Когда  мы встречаемся, а встречаемся мы всякий раз навсегда, твой голос опять  до краев наполняет глаза твои, точно эхо, когда до краев оно заливает вечернее  небо. Подплываю я к берегу облика твоего. Что ты мне говоришь? Что ты  никогда  не  считала  себя  одинокой,  что  ты сновидений не знала с той самой  поры,  как
тебя я увидел, что ты - словно камень, который раскалывают пополам, и
получают два камня прекрасных взамен одного, их родившего, что ты-  и вчерашняя и сегодняшняя одновременно и что вовсе не нужно тебя утешать,потому  что  ты  делишь себя пополам, чтобы вот так, как сегодня, непорочной предстать предо мной.     Ты вся обнаженная, вся обнаженная, и груди твои, еще более хрупкие, чем аромат  побитой  морозом  травы,  держат
груз твоих плеч. Вся обнаженная, ты одежду снимаешь с себя удивительно
просто. И закрываешь глаза, и это - будто падение тени на тело, падение
плотного мрака на последнее пламя.     Осени,  лета  снопы, снопы зимы и весны рассыпаются, и ты открываешь до дна  свое  сердце.  Это  свет
жизни вбирает в себя прибитое пламя, это оазис пустыню сосет, и пустыня
его удобряет, и отчаяньем кормится он. Чуть слышная легкая  свежесть  приходит  на смену хороводу костров, что тебя научили меня возжелать.  Над  тобою  скользят  твои волосы в пропасть, и она - оправдание отчужденности нашей. 
Поль Элюар "Разделенные ночи"

Дороти Шеппилд жила в маленьком деревянном домике по улице Рузвельта. Эта улица насквозь протыкала городок Сильвертаун, занесенный дурными ветрами на самый север штата Висконсин. Каким же торнадо занесло крупногабаритную Дороти, ранее проживавшую в Нью-Арк, не знал ни один житель Сильвертаун. Да ее никто особо и не расспрашивал. Собственно, никаких посиделок со свежей выпечкой тоже никто не устраивал. 

Но, тем не менее, знали ее все жители города и, непременно, здоровались с ней. В супермаркете, в банке или аптеке. Одни здоровались из жалости, другие – из страха, а третьи – потому что она им нравилась. Нет, третьи не были извращенцами. Просто в этой скалообразной Дороти Шеппилд действительно было что-то симпатичное. Что-то невероятно милое и по-домашнему теплое. За бесчисленными складками жира и завываниями при каждом шаге третьи видели в ней доброго человека. Несмотря на ее постоянные ссоры с соседской детворой и отсутствие улыбки на округло каменном лице. Несмотря на то, что она жила между 11-м и 15-м домами, а ее стены, волей администрации города, носили особый номер – 11-2.

Это означало лишь одно – дома под номером 13 на Рузвельт Стрит не существовало. Как не было его и ни на одной другой улице.
Жители Сильвертауна вообще были очень и очень суеверными. Почему? Точно никто не ответит на этот вопрос. Старожилы, вроде морщинистого ветерана Говарда Чаускиса, валили всю вину на русских и вьетнамцев; учитель географии Рупперт Грин утверждал, что это связано с тектоническими разломами плит; отец Колин настаивал на недоверии к Богу, а кассирша Марта Конрад предпочитала обслужить еще с десяток клиентов, чем отвечать на глупые вопросы. 

Суеверия местных жителей касались чуть ли не каждого чиха громкостью более 20 децибел. А, вступивший босой ногой в коровье дерьмо (или поймавший плечом птичий помет) – тут же начинал думать, к чему это. И лишь потом бежал принимать душ.

Так было всегда и с этим ничего нельзя было поделать. Такова была особенность городка на севере Висконсина. Его полупрозрачное проклятье и милая нелепость. Обходящая стороной лишь одного человека в городе. Ростом ровно шесть с половиной футов и весом не менее двухсот девяносто фунтов. 

Звали этого человека Дороти Шеппилд. 
Она приехала сюда на старом Шевроле Марун лет шесть назад. Преодолев на своем пути четыре штата, два пробитых колеса и несколько ночей в дешевых мотелях, Дороти (по паспорту Дороти-Лейн) обосновалась в маленьком домике. В меру уютном. В меру – печальном, как и она сама. 

До нее по адресу Рузвельт Стрит, 11-2 жила старушка Бетти Кармайкл, любившая этот дом от фундамента и до дымохода на крыше. Любившая этот дом всю жизнь и всю жизнь пытавшаяся извести гадких крыс с чердака и подвала. В итоге, они исчезли. Вместе с Бетти, отправившейся на тот свет в возрасте девяноста семи лет. Видимо, грызуны не смогли перенести боль утраты родного человека и отбросили свои маленькие когтистые лапки.

Так что Дороти получила дом без единой крысы. И это ее вполне устраивало. Как и устраивал ее вид на озеро из окна на кухне, небольшой задний двор и приблудившийся пес неопределимого окраса, с хвостом-метлой и большими выразительными карими глазами. Она назвала его Тото и чувствовала себя героиней какой-то детской книги.

Отчего и улыбалась. 
Но только так, чтоб никто не видел.

***

Утро двенадцатого сентября было точно таким же, как и утро одиннадцатого – холодным, серым и тихим. На заднем дворе шелестела яблоня, северный ветер заносил в дом шепот озера. Пес Тото, пол ночи прогонявшийся за своим хвостом спал в кровати хозяйки, не замечая, что самой хозяйки рядом уже давно нет. 

Дороти шла по невинной субботней улице. Казалось, что каждое движение дается ей с большим трудом. О чем говорило постоянное гортанное «грррруффффф!» и громкое сопение. Создавалось впечатление, что едет маленький паровоз, набитый ребятишками с фруктовым мороженным в одной руке и охапкой билетов на остальные аттракционы – в другой. И, как обычно бывает в парке развлечений, паровоз, подъезжая к тоннелю, объявляет всем о своем намерении пройти через опасный участок дороги. Тоннелем для Дороти служили раскидистые деревья по обе стороны дороги. Они нагибались, словно только ради нее одной, в утреннем, воскресном приветствии, а совсем не потому, что их сгибал ветер. Выбивая монотонную мелодию своими короткими каблучками, она лишь еще больше походила на железнодорожный состав.

Женщина прошла мимо бакалейной лавки, а сразу за парикмахерской свернула налево, на узкую улочку, ведущую к церкви Св. Патрика. Асфальт сменился брусчаткой, отчего цокот подбитых каблучков Дороти стал слышен еще лучше. Каблукам и брусчатке подпевали сонные голуби и линии электропередач.

У входа в церковь стоял, прислонившись к двери, отец Колин. Он смотрел куда-то на восток, спрятав руки за спину.

- Когда-то он был красив, - тихо и в сторону, прошептала Дороти, - чертовски красив. 

Так считала не только она. Многие, в том числе и замужние женщины Сильвертауна, думали точно так же. И никакие глубокие морщины или седые волосы не могли упрятать то, чем наделила священника природа или, как считал он сам, - Бог. Смени он рясу на костюм за три тысячи долларов, не было бы у него отбоя от девушек как минимум вдвое моложе его самого. Понимал ли это он сам? Кто знает. Но, даже оставаясь священником, он продолжал следить за собой, заставляя сомневаться, что блестит ярче: глаза отца в момент проповеди или же его идеально вычищенные ботинки.

- Здравствуй, Дороти. – отец Колин улыбнулся и жестом предложил женщине войти в церковь. 
- Здравствуйте, отец. – Дороти инстинктивно сжала рукой серебряный крестик на груди и переступила святой порог…

…По дороге из церкви она не раз останавливалась, рассматривая себя в витринах и поправляя тонкие кучерявые волосы, казалось бы идеально собранные в пучок по выверенному центру макушки. То, о чем она говорила с отцом Колином – осталось позади, за углом, в десятке метров хода по брусчатке. 

Долгое время она не решалась зайти в церковь на исповедь. Шесть... Шесть долгих лет Дороти оставалась сама по себе. Никакого Бога. Никакой Библии. Только тяжелый крест, бьющий аккурат между двух величественных грудей при каждом шаге, гора бессонных ночей в невыносимом одиночестве, сотни смятых пачек имени Филиппа Мориса и постоянный страх. Страх сойти с ума. Каждый удар креста напоминал ей о прошлом. Каждая ночь без сна – с силой чемпиона-рестлера крутила ноги и руки, заставляя слезы литься сплошным, нескончаемым потоком.

«Отправляйся домой и выпей бокал вина» - предложил ей отец Колин. На прощание он поцеловал ее в лоб и улыбнулся своей шикарной, успокаивающей улыбкой героя голливудских вестернов.

«Теперь все будет хорошо». Так ей сказал священник. Дороти верила ему. Дороти очень надеялась, что так оно и будет – хо-ро-шо. Как надеялась она на то, что завтра будет новый день, а следующий президентом США станет женщина. 

«Хорошо бы, рыжая…» - подумала Дороти.
Подумала и громко чихнула.

Нарыл вот, понравилось почему-то.

Гнат Дарнишин Сантименти

 

Здраствуй, Люба!
Така рада, що получила твоє письмо. Дід наш зовсім захворів. На таблетках живе і я тоже плохо себе почуваю. Сеньчин зять б’є бабу і мати. А Галіна Фьодоровна торгує все на лотку. Діду вчора викликали скору. Сказали простатит. А я й не знаю що робити. Напиши мені, чи ти можеш купити кашемірові нитки. Дуже треба, бо у нас нема, а светр діду з них буде гарний. Знаєш, раніше кашеміру китайського було повно, а зараз нема. Чи то дефіцит, чи то я не знаю. Як знайдеш нитки в Києві, купуй і собі. Гарні з них кофти в’яжуться. Моль їх, Люба, зовсім не їсть, а носяться довго й не патраються. А то в мене синтетична кофта була, так вся чисто опатрана стала. Та ти її пам’ятаєш, синя така кофта, з павліном. Дід передає привіт. Він, Люба, з цим простатитом, всіх заколібав. Бігає сцять кожні пів часа. А злий який робиться. То йому каша холодна, то йому чай без сахару. Робити не хоче. Приходив Олєг з пожарки, каже, дід Саша, ходьом до нас сторожем на бензобазу. Не пішов. Каже, я пенсіонер, я хворий, я рибу буду ловить. А оце пішов на рибалку, два карасі спіймав і прийшов п’янючий як смерть. Ліг кричить, що вмирає. Я кажу, падло, скіки можна пить? А він уже й заснув. Була у тьоті Ніни, справляли юбілєй 60 год. Гарно так погуляли, поспівали. Як там Павлік? Давно не бачила його. Мала Блудниківська вийшла заміж. Зараз в Шепетівкці живе. У нас все дорого. Купила пшона курам давати, а вони не несуться. Дуже переживаю за Дімочку. Нехай кидає ту прастітутку, бо толку не буде. Ти йому мої слова передай. Поцегокались і хвате. Вона ж і курить і матюкається і трусів, Люба, не носить. А як почала стонать, як вони ото у нас ночували, так дід чуть не оскаженів. Каже, Дімі вранці, шоб у гості їздив, а їбаться вдома їбався. Дуже, Люба, дєдушка наш захворів. Синій весь лежить, мовчить. Отаке. Як там ти? Пиши, буду чекать. Не забудь про нитки. Обнімай Дімочку, Сашу, Зіну. Цілую. Мама Зоя.

 

 

***
Здрастуй, Люба!
Вчора справили діду дев’ять днів. Людей було небагато. Наплакалися. Ходила до церкви замовила всім нашим “здравіє”. Не переживай, що не можеш мені дозвонитися, бо телефон виключили. Приїжджай на сорок днів, дуже тебе прошу і Павліка з собою бери. Отпросись з роботи, в тебе ж таке горе. Справимо діду оградку і посидимо. Оце пишу і плачу... Важко мені, доця, ти далеко всі далеко. Що робить не знаю. Приїжджай.
Мама.

 

Я вижу твои слезы. Они режут. Словно осколок стекла. Острее и больнее самого острого ножа. Оставляя в рваной ране маленькие частички себя. Обычной соленой воды из глаз. Обычного прозрачного, окровавленного стекла.
 
Я слышу твой тихий шепот. Едва различимый на фоне телереклам и спешащих куда-то маршруток. Но я его слышу. Среди тысяч сотен других. Не таких же. Ше-по-тов. Я знаю, это слово. Оно начинается букву, похожую на клюв хищного ястреба.

Я чувствую, как ты дрожишь. Не от холода. Не от страха. И даже не от дикой боли. Где-то там, внутри. Нет, ты дрожишь не поэтому. Ты дрожишь, потому что дрожит земля под ногами, ускоряющая свое глупое вращение в самый неподходящий момент. Она предлагает выйти из игры, ехидно подмигивая тебе витринами магазинов в Париже. Или Милане.

Я знаю, ты справишься. Со мной или без меня. Сейчас или завтра. С чашкой кофе или с бокалом вина. Глядя в окно, ожидая весну или просматривая свой любимый сериал по кабельному каналу. С идиотской ухмылкой или загадочной улыбкой на твоем прекрасном лице.

Я тебе нужен только в эту секунду. Потому что я мягкий. Потому что я мягкий и добрый. Но я не смогу сделать тебя счастливой. Не смогу сделать несчастной…Я не смогу подарить тебе лучшие секунды твоей короткой жизни. Как и не смогу вскружить голову. Не смогу помочь забыть. Обо всем. И обо всех.

Да и нужно ли?

Ведь я всего лишь кот.
Большой серый пушистый кот с маленькими янтарными глазами. Кот, которого ты берешь на руки, когда тебе плохо.
И о котором забываешь, когда становится хорошо…

Мур?...

1

Плач, без схлипувань і сліз, душив мене. Він, здавалось, підіймався з самісінького серця, а воно розривалося від нестерпного болю. Здавалось, ще трохи, і я вмру від цього. «Немає!... Тебе немає!... І ніколи не буде!... Господи, допоможи мені це пережити! Як мені бути???!!!!.....»

2

Я прокинулася від невимовного, щемного почуття втрати. Сльози були на моїх щоках, а на серці туга…..туга….

Ти солодко спав поруч, і тепло твого тіла та подих привели мене до тями.

«Це лише сон! Яке щастя, що ти поруч мене, коханий!»

Нахилившись, і легко торкнувшись своїми вустами твоїх, я прошепотіла:

-Я ТЕБЕ ЛЮБЛЮ! ЛЮБЛЮ ТЕБЕ!

3

Я спав без сновидінь. Які можуть бути сновидіння після цілоденної біганини та виснажливої роботи напередодні? Я просто впав у ліжко, витративши залишки сил на миття рук та вмивання, навіть не повечерявши.

Пробудило мене відчуття чиєїсь присутності в кімнаті. Ніби хтось доторкнувся до моїх вуст і я почув ніжний голос:

-Я ТЕБЕ ЛЮБЛЮ! ЛЮБЛЮ ТЕБЕ!

Розплющив очі. Порожньо.

«Дивно…», - зринула спантеличено думка. Наступна думка, в’їдлива та сердита, не забарилась: «Нічого дивного! Кого ти сподівався побачити в своїй парубоцькій кімнаті?!»

26.10.2009

Copyright © Stepans’ka Marina (SMG) All rights reserved

 

Це - о-с-с-сінь…

Вітер копирсається в листі, підкидає його, граючись. І сміється, споглядаючи ті химерні танці, які жовтогаряче, золотаве і багряне листя витанцьовує, покірне його, вітру, примхам. Сміх вітру чудернацький, отакий:

• Ш-ш-шш!!!! С-с-ссс!!!! Х-х-х-хи-хи!!!!! Ха-ха-х-х-х-ш-ш-шшшша!!!!.....

Ніби старенький беззубо щось промовити намагався, та закахикався. І це кахикання переходить в таке собі сміхошипіння.

Раптом:

• Цок! – легенько по гілці…

І знову:

- Цок! Тук!.. –більше схоже на шепіт

-Тук-тук! Цок-цок-тук-тук! – все пришвидшуючись. Тихий та рясний, дрібненько побіг по гілках дощик, вмиваючи листя, що ще на гілках тримається, і воно, змочене, обважніло і повільно падає униз, схоже на позолочені вітрильники, які, поступившись силі шторму, ідуть на дно. Дно океану. Осіннього океану.

А там, на дні, затишно. І падають золоті вітрильники, і вже купи їх лежать внизу. І падають униз темно-брунатні блискучі бурштини каштанів та жолудів. Цілі розсипи дорогоцінні! Яка розкіш, яке багатство!

І лежать засмучені та самотні скарби та коштовності осінні, лише інколи дитинчата, скарбошукачі з сяючими очима, збирають в жменьки, несуть додому, посміхаючись та щось їм промовляючи...

21.10.2009

Copyright © Stepans’ka Marina (SMG) All rights reserved

Зимой он с Лени ходил в горы, на Ракс, в выходные, да, он точно помнит. Ещё бы, помнит. Он замёрзли, продрогли, перепугались, столько раз прижимались друг к дружке в ту ночную бурю. Множество слишком жалких покрывал они сначала взаимно уступали, а затем в полусне тянули на себя. Накануне он познакомился с Минором и доверился ему. Он побежал к Минору потому, что не знал ,что делать и как быть, вообще не знал, как начать, и врача знакомого у него не было: он ,да и Лени тоже, ещё не знали женщин. Лени был столь юна, он был тоже юн: их неведение растрогало сведущего или разыгрывавшего из себя знатока Минора. Тот предложил таблетки, которые посоветовал Лени принять накануне вечером в кемпинге для лыжников. С Минором он всё обсудил и , хотя чувствовал себя жалким, "знаток" ему позавидовал. (Девственница, которая не попалась мне в этом городе? Начистоту, дружище!) Он напился за компанию- и с миноровым перегаром вдохнул его жизненных взглядов. (Вовремя порвать. Вариант один. Выпутаться из аферы. Думать о будущем. Камень на шею.) Но снежной ночью ужасался он самому себе, Минору, Лени, которую не хотел трогать: с той поры, как узнал, что ей предстоит, больше не желал он этого костлявого тщедушного тельца, не хотелось ему трогать эту безвкусную скороспелку, и потому он поднялся ночью и ещё раз спустился в гостевую, присел за свободный стол и пожалел себя пока не оказался в компании, пока две блондинки-лыжницы не подсели к нему, пока они не захмелели- о он пошёл за ними наверх, следом, как приговорённый, на тот же этаж, где, в другой комнате, Лени лежала и плакала или плакала во сне. Когда он оказался в комнате с двумя девушками и расслышал свой смех, всё показалось ему простым  и лёгким. Всё ему далось и уда`лось: это было так просто, правда, ему пока недоставало верной установки, но дело наживное- итак, отныне и навсегда. Он ощутил себя со-знателем некоей тайны лёгкости ,дешевизны и допустимых злодеяний. Ещё до того, как он впервые поцеловал блондинку, Лени была им брошена. Прежде, чем он, уже не противясь ,отверг стыд- и запустил руку в волосы другой, со страхом было покончено. Но позже пришла расплата: он так и не смог укрыться от резких словечек и дикого лепета, которые полонили его. Дороги назад не было- и он, не сомкнув глаз, расплатился ими за всё, что ему прежде и после дарено было увидеть ночами когда горел свет. Утром Лени исчезла. Когда он вернулся в Вену, то заперся на пару дней у себя, к ней не пошёл, никогда уж не наведался к ней, и не слышал о ней больше. Только год спустя оказался он в Третьем округе, зашёл в тот дом, но Лени там больше не жила. Он не решился справиться насчёт нового её адреса- а то зачастил бы сюда, с мольбами, коль жила б на прежнем месте. Иногда в кошмарах он видел её, распухшую утопленницу, плывущую вниз по Дунаю или- прогуливающуюся с детской коляской в парке (в такие дни он обходил парк стороной) , или без ребёнка- как ей с дитём управиться? продавщицей за прилавком, обращающуюся к нему не глядя, мол, чего изволите? А также представлял себе её в счастливом браке с коммивияжёром, в провинции. Но он так её и не увидел. И он зарыл это в себе настолько глубоко, что лишь изредка видел наяву картину ночного снегопада, бурю, от которой они убежали к окошкам кемпинга занесённым метелью, к свету, который горел над тремя сплетёнными телами- и к хихиканью, ведьмовскому хихиканью, к шевелюрам блондинок.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он всё труднее просыпался по утрам. Он смаргивал редкие лучики, переворачивался на другой бок, зарывал голову в подушку. Он молил сна. Гряди, осень-красна. В этом октябре последним розам...
Есть где-то остров, о котором ему рассказывали, в Эгейском море: на нём только цветы, и ещё каменные львы растут- тоже цветики, у нас они редко и ненадолго распускаются, а там- дважды в год, крупные и яркие. Они корнями пронзают скупую землю, обветренные каменные утёсы. Скудость они претворяют в бедность красы.
Он часто спал и поздно пополудни, а затем любовно ждал вечера. Он всё избавлялся сном от недовольства и набирался сил. Иногда время ему казалось уже ничего не стоящим, уже бесполезным. Ему ничего не хотелось предпринять чтоб обрести довольство, чтоб расшевелить желания и честолюбие, чтоб остаться в жизни.
Этот уходящий год выдался скупым на свет. И солнечные дни были мрачны.
Он теперь наведывался на пятачок, в "гетто" или в кафе извозчиков на Травестере и там пил врастяжку, день изо дня в урочный час, своё кампари. Он довольствовался мелочами, смаковал их. Самоумаление он принимал как должное. В телефонную трубку он часто бросал: "Мои любимы, сегодня, к сожалению, не смогу. Возможно, на следующей неделе"... Через неделю он отключил телефон. И отписывать свои обязательства и объяснение он прекратил. Столько ненужных часов провёл он с другими, а теперь, вовсе не нуждаясь во времени, он его сгибал часы к себе, обонял их.  Он научился наслаждаться временем: его вкус оказался чист и здоров. Он возжелал совсем уйти в себя, ограничиться. Этого никто не заметил, или никто из окружающих не захотел поверить в это. В их представлениях юбиляр оставался расторопным малым, пострелом, который везде поспел- и он в городе изредка встречался со своим туманным образом, и приветствовал его как старого знакомого, как призрак: отшатываясь. Это -не он, ныне он стал иным. Он хорошо переносил своё одиночество, не жалел ни о чём, снёс воздушные замки желаний, покончил с упованиями- и ото дня ко дню становился всё проще. Он стал унижено подумывать о мире.  Он искал урока, желал службы.
Посадить дерево. Произвести ребёнка.
Довольно скромно? Довольно просто?
Когда он оглядывался было: участок земли, женщина... а он знает людей, которые сотворили это во всей скромности... , далее: он смог бы по утрам в восемь из дому хаживать на работу, смог бы занять место, исполнить роль в общем роду, ежемесячно оплачивать мебель в рассрочку, государственный детский сад. Он смог бы, он этому обучился, ежемесячно с благодарностью взирать на дензнаки ,а затем расходовать их, устраивать уютные уикенды себе и своим. Он завертелся бы не в одиночку, так и прожил бы.
Это ему бы хорошо удалось. Особенно посадить дерево. Он бы рассматривал его ,во все времена года, прибавляющего по кольцу к стволу, позволял бы своим детям лазать по веткам. Хотя он не ест яблок, всё равно, пусть будет яблоня. И завести сына- это ему по нраву, хотя, когда видит чужих детей, их пол ему безразличен. У сына тоже были б свои дети, сыновья.
Но урожаи далёкие, там ,в саду, которые соберут другие в то время, когда его жизнь кончится! Это ужас! А вот- вся земля полнится деревьями и детками: кособокими ,неухоженными деревьями и голодающими детьми- и никакой им помощи извне, никто не тянет их в достойную жизнь. Окультурь дичок, прими этих детей, сделай это если можешь, и сбереги от порубки хоть одно дерево, а тогда говори!
Надежда: уповаю на то, что ничто не выйдет так, как на то надеюсь.
Надеюсь, что когда прибудет мне, окажусь и с деревом, и с ребёнком, то -до времени, когда иссякнут все мои желания и возможности. И тогда я с обоими обойдусь справно, и смогу расстаться с ними в смертный час.
Но я ведь живу! Живу! И оттого нечего трястись.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

... но наступил день- и моё время вышло, и я взяла расчёт. Это было поздней осенью. С кустов осыпались вялые ягоды, а стада спускались с холмов, промёрзшие и голодные, поскольку с горных лугов ветер ночью сорвал траву и рассыпал её по скалистому берегу. По серебряным рельсам, двум последним лучам солнца прочь унёс меня поезд. Ночью я достигла границы. Таможенники конфисковали мой багаж, а когда я захотела было разменять деньги, выяснилось, что тут в ходу иная валюта. На мою родину отсюда никто никогда не возвращался- и обменного курса просто не было. Итак, мои деньги обесценились.
Но я не пала духом. Уже в первом городе я познакомилась со многими добрыми людьми- они пособили мне чем смогли- и я вскоре нашла себе работу на фабрике. Позже я поступила в одну дорожно-строительную фирму. Это была весной, я увидала первую трассу, великолепное шоссе, по нему катили сверхтяжёлые грузовики, великолепную трассу, что вела прямо к морю. Но море было ещё далеко, на пути к нему- множество стоянок: маленькие города и очень большой, Мировой Город был среди них. Некоторые хронологи предполагали, что он вознёсся на руинах Вавилона, но их авторитетные истории казались мне блёклыми и ничтожными на фоне действительности.
Этот город всё не отпускал меня, ибо всё чем только я ни занималась -то ли играла на бирже, то делала машины, то повышала урожайность плантаций, сопровождал успех паче моих чаяний. Кргда меня впервые пропечатали в газете, я была счастлива как никогда раньше- и решила остаться тут. Хотелось почаще ездить к морю, но до этого не доходило, поскольку мне надо было справляться с новыми взятыми на себя обязательствами, решать новые, сверх прежних, задачи- только успевай.
Редкими вечерами, очень уставшая, ездила я по трассе до последнего поворота к морю- и там, останавливаясь, вытаскивала из задавленного ежедневным трудом воображения виды недосягаемого моря , и замирала под бездонным небом, смыкавшимся дальше берега с океаном. Когда одержимость иссякала, я, отрезвевшая, катила обратно, успокаивая себя: мол, эта поездка ещё состоится, а я за миг свидания ничего особенного не добавлю к тому, чем уже владею.
Годы приходят и уходят, люди приходят и уходят: я пришлась ко двору и времени, и людям: теперь у меня есть своё место под солнцем.
И вот, настигает меня уже несколько дней ,мгновениями, когда я слишком занята чтоб отвлечься, пение флейты, разорванная ветром мелодия, некий ослабленный простором зов, и кажется мне, что он доносится с побитых осенью холмов, граничащих с безупречной синевой утреннего неба. Или это перезвон овечьих колокольчиков :стадо рыщет долиной и упирается в склон? Или это слышится дрожащий напев той солнечной колеи, что ведёт к хижине у ручья, а оттуда прямиком впадает в солнечный шар, великий всеобъёмлющий странноприимный вокзал, куда приходят все небесные составы?
Тогда я принимаюсь пытать тайну собственного успехов, и доложу вам, если удастся мне достичь моря, все пути и водоёмы означить своим именем- и тогда не расстанусь с надеждой вернуться на закате домой , ухватиться за дивных пастухов, холмы и ручьи моей родины -и предъявить то, что уже достигла и осуществила. Но валюты здесь и там по-прежнему разные: если и вернусь, то разве что немного постаревшей и усталой, и едва ли утолю сердце своим возвращением.
И снова одолевает меня уже окрепшая с ветром мелодия, из страшного близко непонятный, жалящий зов, и мне кажется, что доносится он из этого, бьющегося  надо мною сердца, а к дрожащей груди прильнули осенние холмы, а безупречное небо пробирается, чтоб убить, в меня. Или это - перезвон моего колокольца, а тоска моя стремится к кустам чтоб собрать красные, спелые плоды последней осени? Или это гудит мерцающая на закате колея, которой еду я к домику над ручьём, а оттуда- прямиком к оплывшему солнечному шару, что будто великанский, тонущий вокзал, принимает всех странствующих домой, на небо?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

1
когда мне было лет восемь
я услышал на улице слово пизда
хотел спросить у родителей
что оно означает
(мы сидели на кухне и ужинали
с потолка свисала голая лампа)
так и не спросил
почему?

4
я был отстающим
и света приходила ко мне домой помогать делать уроки
(такая у нее была общественная нагрузка)
я громко читал учебник
а она залезала под стол
расстегивала мне штаны
и сосала член
*
школу она кончила с золотой медалью

6
соседка тетя Лида
сказала родителям
что я всегда ссу мимо унитаза
(как ни зайдешь всегда лужа!)
меня выдрали
потом оказалось что текла труба
которая соединяет унитаз и бачок

7
у меня была игрушка - кот в сапогах
был еще велосипед
коту я отломал ноги
а велосипед вскоре украли

(с) Евгений Горный "Поэзия"