Лучше всего это почему-то получается у животных.
Особенно у тех, кто
живет рядом с людьми... и что тому причиной — не знает пока никто.
Вот
и для Америкоса пришла пора “последней остановки”, время отзвонило в
свой колокольчик, и кот уже точно знал, что на этот еле слышный звон на
этот раз точно откликнется то, что приходит всегда.
Он не
страшился небытия, он не был с ним знаком, а потому и не испытывал того
самого животного страха, про который так любят говорить люди.
То ли
дело собаки... сколько всего он натерпелся от них за свою не очень
длинную бродячую жизнь!
Этих тварей он боялся, презирал и ненавидел
одновременно.
Впочем, Америкос всегда был ярым индивидуалистом, а
потому не особо жаловал и своих соплеменников.
И он никого не любил.
Людей,
иногда кидавших ему тоненький кусочек его любимой колбасы, он лишь
удостаивал благосклонным взглядом своих ярко-зеленых, как виноградины,
глаз – и не более того.
Никто, кроме дачного сторожа, не мог
похвалиться тем, что дотрагивался до него.
Еще маленьким котенком
Америкос понял, что этот шумный, грозный, толстый, одышливый, и к вечеру
плохо пахнущий двуногий безмерно любит все, что меньше его.
Потому
что на крыльце его сторожки частенько стоял тазик с объедками, и все
окружные мяукающие бродяжки знали, что этот спасительный тазик бывает
пустым только после восхода солнца. И еще в те вечера, когда сторож
уходил спать, ступая по земле нетвердыми ногами и что-то крича
невидимому собеседнику...
Коты-бомжи долго не живут, а Америкос
никогда не был домашним.
Подъездным – да.
Дачным – да.
Но
своего дома у него не было никогда, как не было и человека, который бы
считал его своим другом.
“Америкосом” его прозвали за несносный
характер и совершенно подлую натуру, которая заключалась в том, он нагло
пробирался на дачные кухни и в кладовки, и тащил оттуда все, что хоть
как-то пахло едой.
Бoльших грехов за ним и не числилось.
Голод не
тетка.
Люди об этом почему-то часто забывают.
А зря.
...Середина
ноября.
Подмораживало, особенно после заката теперь уже торопливого
солнца.
Америкос мерз.
Нещадно и жестоко.
Его уже не спасала
шкура, когда-то бывшей густой и беззаботной.
Чердаки законопачены,
двери и окна надежно заколочены – не проникнуть, не влезть, да если и
найдешь лазейку, то и в стылой комнате согреться невозможно...
Так
что оставалось только одно место, где еще можно было укрыться от
беспощадного убийцы-холода – мусорные баки на главной помойке дачного
кооператива.
Зарыться поглубже, затихнуть, задремать, согреваясь
теплом гниющего мусора...
Но ему сегодня не повезло, судьба решила
повернуться к нему своим кривым боком – сторож еще после обеда задраил
крышки помойных баков так, что и мышке не пролезть.
Америкос тихо
сопнул, и обреченно вздохнул – чему быть, тому не миновать.
Скукожился
у стены сторожки.
И приготовился умирать.
Но его “последний
покой” опять потревожили вездесущие собаки.
Вернее, то был один, и
еще не совсем “собак”.
Щенок...
Глупый, лопоухий, худой – откуда
он так внезапно взялся?
Или нюх стал подводить старого кота?
Но
факт остается фактом – представитель ненавистного племени гавкобрехов
сидел всего в шаге от него, и, мелко дрожа, жалобно и тихонько
повизгивал.
Со временем эти взвизги грозили превратиться в
непрерывный истошный скулеж, так непереносимый чуткой натурой Америкоса,
и потому тот после недолгого раздумия опустил голову и сомкнул рот, уже
готовый издать дежурное и грозное шипение.
Замолк и щенок – он все правильно понял.
И тут же, виляя хвостиком,
прижался всем своим тщедушным тельцем к еще теплому боку кота.
Тот,
смурно хмурясь, огляделся по сторонам – не видит ли кто этого позора?
Успокоившись,
перестал обращать внимание на шумно дышавшего малыша, и вдруг...
замурлычил.
Включил “моторчик”.
Опешил... растерянно замолк
было... но как только щенок, встревоженный внезапной тишиной, вновь
мелко задрожал всем тельцем, тут же вновь запустил своей “вечный
двигатель”...
Так продолжалось битых полчаса, пока он не понял, что
начал согреваться.
И все.
Больше он ничего не помнил.
...Вскоре о странной
парочке заговорило все весенне-летне-осеннее население кооператива,
самое многочисленное и неугомонное.
Они всегда были вместе.
Был ли
то набег на хозяйские закрома или обычная и вечная война за территорию –
эти двое стояли “плечом к плечу”.
И если подросший щенок, в чьих
статях угадывалось по-крайней мере три крови – ротвейлера, кавказа и
дога, использовал свою не детскую мощь и окрепшие зубы, то старый кот
пускал в ход змеиное шипение, свою неистовую наглость и страшные когти.
Они
атаковали врага сразу в двух уровнях, недопесок бился с соперником
грудь в грудь, а котяра драл его требуху “из подворотни” — скажите, кто
устоит против такой атаки?
Как они пережили зиму – об этом можно
только догадываться.
Но вот навыки и привычки, которые Полкан – так
щенка прозвал сторож – перенял у старого кота, было видно невооруженным
глазом.
Он, как и Америкос, не жаловал собак, но и к кошкам относился
чуть теплее.
Стал наглым грабителем и отчаянным драчуном.
Перед
дракой падал на спину, и соперник, принимающий эту позу за позу
покорности и смирения, был всегда жестоко обманут – едва он нависал над
Полканом, как тот тут же вцеплялся ему в горло, что очень часто и
становилось решающим фактором в битве.
Самое поразительное, что и
Америкос кое-что перенял у своего воспитанника.
Он научился...
вилять хвостом.
Совершенно по-собачьи, то есть — “пропеллерно”.
Дачники
просто укатывались от смеха, когда эта парочка попрошаек встречала их
на дороге, и, сидя на своих задницах, в два таких разных хвоста
подметала землю – пыль и гогот стояли неимоверные.
Эту клоунский дуэт
полюбили все.
Врагов среди людей у них не было.
Даже наглые
грабежи им прощали, поворчав и бросив пару проклятий ради приличия.
В
пустоту, разумеется.
...Прошел еще год.
Старый Америкос и
возмужавший Полкан теперь уже окончательно взошли на трон и
благополучно царствовали в дачном поселке.
Теперь уже никто из собак
не осмеливался бросить вызов этой странной двуглавой “гидре
самодержавия”.
Кошачье племя жило само по себе, навсегда исключив из
своих рядов предателя.
А “коту-предателю” это было как-то все равно –
он просто наслаждался поздней осенью своей жизни-продленки.
И все.
Он
всегда был сыт, и уже никогда и ничего не боялся.
Жил в этом
кошачьем раю, созданном на земле совместными усилиями двух
представителей вечно враждующих племен.
Кот всегда трапезничал
первым, и лишь наевшись до отвала, с жалобным стоном обжоры, вынужденным
оторваться от стола, уступал добычу другу, который и приканчивал ее в
два глотка.
Было невозможно трогательно смотреть на то, как они
умывали друг друга.
Если старый кот покорно прижимался к земле и
обреченно опускал голову, терпеливо снося чрезмерно слюнявую процедуру,
приносившую ему мало радости, то пес радостно бухался на спину, едва не
раздавив при этом партнера, и вскидывал вверх все свои четыре лапищи,
готовый ко всему.
И Америкос терпеливо часами вылизывал спутанную
шкуру Полкана, выдергивая из нее запутавшийся репейник...
Тот лишь
взвизгивал от щекотки и урчал от удовольствия.
...Вот и третье
лето пришло.
Казалось, эта псово-кошачья идиллия будет длиться вечно.
Но
как бы мы себя ни обманывали...
В этом мире нет ничего вечного.
И
никогда не будет.
Жизнь уходит, приходит не бытие.
И если жизнь
не забудет и не заблудится, она придет снова.
...Однажды Америкос
пропал.
Умирающие коты, чующий скорый приход не бытия, летом уходят в
лес, чтобы там найти последний упокой.
Такова легенда.
Поверим
ей.
Сперва Полкан без отдыха носился по поселку, разыскивая
своего друга, по-щенячьи испуганно и растерянно повизгивая.
Потом он
целую неделю тоскливо выл днем и ночью, видимо, все поняв, но все же еще
не смирившись с тем, что он остался один в этом мире.
Затем он
задрал всех бродячих собак в округе.
Он искал виноватого, полный
желания отомстить за свою тоскливую боль и за не бытие своего друга.
Страшно
было встретить его на дороге, смотрящего на тебя исподлобья своими
кровавыми глазами.
Когда он начал убивать собак, принадлежавших
дачникам, за ним началась охота.
Люди поняли, что пес сошел с ума.
И
кто-то все же действительно захотел и сумел подстрелить Полкана.
Утром
его нашли возле трансформаторной будки в центре поселка.
По
кровавому следу, тянувшемуся от лесной опушки, люди поняли, что пес не
захотел отлеживаться в кустах и залечивать эту не смертельную рану на
боку.
Он из последних сил приполз туда, где они с Америкосом когда-то
проводили все свое свободное время.
Но кот так и не пришел на
место встречи.
Он ждал своего друга в другом мире.
Или не ждал так
рано?
Полкан очень трудно расставался с жизнью.
Его огромное
тело то и дело подрагивало, глаза с неистовой ненавистью смотрели на
окруживших его людей, хриплое дыхание вырывалось из уставшей глотки,
мучительный и жалобный стон то и дело тревожил мертвую тишину...
Но
вот его лапы вытянулись и окончательно замерли после предсмертной
короткой судороги.
Сторож, стоявший ближе всех, поймал его затухающий
взгляд огромных карих глаз и вдруг его словно накрыло огромной волной
доброты и нежности, которая напоследок вырвалась в этот мир из души
умирающего пса.
Трезвого и сурового мужика словно что-то ударило под
колени – он рухнул на землю, и обняв огромное безжизненное тело, взвыл
совершенно по-собачьи.
Тоскливо и громко.
Не стесняясь никого и
ничего.
Вслед за ним завыли и женщины, стоявшие полукругом – они
вдруг поняли, что произошло.
Мужчины не глядя друг на друга, поспешно
уходили кто куда, словно бежали с места преступления.
И вечером в
поселке была страшная поминальная пьянка.
Теперь рыдали уже мужчины.
Пьяные
слезы – все же слезы.
Поверьте.
И с того дня что-то
шевельнулось в душе каждого из членов этого дачного кооператива.
Не
стало брошенных кошек и собак.
Их исправно привозили весной и
всенепременно осенью увозили с собой в город.
А если кто-то
нарушал это неписаное правило, то суровый и вечно трезвый сторож делал
такое гневное внушение ослушнику, что у того напрочь исчезало желание
существовать в этом кооперативе.
Санзондеркоманды по отлову
бездомных животных объезжали этот дачный поселок десятой дорогой,
поскольку знали, что тут нечем поживиться, но главное – они не однажды
испытали на своей шкуре, что такое народный “дрекольный” гнев.
* *
*
Я очень люблю лошадей, кошек и собак.
И они любят нас.
Даже
если мы предаем их.
Даже если мы убиваем их.
И они умеют прощать.
Они
умеют дружить и любить.
Можем ли мы сказать то же самое о себе?
