Андре Моруа. Рождение знаменитости.
Художник Пьер Душ заканчивал натюрморт — цветы в аптечной склянке и баклажаны на блюде, — когда в мастерскую вошёл писатель Поль-Эмиль Глэз. Несколько минут Глэз смотрел, как работает его друг, затем решительно произнёс:
— Нет!
Оторвавшись от баклажанов, художник удивлённо поднял голову.
— Нет, — повторил Глэз. — Нет! Так ты никогда не добьёшься успеха. Мастерство у тебя есть, и талант, и честность. Но искусство твоё слишком обыденно, старина. Оно не кричит, не лезет в глаза. В Салоне, где выставлено пять тысяч картин, твои картины не привлекут сонного посетителя… Нет, Пьер Душ, успеха тебе не добиться. А жаль.
— Но почему? — вздохнул честный малый. — Я пишу то, что вижу. Стараюсь выразить то, что чувствую.
— Разве в этом дело, мой бедный друг? Тебе же надо кормить жену и троих детей. Каждому из них требуется по три тысячи калорий в день. А картин куда больше, чем покупателей, и глупцов гораздо больше, чем знатоков. Скажи мне, Пьер Душ, каким способом ты полагаешь выбиться из толпы безвестных неудачников?
— Трудом, — отвечал Пьер Душ, — правдивостью моего искусства.
— Всё это несерьёзно. Есть только одно средство вывести из спячки тупиц: решиться на какую-нибудь дикую выходку! Объяви всем, что ты отправляешься писать картины на Северный полюс. Или нацепи на себя костюм египетского фараона. А ещё лучше — создай какую-нибудь новую школу! Смешай в одну кучу всякие учёные слова, ну, скажем, — экстериоризация, динамизм, подсознание, беспредметность — и составь манифест!. Отрицай движение или, наоборот, покой; белое или чёрное; круг или квадрат — это совершенно всё равно? Придумай какую-нибудь «неогомерическую» живопись, признающую только красные и жёлтые тона, «цилиндрическую» или «октаэдрическую», «четырёхмерную», какую угодно!..
В эту самую минуту нежный аромат духов возвестил о появлении пани Косневской. Это была обольстительная полька, чьи синие глаза волновали сердце Пьера Душа. Она выписывала дорогие журналы, публиковавшие роскошные репродукции шедевров, выполненных трёхгодовалыми младенцами. Ни разу не встретив в этих журналах фамилии честного Душа, она стала презирать его искусство. Устроившись на тахте, она мельком взглянула на стоявшее перед ней начатое полотно и с досадой тряхнула золотистыми кудрями.
— Вчера я была на выставке негритянского искусства Золотого века! — сообщила она своим певучим голосом, раскатывая звонкое «р». — Сколько экспрессии в нём! Какой полёт! Какая сила!
Пьер Душ показал ей свою новую работу — портрет, который он считал удачным.
— Очень мило, — сказала она нехотя. И ушла… благоухающая, звонкая, певучая и разочарованная.
Швырнув палитру в угол, Пьер Душ рухнул на тахту.
— Пойду служить в страховую кассу, в банк, в полицию, куда угодно! — заявил он. — Быть художником — последнее дело! Одни лишь пройдохи умеют завоевать признание зевак! А критики, вместо того чтобы поддержать настоящих мастеров, потворствуют невеждам!;
С меня хватит, я сдаюсь.
Выслушав эту тираду, Поль-Эмиль закурил и стал о чём-то размышлять.
— Сумеешь ли ты, — спросил он наконец, — со всей торжественностью объявить Косневской и ещё кое-кому, что последние десять лет ты неустанно разрабатывал новую творческую манеру?
— Я разрабатывал?
— Выслушай меня… Я сочиню две-три хитроумные статьи, в которых сообщу нашей «элите», будто ты намерен основать «идео-аналитическую» школу живописи. До тебя портретисты по своему невежеству упорно изучали человеческое лицо. Чепуха всё это! Истинную сущность человека составляют те образы и представления, которые он пробуждает в нас. Вот тебе портрет полковника: голубой с золотом фон, на нём — пять огромных галунов, в одном углу картины — конь, в другом — кресты. Портрет промышленника — это фабричная труба и сжатый кулак на столе. Понимаешь теперь, Пьер Душ, что ты подарил миру? Возьмёшься ли ты написать за месяц двадцать «идео-аналитических» портретов? Художник грустно улыбнулся.
— За один час, — ответил он. — Печально лишь то, Глэз, что, будь на моём месте кто-нибудь другой, затея, возможно, удалась бы, а так…
— Что ж, попробуем!
— Не мастер я болтать!
— Вот что, старина, всякий раз, как тебя попросят что-либо объяснить, ты, не торопясь, молча зажги свою трубку, выпусти облако дыма в лицо любопытному и произнеси эти вот простые слова: «А видели вы когда-нибудь, как течёт река?»
— А что это должно означать?
— Ровным счётом ничего, — сказал Глэз. — Именно поэтому твой ответ покажется всем необычайно значительным. А уж после того, как они сами изучат, истолкуют и превознесут тебя на все лады, мы расскажем им про нашу проделку и позабавимся их смущением.
Прошло два месяца. Выставка картин Душа вылилась в настоящий триумф. Обворожительная, благоухающая, певуче раскатывающая звонкое «р» пани Косневская не отходила от своего нового кумира.
— Ах, — повторяла она, — сколько экспрессии в ваших работах! Какой полёт! Какая сила! Но скажите, дорогой друг, как вы пришли к этим поразительным обобщениям?
Художник помолчал, не торопясь закурил трубку, выдохнул густое облако дыма и произнёс:
— А видели вы когда-нибудь, мадам, как течёт река? Губы прекрасной польки затрепетали, суля ему певучее раскатистое счастье.
Группа посетителей обступила молодого блистательного Струнского в пальто с кроличьим воротником.
— Потрясающе! — горячо говорил он. — Потрясающе! Но скажите мне, Душ, откуда на вас снизошло откровение? Не из моих ли статей?
Пьер Душ на этот раз особенно долго молчал, затем, выпустив в лицо Струнскому громадное облако дыма, величественно произнёс:
— А видели вы, дорогой мой, как течёт река?
— Великолепно сказано! Великолепно! В эту самую минуту известный торговец картинами, завершив осмотр мастерской, ухватил художника за рукав и оттащил в угол.
— Душ, приятель, а ведь вы ловкач! — сказал он. — На этом можно сделать карьеру. Беру вашу продукцию. Только не вздумайте менять свою манеру, пока я вам не скажу, и я обещаю покупать у вас пятьдесят картин в год… По рукам?
Не отвечая, Душ с загадочным видом продолжал курить. Постепенно мастерская пустела. Наконец Поль-Эмиль Глэз закрыл дверь за последним посетителем. С лестницы доносился, понемногу отдаляясь, восхищённый гул. Оставшись наедине с художником, писатель с весёлым видом засунул руки в карманы.
— Ну как, старина, — проговорил он, — ловко мы их провели? Слыхал, что говорил этот молокосос с кроличьим воротником? А прекрасная полька? А три смазливые барышни, которые только и повторяли: «Как это ново! Как свежо!» Ах, Пьер Душ, я знал, что глупости человеческой нет предела, но то, что я видел сегодня, превзошло все мои ожидания.
Его охватил приступ неукротимого смеха. Художник нахмурил брови и, видя, что его друг корчится от хохота, неожиданно выпалил:
— Болван!
— Я — болван? — разозлившись, крикнул писатель. — Да сегодня мне удалась самая замечательная проделка со времён Биксиу!
Художник самодовольно оглядел всё двадцать идео-аналитических портретов.
— Да, Глэз, ты и правда болван, — с искренней убеждённостью произнёс он. — В этой манере что-то есть… Писатель оторопело уставился на своего друга.
— Вот так номер! — завопил он. — Душ, вспомни! Кто подсказал тебе эту новую манеру?
Пьер Душ помолчал немного, затем, выпустив из своей трубки густое облако дыма, сказал:
— А видел ли ты когда-нибудь, как течёт река?
