Почему в науке по-прежнему так мало женщин.
- 08.03.16, 17:50
В начале XX века наукой занимались единицы из женщин. В XXI веке женщин-ученых в разных областях — от половины до четверти. Но призы, премии и руководящие посты получают по-прежнему в основном мужчины. В чем причина такого неравенства — в стереотипах мужчин или в скромных амбициях женщин? В этом вопросе разбиралась научный журналист Ольга Орлова.
Чтобы женщин-ученых перестали выделять в особую социальную группу, должны произойти три вещи. Власти должны им дать равные права с мужчинами, а самим мужчинам нужно научиться беспристрастно оценивать женский интеллектуальный труд. При этом и женщины должны победить свой основной инстинкт. Если первую проблему удалось решить во многих странах, со второй уже пытаются справляться, то как устранить третью проблему, пока непонятно.
Как-то на съемках глава одной технологической компании рассказал такую историю: «Мы открывали в Москве отделение исследований и разработок известной американской IT-компании. Здание было типовое, спроектировано в Штатах. Быстро поняли, что попали впросак. Никто не ожидал, что в здании российского отделения должно быть в два раза больше женских туалетов. Американцы и предположить не могли, что у нас работает намного больше женщин инженеров, математиков и компьютерщиков, чем в Америке».
Так и есть: к концу XX века в российской науке женщины составляют от трети до двух третей ученых, в зависимости от области. В физике, математике и политологии — чуть менее 30% (для сравнения, в Америке — только 13%). В биологии, фармакологии, химии женщин около 50%, в психологии исследовательниц уже более 60%.
От чего же зависит количество женщин в науке? От трех вещей: имеют ли они право стать ученым, имеют ли они возможности быть ученым и имеют ли они желание заниматься исследованиями.
С правами в России все обстоит просто. Путь россиянкам в науку был открыт декретом 1918 года о равном образовании для обоих полов. Он не сразу сработал, так как среди работниц и крестьянок образованных девушек, способных учиться в университетах, почти не было, а абитуриентки из дворянок, служащих и разночинцев были ограничены в правах на высшее образование. Тогда Советская власть ввела временное квотирование, чтобы студенток было «не менее чем». Постепенно ситуация выравнивалась, и после войны никаких квот для женщин уже не было. Особенно заметен был приток женщин в советскую науку в 1960-е годы, когда создавалось масса новых НИИ и академических институтов. С тех пор в правовом отношении уже ничего не менялось.
Хотя до революции в России, как и во многих других странах, женщин старались беречь от изучения сложных сфер. И тому пример не только печальная судьба Софьи Ковалевской, которая на родине так и не смогла найти работу, была вынуждена покинуть семью, ребенка и уехать в Европу. Сотни безвестных россиянок уезжали в Швейцарию и Францию, чтобы там получить высшее образование. И любопытно, что большинство, когда оказывались перед выбором, предпочитали естественные и точные науки. Например, в Бернском университете в начале XX века на медицинском факультете обучалась 321 студентка из России, на физиком-математическом — 71 девушка. При этом на юридическом — всего две, а на историко-филологическом — ни одной. И так продолжалось до тех пор, пока в Петербурге в 1906 году не открыли специальные женские Высшие политехнические курсы.
Дольше всех из западных стран ограничения для женщин сохранялись в Великобритании и США. Легендарная Джоан Кларк, которая во время Второй мировой войны вместе с Аланом Тьюрингом взломала немецкую систему шифрования «Энигма», работала в группе математиков на правах секретарши и получала значительно меньше, чем ее коллеги мужского пола. А все потому, что британские университеты не выдавали женщинам дипломы математиков до 1948 года. И Кларк, несмотря на то что прошла полный курс математики в Кембридже, не могла быть полноценным сотрудником научной группы.
Американские университеты тоже со скрипом открывали дамам путь к естествознанию. Одним из последних сдался Принстон: только в 1970-е годы XX столетия он впустил студенток в обвитые плющом серые каменные стены.
Но к началу XXI века в тех странах, где есть полноценная наука, уже никто не оспаривал право женщин ею интересоваться. Намного сложнее дело обстоит с возможностями.
Во-первых, реальная возможность активно заниматься наукой, да и вообще полноценно работать, у женщин во всем мире появилась только с развитием нормальной контрацепции и контролированием количества детей. То есть только во второй половине XX века. Кстати, в России именно в 60-е годы в науке было рекордное по мировым меркам количество женщин, которое поражает иностранцев. То есть обретение прав и обретение возможностей разделяло около сорока лет, и это не удивительно: любая профессиональная деятельность требует планирования, а как можно что-то планировать, когда жизнь привязана к вынашиванию, кормлению и воспитанию. И, вероятно, именно этот разрыв серьезно замедлил приток женщин в лаборатории.
Но и этим проблема не ограничивалась. Женщин-ученых по названным уже причинам было меньше, чем могло бы быть, и они гораздо реже добирались до верхних ступеней научной карьерной лестницы. И тут Россия не сильно отличается от других европейский стран. Женщин — докторов наук в России, как и, например, в Германии, от 8 до 20% в зависимости от области, хотя женщин — кандидатов наук обычно чуть меньше половины. Женщин-академиков и директоров институтов в России — 2%. Но и в целом по миру среди нескольких сот Нобелевских лауреатов в научных номинациях всего 17 женщин. То есть принцип простой: чем ниже должность и звание, тем больше женщин. Что же это значит?
Видимо, до сих пор работает «эффект Матильды», названный в честь американской феминистки Матильды Гейдж. Так американский историк науки Маргарет Росситер назвала процесс дискриминации женщин в науке. Росситер показала на общей статистике 1990-х и на самых известных исторических примерах, что исследовательская деятельность женщин не получает заслуженной оценки или вовсе игнорируется. Как это было, скажем, в 1934 году, когда Фрида Робшейт-Роббинс не получила Нобелевской премии вместе с физиологом Джорджем Уиплом, хотя проработала с ним вместе тридцать лет и была соавтором почти всех его публикаций. Однако Нобелевскую премию вместе с Уипплом разделили двое мужчин — Джордж Майнот и Уильям Мёрфи. А Фриде достались устные благодарности соавтора и часть денег, которые он с нею решил благородно разделить.
К концу XX века ситуация улучшилась, но не радикально. Несмотря на все социальные программы, квотирование в некоторых университетах и общественные выступления, во множестве исследований было показано, что мужчины до сих пор стараются ссылаться на результаты ученых-мужчин, научные журналы охотнее публикуют статьи ученых-мужчин, премии чаще получают мужчины, да и в целом ученым-мужчинам чаще предлагают работу.
В России, как и в большинстве других стран, женщины публикуются в научных журналах на 30% меньше, чем мужчины. А из тех, кто все-таки пытается писать статьи в научные журналы, большинство предпочитают делать это на русском языке, в результате чего их гораздо меньше цитируют коллеги в других странах.
Все вместе это означает, что право заниматься наукой у женщин есть, а вот желания добиться заметных успехов не так уж много. Женщины в науке охотно играют вторые роли.
Означает ли это, что женщины менее амбициозны и тщеславны и общественное признание и социальный статус для них не так важны, как для мужчин? Не думаю, что можно точно померить степень гендерного тщеславия. Но если это хотя бы отчасти верно, то все равно возникает вопрос: почему же женщины так легко соглашаются оставаться в тени? Вот как ответила мне на этот вопрос Наталия Берлова — женщина, которая впервые в истории Кембриджа получила звание полного профессора математики. «Выбор девочек, — заметила в интервью Наталия, — сильно зависит от мамы и той модели семьи, которую формируют родители у своих дочерей». Если девочка хочет иметь полноценную семью и несколько детей, то она должна в самые плодотворные с точки зрения интеллектуальных возможностей годы, то есть с 20 до 40 лет, сосредоточиться на рождении и воспитании детей. И лишь очень немногие девочки готовы преодолеть психологическое давление своей культурной среды, «забить» на материнство и вступить с мужчинами в равную профессиональную гонку за научные результаты, пожертвовав семейным счастьем. При этом мужчинам такой выбор делать не приходится.
Большинство родителей понимают все эти сложности и стараются ориентировать девочек на профессии, более совместимые с семейной жизнью. Генерировать новые идеи, ставить коллегам серьезные задачи, вести систематическую организационную и представительскую работу, постоянно заниматься отчетами, то есть быть полноценным лидером научной группы большинство женщин с несовершеннолетними детьми позволить себе не могут.
А это значит, что теперь, когда права и возможности мужчин и женщин в науке практически равны, на предпочтения женщин в выборе профессии и карьерные амбиции влияют именно ее личные желания и то, насколько силен в ней основной инстинкт. Быть или не быть матерью? Это тяжелый и нечестный выбор. И пока женщина будет вынуждена его делать, неравенство количественное и качественное в науке будет сохраняться.
Если, конечно... на помощь женщинам не придет сама наука. Стоит только решить задачу продления физической и интеллектуальной молодости, сохранения полноценных репродуктивных функций и тем самым избавить женщин от страха родить больное потомство. Тогда можно будет ожидать нового заметного притока в науку талантливых, амбициозных и трудолюбивых женщин.
Чтобы женщин-ученых перестали выделять в особую социальную группу, должны произойти три вещи. Власти должны им дать равные права с мужчинами, а самим мужчинам нужно научиться беспристрастно оценивать женский интеллектуальный труд. При этом и женщины должны победить свой основной инстинкт. Если первую проблему удалось решить во многих странах, со второй уже пытаются справляться, то как устранить третью проблему, пока непонятно.
Так и есть: к концу XX века в российской науке женщины составляют от трети до двух третей ученых, в зависимости от области. В физике, математике и политологии — чуть менее 30% (для сравнения, в Америке — только 13%). В биологии, фармакологии, химии женщин около 50%, в психологии исследовательниц уже более 60%.
От чего же зависит количество женщин в науке? От трех вещей: имеют ли они право стать ученым, имеют ли они возможности быть ученым и имеют ли они желание заниматься исследованиями.
С правами в России все обстоит просто. Путь россиянкам в науку был открыт декретом 1918 года о равном образовании для обоих полов. Он не сразу сработал, так как среди работниц и крестьянок образованных девушек, способных учиться в университетах, почти не было, а абитуриентки из дворянок, служащих и разночинцев были ограничены в правах на высшее образование. Тогда Советская власть ввела временное квотирование, чтобы студенток было «не менее чем». Постепенно ситуация выравнивалась, и после войны никаких квот для женщин уже не было. Особенно заметен был приток женщин в советскую науку в 1960-е годы, когда создавалось масса новых НИИ и академических институтов. С тех пор в правовом отношении уже ничего не менялось.
Хотя до революции в России, как и во многих других странах, женщин старались беречь от изучения сложных сфер. И тому пример не только печальная судьба Софьи Ковалевской, которая на родине так и не смогла найти работу, была вынуждена покинуть семью, ребенка и уехать в Европу. Сотни безвестных россиянок уезжали в Швейцарию и Францию, чтобы там получить высшее образование. И любопытно, что большинство, когда оказывались перед выбором, предпочитали естественные и точные науки. Например, в Бернском университете в начале XX века на медицинском факультете обучалась 321 студентка из России, на физиком-математическом — 71 девушка. При этом на юридическом — всего две, а на историко-филологическом — ни одной. И так продолжалось до тех пор, пока в Петербурге в 1906 году не открыли специальные женские Высшие политехнические курсы.
Дольше всех из западных стран ограничения для женщин сохранялись в Великобритании и США. Легендарная Джоан Кларк, которая во время Второй мировой войны вместе с Аланом Тьюрингом взломала немецкую систему шифрования «Энигма», работала в группе математиков на правах секретарши и получала значительно меньше, чем ее коллеги мужского пола. А все потому, что британские университеты не выдавали женщинам дипломы математиков до 1948 года. И Кларк, несмотря на то что прошла полный курс математики в Кембридже, не могла быть полноценным сотрудником научной группы.
Американские университеты тоже со скрипом открывали дамам путь к естествознанию. Одним из последних сдался Принстон: только в 1970-е годы XX столетия он впустил студенток в обвитые плющом серые каменные стены.
Но к началу XXI века в тех странах, где есть полноценная наука, уже никто не оспаривал право женщин ею интересоваться. Намного сложнее дело обстоит с возможностями.
Во-первых, реальная возможность активно заниматься наукой, да и вообще полноценно работать, у женщин во всем мире появилась только с развитием нормальной контрацепции и контролированием количества детей. То есть только во второй половине XX века. Кстати, в России именно в 60-е годы в науке было рекордное по мировым меркам количество женщин, которое поражает иностранцев. То есть обретение прав и обретение возможностей разделяло около сорока лет, и это не удивительно: любая профессиональная деятельность требует планирования, а как можно что-то планировать, когда жизнь привязана к вынашиванию, кормлению и воспитанию. И, вероятно, именно этот разрыв серьезно замедлил приток женщин в лаборатории.
Но и этим проблема не ограничивалась. Женщин-ученых по названным уже причинам было меньше, чем могло бы быть, и они гораздо реже добирались до верхних ступеней научной карьерной лестницы. И тут Россия не сильно отличается от других европейский стран. Женщин — докторов наук в России, как и, например, в Германии, от 8 до 20% в зависимости от области, хотя женщин — кандидатов наук обычно чуть меньше половины. Женщин-академиков и директоров институтов в России — 2%. Но и в целом по миру среди нескольких сот Нобелевских лауреатов в научных номинациях всего 17 женщин. То есть принцип простой: чем ниже должность и звание, тем больше женщин. Что же это значит?
Видимо, до сих пор работает «эффект Матильды», названный в честь американской феминистки Матильды Гейдж. Так американский историк науки Маргарет Росситер назвала процесс дискриминации женщин в науке. Росситер показала на общей статистике 1990-х и на самых известных исторических примерах, что исследовательская деятельность женщин не получает заслуженной оценки или вовсе игнорируется. Как это было, скажем, в 1934 году, когда Фрида Робшейт-Роббинс не получила Нобелевской премии вместе с физиологом Джорджем Уиплом, хотя проработала с ним вместе тридцать лет и была соавтором почти всех его публикаций. Однако Нобелевскую премию вместе с Уипплом разделили двое мужчин — Джордж Майнот и Уильям Мёрфи. А Фриде достались устные благодарности соавтора и часть денег, которые он с нею решил благородно разделить.
К концу XX века ситуация улучшилась, но не радикально. Несмотря на все социальные программы, квотирование в некоторых университетах и общественные выступления, во множестве исследований было показано, что мужчины до сих пор стараются ссылаться на результаты ученых-мужчин, научные журналы охотнее публикуют статьи ученых-мужчин, премии чаще получают мужчины, да и в целом ученым-мужчинам чаще предлагают работу.
В России, как и в большинстве других стран, женщины публикуются в научных журналах на 30% меньше, чем мужчины. А из тех, кто все-таки пытается писать статьи в научные журналы, большинство предпочитают делать это на русском языке, в результате чего их гораздо меньше цитируют коллеги в других странах.
Все вместе это означает, что право заниматься наукой у женщин есть, а вот желания добиться заметных успехов не так уж много. Женщины в науке охотно играют вторые роли.
Означает ли это, что женщины менее амбициозны и тщеславны и общественное признание и социальный статус для них не так важны, как для мужчин? Не думаю, что можно точно померить степень гендерного тщеславия. Но если это хотя бы отчасти верно, то все равно возникает вопрос: почему же женщины так легко соглашаются оставаться в тени? Вот как ответила мне на этот вопрос Наталия Берлова — женщина, которая впервые в истории Кембриджа получила звание полного профессора математики. «Выбор девочек, — заметила в интервью Наталия, — сильно зависит от мамы и той модели семьи, которую формируют родители у своих дочерей». Если девочка хочет иметь полноценную семью и несколько детей, то она должна в самые плодотворные с точки зрения интеллектуальных возможностей годы, то есть с 20 до 40 лет, сосредоточиться на рождении и воспитании детей. И лишь очень немногие девочки готовы преодолеть психологическое давление своей культурной среды, «забить» на материнство и вступить с мужчинами в равную профессиональную гонку за научные результаты, пожертвовав семейным счастьем. При этом мужчинам такой выбор делать не приходится.
Большинство родителей понимают все эти сложности и стараются ориентировать девочек на профессии, более совместимые с семейной жизнью. Генерировать новые идеи, ставить коллегам серьезные задачи, вести систематическую организационную и представительскую работу, постоянно заниматься отчетами, то есть быть полноценным лидером научной группы большинство женщин с несовершеннолетними детьми позволить себе не могут.
А это значит, что теперь, когда права и возможности мужчин и женщин в науке практически равны, на предпочтения женщин в выборе профессии и карьерные амбиции влияют именно ее личные желания и то, насколько силен в ней основной инстинкт. Быть или не быть матерью? Это тяжелый и нечестный выбор. И пока женщина будет вынуждена его делать, неравенство количественное и качественное в науке будет сохраняться.
Если, конечно... на помощь женщинам не придет сама наука. Стоит только решить задачу продления физической и интеллектуальной молодости, сохранения полноценных репродуктивных функций и тем самым избавить женщин от страха родить больное потомство. Тогда можно будет ожидать нового заметного притока в науку талантливых, амбициозных и трудолюбивых женщин.
