Странный и затерянный мы народец – человечки. Есть такая Земля себе, вертится вокруг огонька по имени Солнце, греется...
Вы читали «Рожденный править» Майка Резника?.. Нет? Ну и напрасно. Весьма и весьма наглядное отображение человеческой натуры. А я не только читаю, но и пишу. В данный момент – тебе… И всем тоже. Верю, что хоть ты прочтешь мой скромный труд, если не люди, и сие не пропадет зря…
Иногда почитаю письма читателей в редакцию какого-нибудь популярного издания, и страшно становится. Впечатление, будто стоит тысяча самоубийц на краю пропасти и спорит, кто прыгнет первым. Каждый хочет быть первым даже здесь, и потому никто не прыгает. А время идет… Неужели в этом смысл человеческой жизни – копошиться в себе и своей бытности? Неужели в этом мире, таком странном и тем самым интересном, нет ничего, кроме нас, человеков? Жизнь становится скудной, и сумерки отнимают у нас день. Ночи у нас нет уже – мы спим. У некоторых нет уже и дня…
И неужели смысл человеческой жизни – жалкий удел произрастающего семени, которое прежде чем устремиться в Неведомость Бытия, оставит после себя семя, подобное себе, дабы не опустел этот мир? Зачем тогда звезды на небе? Зачем тогда море, разбивающее в брызги свои волны о скалы? Зачем тогда буря, сметающая все на своем пути, доказывая ничтожность человеческого создания перед Силой Природы?
Нет, я не верю в это. И никогда не поверю. Мы здесь еще зачем-то. Не кажется ли, что мы забыли что-то очень важное?
Тебе было когда-нибудь одиноко? Просто… одиноко?
Когда наступит одиночество, и жизнь теряет смысл, обрати свой взор в небо порой, которая нами почти потеряна – ночью, и ты поймешь, что одиночество – всего лишь внутреннее состояние, которое не более, чем туман на дороге жизни. Это просто знак, что тебе нужно что-то сделать в жизни.
Одиночество иллюзорно. Это самый большой обман в жизни людей. Да, я бывал один. Но никогда не был одиноким. Со мной всегда было то, что вселяло смысл в мое существование. И годы только прибавляют смысл.
Жизнь – сложная и интересная штука. В то же время очень жестокая. Если почувствовал безысходность и одиночество – ты ранен; если выпил или укололся – ты убит.
Хочешь победить в жизни – прежде всего одержи победу над собой. Хочешь начать что-то новое – начни с себя. Впрочем, во всех случаях в этой жизни нужно начинать с себя. Может быть, где-то в другом месте проще, но не в нашем мире, не на Земле, не здесь.
В другом месте, может, не будет иметь смысла быть...
И все же… Странные мы, человеки…
Лёгкость изначальной ирреальности наступает, если закрыть глаза и на какой-то отрезок времени отречься от существования окружающего мира. Тогда всё предстаёт в своём первозданном виде. Тот самый мир, каким он был до нашего появления - как нетронутый лист бумаги, хранящий девственность проходящего времени, пока не коснётся его поверхности рука творящего.
Юностью, играющей на струнах лучей солнца, дарящих тепло и свет растущему, пробежит миг, в который родится окружающий мир, новый, как снова написанное письмо, адресованное в никуда, что ощущается всем существом, и кажется реальным обретение абсолютной безмятежности.
Но есть ли смысл подобного творения, если через мизерный отрезок времени теряется приобретённое и сотворённое из тончайших ниточек пространства и времени, и снова в сознание с силой разрушительного взрыва галактики врывается неумолимая реальность бытия, и становится очевидным пребывание в этом странном уголке, в котором всё перемешалось, словно в калейдоскопе времён и миров?
Есть. Как есть свет неизмеримо далёкого светила, лучи которого доходят до нас через миллионы лет.
Смысл... Смысл, который мы тщетно ищем, теряя... смысл...
Мы здесь, чтобы сделать этот мир другим...
Мы закрываем глаза, чтобы увидеть, каким должен быть этот мир...
Неужели всё так... просто?
3 мая 1891 года родился знаменитый советский писатель Михаил Булгаков. Сегодня ему бы исполнилось 122 года. Ни автор, ни его произведения не нуждаются в лишнем представлении. Приглашаем вас на виртуальную прогулку по первому в России музею Михаила Булгакова, учрежденному правительством города Москвы в хорошо известной всем поклонникам романа «Мастер и Маргарита» «нехорошей квартире» №50, что на 6-м этаже дома 10 по Большой Садовой улице. Квартира пугала местных жителей странными явлениями, а иногда и откровенной чертовщиной. «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»
1.
2. Музей начинается не в самой квартире на 6-м этаже, а гораздо раньше. Лестница в подъезде раскрашена и исписана поклонниками творчества Булгакова.
3. Тут и любимые цитаты из романов, и рисунки (конечно, самый популярный персонаж – кот Бегемот), и полемика между ненавистниками и любителями «Мастера и Маргариты». Хватает и тривиальных надписей, которые любой турист должен оставить около достопримечательности.
Джой говорила, что животные отличаются сложной психической жизнью, испытывают такие же сильнейшие привязанности и имеют столь же выраженные наклонности, что и человек. У зверя в душе кипят похожие на наши чувства – симпатии и антипатии, страх смерти и радость бытия…
О своих стычках с дикими львами могла рассказывать без конца: «Я не могу назвать какое-нибудь другое существо, обладающее хотя бы половиной таких качеств, как чувство собственного достоинства, грациозность, разумность и терпимость, какие присущи льву… И они не проявляют никакой агрессивности, пока их не спровоцируют! Льва можно понять всегда. Он ничего не скрывает. Можно угадать, что он думает…»
Резвящиеся в воде бегемоты и меланхолично запрокинувшие головы жирафы, жизнерадостно трубящие слоны и пугливо озирающиеся зебры, оглушающий птичий гомон и леденящие душу крики бабуинов – вот ее рай, ключи от которого она охотно дарила всякому, кто брал в руки ее книги…
И еще о ней: http://nnm.ru/blogs/wxyzz/dzhoy_adamson_-_sbornik_knig/
Ее книги можно прочесть или скачать: http://tululu.org/a922/ или на других книжных сайтах.
Проживший долгую жизнь Борис Пастернак на первый взгляд написал не так уж и много — все его стихи помещаются в один большой том. Обычно объясняется это тем, что у него всегда не хватало времени на творчество. Необходимость зарабатывать деньги многочисленными переводами, трудности с жильём, душевные терзания.
Однако если рассматривать всю его жизнь — вне стола, пера и бумаги — как произведение, мы получаем объёмный роман о борьбе вдохновения и быта, пера и молота. Лишь часть его описана самим автором — и прямо, и иносказательно.
Пастернак мог и не быть поэтом. «Многим, если не всем, обязан отцу, академику живописи Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке», — писал он в биографии. Родившись 10 февраля 1890 года в Москве, куда семья переехала из Одессы, он с детства пробовал рисовать, в юности шесть лет серьёзно занимался музыкой, учился философии.
И вдруг резко ушёл в поэзию в начале 1910-х.
Выдающийся поэт, почти лауреат Нобелевской премии, которую Борису Пастернаку дали за роман «Доктор Живаго», был во многом обязан женщине, вошедшей в его жизнь так стремительно и внезапно, чтобы остаться там до последних дней, а после смерти любимого испытать мучительные трудности и лишения.
Борис Леонидович Пастернак родился в Москве 29 января (10 февраля) 1890 года в семье художника и пианистки. В их доме собирались известные люди: художники, музыканты, литераторы, и с детства Борис был знаком с самыми известными людьми искусства в России. Он сам неплохо музицировал и рисовал. В восемнадцать лет Пастернак поступил на юридический факультет Московского императорского университета, а спустя год был переведён на историко-филологический факультет. Юноша пожелал стать философом.
Через несколько лет, на собранные заботливой матерью деньги, молодой человек отправился в Германию, чтобы прослушать лекции у знаменитого немецкого философа. Но там, окончательно разочаровавшись в этой науке, на оставшиеся деньги он отправился в Италию, а в Москву начинающий поэт вернулся с настойчивым желанием посвятить себя литературе и поэзии. Его поиски себя с тех пор были закончены. «У него было смуглое, печальное, выразительное, очень породистое лицо… — вспоминал Пастернака тех лет его современник Исайя Берлин, — говорил он медленно, негромким тенором, с постоянным — не то гуденьем, не то вибрированьем, которое люди при встрече с ним отмечали».
Женщины его боготворили. Пастернак был с ними терпелив, нежен и заботлив. «Руки Пастернака — их невозможно забыть. Вся полнота его чувств, всё состояние души оживали в их движениях, воплощались в них», — рассказывала одна из его знакомых.
Первая супруга писателя, художница Евгения Владимировна Лурье, прожила с ним семь лет. Однако брак был разрушен из-за страстной влюблённости Бориса Леонидовича в Зинаиду Николаевну Нейгауз, с которой он познакомился в 1929 году. Несмотря на то что бурный роман литератора обсуждался его друзьями и они всячески отговаривали Пастернака от развода, поэт уехал с Зинаидой на Кавказ, где влюблённые провели незабываемые в их жизни недели. А спустя полгода поэт ушёл от Лурье, оформив с ней официальный развод, и женился на Зинаиде Николаевне. Прошло шестнадцать лет, когда в жизнь писателя вошла Ольга Всеволодовна Ивинская.
Они встретились в послевоенном 1946 году. Ивинской в то время исполнилось тридцать четыре года, она была вдовой и воспитывала двух детей: дочь от первого мужа и маленького сына от последнего супруга. Ольга работала в журнале «Новый мир» в отделе начинающих писателей. И когда в редакцию пришёл Борис Пастернак, они неожиданно для самих себя вдруг разговорились.
Тогда поэт признался новой знакомой, что решил написать роман. Позже он
рассказывал об Ивинской: «Она — олицетворение жизнерадостности и
самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни перенесла… Она
посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…»
Пастернак вспоминал, что образ Лары в его романе родился благодаря
Ольге, её внутренней красоте, удивительной доброте и странной
таинственности.
Работа над романом началась, и Пастернак стал чаще заглядывать к опытному редактору. Сначала их отношения носили лишь дружеский характер, позже возникли более глубокие чувства. Однако поэт не мог уйти из семьи, бросить жену, которую он всё ещё любил. С другой стороны, лишённая романтики и утончённости Зинаида Николаевна была так не похожа на Ольгу — нежную, мечтательную и женственную. Несколько раз влюблённые пытались расстаться, но не проходило и недели, как Пастернак, обвиняя себя в слабости, опять шёл к любимой. Долго скрывать страстную связь любовники не могли.
Вскоре об их романе узнали друзья и коллеги, а Пастернак отрицать своих отношений с возлюбленной не стал. Подруга Ивинской вспоминала, что поэт становился перед Ольгой Всеволодовной на колени прямо на улице, и когда та, смущаясь, просила его прекратить такие выходки, Пастернак, шутя, говорил: «А пусть думают, что это киносъёмка». Он никогда не стеснялся своих чувств, не боялся выглядеть смешным, нелепым или слабым.
Близкие поэта обрушили на Ивинскую бурю негодования. Они обвиняли её в коварстве и подлости, заставляли расстаться с Пастернаком, требовали от него прекратить порочную связь. А Пастернак признавался одной из знакомых: «Я весь, и душа моя, и любовь, и моё творчество, всё принадлежит Олюше, а Зине, жене, остаётся один декорум, но пусть он ей остаётся, что-то должно остаться, я ей так обязан». Его отношения с Ивинской всё-таки прекратились, когда осенью 1949 года её неожиданно арестовали. Женщине предъявили обвинение в том, что она якобы хотела убежать вместе с Пастернаком за границу и предпринимала для этого побега определённые меры.
От неё требовали признать, что в переводах её любовника, которыми он занимался в то время, прослеживается «политическая неблагонадёжность» и клевета на советскую действительность. Несколько месяцев возлюбленная писателя провела в холодной и сырой камере, где её ежедневно подвергали пыткам, чтобы выбить признание. Несмотря на то что женщина ждала ребёнка (Ивинская была беременна от Пастернака), её не жалели и обращались с чудовищной жестокостью. Так, после очередного допроса, Ольга Всеволодовна потеряла ребёнка. Следствие закончилось, и её отправили в лагерь.
Поэт тщетно ходил по инстанциям и просил выпустить возлюбленную из тюрьмы. Единственное, чем он смог помочь Ольге, это то, что долгих четыре года заботился о её детях и постоянно помогал им материально. Ивинская вышла на свободу в 1953 году и опять вернулась к Пастернаку. К этому времени он перенёс инфаркт и, казалось, постарел на много лет. Его любовь стала ещё сильней, а отношение к любимой казалось более нежными и трепетными.
Знакомой иностранной журналистке писатель рассказывал: «Её посадили из-за меня как самого близкого мне человека… Её геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тому, что меня в те годы не трогали», а потом добавлял: «Лара моей страсти вписана в моё сердце её кровью и её тюрьмой…» Когда в 1955 году Борис Пастернак закончил последнюю главу «Доктора Живаго» и ни одно издательство не взялось его публиковать, он согласился на издание романа в Италии. Это произведение вышло в свет спустя два года, а ещё через год, в 1958 году советскому писателю дали Нобелевскую премию. В первые годы правления Хрущёва Запад всемерно заигрывал с СССР и буквально завалил Нобелевскими премиями советских учёных. Советскими властями это приветствовалось. Отношение же к литературной, то есть идеологической Нобелевской премии оказалось прямо противоположным. Автора романа обвинили в измене родине, в предательстве, называли отщепенцем и Иудой.
В конце октября состоялось собрание актива Союза писателей СССР, на котором были одобрены решение исключить Бориса Пастернака из Союза писателей и просьба выслать его из страны. Травля продолжалась несколько недель, пока доведённый до отчаяния герой скандала не отправил телеграмму в Шведскую Академию: «В связи с тем, как было встречено присуждение мне Нобелевской премии в том обществе, к которому я принадлежу, я считаю необходимым отказаться от неё и прошу не принять это как обиду».
Несколько лет писатель провёл в Переделкино. Изредка выезжая оттуда в другой город, он непременно отправлял Ольге самые нежные письма: «Олюша, так грустно почему-то в минуту пробуждения, по утрам! Я в полном неведении о том, где ты и что с тобою…» или «Золотая моя девочка… Я связан с тобою жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и грусти, сознанием своей вины…
И чем лучше нас с тобою все остальные вокруг меня… чем они милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно крепко, и почти падаю от нежности, и почти плачу». В марте 1959 года он писал Ивинской: «Родная Олюша моя… Я чувствую тебя такой неотделимой от себя… Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье, что ты есть на свете, что в мире есть эта едва представимая возможность разыскать и увидеть тебя, что ты меня терпишь, что ты мне позволяешь изливать и вываливать тебе всё, что от встречи к встрече накопилось и собралось у меня в мыслях и душе…»
В начале мая 1960 года Пастернак в последний раз увиделся с Ольгой Ивинской. Спустя несколько дней, 7 мая, писатель перенёс очередной инфаркт. Несмотря на оптимистичные прогнозы врачей, состояние его стремительно ухудшалось. Он не раз повторял, что не сердечная болезнь сломила его, а более коварный и страшный недуг, но близкие лишь недоумевали и лечили его сердце. Диагноз, поставленный самому себе, подтвердился у Бориса Леонидовича через несколько дней, когда врачи, проведя рентгенологическое исследование, определили у него рак лёгких. Ивинская, узнав, что состояние любимого ухудшается, попыталась приехать к нему, однако родственники поэта запретили ей приходить в их дом.
Она, плача, стояла под окном, а любимый, отправляя ей короткие записки, просил не искать с ним встреч. Что чувствовала в те страшные минуты женщина — известно лишь ей одной. Перед смертью писатель говорил родным, что рад умереть, что больше не может видеть людскую подлость и что уходит непримирённым с жизнью. 30 мая 1960 года Бориса Пастернака не стало.
Ольга Всеволодовна тяжело и мучительно переживала смерть любимого. Она осталась одна. Близкие друзья, которые при жизни писателя держались с ней достаточно дружелюбно, не только отвернулись от неё, но и стали отзываться об Ивинской весьма нелестно. Родственники Пастернака называли её лгуньей, грязной и нечистоплотной личностью, о ней стали рассказывать самые невероятные и лживые истории. Однако самое страшное было впереди.
Летом 1960 года Ольгу Ивинскую арестовали во второй раз. Обвинение в контрабанде было странным и нелепым — возлюбленная поэта получала гонорары из-за границы после каждого издания там романа «Доктор Живаго». Её приговорили к восьми годам лишения свободы и отправили в лагерь в Мордовию. Туда же направили и дочь Ирину. Спустя четыре года Ивинская вышла из лагеря, а реабилитировали её лишь в 1988 году.
Конфискованный личный архив Ивинской, в котором находились адресованные ей письма Пастернака, несколько книг, а также некоторые рукописи поэта, законной владелице так и не вернули. В начале 1990-х годов Ольга Всеволодовна писала: «Мне 82 года, и я не хочу уйти из жизни оскорблённой и оплёванной. Происходящее унизительно для меня не меньше, чем глупые домыслы и потоки целенаправленной клеветы…» В 1992 году Ивинская выпустила небольшую книгу воспоминаний о любимом человеке. Она умерла 8 сентября 1995 года, так и не возвратив себе те вещи, которые были отняты у неё несправедливо и по праву принадлежали ей.
«...Боря начал поздно. Но и это ещё не всё! Мало того, что он взялся за стих, не имея маленького опыта (в пустяках хотя бы!), но он тащил в стих такое огромное содержание, что оно в его полудетский (по форме) стих не то что не лезло, а, влезая, разрывало стих в куски, обращало стих в осколки стиха, он распадался просто под этим гигантским напором», — писал Сергей Бобров, коллега по поэтическим группам «Лирика» и «Центрифуга».
«Роды» продолжались долго, лишь свою третью книгу «Сестра моя — жизнь», написанную в 1917-м и изданную чуть позже, он считал началом своего «пробуждения». Здесь определилась его роль в советской литературе. Дело в том, что Пастернак — это своего рода Маяковский, который не пошёл на площадь вытрясать из себя личность в угоду пролетариату, а старался внимательно наблюдать за своими ощущениями и передавать их с максимальной точностью. Потому по «Сестре» очень точно можно представить (не на уровне фактов, но обоняния, осязания и прочего), чем было лето 1917-го.
Милиционером зажат В кулак, как он дёргает жабрами, И горлом, и глазом, назад, По-рыбьи, наискось задранным!
О, верь игре моей, и верь Гремящей вслед тебе мигрени! Так гневу дня судьба гореть Дичком в черешенной коре.
Так что Пастернак был и поэтом, и обычным человеком. Говорил и о восстаниях, и о том, как тяжёл разрыв с любимой. Гениальным мастером стиха и гражданином, которому надо ещё и просто жить. Какое-то время обе эти роли успешно уживались в нём — молодость!
А в 20-х наступает новая пора, когда постреволюционная разруха (она же неопределённость) оказывается созвучной и той и другой ипостаси. Везде — суета. Пастернак прописан в коммуналке, в бывшей отцовской мастерской, он постоянно переводит. Жена похожа на него — художница Евгения, ей тоже нужно место для работы. Многие заботы о доме он берёт на себя.
Таким образом, он становится вторым Маяковским, но не идёт на площадь, а просто пишет о том, что видит и помнит. 20-е годы — время больших поэтических форм.
Две из них особо важны для понимания Пастернака.
Поэма «Девятьсот пятый год», посвящённая эпохе первой революции: «…на эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной сделки с временем», — писал он Константину Федину. Привычная самокритика, стихи всё равно отличные:
Лето. Май иль июнь. Паровозный Везувий под Лодзью. В воздух вогнаны гвозди. Отёки путей запеклись. В стороне от узла Замирает Грохочущий отзыв: Это сыплются стёкла И струпья Расстрелянных гильз.
Потому что это прекрасный рифмованный репортаж, в котором нет самого героя. Он смотрит на происходящее и каждый всплеск награждает эмоциональными эпитетами.
И «Лейтенант Шмидт», где — удивительно! — главный герой, один из лидеров восстания в Севастополе 1905 года, который стал героем, не веря в победу и противясь кровопролитию. Закрутило, завертело и к осанне привело. Практически жизнь самого автора вкратце.
Смерчи беснуются без устали
Очевидно, что дикая литературная скачка и необходимость «переключаться» утомили писателя. Наркотик революции прекратил действие.
Он считал, что скоро силы его оставят. Неслучайно в 1929-м вышел сборник «Поверх барьеров», в котором были собраны дореволюционные стихи, прошедшие личную цензуру. «Сестра моя жизнь» и следовавшие после неё «Темы и вариации» также были переизданы в виде «Двух книг». Таким образом подводились, возможно, последние итоги.
В 1930-м он писал родителям: «Я боюсь, что языком совершенно непобедимая тяжесть и еле преодолимый сердцем мрак так сильно сказались на мне, что от искусства у меня ничего не осталось... какой-то безысходный, не тот, лирически молодой, а окостенело разрастающийся автобиографизм всё теснее охватывает всё, что я делаю. И тут кончается искусство».
Кто-то должен был взять на себя заботу о Человеке. Спасителем оказалась Зинаида Нейгауз, с которой Пастернак познакомился в январе 1929 года. Она сказала, что на слух не очень поняла его стихи. И тот ответил, что готов писать проще. Так родился сборник «Второе рождение»:
Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один Серый день в сквозном проёме Незадёрнутых гардин. Хлопья лягут и увидят: Синь и солнце, тишь и гладь. Так и нам прощенье выйдет, Будем верить, жить и ждать.
Нейгауз стала ему женой и делала для его комфорта всё возможное. Лишь бы он творил. Она даже смирилась с последнею любовью, Ольгой Ивинской, взявшей на себя заботу об издательских делах.
Воспоминания Зинаиды Николаевны Пастернак (по первому браку - Нейгауз) можно читать тремя способами. Во-первых, как любовную мелодраму с несколькими любовными треугольниками, промежуточным хеппи-эндом и запоздалым катарсисом. Во-вторых, как записки о жизни советской элиты с описаниями писательских банкетов во время голода 30-х годов, способов получения путевок в закрытые санатории, размеров пайков из лимитных магазинов и иерархии участков на государственных дачах.
Наконец, на эти воспоминания можно смотреть как на хронику семейной, творческой и политической жизни Бориса Пастернака, от фавора в сталинскую эпоху до "нобелевской" травли писателя за роман "Доктор Живаго". Последний способ прочтения предпочтительный. Зинаида Николаевна принялась за мемуары в 1962 году, через два года после смерти Бориса Леонидовича и за четыре года до собственной кончины. То был для нее очередной бедственный период: после обеспеченной жизни дамы высшего света она оказалась одна, в больнице, да еще и без средств к существованию. В ожидании пенсии приходилось уповать на милость Хрущева.
То ли по причине этих обстоятельств, то ли по природному темпераменту слог ее воспоминаний строг, скуп и лаконичен. Порой прямолинеен и резок. Сдержанность и прямолинейность, впрочем, были у Зинаиды Николаевны в крови. Именно эти черты ее характера в свое время дали повод близким упрекнуть ее в жестокости. Сразу после первых дней близости с Борисом Пастернаком Зинаида Николаевна написала письмо своему первому мужу, пианисту Генриху Нейгаузу.
Тот в этот период был на гастролях. В этот письме Зинаида Николаевна без утайки выложила всю правду-матку. Рассказывают, что Генрих Густавович получил этот послание накануне концерта. Посредине выступления он закрыл рояль и заплакал. Надо отдать должное Зинаиде Николаевне: она потом корила себя за эту поспешность. В своих воспоминаниях Зинаида Николаевна сохраняет тот же тон бескомпромиссности.
Ее удивляет холодность Ахматовой, с которой поэтесса отреагировала сначала на известие о первом аресте ее мужа Николая Пунина, а потом и на весть о его счастливом освобождении. Ее возмущает самовлюбленность Осипа Мандельштама, не желающего слушать ничьи стихи, кроме своих. Разумеется, Зинаида Пастернак испытывает глубокую антипатию к первой жене Бориса Леонидовича Евгении Владимировне и его последней пассии Ольге Ивинской. В последнем случае к чувству женской ревности примешивалась еще и ревность прототипа литературного персонажа.
Зинаида Николавна имела все основания считать себя главным прообразом Лары из "Доктора Живаго", ведь история связи Лары с Комаровским была списана Пастернаком прямо с Зинаиды Николавны. Однако под конец жизни Пастернак на прямые вопросы жены о прототипе Лары отвечал уклончиво: мол, образ собирательный.
И тем не менее единственный, кого Зинаида Николаевна окружает ореолом безмерного почитания, это Борис Пастернак. Она вспоминает его мужество, с которым он однажды во время водной прогулки спас их от верной гибели. Она описывает детское простодушие, с которым Борис Леонидович вступался перед Сталиным за опального Мандельштама. Она рассказывает о его безрассудной порядочности, с которой он отказался подписать письмо в поддержку расстрела Тухачевского, Якира и Эйдмана.
Она не устает повторять о бескорыстности Пастернака, отказывавшегося от многотысячных зарубежных гонораров и всегда приходившего на помощь страждущим.
Говорят, Зинаида Николаевна писать мемуары не хотела. Уговорили родственники. По какой причине она так сопротивлялась этой мысли, неизвестно, но усилие, с которым она повествует о своей жизни, чувствуется. Не потому ли, что прямота и честность требуют раскрытия куда больших тайн, чем это необходимо для сохранения доброй памяти?
Можно ли осуждать Пастернака за то, что в 1930-е годы отказался от роли певца эпохи? Нет, потому что она ему была неприятна. К тому же он не хотел губить свой талант творца, говорящего с вечностью, ради единовременной попытки. Его друг Маяковский ушёл в глашатаи, а закончил самоубийством. А Маяк, говорят, пастернаковскому гению завидовал…
Характерно, что мандельштамовские стихи «Мы живём, под собою не чуя страны…» Пастернак в личном разговоре с поэтом назвал «самоубийством»: «То, что вы мне прочли, не имеет отношения к искусству». И добавил, что тот ему стихотворение не читал, а он его не слышал.
Но нельзя сказать, что Пастернак не видел происходящего вокруг или совсем уж соглашался со всем этим. Он защищал Мандельштама в разговоре со Сталиным, заступался за Гумилёвых, отказался подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского. Писал Пильняку:
Иль я не знаю, что, в потёмки тычась, Вовек не вышла б к свету темнота, И я урод, и счастье сотен тысяч Не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь пятилеткой, Не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой И с тем, что всякой косности косней?
К чему стрелять из рогатки, если можно быть символом пацифизма?
Но быть живым, живым и только
Зимой 1945/1946-го, начав работу над «Доктором Живаго», Пастернак внутренне примирился с душевным разладом.
История врача, который теряет любимых и родных из-за нищеты, репрессий, голода, душевных терзаний. История России от начала века до 1929 года, увиденная глазами её гражданина.
В это время исчезает не только двойственность его натуры, но и неоднозначность его положения в литературе. В газете «Культура и жизнь» прозвучали следующие фразы: «реакционное отсталое мировоззрение», «живёт в разладе с новой действительностью», «советская литература не может мириться с его поэзией». Говорят, в 1955-м поэт даже проходил участником диверсионной организации работников искусств (вымышленной), наряду с Мейерхольдом и Бабелем. Однако его до сих пор не трогали. К тому времени он постоянно жил на большой даче в Переделкине, вдали от Москвы и Кремля.
По сути, Пастернак сочинял «Живаго» всю жизнь — такие вещи, как «Аппелесова черта», «Письма из Тулы», «Детство Люверс» и многое другое были попытками создать роман. Пастернак постоянно обещал, что вот из этого куска он разовьёт крупное произведение: «В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником».
А ещё проза — это примирение воздушного и земного Пастернака.
Роман занял десять лет. Параллельно шла работа над переводами трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, поэтов Грузии. Писались и стихи — совсем другие, скажем так, более прозаические, близкие к классической русской поэзии, рассудительности, народничеству, славянофильству. Он стал говорить с читателем так, чтобы «всем было понятно»:
Всё нынешней весной особое, Живее воробьёв шумиха. Я даже выразить не пробую, Как на душе светло и тихо.
«Живаго» даже был предложен Гослитиздату и журналу «Новый мир» — сам Пастернак указывал на то, что «роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий». Казалось, сейчас можно сказать многое, что не было высказано ранее — и потому, что не хватало времени. И потому, что нельзя было. Журнал отказался — якобы из-за непонимания автором роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. С издательством дела тоже шли ни шатко ни валко. Роман вышел в Италии.
Отравленный Россией
И если вы не ставите цель изучить творчество Пастернака, но понять его самого, романа может быть и достаточно. Потери, разочарования, огромная Россия, тихая смерть в трамвае, когда другие уходят вперёд, к репрессиям и войне, — это не просто разговор писателя с собой, это диагноз всей интеллигенции, которая то пыталась стать пролетариатом, то замыкалась в себе, то строила воздушные баррикады. Долгая исповедь, написанная языком беллетристики и поэзии. Человека и поэта.
Почему Пастернаку так везло в жизни? Он прожил относительно спокойно, его не вызывали на допросы в КГБ, не отбирали жильё, разрешали зарабатывать литературой, печататься… Наверное, людям, которые работали и жили «в духе времени», только к концу его жизни стало понятно, насколько иным он был. Или поэту просто больше позволялось, чем писателю? Нет, просто у него был очень сильный инстинкт самосохранения. Часто входивший в противоречие со стихией, которой он был одержим.
Роман опередил своё время, и эта победа стихии над самосохранением стоила Пастернаку жизни. «Живаго» превратился — стараниями советской и западной пропаганды — в политическое произведение. И Нобелевская премия, на которую, в общем-то, Пастернака выдвигали уже давно (ежегодно с 1946 по 1950 год, в 1953 и 1957 году), связывалась исключительно с этим текстом.
Казалось бы, вот наступила гармония в его душе, прими, Россия! Но непонимание, отторжение романа, в котором нет максимализма (как можно было бы подумать, изучив «Живаго» только по письмам трудящихся, поступавших в газеты во время травли писателя), безусловно, ослабило его. В 1960 году он умер от рака лёгких.
Какое место занимает Пастернак в российской истории сегодня? Он может тебе в глаза сказать вещи, которые ты сам не мог расковырять настырной ложкой бессонницы. Пастернак — это антибиотик, который впитал все горести и радости переменчивой России. И, не стесняясь, показал всю антигероическую сущность писателя, поэта, публициста. Мы постоянно делаем из творцов идолов, не понимая, что они болеют теми же болезнями, что и люди, которые не написали в жизни ни строчки. Просто они находят лекарство и дают его нам — в виде своих произведений.
Принимать следует осторожно. И ни в коем случае не уговаривать себя читать через силу.
"Как жаждущая любви девушка всегда найдет, в кого влюбиться, так охваченный жаждой творчества писатель всегда найдет подручный материал для воплощения замысла. Глина под ногами у каждого, лепить из нее - вопрос таланта."
М. Веллер "Технология рассказа"
