Травля, агрессивное преследование одного ребенка другим, – это явление с долгой историей. Но сегодня его масштабы становятся все заметнее: 44% российских детей в возрасте 11 лет и 27% 15-летних подростков становятся объектами издевательств и насмешек. 42% школьников признаются, что сами занимались буллингом, причем 20% – многократно. В начальной школе насилие начинается с рэкета – когда старшеклассники отбирают у младших деньги и мобильные телефоны. У детей 11-15 лет в ходу сплетни, унизительные шутки, бойкот. Боль, одиночество, чувство безысходности, которые испытывает жертва преследования, очень точно показаны Роланом Быковым в фильме по книге Владимира Железникова "Чучело" (1983), – они узнаваемы и сегодня.

• Источник полностью

Дома у них вечно кто-то болел. Страдал и мучился.

Такое у нее было ощущение еще с детства. Когда они шли с мамой по улице и встречали знакомых, то те из вежливости спрашивали: как у вас дела, как жизнь? Мама привычно поджимала губы, делала скорбное выражение лица, вздыхала и начинала рассказывать о своих больных родителях, о том, как трудно за ними ухаживать. Да и дочь тоже вечно нездорова, ну просто очень болезненный ребенок. Медицина сейчас таких вытаскивает, тянет "за уши", - говорила мама. А раньше был естественный отбор и выживали самые крепкие, чтобы продолжать полноценный род.

А дочь стояла рядом и думала: "Естественный отбор - это значит такие, как я умирают? А мне нравится жить, несмотря на болезни. Нравится смотреть на небо".

На небо смотреть было интереснее всего, особенно на звездное. У нее была книжка про солнце и другие звезды, про планеты, млечный путь, кометы. Такая хорошая книга! Она ее читала, когда сидела дома с перевязанным горлом и температурой. Болеть было мучительно, особенно, когда была высокая температура. Тогда казалось, что стены в комнате становятся то темнее, то светлее, полосы сменяли друг друга, пульсировали и надвигались на нее.

А еще иногда казалось, что прямо на столе в гостиной сидят какие-то чужие дядьки и громко разговаривают. Было страшно: откуда эти дядьки и зачем они тут, у нас прямо на столе?

Потом ей объяснили, что это ей просто казалось, из-за болезни.  "Бред" - сказали домашние.

Она не жила, а "мучилась", как говорила мама. Естественного отбора ведь уже нет, медицина тащит "за уши"...

Бабушка с дедушкой тоже болели, делали уколы, пили таблетки. Бабушка вечно жаловалась, дедушка был терпелив, страдал молча....

А потом она выросла. Стала совсем взрослой. И с удивлением узнала, что в мире, оказывается, многие болеют. И дети, когда растут, и пожилые люди.

У многих все в жизни совсем не гладко и случаются всякие разные происшествия.

И, оказывается, они - не самая несчастная в мире семья, которой досталось в жизни больше всех.

Это было удивительное открытие. И, хотя ей всегда хотелось жить и ничто не могло задавить радость бытия и мощный инстинкт самосохранения, она вдруг почувствовала, как что-то темное стало уходить из сознания. Темное - это скорбно поджатые мамины губы и ее постоянно унылое выражение лица. Ее грустный голос.

Она часто ловила себя на мысли, что не может улыбнуться, засмеяться в мамином присутствии. Это обычное детское веселье ей самой интуитивно казалось предательством по отношению к маминым переживанием своего горя. И она душилась: то слезами, которые хотелось выплеснуть, то смехом, рвущимся на волю. Слезы воспринимались с вечным испугом: опять ребенок заболел!  На смех же мама смотрела с каким-то неуловимым любопытством, как будто спрашивая, над чем и отчего можно смеяться, если жизнь - такая тяжелая штука, полная лишений...

Так вот. Она выросла. И выжила. Кто тут постарался - медицина или естественный отбор, нам неведомо. И, главное, она поняла, что несмотря ни на что - счастлива.

Мать - она ведь жертва. Жертва собственных представлений о жизни и своем месте в нем, жертва привычки быть жертвой. Она свыклась с этой ролью и не могла уже выйти из привычной колеи. И сама очень от этого страдала, так и не узнав, что же такое счастье...

А дочь... Дочь часто думала: люблю ли я свою мать? И  ее пугал ответ...

В тесном переулке, с Ленина на Гоголя

Чуть не под колёса падает мужик.

Не мужик, а недоросль об асфальт бьёт голову.

Я глушу машину, ставлю на ручник.

На дороге тело рыхлое, нескладное,

Серое лицо и глаза – под лоб.

Подсобить бы юноше и поднять бы надо бы,

Чтоб не раздавили, не валялся чтоб.

Рядом квохчет дамочка, хрупкая, субтильная

"Дима, Дима, Димочка!" – льёт речитатив.

Понимаю: мамочка - женщина двужильная;

Димочка – сыночек, но не мертв ни жив.

В Димочке навскидку – килограмм 130,

Распластался Димочка на пути моём.

Молодой совсем еще и не начал бриться.

Пена пузырится над закрытым ртом.

Подбежала бабушка и запричитала:

«Димочка!» – за руку Диму теребя.

Дима встрепенулся и румянцем малым

Щёки зарумянились. Мутными глазами

Дима огляделся и пришел в себя.

Долго поднимали вертикально Диму,

Долго на негнущихся, тряпочных ногах

Тело будто тесто растекалось мимо,

Мялось, извивалось в сведенных руках.

Бабушка и мама оптимизма ради

Ободряли Диму, заодно меня.

Стерли с Димы пену, подсобили сзади

Водрузили Диму, бодрого, в слюнях.

Дальше как обычно, по пути привычном

Повели соколика бережно под ручки.

Посулили сладостей в порциях приличных,

Вызвали улыбочку, разогнали тучки.

Сетуют терпелицы: «Не сидеть же дома?

Не глядеть же в ящик, в зеркала и стены.

Надо бы проветриться, но с таким весомым,

Но с таким рискованным выходить проблемно.»

Дима улыбается и согласен Дима,

Юноша очухался и не помнит драмы.

Радостно шагает по траве детина,

Радостно кряхтят под ним бабушка и мама…

P.S.

Дело в том что женщины, бабушки и мамы

Неспроста прикованы к своему мужчине,

Неспроста опутаны тяжкими цепями –

Это их служение, жертва для  ИХ Димы.