-- Ведь наша встреча неслучайна,--
Уже в который раз твержу,--
Судьба порой необычайна,
И большего теперь не жду.
Проходит всё, и день ненастный,
Рассвет наступит голубой,
С судьбой бороться – труд напрасный,
Наступит день – я буду твой.
Но ты лишь верь в Фортуну-деву,
Что повернётся не спиной,
И будут сладостны напевы,
Рассвет настанет голубой.
Что говорить: любовь слепая,
Фортуна предаёт меня,
Но я люблю не ради славы,
И будет ласкова судьба.
-- Солнышко, ты, кажется, в плохом настроении,-- заботливым тоном произнёс Никита, отрывая голову от подушки.
Несмотря на то, что они уже более года вместе, ему всегда доставляло удовольствие наблюдать, как Света просыпается, сбрасывает с себя одеяло, встаёт и, подходя к окну, на ходу набрасывает на себя голубенький пеньюар, обрамлённый по краям мелкими розовыми цветочками. После хорошей ночи и крепкого сна её движения чем-то напоминали кошачьи; вместе с тем, в её выразительных карих глазах отражалась едва уловимая, кокетливая застенчивость. Под тканью пеньюара при солнечном свете просматривались упругие холмики грудей, трепещущие, как два воробышка. Ей нравилось замечать, как он любуется ею.
Поправив кудрявые чёрные волосы, которые тотчас же игривыми змейками растеклись по почти юношеским плечам, Света, не оглядываясь на мужа, ответила:
-- Никита, тебе не кажется, что наши отношения исчерпали себя?
Опешив от неожиданности, тот уселся на кровати, уставившись на жену непонимающим взглядом.
-- Что?.. Ты... серьёзно?..
-- Серьёзнее некуда. И лучшее, что тебе остаётся в данной ситуации, это поскорее собрать манатки и навсегда покинуть эту квартиру.
С этими словами женщина повернулась к нему лицом и вперила в него пристальный, изучающий, колючий взгляд. "Она не шутит, -- заключил Никита, вставая. -- Странное дело: сегодня я впервые стесняюсь её..."
Кое-как одевшись, он отважился снова встретиться с нею взглядом. Подойти бы к ней, обнять так, как ей всегда нравилось, пошептаться с нею, но... Её глаза продолжали сверлить его существо, не мигая, не оставляя никаких шансов.
-- Светик, послушай... -- начал он, собравшись с мыслями. -- Кажется, до сих пор у нас всё было идеально. Мы понимали друг друга так, как это возможно только в едином целом. Даже наши интересы полностью совпадали -- музыка, йога, рыбалка... И в постели тебе всегда было хорошо со мной...
-- Ты уверен? -- окидывая его насмешливым взором, отрезала она.
Вот так, одним словом, она свела на нет все его аргументы.
"Неужели она могла всё время притворяться? -- удивился Никита, съёживаясь, как человек, которого заподозрили в неполноценности. -- Но зачем?.."
-- Так ты собираешь вещи или тебе помочь? -- нетерпеливо напомнила женщина, мельком взглянув на циферблат настенных часов.
-- Я таки не могу понять... -- начал муж, но осёкся.
-- Когда-нибудь да поймёшь, -- не без высокомерия прервала она. -- Пожили, подурачились и хватит. Вперёд! Или прикажешь мне вызывать милицию?
Наверное, Никите прежде никогда не приходилось бывать в подобных ситуациях. Так ничего и не поняв, он молча собрал вещи в дорожную сумку и, вращая скулами от обиды, покинул это гнёздышко, в котором пережил немало счастливых часов.
Подкравшись к двери, Светлана прислушалась к удаляющимся шагам, а когда дверь лифта закрылась и послышалось характерное гудение, уносящее этого человека из её жизни, вздохнула с облегчением:
-- Наконец-то!..
Улыбнувшись своему отражению в зеркале красивыми пухленькими губками, она подошла к телефону и набрала едва дрожащими пальчиками какой-то номер.
-- Приветик, Анюточек! -- прочирикала она самым радушным тоном, на который была способна. -- У меня для тебя есть новость.
-- Светка, у тебя совесть есть? -- ответил недовольный голос из трубки. -- Твоя новость могла подождать хотя бы часок? Я ещё сплю...
-- Во-первых, ты уже не спишь, потому что я тебя разбудила; во-вторых, у меня с Никитой всё кончено.
-- Как?! Так, никуда не уходи. Я мигом буду у тебя!
Положив трубку на место, Света снова взглянула в зеркало и, по-видимому, оставшись довольна собой, уселась в кресло. Наступила тишина, которую впору было бы назвать угрюмой или даже гробовой, если бы не тихое тиканье часов.
Спустя несколько минут затрезвонил звонок.
-- Что случилось? -- обеспокоенно воскликнула с порога сероглазая блондинка лет тридцати пяти.
-- Прогнала, вот и всё, -- отмахнулась Светлана, запирая за гостьей дверь.
-- Но за что? Ничего не понимаю... Такой мужчина!.. Подруга, что ты наделала?
-- Присаживайся, будем пить чай, -- предложила хозяйка. -- А пока вскипает вода, я всё расскажу.
-- Ну ты и чудишь! Ничего не понимаю! Вы же всего год, как поженились. И ты всегда его хвалила, восхищалась им...
-- Ну и что? Да, я влюбилась в этого поэта; да, я восхищалась... И было чем, если подумать...
-- Какие он стихи сочинял в твою честь!.. Господи, да уже хотя бы за это его следовало обожать до гробовой доски! А постель -- ты так восторгалась!...
-- Ну, да, Да... Аня, а теперь подумай, по сколько нам с тобой лет. По тридцать с чуточкой. Вокруг нас бурлит жизнь, мир расточает для нас яркие краски, нами восхищаются мужчины. Ты только обрати внимание, какое их великое множество!. Они испытывают ко мне неутолимое желание. Обязательно и неизменно! А что же я? Вместо того, чтобы принимать подарки от судьбы, я вынуждена сидеть взаперти, изображать верную жену, зацикливаться на Никите. А жизнь идёт! Даже не просто идёт, а летит! Нужно ловить мгновения счастья, чтобы в старости было о чём вспомнить.
-- Света, но что это тебе даёт? -- удивилась собеседница. -- Не лучше ли, как ты сказала, замкнуться в своей раковине и дорожить тем счастьем, которое выпало на твою долю? Света, неужели ты не знаешь о том, что каждый новый мужчина в нашем теле разлагает нас и вредит здоровью? Начнутся проблемы с яичниками, маткой… Я понимаю: соблазн велик, но…Ты ведь не любишь ни одного из них, влечёшь в свою постель ради спортивного интереса, а потом выбрасываешь вон. И после тебя каждый из них думает, что все бабы – сволочи. М-да... Везёт же некоторым!..
-- Мне следовало уже давно порвать эти отношения, -- не обратив внимания на слова подруги, продолжала Света. -- Я даже несколько раз изменяла ему, но он ничего не понял. Знаешь, как это бывает? В один момент вдруг чувствуешь непреодолимое желание и отдаёшься... Отдаёшься скорее не конкретному мужчине, а той иллюзии, которая возникает в твоём воображении при встрече с ним. Или даже без желания, а просто ради того, чтобы ещё и ещё раз напомнить себе: «Я свободна»!
-- И ты продолжала встречаться с этими... мужчинами?
-- Нет, ни в коем случае. Я тут же забывала о них. С одними было хорошо, другие не вызывали вообще никаких физических ощущений. Да и не это важно... Ох, уж эти мужчины! Как же они глупы!.. А вот прошлой ночью я поняла, что привыкла к Никите, к его ласкам, к его поцелуям, что моё тело ждёт их, жаждет... Нет, так нельзя... И вот я решилась...
-- Ну и дела!.. -- задумчиво промолвила Анна. -- И куда же ты его спровадила? Насколько я помню, он давно развёлся с женой, дом остался для него недосягаемым. Куда он уехал?
-- Да кто его знает? -- с искренним безразличием пожала плечами Светлана. -- Скорее всего, к матери, в город В*.. А в данный момент, он, небось, подкатывает в троллейбусе к вокзалу.
Наступила пауза.
-- Света, а Никита знал о том, что до него ты четыре раза была замужем? -- осторожно спросила Аня.
-- А зачем? Ему достаточно было знать об одном разе. Неужели ты полагаешь, что я должна была ему рассказать и обо всех своих любовниках и разовых партнёрах?!
Произнося эти слова, женщина смеялась каким-то неестественным, злостным смехом.
-- Ладно, Света, ты держись. Всё будет хорошо, -- сочувственным тоном сказала гостья. -- А я и забыла, что у меня стиральная машина включена. Я пойду, а?
Оказавшись на лестничной площадке, Анна вздохнула с облегчением: "Так, с этим покончено..."
Взглянув на часы, она задумалась: "Итак, она его выбросила, как использованную, ненужную вещь. Стало быть, он ей больше не нужен. Сейчас ровно десять часов. Поезд на В* уходит, насколько я помню, в одиннадцать с лишним. Если ехать троллейбусом, могу не успеть. А он не должен сегодня уехать!.."
Выйдя из подъезда решительным шагом, она завернула за угол дома и, выйдя на шоссе, подняла руку:
-- Такси, такси!...
В мире подлунном царит строгий закон –
Всяк рождённый – из жизни вовремя вон;
Как вошёл ты с весною в круг бытия,
Убъёт осень, едва только ты воссиял.
Отцвели все цветы, не осталось и следа,
Хризантема сияет, как полночная звезда;
Листопад всё обчистил, стоят мертвецы –
Обнажились деревья, вот судьбы гордецы.
Всюду травушка чахнет, желтеет она,--
Плесневеет, как чаша забыта вина;
В этот день бабье лето витало, как тень,
Привиденьями жизни наполнило день.
Бытие переменчиво, по небу видать,--
Висит мрачная туча сезону под стать;
Ветер грозно тревожит скелеты ветвей,
Кто живой, не надейся,-- в берлогу скорей!
Вот я вышел к оврагу стволов нарубить,
Взор окинул просторы: ах, как хочется жить!
Красота, хоть и мрачна, поражает меня,
Осень всех убивает, но красива она.
Вдруг нога оступилась, я едва не упал,
Если б шаг только сделал, я бы точно пропал:
Под ногой я увидел одинокий цветок –
Вопреки зову смерти улыбался росток.
Синеглазое чудо среди жухлой травы
Расцвело мне улыбкой…да поймёте ли вы?..
Улыбалась фиалочка одиноким цветком,
Как наивный ребёночек чистым глазком.
Я к цветку наклонился, улыбаясь ему,
Прикоснуться боялся – не вредить бы ему;
И представил, что будет с этим цветком
День спустя или позже – под первым снежком.
Бытие слишком строго, чтоб слабых жалеть,
Но они хотят тоже дышать да и петь,
И когда разразится непогода и снег,
Не успеют осмыслить, что их уже нет.
И, прощаясь с фиалкой, отцвести пожелал
Прежде, чем гром ударит, и мороз не настал;
Разве он виноватый, несчастный цветок,
Что не вовремя к солнцу потянулся росток?..
-- Да, не скрою, -- поразмыслив, ответила она. – Мне нравится твоё обаяние, твои глаза, слова… Твои прикосновения вызывают желание… Кстати, имей ввиду, что у тебя особенные руки…
Эти слова, произносимые мягко, протяжно-ленивым, томным голосом, как будто мурлыканье, заставили меня покраснеть от удовольствия. Спустя много лет, услышав подобный голос по телефону, я отключался. Я знал наверняка, что Тамара – девственница, но не мог поверить, что в ней столько хладнокровия и опыта как для ничтожных двадцати двух лет. Это было очаровательное существо 168 сантиметров ростом, голубоглазое, с хорошей фигурой, интересным бюстом, стройными ножками и кругленькой попкой. Её голос, жест, которым она поправляла длинные, слегка подкрученные на кончиках, волосы, манера заглядывать в глаза с выражением невинного интереса, -- всё это, несомненно, не могло оставить равнодушным не только такого отпетого романтика, каким был я в свои 25 лет, но, пожалуй, любого, более зрелого, мужчину. Да ещё и в ту весеннюю пору, когда всё лишь начинает благоухать и распускаться…Наше знакомство началось за три часа до этих слов, мы гуляли по лесу, в голову лезло всё, что угодно, кроме здравомыслия – по крайней мере, так обстояли дела с вашим покорным слугой.
-- Да, Геночка, -- продолжала она. – Но я спрашиваю себя: «Что ты будешь с этого всего иметь?» Ты, конечно, мальчик перспективный, интересный, страстный. Но ты – вечный искатель. Не в плане женщин, а вообще по жизни. Вот ты учишься, учишься… Сегодня ты здесь, завтра – в каких-нибудь горах, послезавтра – ещё невесть где. У тебя есть воля и знание. Думаешь, я тебя не раскусила? Мы с тобой находимся, так сказать, в разных весовых категориях…причём, я – в менее сильной. Мне нужен не такой мужчина.
-- А какой? – заинтересовался я.
-- Ну… Думаешь, если уж я девственница, то полная глупышка? Мой избранник должен быть обеспеченным, занимать высокое положение, без вопросов удовлетворять все мои капризы, которых, сам понимаешь, у меня много. И если мне захочется завести любовника, чтобы меня не мучила совесть.
-- Ага… Стало быть, ты прониклась ко мне тем уважением, из-за которого ты в будущем не смогла бы мне изменять? – улыбнулся я.
-- Да… приблизительно так…
-- Зато мы могли бы оставаться хорошими друзьями, -- сделал вывод я.
-- Да, конечно… Вот в качестве друга, даже самого близкого, ты меня устроил бы максимально.
Время бежало, словно угорелое. Закончился апрель, распустился пёстрыми красками май. 1991 год был переломным не только в моих личных делах, но и к политике, к которой я имел кое-какое отношение. Будучи заместителем председателя Народного Руха по области и заместителя председателя «народного контроля», я совмещал свои обязанности с работой и учёбой: заканчивая пятый курс истфака, едва получив диплом философского; к тому же, я «тянул» ещё три факультета экстерном, не забывая отдавать должное, естественно, женскому полу. Насыщенные были времена, скажу вам честно…
Вертясь в этом круговороте, я вскоре и думать позабыл о Тамаре, тем более, что её давно заменили Маши, Тани, Светы, Наташи из разных слоёв населения, из разных районов, из разных возрастных групп. В то время у меня получалось всё, что бы я ни задумал, независимо от сферы интересов. Я мог достичь любой поставленной цели, и для меня не существовало слова «невозможно». Захотел «прижать» хозяйку одного спецмагазина – прижал так, что двое её покровителей из обкома КПУ полетели с должностей; захотел «устроить ураган» в областном центре – устроил, понадобилось мне собрать митинг в тысяч пять человек – собрал двадцатитысячный, захотел «прижать» районный совет одного из регионов области – прижал так, что многие дрожали. Словом, энергии во мне было хоть отбавляй.
Вот и июль наступил. Случилось мне как-то зайти в некое кафе в городке М* и выпить безобидную чашечку кофе. Это было глупостью, но во мне говорила та «безбашенность», которая движет мирами. Больше ничего не помню. Проснувшись наутро с очень тяжёлой головой, обнаружил себя за решёткой. Я пытался мысленно воспроизвести в памяти всё, что было со мной накануне, но ничего не получалось. Спустя час люди в погонах мне объяснили:
-- О, вы такое натворили, что сидеть вам до гробовой доски! – победоносным тоном заявил заместитель начальника райотдела милиции. – Напились, избили пятерых сотрудников милиции, которые пытались вас угомонить, потом в отделении бушевали. Стёкла разбитые, пульт дежурки, двое людей оказались в больнице… Кстати, вы где научились так драться?
«Что-то не то, -- заработала мысль. – Я ведь не употребляю спиртного. От одного кофе я уж никак не мог превратиться в невменяемую свинью. Пахнет клофелином....»
-- В церковно-приходской школе, -- ответил я. – А как насчёт пройти медицинское освидетельствование на предмет наличия алкоголя в организме?
-- Не положено, -- резко ответил он. – Всё, что нужно, мы сделали вчера ночью.
Ага… Всё понятно. Сейчас мне инкриминируют статью, чтобы выбить из седла. А как раз накануне я в этом районе затеял пару уголовных дел на руководителей районного совета, директора общепита и первого секретаря райкома партии. Словом, мафиози местные… Всё понятно…
Проведя трое суток в камере, я вышел на свободу под подписку о невыезде. Началось следствие. Наш руховский юрист отказался быть адвокатом, мотивируя ничтожными причинами. Аж становилось смешно… Меня вызывали на допросы, уточняя всевозможные детали. Особенно следователь нажимал на мои дела в этом районе, пытаясь выведать, что у меня «есть» на некоторых известных лиц. Недолго думая, я написал заявление с просьбой перевести следствие в другой район. Так и сделали. Теперь пришлось мне ездить в другой конец области. Но ничего, это не трудно. Да и новый следователь оказался человеком вполне сносным. Его не интересовали подобные дела, он сразу заявил: «Всё шито белыми нитками.» Мы пили кофе, разговаривали о всякой ерунде типа философии или путешествий. Но время шло, отведённые на следствие два месяца вот-вот завершатся. Меня могло спасти от статьи только чудо или хороший адвокат. А в то время ни один адвокат не отважился бы выступить против системы.
Настал день, когда мой новый знакомый развёл руками, говоря:
-- Дело забирает прокуратура области. Я вам не завидую, потому что ваше дело вызвался вести важняк Ж*. Это человек энкаведистского типа.
-- Ладно, прорвёмся, -- улыбнулся я.
Ж* действительно оказался человеком, склонным к жестокости. Умный, светлая голова, -- ничего не скажешь. Знал своё дело великолепно. А оратор-то какой! Создавалось впечатление, будто он мог бы внушить даже ангелу сомнение в его непорочности. Словом, зажал он меня. Конечно, в деле существовали некоторые моменты, в которых многое не клеилось, но в те времена подобные мелочи никого не интересовали. Он имел конкретное задание: «посадить» меня в течение недели. Такая спешка объяснялась тем, что дела на моих «подопечных» так и не закрылись, а продолжали расследоваться. А на дворе было уже шестнадцатое августа!
Я пил кофе литрами или даже вёдрами, пытаясь напрячь мозг до максимума, чтобы он заработал в нужном мне направлении. Что из себя представляет этот Ж*? Служака хоть куда: за его плечами годы работы в прокуратуре, КГБ, даже в разведке некоторое время провёл. Богатая биография как для рядового следака, ничего не скажешь. Наверное, его ещё с молодости натренировали репетировать допросы, оттачивая каждое слово, каждую эмоцию, чтобы воздействовать на психику подследственных. Иногда даже музыку включал! Знал, каналья, что я обожаю классику… Знание дела чувствовалось в каждом его жесте, в тоне, манере резко изменять темы. М-да, с таким воевать сложно. Куда мне было в свои двадцать пять!.. Воображение живо представило меня в зековской робе где-то на Севере диком. Я обречён на то, чтобы лет, как минимум, девять, провкалывать на благо родины, а мои недруги будут, тем временем, вспоминать меня и ехидно посмеиваться над моей судьбой… причём, кое-кто из них будет проворно поглаживать пышные пейсы.
И тут мне почему-то вспомнилась Тамара. Почему? Не скрою: если у меня случались «проколы» с молодыми женщинами, я заставлял себя полностью выжимать их из памяти. А эту запомнил… как великолепнейший гибрид красоты и цинизма. Её образ, да и вообще она вся – это нечто весьма яркое, любопытное. Такое не забывается.
Так вот, Тома пришла мне в голову как-то спонтанно, непроизвольно, и не выходила из неё до тех пор, пока, наконец, я не уяснил великой цели Провидения, милостиво ниспославшего мне сей чудный образ. Для того, чтобы сбить с режима такую безотказную машину, робота, коим являлся Ж*, нужно было нечто сильное – раздражитель, стимул, рычаг, снайперская оптика -- нечто такое, что отвлекло бы его от тщательно продуманной схемы. Этим стимулом и раздражителем могла бы стать только Тамара. Впрочем, я особенно не надеялся, учитывая опыт и возраст своего противника.
Как сейчас помню 17 августа 91 года. Сидим мы с Ж* в душном кабинете, воркуем… Он пытается «дожать» меня на «признание» в том, чего я не совершал. Уже часа полтора или два продолжается эта глупая игра, которая обоим надоела, но ей не видать ни конца, ни края. Я рассчитывал, что он, как обычно, оставит дверь приоткрытой, чтобы помещение проветривал слабый сквозняк, но на этот раз он закрыл её.
-- Ты будешь сидеть, -- утвердительным тоном заявил он спустя час после начала беседы. – Это тебе говорю я!
Представляю, как трепетали уголовники под нажимом его взгляда и этого тона!
-- А что вы мне сделаете, если я откажусь подписать ваши инсинуации? – спокойно глядя ему в глаза, произнёс я. – А знаете ли вы, что спустя пару дней станете известным на всю Европу? Редакции известных радиостанций уже уведомлены об этом политическом деле.
Ж* навострил усы. Он уже собирался ответить мне в своём духе, как вдруг щёлкнула защёлка двери и на пороге появилось небесное создание, воздушная апсара, нимфа, ангелочек невинного типа – понимайте, как хотите. Её невинные глазки скользнули по кабинету и столь же невинный голосок спросил:
-- Простите… Вы не подскажете, где можно найти главного следователя?
Вроде ничего особенного не произошло. Только глаза Ж* встретились с невинным взглядом… Но что это? Что случилось с Ж*? Он моментально позабыл о том, где находится! Он превратился в саму учтивость и услужливость! Его голос, до сих пор жёсткий и вкрадчивый, вдруг превратился в мурлыканье, усы взъерошились, он весь как-то особенно напрягся. Его глаза наполнились чем-то, похожим на муть и, словно находясь под гипнозом, он сбивчиво промолвил:
-- Я… весь к вашим услугам…
Забыв папку с моим делом на столе, как и обо мне самом, Ж* устремился прочь из кабинета, по пути взяв гостью под руку. Ну и Тамара! Она превзошла себя или это было её нормальным поведением? Странно, но иногда я, вспоминая об этом эпизоде, затрудняюсь с ответом… Ну и артистка!.. Следователь отсутствовал ни много ни мало – минут тридцать. За это время я мог уничтожить папку, сжечь кабинет и всю прокуратуру, произвести государственный переворот. Конечно, я так не поступил…
Вернувшись в кабинет, следователь окинул меня удивлённым взглядом.
-- Вы ещё здесь? Допрос продолжим завтра. Вот вам пропуск…
С этими словами он вручил мне клочок бумаги и нетерпеливо махнул рукой, мысленно посылая меня куда подальше.
Однако на следующий день я его не застал. Дежурный на мои вопросы ответил лишь красноречивым, ни к чему не обязывающим пожатием плечами.
А 19 августа меня, как и большинство наших сограждан, шокировало всемирно известное заявление господина Янаева. ГКЧП – это было нечто странное, противоречащее законам истории и природы. Как впоследствии оказалось, всё было искусно разыграно теми, которые с пейсами…
Все закопошились, как в гигантском муравейнике.
-- Что будет? Нас всех повяжут! Сталинизм возрождается! – орали людишки во всю мощь своих ничтожных голосков.
В штабе областного Руха, вопреки логике, я никого не застал. Тогда я вызвал нескольких, наиболее смелых людей, и провёл митинг в центре родного города. С сине-жёлтым знаменем… Это мероприятие длилось не менее часов четырёх. Большинство людей шарахались от нас, как от прокажённых, но многие принимали из наших рук листовки с воззванием не подчиняться ГКЧП и оставаться честными перед самими собой. Нас пытались разогнать представители власти, но я, сопротивляясь, кричал им в лицо:
-- А попытайтесь! Дорого же кому-то это обойдётся.
Мне было безразлично, я готовился дорого продать свою свободу. За пазухой у меня был пистолет Марголина.
Нас обступали десятки людей, потому не попытались…
К концу я остался вдвоём с молодым человеком четырнадцати лет. По ходу я посвящал его в историю этого народа. Уже прощаясь, парнишка заявил:
-- Геннадий Иванович, если понадобится умереть за свободную Украину, вы, пожалуйста, вспомните обо мне…
Его образ до сих пор приходит ко мне в бессонные ночи. Нам бы побольше таких ребят!..
А вечером, наконец, нашлось и руководство Руха. Собрались на экстренное заседание. Из пяти тысяч человек вспомнили о своей руховской приверженности всего десять…
-- Не исключено, что в ядре нашей организации есть коммуняцкие шпионы, -- заявил глава, мой непосредственный начальник. – Нам нужна контрразведка. Кого выберем начальником?
Многие знали о том, что я служил в розыске. На меня и пал выбор.
Я начал «копать» в ту же ночь, задействовав всевозможные источники, включив на полную мощность ту машину, которая у нормальных мужчин обычно бездействует – мозг.
-- «Рой» не столько вне Руха, как у себя за спиной, -- посоветовал, улыбаясь, один хороший знакомый, полковник КГБ.
И я начал «рыть», помня о том, что завтра или в любую минуту могу быть арестованным служаками от «КП и СС» (так я называл правящую партию на митингах, что вызывало смех у слушателей). И я «нарыл»… Такое нарыл, что стало стыдно не только за себя, но и за саму идею свободы и народного движения. О, у меня было бы что рассказать новым исследователям!.. Не далее, как в сентябре я начал работу, направленную на развал областного Руха, повторяя слова Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью!»
Но дело не в этом. Как известно, Путч был кастрирован спустя несколько дней. Все уголовные дела (имевшие политическую подоплёку) были закрыты. Моё в том числе.
Но я-то помнил, что меня не упрятали за решётку накануне Путча исключительно благодаря Тамаре. Мне удалось увидеть её спустя год или около того. На её правой руке красовалось изысканное колечко с бриллиантом. Моя знакомая превратилась в цветущую даму, которую я узнал лишь по глазам. Она сверкала дорогими нарядами и взирала на окружающих свысока, словно богиня. Заметив меня, Тамара улыбнулась.
-- Благодаря тебе я нашла нужную партию, -- произнесла она.
-- В смысле?..—недоумённо ответил я.
-- Теперь я – госпожа Ж*.
-- Ты?! Ушам не верю!..
-- Он делает всё, что мне нужно. Это меня устраивает. Например, я только вчера вернулась из Гонолулу.
-- Ого… Молодец, -- засмеялся я. – Наверное, ты дорого ему обходишься?
-- Это его проблемы, -- загадочно улыбнулась Тамара. – Вы, мужчины, вообще…глупы. Хотя бы потому, что видите в женских глазах лишь то, что хотите увидеть…
-- Ты права, -- ответил я, понимающе кивая головой. -- Наверное, дорогой муж скоро облагородит тебя наследничком...
-- Муж? -- чуть не поперхнулась собеседница. -- Разве я похожа на дуру, чтобы рожать от мужа?!
Пока мы пили кофе в дорогом ресторане, -- как старые друзья или, точнее, сообщники, -- в её очаровательных глазах вспыхнула искорка. Я уловил её, потому был готов к чему-то необыкновенному.
-- Гена, -- наконец, произнесла она, -- помнишь наш разговор в апреле прошлого года?
-- Когда ты мне отказала? – уточнил я.
-- Ну… ты понимаешь… Невинность женщины – понятие условное… Я не могла рисковать… Мне не хотелось, чтобы у будущего мужа возникали какие-либо претензии ко мне…
Я с понимающим видом кивнул.
-- Так вот…Мы могли бы продолжить тот разговор…Только мой ответ на сей раз был бы другим…
Да, я в те времена был бабником. Да, я влюбчив и склонен быстро привязываться к женщине, терять голову, совершать разнообразные глупости. Я мог в те времена взобраться ради одного взгляда по ржавой пожарной лестнице, в которой отсутствовали большинство ступенек, на пятый этаж, мог и жениться, мог последовать на край света. В моём обычае было и не спать по трое суток. Но… не в тот раз.
-- Тома, ты извини… Моё должно быть только моим, -- довольно твёрдо, даже жёстковато, ответил я, глядя этому «чуду природы» в глаза.
С тех пор мы больше никогда не встречались и, пожалуй, не встретимся... Прошло много лет, изменивших не только страну, но и меня. Сейчас для меня существует очень мало загадок, в частности, в женщинах. И порой я сожалею о времени, когда красивые глаза могли мне внушить веру и готовность на всё…
К тебе прикоснусь я ночью студёною,
Существом обмороженным, ликом безмолвным я;
Ты обогреешь неприкаянного,
Как будто поймёшь ты меня, окаянного.
В Белом Безмолвии да в пургу неистовую
Тысячи миль я прошёл, но нашёл ли я
Счастье, тепло да понимание,
Радости миг? – одно лишь страдание.
Вот проберусь лишь сквозь снег и морозы я,
И прикоснусь к тебе рукой обмороженной,
Вмиг ты согреешь меня, взледеневшего,
Силой наполнишь существо индевевшее.
Сколь повидало ты, дерево тёплое,
Жизней таких, на попрание отданных? –
Только я – не они, я – особенный,
Любимчик Фортуны я, но в жизни удобен ли?..
Меня ты согреешь силой творения,
И разом подаришь мне миг озарения;
О, нимфа сосны, что так жалостна,
Я предан тебе в горе-радости!
О чём молчишь ты, ива плакучая,
Иль мучишься тягостью, насквозь тягучею?
Ты не томись одна в том одиночестве,
Мы ведь с тобою давно не в отрочестве.
Ты косы свои опусти мне на голову,
Болью своей поделись, уж не больно мне;
Ты, златокосая, уж вся исстрадалася,
И над водою, я зрю, одинокой осталася.
Под твоими ветвями в любви пары клЯлися,
И силой твоей они наливалися;
Были объятья, слова и малинушка,
Только осталась от них лишь кручинушка.
Ветер безжалостно твои ветви трепает,
Тебя ни за что, ни про что занимает;
В чём же ты, милая, да виноватая? --
Кручинушка эта – людская, чреватая...
Ивушка милая, власы златокосые,
Ты, как принцесса, глаза уж раскосые;
И груди вразлёг, жизнью напитаны,
Отдай мне печаль, - так мы воспитаны.
О чём ты молчишь, милая ивушка?
Ты видела много, как старая нивушка;
Рассей мне печаль, златая красавица,
Впитай в себя то, что в жизни мне нравится.
О чём же молчишь ты, ива-красавица? --
Вряд ли о том, что в жизни мне нравится;
Рассей мне печаль ты мою, неделимую,
И воплоти в жизнь мечту мою дивную.
Как ты прекрасна весной, на рассвете дня,
Нимфа природы, цветок и заря;
Но осень творит чудеса с тобой,
Жизнь так превратна, как день и зной.
Много страданий пережить довелось,
И лекарств никаких от того не нашлось;
Ива любимая, жизни причал,
Ты выживаешь ведь, начало начал.
Ива моя, о чём ты молчишь?
Ты умерла или просто ты спишь?
Поникли, я вижу, косы твои,
Да уж, потёмки, не вижу ни зги.
Милая ива, как женщина ты,
Как воплощение ты красоты;
Чистая, добрая, наивная вся,
Как ты впитала в себя всё и вся!
Сколько прожила ты, не знает никто,
Сколько страдала, ни за что, ни про что;
Но как бы там ни было, ты уж поверь,
Откроется к счастью любая уж дверь.
Милая ива, смотрю на тебя,
При свете луны или в яркости дня;
И что бы там ни было, радость моя,
Ты помни: люблю я лишь только тебя!
-- Мама, ну ты бы предупредила! – воскликнул обиженно сын, подхватывая её сумку.
-- Ой, мамочка, я так рада! – уверяла дочь, открывая перед ней дверь подъезда.
Вошли в квартиру дочери, где было чем угостить дорогую гостью. Она ждала друзей, которые должны её поздравлять в честь дня рождения.
Пока закипал чайник, дочь сообразила что-то на стол, а сын поспешил за бутылкой вина.
-- Мама! – то и дело восклицала дочь. – Я так по тебе соскучилась!
Плача от счастья, Нина обнимала её.
-- Ма, -- вдруг лицо дочери стало серьёзным. – Так ты что – дом продала?
Понимая, что наступает самая ответственная минута, Нина кивнула.
-- Ну да… Продала…
-- И как, выгодно?
-- Не беспокойся…
-- Мамочка, я так тебя люблю! – снова замурлыкала девушка.
Вернулся сын, держа в руке бутылку «Каберне».
-- Ник, -- обратилась к нему сестра. – Мама дом продала!
Лицо парня посветлело.
-- Правильно, мама. Чего тебе делать в той дыре. А тут всё-таки город, какие-то перспективы. Я вот поговорю с шефом, пристроим тебя на работу. Или будешь у меня бухгалтером, когда свою фирму создам. Ирка, правда это классная идея?
-- Конечно, -- ответила та. – Наша мама – хоть куда!.. Ма, ты, конечно, извини, что интересуюсь о таких вещах сию минуту, но просто хочется знать, на что стоит рассчитывать. Сколько у тебя денег?
Нина замялась. Чашка с только что налитым чаем, которую она несла ко рту, так и застыла на весу в её руке. «Как сказать? Как сказать? – мелькало в голове. – Боже, а может, не надо?»
-- Понимаете, детки мои… У меня было больше пятидесяти тысяч…
-- Было? – в один голос вскричали они. – Было?!
-- Дело в том, что в поезде у меня стащили деньги…
Брат и сестра, словно по команде, посмотрели друг другу в глаза.
-- Мать, -- заговорили они в один голос. – В таком случае, какого чёрта ты сюда приехала?
-- Как?... Что?... – задрожал её голос.
Чашка едва не выпала из её руки. Отвернувшись от мамы, дети разошлись по углам и теперь исподлобья наблюдали за ней. На лице сына нервно заходили скулы, дочь отстукивала пальцами какой-то нервический марш.
А Нина продолжала сидеть на табурете. На неё накатили самые разнообразные мысли, слёзы текли по лицу, оставляя прискорбные пятна на юбке.
-- Мать, ты долго собираешься так сидеть? – наконец спросила дочь. – Конечно, никто тебя не прогоняет, но сейчас сюда придут гости…
Словно опомнившись, Нина подняла взор на детей.
-- Коля, а у тебя переночевать можно? – робко спросила она.
-- Понимаешь, мама, -- замялся он, не зная, куда девать бегающие глазки. -- У меня не убрано, да и не один я буду сегодня…
От этих ответов лицо матери стало как будто высеченным из камня. Ни слова не говоря, она поднялась с табурета и прошла к выходу, на ходу подхватывая сумку.
Оказавшись на улице, она несколько раз с жадностью вдохнула свежего воздуха и пошла в направлении остановки.
Она понятия не имела, на какой рейс купила билет. Не было ей дела и к направлению, в котором движется поезд. «Жуткая штука жизнь, -- подумала она, прикрывая глаза. – Я всегда была уверена в том, что дети меня обожают, а они… Что теперь делать? У меня нет ни дома, ни даже своего города, даже своей страны. Куда податься? Или, может, лучше сразу умереть?»
-- Девушка, -- привёл её в чувство мужской голос. – А сидя спать нехорошо – шея будет болеть.
Открыв глаза, она увидела перед собой человека лет шестидесяти. Улыбаясь как-то по-отечески, он продолжал:
-- Знаете, когда был помоложе, я не обращал внимания на такие мелочи. А теперь вот, когда кости постарели, стал осторожным…
-- Простите, я…я сейчас…
-- О, вы, быть может, стесняетесь переодеваться? – высказал он догадку. – Так я выйду из купе.
Прошло несколько минут, прежде чем попутчик постучался в дверь. К этому времени Нина успела не только переодеться, но и улечься.
-- У вас хорошие глаза, -- заметил он. – Как будто не способны на нехорошие поступки…
-- Вы так думаете? – удивилась она. – А что вы ещё видите в моих глазах?
-- Что вижу? – переспросил он. В эту минуту в его взгляде промелькнула хитринка. – А вижу, к примеру, что вы голодны.
Вспыхнув румянцем, Нина улыбнулась:
-- А ведь и правда… Но поесть-то в такое время, наверное, негде…
-- А я – парень запасливый, -- с демонстративной горделивостью произнёс мужчина. – У меня есть сумка, а в сумке есть пироги и курица.
-- О, заботливая у вас жена, наверное, -- наугад сказала Нина . – Заботливая…
-- А вот и никакая она не заботливая, -- отрицательно покачал головой попутчик. – Потому что нет никакой жены. Вдовец я. Уже пятнадцать годочков, как умерла моя Маша.
-- Извините…
-- Да ничего…Дело прошлое… А я вот смотрю на вас и думаю: это же какая хорошая могла бы получиться из вас жена! Послушайте, а будьте моей женой!
Нина рассмеялась ему в лицо.
-- Вы всем такое предлагаете?
-- Нет, только вам. Сегодня, во всяком случае… А что? Поехали, а? У меня на Урале большой дом, природа у нас отличная… Вам будет хорошо.
-- Не обнаружив в его взгляде намёка на шутливость, Нина вздохнула:
-- Ой, да какая с меня жена! Вот собралась ехать на постоянное место жительства к детям. Тоже, знаете, одиночество надоело. Дом продала…
-- И что дальше?
-- А то, что дети, услышав, что мать обокрали в дороге, прогнали её прочь. И теперь вот еду, сама не ведая куда…
Слушатель смотрел на неё несколько минут изучающим взглядом, после чего решительно произнёс:
-- Послушайте, Нина. Не сочтите за нескромность: вы пенсию получаете?
-- Получаю, конечно… Но какая там пенсия? Так, крохи… Лишь бы с голоду не помереть…
-- Это хорошо. Я тоже получаю пенсию. Я бывший военный, полковник в отставке. А потом работал в охране. Ваши крохи, мои крохи, вот и получится настоящий пир. Забудьте об украденных деньгах, как будто их не было никогда. Не мучайте себя воспоминаниями об отношении детей. На то они и дети, чтобы не испытывать благодарности к родителям. Начните новую жизнь. А я вас обижать не буду, поверьте…
Он говорил, говорил, говорил. Постепенно мозг Нины вновь обретал способность трезво мыслить. Она смотрела на него и не хотела верить своим ушам. Как такое может быть?!
-- Ну, подумали? – наконец, закончил мужчина. – Так каков будет ваш положительный ответ?
-- Может, для начала познакомимся? – улыбнулась она…
О Нине Пилявец никто в районе не мог сказать плохого слова. Райцентр – это, собственно, та же деревня, только побольше размерами, потому от глаз людских не утаить ни плохого, ни хорошего. Не успеешь сделать что-либо, на следующее утро об этом знают «добрые люди», взвалившие на себя непосильную роль блюстителей нравственности. Сходил «налево» Иван Сидоров – на следующий день рассказывают, будто он не только «сходил», но и троих деток прижил. Купила Манька Буркина новую юбку – блюстители уже обсуждают качество ткани, название фирмы и размер… не только юбки, но и всего того, что она скрывает. Так что если кому-либо удаётся избежать суда беспощадных блюстителей, этого человека с полным правом можно назвать счастливым.
Нина прожила нелёгкую жизнь. Нет, ей не пришлось испытать, что такое вручную выкапывать колхозную свеклу на пронизывающем ветре, не пришлось высапывать сорняки под палящим солнцем на пяти гектарах колхозного поля, -- бог миловал. Бог и какие-то собственные, довольно средние, дарования. Родилась она в тот день, когда всю страну принуждали проливать горькие слёзы – умер Сталин. Потому даже в искренней радости родители Нины оказались обделены. Пятидесятые – довольно нехорошие годы. Проводились разные эксперименты. Один руководитель ратовал за укрупнение колхозов до немыслимых размеров, вследствие чего вся страна превратилась в один огромный, грязный колхоз; другой помешался на мясозаготовках, вследствие чего почти всё поголовье крупного рогатого скота оказалось начисто вырезанным; третьему стукнуло в лысую голову кормить народ только кукурузой. Трудно жилось крестьянам, и эти трудности Нина помнила так, как будто они происходили вчера. Будучи ещё маленькой девочкой, она уже научилась экономить и делать запасы – соль, сахар, спички, свечки. Даже после двухтысячного года, когда, казалось бы, уже не денутся из магазинов ни пресловутые спички, ни соль, в её кладовой всегда можно было найти парочку лишних пачек соли или несколько упаковок спичек.
Семидесятые годы подарили ей поступление в советский вуз, любовь, двух детей. А потом муж завербовался на БАМ и уехал за «длинным рублём». До сих пор о нём ни слуху, ни духу. Может, женился или сгинул где… Работая в бухгалтерии, Нина поднимала сына и дочку, стремясь дать им всё, что только возможно, чтобы не были хуже остальных детей. В районе мгновенно бросается в глаза разница, кто как одет, кто чем питается, кто что читает. Уже по этим признакам частенько можно судить не только о месте родителей под солнышком, но и о том, кем они работают, на какой должности состоят. Нине не хотелось, чтобы о её детях плохо думали. Напрягаясь из последних сил, перехватывая, где только возможно, ссуды и кредиты, экономя на всём для себя, она всё вкладывала в детей. Вроде и выросли они толковыми, выучились. Сын работает мастером на станции техобслуживания в большом городе, купил квартиру, да и дочь, став юрисконсультом, неплохо устроилась. Правда, несколько раз сын намекал, что было бы неплохо зарегистрировать собственную фирму, да не хватает денег, а дочь рассказывала, что её доходы возросли бы в несколько раз, если бы она имела возможность заняться адвокатской практикой. Ей тоже необходимы деньги.
И вот, дожив до шестидесятилетнего возраста, Нина вдруг оказалась совершенно одинокой. Раньше этого как-то не чувствовалось. Пока дети учились, пока она трудилась и даже руководила отделом в банке, домой она приходила лишь для того, чтобы переночевать. Стены как стены, кухня как кухня, дом как дом… А вчера её спровадили на пенсию. Сердце то колотилось, то застывало, словно само не знало, чего хочет. Словно предчувствовало что-то тягостное… Придя домой, она взглянула в зеркало и вдруг ощутила себя одинокой и ненужной. Как списанный трактор, как перегоревшая лампочка, как выброшенная в утиль стиральная машинка.
-- Это всё… -- прошептала она, обращаясь к своему отражению. – Конец…
В памяти замелькали картины из прошлого. Пятидесятые, о которых и вспоминать не хотелось. Но именно в пятидесятые ей пришлось единственный раз в жизни попробовать самое вкусное блюдо на свете – жареную кишку свиньи. Собственно, это гадость гадостью, но тогда они были настолько голодными и худыми от постоянного недоедания, что один лишь запах, доносившийся из кухни соседского деда, который зарезал свинью тайно, посреди ночи, и жарил кишки, -- запах подействовал на маленькую Нину настолько сильно, что, позабыв обо всём, она, как загипнотизированная, устремилась к источнику аромата. Увидев её, сосед сжалился и вручил девочке кусок кишки. Нина до сих пор помнила, как хрустит на зубах местами пережаренная, местами недожаренная снедь…
С детства Нина обожала фиалки. Сейчас они тоже растут, в лесу их полно весной. Аромат этих цветов то и дело доносится к окнам её дома. Но именно те, с детства – они особенные. Бывало, Нина заметит куст, полюбуется издали, а потом, чтобы не срывать ни одного цветочка, уляжется рядом и осторожно вдыхает в себя запах. И могла она так лежать часами, до умопомрачения…
А ещё она помнила день, когда Стас объяснился ей в любви. О, это было неповторимо, сказочно. Сейчас так не бывает. Если и объясняются, то с показухой, с пафосом, который всё портит. А Стас читал стихи, а потом нежно поцеловал… Снова и снова переваривая это событие в памяти, Нина почувствовала, как щёки наливаются румянцем. Застенчивой она была в детстве, такой и осталась. Застенчивость… Странно было видеть, как хозяйки, не испытывая никакого стыда, развешивают нижнее бельё посреди двора, где всякий прохожий может видеть, какого цвета трусики носит женщина. Нет, Нина всегда стирала собственное бельё отдельно и сушила его таким образом, что никто даже не догадывался о подобных деталях. Дети – те совсем иными выросли. «Что естественно, то небезобразно», -- повторяли они, шутя. Или словно шутя…
Что ей делать в большом доме? Когда-то, ещё в начале 80-х годов она вступила в кооператив, следствием чего стало вселение в новый четырёхкомнатный дом. Государственная программа была такая. В те времена она ещё надеялась на возвращение благоверного с БАМа. Ей удалось попасть в списки на мебель, за которую потом выплачивала деньги несколько лет. Дом добротный, мебель целая, балкончик торчит из стены так же нелепо и одиноко, как и сама Нина в круге бытия. Что делать с этим одиночеством? Если она останется здесь, ей суждено превратиться в старую грымзу, вечно недовольную жизнью и скучную. А спустя лет десять она умрёт, и о ней забудут.
Вот дети зовут к себе.
-- Продавала бы ты, мать, дом, -- упрашивал сын. – Около дома тридцать соток земли. Это райцентр, мама. Земля ценится нынче дорого. Пусть то даже не столица, но тысяч пятьдесят долларов ты сумеешь выторговать свободно. Да и газ есть, телефон, вода…
-- Мамочка, -- вторила дочь, -- братишка прав. Продавай и переезжай к нам. Здесь тебе будет лучше…
-- Ой, да что я делать буду в городе? – краснея, восклицала Нина. – Здесь я никому не нужна. Буду у вас иждивенкой, притом невероятно скучной.
-- Нет, мама, ты делай, как мы говорим…
А что? Почему бы и нет? В районе её знали многие, но это благодаря работе. Помня судьбы знакомых, которых после выхода на пенсию никто и узнавать не хочет, Нина подумала, что завтра и с ней перестанут здороваться. Ни родственников, ни друзей… Что её ждёт?...
-- Итогом этих размышлений было размещение объявления в местной газете о продаже дома. Прошло немного времени, и дом удалось продать по выгодной цене. Довольная тем, что отправится к детям не с пустыми руками, Нина начала собираться в дорогу. Хотелось взять то и это, но не нанимать же товарный вагон! Ограничившись самым необходимым и ценным, что у неё скопилось за всю жизнь и поместилось в одну-единственную дорожную сумку, Нина навсегда покинула дом…
В поезде она была осторожной – ни с кем не вступала в разговоры, не покидала купе, терпя голод и неутолённую нужду. Потом последовала пересадка на автобус. Как ни странно, проехав полпути, он остался совершенно пустым.
-- Что-то вам с пассажирами не повезло, -- улыбнулась Нина водителю.
Это был весельчак лет пятидесяти.
-- А вы бы пересели ко мне, -- предложил он, глядя на её изображение в зеркале заднего вида. – Не бойтесь, я хороший. Меня Пашей зовут.
Подумав, женщина уселась рядом с ним.
-- Вы откуда путешествуете? – поинтересовался водитель.
-- Да из города N-ска. Знаете такой?
-- Как же не знать, -- улыбнулся мужчина. -- Именно в этом городе я впервые сел за руль автобуса. Правда, я там не задержался. Проработав меньше года, я уехал.
-- Бывает…
-- А вы, небось, к детям едете? – наугад предположил водитель. – По глазам вижу, что надоело жить одной…
-- К детям…Приглашали…
Некоторое время проехали в полном молчании. Нина слышала лишь шум двигателя и слабое жужжание мухи, упрямо пытающейся проникнуть сквозь стекло на волю.
-- Послушайте… -- наконец заговорил Павел. – Мне приходилось видеть в жизни многих людей… Вы произвели на меня впечатление… Словом, честная, наивная и добрая вы женщина… Наверное, вы уже и дом успели продать, чтобы не ехать с пустыми руками?
«Ага, скажи ему, ещё отнимет деньги!» -- пугливо взглянув на водителя, подумала женщина.
Словно уловив её мысли, Павел улыбнулся.
-- Да не бойтесь, не заберу я ваших денег. Я о другом хочу сказать.
-- О чём же?
-- Знаете, вы вот когда приедете на место, не признавайтесь детям, что продали дом и привезли деньги.
Нина окинула его удивлённым взглядом.
-- То есть?..
-- Сделайте, как я советую, Нина, -- настаивал Паша. – Вот увидите, что не пожалеете!
Вот и большой многоэтажный дом, где, хоть и в разных квартирах, обитают её детки. Правда, дома ли они в данный момент? Нина не предупредила их о своём приезде; ей так хотелось устроить для них большой сюрприз – мама не только приехала, но и подарит им все деньги. Пусть используют на счастье!..
прод. следует
В некотором царстве, тридевятом государстве… Так я мог бы начать иную историю, так мог бы начать сказку. К сожалению, повествование, которое едва начинается, и идея которого ещё только сереет в моём воображении, словно предрассветные сумерки, целиком почерпнута из жестокой действительности и может служить ярким примером человеческой чёрствости и хамства.
Буця… Правильнее было бы назвать его Сергеем Буцкевичем, но уж так повелось в деревне, что кличка, присвоенная в раннем детстве, прочно прирастает к человеку на всю оставшуюся жизнь. Так вот, Буця, известный на весь район предприниматель, не терпел всего, что могло бы помешать получать прибыль. Если к нему, к примеру, обращались представители детского садика за помощью, его массивное лицо приобретало высокомерную маску и произносило стандартные несколько слов:
-- Я не вкладываю денег в то, чего не понимаю…
Владея тремя киосками промтоваров и большим продовольственным магазином, он никогда не проводил акций по удешевлению залежавшихся товаров, а наоборот, старался содрать с покупателей как можно больше. И многие из сограждан мысленно посылали ему вслед проклятия за то, что по неведению купили у него просроченную рыбу или позеленевшее масло. Кто-то мстил ему, прокалывая шины, кто-то ночью разбивал витрины магазинов. Самые смелые пытались обращаться в комитет по защите прав потребителей или в суд, но, как известно, в тридевятой стране прав только тот, в чьих карманах шелестит множество купюр.
Жаловаться на Буцю имели полное право не только чужие люди, но и члены семьи. Например, жена, которую он всячески третировал. Даже после того, как ему удалось захватить все междугородные маршруты и деньги посыпались в его карманы, как из ведра, он контролировал каждую копейку, истраченную женой на закупки самого необходимого. Он мог стучать по прилавку кулаком, требуя у молоденькой продавщицы пять копеек сдачи; точно также и дома он стучал кулаком по столу, выговаривая жену за то, что она истратила на масло лишние две гривны. Впрочем, это нисколько не мешало ему, закончив выговор, намазать это самое масло толстым слоем на кусок хлеба и медленно чавкать, не обращая внимания на присутствующих. Жена не смела ему противоречить, потому что от него можно было ожидать всего, что угодно. Однажды она выделила из своих собственных денег триста гривен на издание детских сказок. За это он упёк её в психиатрическую клинику. А чего там – разве «нормальному» человеку придёт в голову давать деньги на какую-то книжку? Сам Буця книг никогда не читал и даже считал такое пристрастие блажью, которая вредна и опасна для общества.
Но всё это – ещё полбеды. Главным своим врагом он считал мать. О, Анастасия Фёдоровна представляла собой тот образчик женщины, которая создана для того, чтобы всё терпеть и для всех находить доброе слово. Именно она смягчала грубый нрав сына, а если он собирался кому-то из заказчиков или просителей ответить грубо, она умела передать эти слова таким образом, что люди не обижались. Словом, добрейшей души женщина. А чего удивляться? Анастасия Фёдоровна прошла трудную жизнь. Раннее детство совпало с голодно-кукурузными годами, когда в деревне люди помогали друг другу выжить, потом её третировали «вышестоящие» за то, что покойный дед был раскулачен в бурные тридцатые годы. Пыталась учиться после окончания школы, да «родословная» не позволила. Потому она была обречена работать физически, причём, на самых вредных производствах. В браке она родила двоих сыновей. Младший сын умер ещё в юном возрасте. Уже никто и не вспомнил бы, от чего. Поговаривали, будто он вернулся из армии уже больным. А вот Буця остался…
Каждый из нас может себе позволить называть мать как-то по-своему: «мамулька», «маманька», «маман»… Буця называл Анастасию Фёдоровну не иначе, как собакой.
-- Ладно, шут с тобой, -- говорил он кому-нибудь из знакомых. – Мне лень идти домой, потому сходи сам. Там собака всегда на месте. Скажи ей, чтоб дала то, что тебе нужно, только вернёшь с процентами.
Знала ли мать о словечке, которым чадо наградило её? Несомненно, поскольку сынок обращался к ней таким образом в лицо, и даже в присутствии посторонних людей. Он не раз, находясь в компании собутыльников, говорил:
-- Вот всё у меня хорошо. И бизнес ладится, и доходы возрастают. Только единственное меня беспокоит, единственная проблема, словно бельмо на глазу – куда девать собаку? Понимаете, пользы от неё никакой, но расходов требует.
Не могла же мать упрекать сына в том, что она ради него, в своё время, отказалась от многих перспектив. Например, от продвижения по работе в семидесятые годы, когда за маленьким Буцей требовался уход ввиду болезненности. Уж никто не возьмётся подсчитывать количество бессонных ночек и каторжных дней… И вот она – сыновняя благодарность… «О вы, надменные потомки…»
В какой-то период отношение сына к матери превратилось в сущий садизм. Он запретил ей есть и выходить во двор. Уходя из дому, он запирал её в комнате. Она любила читать, но он, как изощрённый садист, изъял книги из той самой комнаты, лелея надежду, что «собака» свихнётся и можно будет «сдать её в дурдом». Этот кошмар продолжался месяцев шесть. Однажды, в студёную декабрьскую пору, Серёжа выставил мать в одном лишь домашнем халатике на улицу. Дождавшись, когда морозец основательно пробрал старушку, он погрузил её закоченевшее тело в машину и вывез за город, где находился зоологический рынок.
-- Мужик, купи собаку, -- приставал он то к одному, то к другому прохожему. Люди глядели на него удивлёнными глазами и, как правило, стремились обойти стороной.
Впрочем, таки нашёлся один…
Это были отец и сынок. В то утро они вышли прогуляться не просто так. Несмотря на то, что семья считалась многодетной и, само собой разумеется, доходы приходилось бережно растягивать от получки до получки, папа пообещал девятилетнему мальчонке купить ему попугая. За что, за какие заслуги? Да просто за то, что парень старался в учении, а на соревнованиях по шахматам занял первое место. Ходили-ходили, но говорящего попугая так и не нашли.
-- Ничего, папа, -- утешал сын папу. – Ты не переживай. Обойдусь я без попугая. Мы лучше на эти денежки купим для младшей сестрёнки игрушку.
У папы от этих слов едва не навернулись на глаза слёзы. «Чёртово государство! – думал он, незаметно сжимая кулаки. – Почему я не могу позволить себе купить ребёнку такой пустяк, как птичку?»
Они уже собирались повернуться на сто восемьдесят градусов и покинуть рынок, да внимание ребёнка привлёк возглас:
-- Продаётся собака! Послушная, много не жрёт, аккуратная…
Естественно, мальчику захотелось посмотреть на такую собаку, и как же он был удивлён, увидев вместо «друга человека» обыкновенную, закоченевшёю женщину, по лицу которой струились страдальческие слёзы.
-- Папа, что это? – остановился он, хватая отца за руку.
Тот, в свою очередь, заинтересовался происходящим.
-- Собака, собака! – невозмутимо призывал Буця, посматривая на людей свысока.
Тогда отец подошёл к нему и, подыгрывая, спросил:
-- Сколько ты хочешь за собаку, добрый человек?
-- Да сколько дашь, столько и возьму, -- последовал ответ.
Порывшись в карманах, мужчина извлёк всё, что у него было и протянул странному продавцу.
-- Тут немного, гривен двести…
-- Маловато, но… сойдёт и так. На, забирай её…
Как муж объяснял жене свою необычную покупку, как они выхаживали несчастную женщину – об этом можно только догадываться. Во всяком случае, Анастасия Фёдоровна осталась в этой семье.
Прошло время. В один из летних дней Буце подвернулся вариант выгодного приобретения недвижимости. Но он по каким-то причинам не мог оформить её на себя, а жене не доверял. И тогда он вспомнил о матери, которая «где-то есть». Дело было срочное, поэтому ему пришлось выложить некоторую сумму денег для того, чтобы подстегнуть знакомых милиционеров её разыскивать.
Оказавшись перед дверью чужой квартиры, Буця позвонил – настойчиво, как человек, не привыкший ждать. Его сопровождали два служителя Фемиды – так, на всякий случай…
В аккуратно одетой женщине, открывшей дверь, трудно было узнать когда-то замученную Анастасию Фёдоровну. Избавившись от вечных упрёков сына, она, как цветок, расцвела, о чём свидетельствовал румянец на полнокровных щеках.
-- Слышь, -- обратился к неё сын, не утруждаясь приветствием или извинением. – Возвращайся-ка ты домой. А то люди болтают всякую чушь…
По лицу женщины мелькнула мрачная тень, но это продолжалось всего лишь мгновение.
-- Послушайте, гражданин, -- наконец произнесла она одними устами. – Это невозможно… Нет, никак невозможно…
-- Почему? – не без грозы во взгляде резко спросил Буця.
-- Насколько мне не изменяет память, вы изволили меня продать нынешней зимой в качестве собаки.
Присутствующие милиционеры уставились на Буцю ошеломлёнными глазами. Заметив это, мать продолжала:
-- Да, именно так и было. Это могут подтвердить многие люди.
-- Да ну! – не выдержал молоденький лейтенант, отступая на шаг. – Так не бывает!
-- Не бывает? Так я вам скажу, молодой человек, что у меня есть хозяин, который не пожалел на покупку двухсот гривен. Он меня обогрел, кормил, приодел. Меня в этой семье окружили заботой, пониманием, лаской. От этих, совершенно чужих людей, я получила столько добра, сколько никогда не получала от родного сына. Кстати, собакой здесь меня тоже, как вы понимаете, не называют.
Обеспокоенный продолжительным отсутствием Анастасии Фёдоровны, вышел и хозяин квартиры. Увидев блюстителей порядка и Буцю, он всё понял.
-- Слышь, мужик, -- обратился к нему Буця. – Сколько я тебе должен? Я не только верну твои деньги, но и доплачу ещё… ну, тысячу. Только возврати мне … мать.
-- Так, я не могу больше это выслушивать, -- ухмыльнулся другой офицер. – Пойдём, лейтенант.
-- А не арестовать ли этого прощелыгу? – предложил тот. – Торговля людьми и всё такое…
-- Не стоит, -- вмешалась Анастасия Фёдоровна. – Пусть себе уйдёт с миром.
-- Мать, но я же твой сын! – словно опомнившись, воскликнул Буця. – Как ты можешь?!
Лицо женщины стало строгим, как грозовая туча.
-- У меня нет сына, -- сухо произнесли её уста. – Такого сына. Мои дети – вот они, взгляните.
С этими словами она приоткрыла дверь, из-за которой выглядывали несколько детских мордашек.
-- Вот мои дети! – твёрдо сказала она. – И они никогда не назовут свою мать собакой…
