Рюмка. Еще. И еще. Одну задругой, не спеша, смакуя. Он чувствовал, как сначала крепкий недешевый алкогольнебрежно разливается по его деснам, затем обжигает его больное, охрипшее горло.А потом, так хорошо, так тепло становится где-то в груди. Это тепло разноситсяпо всему телу, вплоть до кончиков пальцев, все еще готовых повиноваться своемухозяину, а на лице образуется легкий румянец, на доли мгновения прикрывающийстарое, морщинистое лицо от взглядов посетителей. 

На самом же деле на старика никтоне обращал внимания. Каждый был занят своим горем или своей радостью. Морякинещадно душили в объятьях разукрашенных проституток, время от времени напеваясвои корабельные неровные песни. Строители, грузчики и портные держались всторонке, также как и старик: каждый сам по себе, наедине со своими проблемами,с глазу на глаз со своей серой, а то и погрязшей в нечистотах жизнью. Займиськто тут диким бесстыдством или подохни от остановки сердца – никто бы этого ине заметил. С одной стороны – подобное встречалось тут и без того часто, а сдругой – никого и нисколько не волновало. 
Не волновало все происходящеевокруг и старика, плавно подходящего к состоянию близкому к беспамятству. Отпоследней, наверняка лишней рюмки, его спасла лишь удача, когда медленно закрывглаза, он погрузился в глубокий сон. 

Вы все, конечно, помните, 

Как я стоял, 

Приблизившись к стене, 

Взволнованно ходили вы по комнате 

И что-то резкое 

В лицо бросали мне.

Стук в дверь. Кто-то стоит заней. За деревянной, свежепокрашенной дверью. Стоит и называет его имя. М… М…Мэт-тью… Мэтью. Да, так звали его когда-то. Когда людям давали имена, когдалюди ценили близких и с трепетом относились к поэзии. 

Он любил русские стихотворения,хоть понимал и не все слова. За ее чувственность. За эмоции. Мэтью… Если бы онзахотел, то тоже писал бы стихи, но не ко времени увлекся точными науками. 
Стук в дверь. Кто-то по-прежнемуего ждет за ней. И называет его по имени. Давно забытому, спрятанному им самимв глубинах сознания. 
«Мэтью не должен открывать дверьнезнакомцам» - прошептал он, вспоминая наставления матери. 
Но те, кто стучались, знали егоимя, знали. Наверняка и он их знал. Может, это дядюшка Томас из Филадельфии?Или старая тетушка Фелиция, которую любовь еще до последнего Карибского кризисазабросила на Ближний Восток. Как можно не открывать дверь тем, кого ты знаешь?!Может, человек за дверью пришел поздравить с Днем рождения? Мэтью попыталсявспомнить, когда у него был день рождения - не смог. 
Но дверь, на всякий случайоткрыл. Ручка поддалась легко, прохладный осенний ветер тут же окутал Мэтьюсвоими невидимыми лапами. 
За ней никого не было. Лишьпожелтевший листок бумаги с номером. 
28045. 
Мэтью все понял сразу. Зрачкилишь немного расширились и заблестели. Он сел у двери и, поджав под собойколенки, тихо заплакал. «Слезами горю не поможешь» - поговаривала мама. Отец жешел на более радикальные меры и брал в руки ремень, ускоряя наступлениекатарсиса у своего отпрыска. Но он все равно плакал. Как сейчас, провожая своипять букв. Букв, принадлежавших только ему, которые были его лучшими друзьями.28045… 28045… 2 – номер дома, 8 – код улицы, 04 – код города, 5 – последнеенапоминание о том, какое имя он носил. 
За спиной мальчика, сидящего удвери собственного дома и тихо всхлипывающего, захлопнулась дверь. Дверь несвоего, но уже чужого дома под номером 2. Он на это не обратил внимания, лишьвытер рукавом проступившие из носа липкие сопли. 

Гляжув окно: уж гаснет небосклон, 
Прощальный луч на вышине колонн, 
На куполах, на трубах и крестах 
Блестит, горит в обманутых очах; 

Горизонт, алый горизонт вспыхивалсотней звезд, замирал и содрогался. Заставлял то прищуриться, то упасть наколени и прикрыть голову руками. Холодными, грязными, стертыми в кровь руками. 
Солдат бежал между павшимипехотинцами. Безликими и бесстрашными. Безоружными. Пахло выпечкой. Наверняка горькойна вкус. От нее тошнило и чудовищно хотелось пить. Солдат бежал без оглядки,держа в руках тонкую длинную ореховую ветку, к которой был крепко привязаносинее знамя с гордой, но одинокой звездой в верхнем правом углу. Ветка то идело намеревалась предательски хлестнуть по телу солдата, а когда ей этоудавалось, она была готова расхохотаться, дай ей Создатель такое право. Ручьямитекла терпкая кровь, то тут, то там создавая миниатюрные реки, озера и, даже,водохранилища. 
Вдалеке, в унисон сотнямвыстрелов, подпевали двигатели бронетехники. Иногда было слышно чьи-то нечеловеческиекрики. 
Солдат бежал все быстрее ибыстрее. Впереди возвышался холм, рыхлый от выпущенных по нему снарядов и людскихбашмаков, так старательно пытавшихся проделать путь на самый верх. Солдатулыбнулся, а по телу пробежал легкий озноб счастья. Когда он добрался до самойверхушки холма и водрузил на него свой флаг, в районе паха неожиданно сталотепло и влажно. Он снова улыбнулся своей полудетской улыбкой и, приспустивштаны, присел, за несколько секунд увеличив высоту холма на несколькосантиметров. 
А потом стало темно. 

Яркий свет заставил солдатазажмуриться. Со стороны его нелепо состроенная гримаса одновременно казалась иглупой, и страшной. 
-Как вас зовут? – сквозь дикуюголовную боль услышал он сладкий женский голос. 
-28045. 
-Нет, мне нужно ваше имя. 
-28045, – повторил он. 
Послышались удаляющиеся шаги.Тихо скрипнула дверь. Потом наступила жуткая тишина. Одиноко жужжаланадоедливая муха, наровясь примоститься на ногу солдату, как на аэродром. 
А потом снова стало темно. 

«Тебе не стоило открывать дверь,сладенький» - знакомый голос был немного грустным, словно его владелец ещенедавно плакал навзрыд. Он принадлежал кому-то… Кому-то, кого он знал совсемдавно, но забыл. Как забыл и все остальное, включая те пять букв, которые когда-тобыли ему близки. Первая была согласной. Вторая? Наверное, гласной, хотя он и небыл в этом уверен. 
28045-ый открыл глаза и, неподнимаясь с постели, посмотрел в зеркало. «Кто ты?» - спросил он у отражения.Отражение усмехнулось и отвернулось. Отражение издевалось, ведь знало правду. Отом, что никакой войны не было. Что означал его номер, чьи пули летели в тех, скем он сражался плечом к плечу. Отражение, вспоминая глупый покачивающийся натонкой тросточке флаг на холме среди мертвой земли и кучу дерьма, отбрасывалоедкие шуточки, в результате распадаясь на сотни острых осколков. 
«Ты солдат, 28045-ый. Ты боролсяза холм посреди пустыни. Ты убивал, чтобы насрать на холме. Ты убил 45 человек,чтобы нас-рать-на-гре-ба-ном-хол-ме, дорогуша. Ты герой!» - издевалосьотражение то в ложках, то в уличных витринах, то в стакане со сладкойгазировкой. 

Смехзатихал лишь к вечеру, когда солдат без имени, брал в руки рюмку и пыталсявспомнить. Но ясность мысли приходила лишь под утро, когда он, вдовольнабравшись и покраснев то ли от избытка алкоголя, то ли от собственного стыда,тонул в собственном тесном мирке. 
«Меня зовут Мэтью, мама. Мэээ-тьюууу.Я обещаю больше не открывать дверь незнакомцам! Честно!» - клятвенно, но уже практическинеразборчиво обещал полуребенок-полустарик. 
«Мэтью, Мэтью! В честь дедушки,сражавшегося в составе полка Нормандия Неман с фашистскими агрессорами» -задыхаясь, добавлял он. 
Окружающим же (как морякам спроститутками, так и строителям, грузчикам и портным) в тускло освещенномкабаке, пропитанным едким дымом, на чужие клятвы, даже самые искренние, былоглубочайшим образом наплевать. 
И тогда снова становилось темно.

Normal 0 false false false MicrosoftInternetExplorer4 /* Style Definitions */ table.MsoNormalTable {mso-style-name:"Обычная таблица"; mso-tstyle-rowband-size:0; mso-tstyle-colband-size:0; mso-style-noshow:yes; mso-style-parent:""; mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt; mso-para-margin:0cm; mso-para-margin-bottom:.0001pt; mso-pagination:widow-orphan; font-size:10.0pt; font-family:"Times New Roman"; mso-ansi-language:#0400; mso-fareast-language:#0400; mso-bidi-language:#0400;}

Два раза в неделю утро у меня начинается с жуткого запаха сигаретного дыма, которым пропитался весь наш фургончик. Анжелика курит беспрестанно, даже не замечая этого: привычка для нее столь же естественна, как и дыхание. И, пока мы кружим по городу, я успеваю схватить половину летальной дозы никотина. Вова, наш оператор, даже не морщится: он в проекте второй сезон и уже притерпелся.

 

Окончательно просыпаюсь я уже в съемочном лагере – где-нибудь посреди города, пью обязательный кисловатый кофе из картонного стаканчика, покорно провожу около получаса в гримерке – надоело, но без этого нельзя, и – в бой. Так я живу уже четвертый месяц, крутясь, как белка в колесе.

 

Так же начинается и сегодняшний день. Вова снимает нас эпизодами, пока мы добираемся из лагеря к пункту назначения. Мы с Анжеликой – она уже третий подряд съемочный день щеголяет в коротких ярких платьях и носит ядовито-рыжий парик – ведем непринужденную беседу, отрепетированную заранее. И одновременно я думаю о том, что в ванной подтекает кран, что опять не съездил к родителям, хотя собирался и даже позвонил, и еще о какой-то повседневной чепухе.

 

Фургончик, качнувшись, останавливается. Вова, качнувшись вместе с машиной, задевает потолочный монитор – он всякий раз таранит его головой.

 

- Вот мы и на месте, - для эфира произносит Анжелика, еще раз сверяясь с адресом, указанным в зрительском письме. – Ничего не скажешь, апартаменты роскошные. Как тебе, Паша?

 

Я выглядываю в окно. Особняк, открывшийся моему взору, тянет на сумму с шестью нулями – это точно. Умеют же люди устраиваться!

 

- М-м…неплохое бунгало. Но ведь финансовое благополучие – это еще не все, что необходимо человеку, - отвечаю я, подготавливая зрителей к дальнейшему развитию сюжета.

 

Мы выходим. Вова, умница, забегает вперед, снимая наше триумфальное шествие во всей красе. Анжелика указывает рукой на особняк:

 

- Женщина, живущая в этом доме, уже разучилась верить, надеяться и ждать. Каждое утро она встречает в одиночестве, и каждый день для нее безрадостен. Три года назад она волею судеб рассталась с любимым человеком и не может отыскать его до сих пор…

 

Тем временем мы подходим к воротам с коваными решетками, на створках которых чугунные павлины смотрят друг на друга чугунными глазами. Я перехватываю эстафету у Анжелики, пока она, глядя в объектив камеры наблюдения, усердно жмет кнопку звонка.

 

- Пользуясь минутной паузой, спешу напомнить вам, дорогие зрители, что нашим спонсором является сеть супермаркетов «Алина». Супермаркеты «Алина» - больше выбора во всем! – бодренько выкрикиваю я.

 

Нет никаких признаков того, что мы замечены. Анжелика, кривя губки, переминается с ноги на ногу. Пауза затягивается, и я, доверительно склонившись к камере, говорю:

 

- Будет чертовски нелепо, если нашей героине не повезет встретиться с нами. К сожалению, наша передача имеет возможность дать всего лишь один шанс, который легко можно упустить…

 

Меня останавливает легкий толчок в плечо. Я оборачиваюсь – Анжелика тычет пальцем сквозь решетку, другой рукой вцепившись в мой пиджак. К нам по дорожке, обсаженной карликовыми кипарисами или чем-то вроде, дефилирует сама хозяйка. Несмотря на простоту ее наряда, сразу видно, что именно она владелица всего этого великолепия: по походке, неторопливо-уверенной, по взгляду, полному превосходства, по надменно вздернутому подбородку. Нас она узнала, несомненно – нас знает вся страна. Однако восторга на ее лице я не отмечаю.

 

- Здравствуйте, - Анжелика излучает приветливое дружелюбие. Я тоже киваю с постным выражением лица. – Мы из передачи «Фабрика грез». Вы – Татьяна Сергеевна?

 

Легкий аристократический кивок в ответ.

 

Вы не ошиблись, - чуть заметно улыбается она. – Проходите, в доме поговорим.

 

Она невероятно владеет собой. Не визжит от радости, не крутится перед камерой, норовя заглянуть в объектив, и не вешается нам на шею, как поступают частенько наши «жертвы», словно состязаясь в истеричности чувств. Даже голос ничего не выдает, будто бы она говорит о чем-то совсем обычном с хорошо знакомыми людьми.

 

- Нет-нет, сначала – наш сюрприз! – Анжелика игнорирует приоткрывшуюся перед ней створку ворот. Топчусь на месте и я, оглядываясь, когда же из-за угла вывернет наш заветный грузовик, в котором мы возим подарки.

 

- А мне ничего не нужно, - опять улыбается Татьяна Сергеевна. Я до сих пор не могу определить ее возраст: мешают крашеные волосы и гладкое, как в рекламе, без единой складочки, лицо. – У меня все есть: дом, машина, свой бизнес, даже личный самолет. Я вполне довольна этим, и о журавлях в небе не мечтаю.

 

- Наш подарок – другого плана, - возражаю я. – Такое за деньги не купишь.

 

А на самом деле – запросто. Сто тысяч по частям (продюсер, скрепя сердце, дал согласие) – и дело в шляпе. После таких случаев начинаешь сомневаться: а есть ли в нашем мире что-нибудь, что действительно не продается?

 

Подарочный грузовик снежно-белого цвета, наконец, выезжает со своей позиции. Татьяна Сергеевна, кажется, удивлена, но старается ничем себя не выказывать. И я снова поражаюсь ее хладнокровию.

 

- Вы не догадываетесь, что мы вам привезли? – расплывается в хитрой усмешке Анжелика. – Смотрите.

 

Татьяна Сергеевна неторопливо выходит за ворота. Грузовик разворачивается, дает задний ход и подъезжает к нам, довольно урча. Тут же два парня, плечистых и фотогеничных, в белых комбинезонах с лейблом нашей передачи синхронно выскакивают из кабины. Они оббегают машину кругом и распахивают двери грузового отделения. Плавно опускается трап. Анжелика замерла в предвкушении нашего триумфа, даже Татьяна Сергеевна вся подалась вперед. А я стою, сложив руки на груди, я-то знаю, что там дальше по сценарию. Рядом со мной перестал суетиться Вова с камерой на плече.

 

И вот из темноты показывается фигура человека. Он выходит на свет, спускается по трапу и разводит руки в приветственном жесте. Татьяна Сергеевна вскрикивает, вмиг теряя самообладание. Еще бы, ведь это – ее бывшая любовь, ее единственный и неповторимый, пропавший в свое время без следа. Правда, мне известно, что он позорно бежал, но это уже детали, и совсем не для наших зрителей.

 

Итак, теперь наш подарок приближается, не опуская рук. Татьяна Сергеевна, по меньшей мере, шокирована – это уже заметно всем.

 

- Дима? – как-то и сухо, и неуверенно спрашивает она.

 

- Таня! Танечка… Вот, я приехал… - говорит он глухим голосом, заметно волнуясь.

 

И в тот момент, когда он уже подходит к нам, Татьяна Сергеевна неожиданно бросается ему навстречу, и, совершенно не стесняясь камеры и прямого эфира, отвешивает ему одну пощечину, вторую… Дима пробует закрыться от ударов, но напрасно: его бывшая возлюбленная похожа на разъяренную пантеру. У нас с Анжеликой сейчас, наверное, ошарашенный вид. А Вова продолжает снимать: отрицательный результат – тоже ведь результат, и такие скандальные сцены, несомненно, как-то разнообразят передачу.

 

Опомнившись, Анжелика пытается остановить бесчинства. У Дмитрия расцарапано лицо, Татьяна Сергеевна взъерошена и растрепана, тонкий налет светского лоска исчез без следа. А я замер, не зная, что делать. Если честно, такие представления я презираю до глубины души и потому никогда к ним не готов.

 

***

- Ложная наводка, - вздыхает Анжелика, прикуривая очередную сигарету и потирая переносицу. – Ты чего не вмешался?

 

Она не совсем права: сюжет получился хитовый, вот только я, действительно, малость прошляпил. Но мне нечего ответить, поэтому я отвожу взгляд и устремляю его сквозь клубы дыма в окно. Там тянется безрадостный пейзаж городских окраин.

 

- Паша, так нельзя. Теряешь имидж, - продолжает Анжелика. Она поправляет парик, достает зеркальце.

 

- Знаю, - соглашаюсь я. – Прости, виноват.

 

- Ладно, проехали, - говорит она, будто только и ждала моих скомканных извинений. Затем, затянувшись в последний раз, тушит сигарету: сейчас пойдет эфир.

 

- Приготовились, - командует Вова. – Три…два…один…мотор!

 

- Наш следующий герой – мальчик из небогатой семьи. Он страдает неизлечимым заболеванием – аутизмом, - тараторит Анжелика. – Его родные попросили нас о подарке, который хоть как-то приблизит ребенка к полноценной жизни. Сами они не в силах позволить себе сделать дорогостоящую покупку. «Фабрика грез» с удовольствием взялась помочь необычному мальчику. Без преувеличения, весь наш творческий коллектив заинтересовался его судьбой…

 

- …Наша передача в первую очередь ориентирована на подобные пожелания. Мы не забываем, что в нашем жестоком мире всегда находятся остро нуждающиеся, - теперь уже я продолжаю треп перед камерой. – Приятно сознавать, что мы в состоянии им помочь и сделать чью-то жизнь хоть немного лучше…

 

В десятисекундной паузе Анжелика жарко дышит мне в ухо:

 

- Не провали хоть этот сюжет, растяпа.

 

Настроение у меня мгновенно портится. Я укоризненно смотрю на Анжелику, но молчу.

 

И вот мы опять выходим из фургончика, и Вова суетится рядом, ловя удачный ракурс. А следом за нашей машиной останавливается тот самый белый грузовик. «Кому в голову пришло сделать его белым? – вдруг спрашиваю себя я. – Что за больница на колесах! Чистота, значит, и эта… как ее…непорочность». Впрочем, нечего философствовать, работать нужно.

 

Так, что тут? Райончик не из престижных. Беспорядочно натыканные серо-коричневые «хрущобы», куцые цветники под окнами, загаженные дворы и осыпавшаяся плитка на балконных щитах. Туземцы угрюмо взирают на нас – чистеньких, сияющих, аккуратных. Мы для них – будто с другой планеты.

 

У подъезда в нос шибает смесь диких запахов, от которых я уже отвык за последние лет десять. Держу пари, что для Анжелики такие ароматы вообще в новинку.

 

Следом за нами тащатся два наших белоснежных грузчика с коробками. Оба тяжело сопят. Мы взбираемся по лестнице на последний, пятый этаж, и к концу подъема я начинаю проклинать занывшее некстати колено. А вместе с тем радуюсь, что сам живу в нормальном доме – с лифтом.

 

- И вот мы у дверей квартиры, - задыхаясь, произносит Анжелика, миновав последнюю ступеньку. Вова продолжает съемку, с присвистом дыша мне в затылок. Он ловит в объектив палец Анжелики с длинным модным ногтем, вдавливающий кнопку дверного звонка.

 

За темной дверью с облупленной местами краской раздается громкая трель. Почти сразу же слышится щелканье замка, и нашему взору предстает невзрачная женщина средних лет в застиранном халатике, давно утратившем первоначальный фасон и цвет. Она молчит, у нее отвисает – не фигурально, а буквально – челюсть.

 

- Добрый день, Людмила. Вас беспокоит передача «Фабрика грез», - говорю я.

 

- Здравствуйте, - вторит мне Анжелика.

 

Хозяйка растерянно отвечает на приветствие.

 

- Я не верила…и не ожидала… - говорит она.

 

Классно. Такая реакция обогащает наши передачи. Никакой игры, натянутости, никаких дублей – только живая съемка, наш конек.

 

- Проходите, проходите, - суетится хозяйка, внезапно оживляясь. – Я вас чаем напою. Простите за беспорядок, вы так неожиданно приехали…

 

Как истинный джентльмен, я пропускаю Анжелику вперед – говорят, так повелось еще с первобытных времен, когда женщине предоставляли право первой войти в пещеру, чтобы проверить отсутствие хищников – и за ее спиной делаю жест грузчикам. Они тут же подхватывают коробки, опущенные перед тем на пол. Я захожу в квартиру, Вова следует за мной. В тесноте захламленной прихожей ему приходится проявлять всю свою изворотливость, чтобы нормально снимать. Нас ведь смотрят в прямом эфире!

 

Пока мы разуваемся, я примечаю настороженно выглядывающую из-за спины Людмилы девочку лет восьми с огромными глазами. Она нас сразу опознала, но, видимо, не доверяет своим ощущениям, как и ее мать минуту назад.

 

- Простите, а где ваш сын? – деловито спрашивает тем временем Анжелика, поправляя перед мутным зеркалом парик.

 

- Сюда, пожалуйста, - Людмила указывает на дверь позади себя. – Андрюша смотрит телевизор.

 

В голосе матери слышится какая-то безысходная надломленность.

 

- Ребята, оставляйте здесь, - командую я грузчикам. Больше в кадре появляться они не должны. – Подождите нас на площадке.

 

Теперь из-за коробок в прихожей не пройти совсем. Щелкает замок входной двери: грузчики вышли, и теперь будут ожидать нашего возвращения, после чего распакуют компьютер и подключат его. А пока Анжелика с оператором уже на пороге комнаты, и я спешу за ними.

 

- Андрюша! – Людмила зовет мальчика, впрочем, без особой надежды на ответную реакцию. Ей, в отличие от нас, хорошо известны манеры поведения сына. – Андрюшенька!..

 

Мальчик сидит на краю продавленного дивана и внимательно наблюдает за рекламой стирального порошка. На нас, вошедших, - ноль внимания. Если бы я не знал его возраст, ни за что не дал бы ему двенадцать: мальчишка мал, бледен и худ.

 

- Здравствуй, Андрей, - скорее на камеру, чем для него, говорит Анжелика.

 

Реклама порошка сменяется кадрами рапидной съемки скаковых лошадей. Андрюша по-прежнему не реагирует на наше присутствие. Людмила с выражением некоторого отчаяния на лице подходит к телевизору и выключает его. Мальчик не поворачивает головы. Пустой экран для него, оказывается, не менее интересен. И я догадываюсь, почему. Темное стекло стало в эти минуты зеркалом, в котором отразились все мы, неожиданно вторгшиеся в жизнь мальчика, и кого он не собирается удостаивать своим вниманием.

 

Никогда раньше я не видел больных аутизмом, и, возможно, поэтому во мне начинает расти жалость к несуразному человеческому детенышу, обреченному на пожизненное заточение в тесной клетке своего внутреннего мирка. Чем его образ жизни отличается от образа жизни фикуса в горшке на подоконнике? Страшные вопросы задаю я себе – и не могу на них ответить.

 

Прошло несколько десятков секунд, и исчезновение движущихся картинок на экране все же подействовало на ребенка: не спеша, он поворачивается в нашу сторону, и, готов поклясться, в его глазах мелькает слабый отблеск интереса.

 

- Андрей, узнаешь нас? – Анжелика приближается к мальчику. – Ты видел нас по телевизору раньше? Мы привезли тебе подарок.

 

Вместо ответа Андрюша встает с кровати, огибает свою мать, как какой-нибудь стул, и подходит – вначале к Анжелике, затем ко мне и останавливается возле Вовы. До каждого из нас он по очереди дотрагивается ладошкой, словно желая удостовериться в нашей реальности. Оператор берет его средним планом, потом крупно, чтобы на экране телезрители отчетливо могли видеть глаза мальчика.

 

Я присаживаюсь на корточки – так удобнее общаться с Андрюшей – и повторяю:

 

- У нас есть подарок для тебя.

 

- А разве сегодня мой день рождения? – после паузы вдруг спрашивает он, глядя куда-то в сторону.

 

- Нет, это просто подарок, - я совершенно логично полагаю, что вряд ли у мальчика именно сегодня день рождения. – Хочешь знать, какой?

 

- Почему? – он упорен и настойчив, как муравей.

 

Мне трудно ответить на этот вопрос. Действительно, почему? Выручает Анжелика.

 

- Твоя мама решила сделать тебе приятное, - говорит она, наклоняясь к Андрюше. – Мы только немножко помогли ей.

 

Людмила стоит рядом, сложив руки в замок. Ей неловко за сына, и я понимаю эту неловкость, но ничем помочь не могу.

 

- Подарок… - неуверенно произносит мальчик, и подобие улыбки трогает его тонкие губы. – Что вы будете мне дарить?

 

- Компьютер, - отвечаю я, с удовлетворением отмечая развитие диалога. – Ты ведь хотел компьютер?

 

Андрюша молчит. Его лицо постепенно кривится в гримасе. Я боюсь, что он сейчас разревется, оглядываюсь на Людмилу, но та сама находится в полуобморочном состоянии. Тогда я беру мальчика за плечи. Похоже, Анжелике передалось мое настроение, и она приходит на помощь – гладит мальчика по голове. Андрюша вздрагивает, уклоняется от ее рук и кривится еще больше.

 

- Не надо компьютер, - выдавливает он. – Не хочу…

 

- Что же ты хочешь? – все же интересуюсь я, уже понимая, что события развиваются не по сценарию. Анжелика осуждающе смотрит на меня: пошли, мол, ни к чему эти сцены.

 

Андрюша вяло пытается вырваться из моих рук, будто своим прикосновением я сделал ему больно. Я отпускаю его, и мальчик, как заведенная кукла, идет назад, к дивану. Потом взбирается на него и снова поворачивается к неработающему телевизору.

 

- Пойдем, Паша, - Анжелика кивает в сторону выхода. Пожав плечами, я собираюсь уходить, и замечаю в дверном проеме все ту же девочку с большими глазами – сестру Андрюши. Она, видимо, наблюдает за нами с самого начала. Перехватив мой взгляд, девочка тут же исчезает.

 

Вова выключает камеру, опустив руки. Вслед за Анжеликой он направляется в прихожую, где по-прежнему стоят не распакованные коробки. Людмила суетливо забегает вперед, чтобы отпереть замок.

 

Я почему-то мешкаю, отставая от них. И чувствую, как меня кто-то тянет за рукав.

 

- Подождите, - тихо говорит она. – Вы не поняли…

 

Я останавливаюсь, чувствуя приближение развязки.

 

- Он хотел другого… - голос девочки звучит будто издалека. – Я знаю…

 

- Тогда скажи мне, - наклоняюсь я к ней.

 

- Вы ведь, правда, все можете?

 

Я иронично улыбаюсь. В понимании этих детей мы – всемогущи.

 

- Он хотел…хотел… - запинаясь, говорит она.

 

«Что же могло родиться в твоей голове, малыш? – успеваю подумать я. – Какое желание пришло тебе на ум? Ты ведь совсем не знаком с окружающим миром – о чем же можно мечтать?»

 

- …увидеть Бога. – Она так и произносит: «Бога» с большой буквы.

 

Что-то обрывается у меня внутри, я оглядываюсь в комнату. И вижу глаза Андрюши. В его взгляде светится искренняя надежда.

 

«Господи! – молю я про себя. – Покажись этим детям. Не оставь их без внимания. Ни сейчас, и никогда в будущем».

 

- Паша, ну что ты там застрял? – раздраженно окликает меня Анжелика.

 

Глубоко вздохнув, я выхожу из комнаты, чувствуя спиной этот просящий, умоляющий взгляд мальчика. Мне нечего сказать ему, ожидающему чуда, и от этого еще более гадко и пусто на душе. Я просто спасаюсь бегством. Надеюсь, он мне простит…когда-нибудь.

 

Анжелика что-то говорит, но я ее не слышу. Только вертится одна мысль в голове: мы – обманщики, растиражированные на всю страну. Лживые чудотворцы грандиозного масштаба, а наши чудеса – пустышки. И вся колоссальная махина шоу-биза не способна выполнить желание ребенка, идущее от самого сердца…

 

***

Из передачи я ушел. Наш продюсер готов был меня порешить, когда у него перед носом я разорвал контракт. До суда дело не дошло единственно потому, что мне срочно нашли замену: белокурого красавчика с нелепым для него именем Федор. Замена оказалась удачной, рейтинги пошли вверх, и руководство махнуло на меня рукой.

 

Свою четырехкомнатную квартиру я более чем выгодно продал, переехав в скромный домик на окраине. Устроился работать по своей первоначальной специальности – я теперь экономист в небольшой фирме, торгующей компьютерами. И, признАюсь, я доволен своей спокойной жизнью.

 

Кроме того, у меня скопилась приличная сумма – от продажи квартиры и джипа. И я смог выслать Андрюшиной семье некоторую долю своих средств. Спасибо, помог старый друг, представив им внезапно свалившиеся на голову деньги как благотворительную помощь какого-то фонда. А то ведь мужчины в их доме нет, сбежал от проблем когда-то – как Людмиле одной управляться?.. А добро, я считаю, должно быть анонимным, иначе оно превращается в обременительный дар.

 

Еще я разыскал мать Анжелики, хотя и не без труда. Она жила в небольшом, забытом богом городке за две сотни километров от столицы, перебиваясь с хлеба на квас, и не видела дочь уже лет семь или восемь: Анжелика сама порвала все связи с ней. Глупая была, гонористая.

 

Я пригласил пожилую женщину погостить – и она, несмотря на болезнь, с радостью согласилась. А пока я написал и отправил в «Фабрику грез» проникновенное письмо под вымышленным именем. Оно наверняка пройдет конкурс, и по нему захотят снять сюжет: я-то ведь знаю, какой должна быть наводка, чтобы ее приняли к рассмотрению. К тому времени я лично привезу Анжеликину мать к себе домой. И буду ждать гостей.

 

Карцер. Рассказ

Священник, окормлявший тюремных узников, во время одного из посещений узнал, что дорогой его сердцу разбойник угодил в карцер. Дороговизна этого человека заключалась в том, что он искренне исповедовался, исправно молился, читал церковную литературу – то есть выходил на путь духовного делания. Батюшка и сам много молился за него: келейно и на богослужениях, а при всяком удобном случае служил молебны Анастасии Узорешительнице, испрашивая условно-досрочного освобождения. И вдруг – карцер! «Нарушение внутреннего распорядка», – объяснили начальники, но разрешили священнику повидать заключенного.

По тюремному коридору привели батюшку к колодцу, укрытому тяжелой железной крышкой. В крышке – небольшое отверстие, через которое в колодец проникал свет от слабой электрической лампочки, висящей под потолком. Отомкнули замок, подняли крышку: глубина – метра два, бетонные стенки – полтора на полтора метра, на дне вода. И в этой воде сидит темничное чадо с книжкой в руках.

– Ты что же, брат? – с болью в голосе спросил священник. – Ты же обещал…

– Простите! – молвил раскаявшийся разбойник. – Я нарочно… В камере невозможно читать Евангелие – народу полно, а здесь хорошо – никто не мешает…

Тут батюшкина душа вострепетала: он, понятное дело, и представить себе не мог, что в наши дни возможно такое. Глядя в покрасневшие от долгого напряжения глаза, священник сильно впечатлился и подумал, что этот человек – спасен будет…

Продолжение этой истории мне неведомо. Хотелось бы, конечно, чтобы все управилось ко благу, как в песне про Кудеяра, который «бросил набеги творить» и стал монахом, но – не знаю и приврать не могу.

Валерий МайкутЯ воевал за Русь ПравославнуюПоследнее интервью с протоиереем Михаилом Бойко († 2002)Помню, наша часть стояла в резерве, и мы зашли в один немецкий дом. Все там было вверх дном, а в углу стояло пианино. Совершенно целехонькое. Сел я за него и сыграл. «Покаяние» Веделя. Было так странно: война, смерть – и эта божественная музыка в чужой стране. Тогда я сказал себе: «Господи, я не прошу у Тебя ничего. Не прошу, чтобы меня не ранило, не прошу, чтобы меня не убило. А прошу единственное: дай мне быть с Тобой! Или здесь, на земле, или там, на небе. Как Ты хочешь».

Последнее интервью с протоиереем Михаилом Бойко († 2002)

Митрофорный протоиерей Михаил (Бойко)

С протоиереем Михаилом Бойко († 2002) я познакомился в конце 1980-х годов в Покровском монастыре г. Киева, где он служил уже 16 лет – сначала в сане диакона, а позже священника. Отец Михаил принадлежал к числу «неудобных» пастырей, продвижение которых по службе не особо было угодно атеистической власти и ее бдительным органам: сын репрессированного священника, всем сердцем преданный Церкви, совершенно бескомпромиссный в отношениях с безбожным режимом.

Студенту полтавского музыкального училища, молодому фронтовику-добровольцу Михаилу Бойко пророчили блестящую музыкальную карьеру, но он был отчислен из училища за посещение православного храма. Директор училища тогда признался Михаилу, что не может не отчислить студента, потому что у него семья, и если он не послушается указания «оттуда», то вынужден будет сам уйти с работы. (Через много лет этот директор со слезами просил у отца Михаила прощение.) Отец Михаил рассказывал, как после разговора с директором вышел из училища, перекрестился и сказал: «Да будет воля Твоя», – и поехал поступать в Киевскую духовную семинарию.

Как-то он, уже отец пятерых детей и диакон Вознесенского храма на Димеевке, между службами занимался хозяйством у своего небольшого домика, построенного собственными руками, в районе киевских Совок. Вдруг из школы в слезах прибежал младший сын Георгий (ныне протоиерей и отец семерых детей): его срамили в школе за то, что он носил нательный крестик. Отец Михаил как раз плотничал. Услышав это, диакон-фронтовик с досады вогнал топор в бревно, да так, что тот вошел лезвием по самый обух, вытер руки и спокойно сказал: «Подожди, сынок, я схожу в школу и поговорю с директором». В кабинет он зашел с конституцией СССР в руках и, указав на параграф о свободе совести, спросил: «Скажите, уважаемый, разве главный закон страны запрещает свободу вероисповеданий? Или мне нужно ехать в Москву, в Кремль, чтобы подтвердить это?». Георгия оставили в покое, но диакона Михаила Бойко до 50 лет «придерживали» – не рукополагали в сан священника. И лишь воспользовавшись тем, что у «компетентных» чиновников отпуск и они отдыхают на черноморских пляжах, правящему архиерею удалось рукоположить «неудобного» диакона во иерея. С тех пор проповедь и исповедь отца Михаила стала известна всему православному Киеву. Любовь к людям, необыкновенное сострадание чужому горю, дар старчества и духовничества привлекли к нему многие сотни прихожан. К нему ехали и из других городов. Вскоре отец Михаил стал духовником киевского духовенства, по благословению митрополита ответственным за выпуск ежегодных православных богослужебных календарей, руководителем первой воскресной школы и инициатором строительства первого после 73-летнего атеистического запустения православного храма – в 1990 году. Уже будучи тяжело больным (ему удалили почку), находясь за штатом, отец Михаил ежедневно приезжал в Покровский монастырь на исповедь, где его ждали многочисленные духовные чада. Удивительный оптимизм и жизнерадостность не покидали его до последнего дня жизни. И эта радостность, о которой мы читали в житиях Серафима Саровского и других угодников Божиих, была изливаемой Христовой любовью и благодатью, верой в бессмертие и Царствие Небесное. И часто проповеди свои отец Михаил заканчивал словами: «И тогда мы услышим слова Господа нашего Иисуса Христа: Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царствие, уготованное вам от создания мира» (Мф. 25: 34).

За год до смерти отца Михаила я трудился заместителем главного редактора православной газеты «SOS». Мой коллега и друг Валерий Майкут, потерявший работу на телевидении, устроился к нам в редакцию. Будучи тогда еще некрещеным и неверующим человеком, он все же увлекся православной тематикой, но часто спрашивал меня по-дружески: «Подскажи, Сережа, тему, уж и не знаю, о чем для вас писать». И вот однажды – дело было в Великий пост перед Пасхой и Днем победы – я направил Валерия к отцу Михаилу Бойко побеседовать с ним о его боевом прошлом. Они подружились, Валерий подготовил ряд замечательных материалов об отце Михаиле. А затем отца Михаила не стало, газету «SOS» «сократили из-за отсутствия средств», я возглавил православную газету «Кириллица», а Валерий Майкут вернулся на телевидение. А через какое-то время он звонит мне и говорит: «Я хочу принять святое крещение». Крестился он в храме в честь Входа Господня в Иерусалим памяти жертв Чернобыля – том самом, который строил отец Михаил Бойко в 1990 году и в котором был его первым настоятелем.

Последнее интервью отца Михаила Бойко, опубликованное некогда в газете «SOS», сохранилось; я и предлагаю его читателям сайта «Православие.Ру».

Сергей Герук

Стыдно – не воевать

Прот. Михаил (Бойко)

Отечественная война была действительно и великой, и священной. А еще – она была внезапной.

Это ошеломило страну, ведь Германия считалась нашим союзником. Сталин, подавленный и растерянный, на несколько дней даже исчез из Москвы, а вернувшись, говорят в народе, принял решение, казалось бы, совершенно непредсказуемое, – открыть по всей стране храмы и монастыри, возвратить из лагерей и тюрем всех священников. И, главное, обойти Москву, Ленинград и Сталинград крестным кодом со святой иконой Казанской Божией Матери. Эти три города врагу так и не сдадут. Сам же безбожный вождь обратился к народу со словами: «Дорогие братья и сестры!» – вместо традиционно пролетарского «Уважаемые товарищи».

Михаилу Бойко было тогда всего пятнадцать, потому всеобщая мобилизация его не коснулась, а вот старшие братья ушли добровольцами на фронт. В 1944-м, когда родную Полтаву освободили, Михаил и сам последовал примеру братьев. Хотя, в общем, мог бы этого и не делать. Юноша уже прислуживал архиепископу, а, согласно новому приказу, всех служителей Церкви велено было не трогать. Поэтому первый вопрос отцу Михаилу вполне естественен.

– Почему вы, батюшка, не воспользовались своей законной бронью, когда даже из действующей армии священников уже отзывали?

– Да, действительно, тогда говорили: воевать, мол, у нас есть кому, а вот молиться – некому. Но, знаете, когда я увидел, что все мои сверстники ушли на фронт, стало как-то неприятно, даже стыдно. Я что, калека? Или, хуже того, трус?

– Отец Михаил, но ведь там, на передовой, стреляли. Жертвы уже исчислялись миллионами. А вы такой молодой, и вся жизнь впереди. Неужто не страшно было идти под пули?

– Абсолютно не страшно. Тем более что отец – а он был священником – меня на это благословил. Дело-то святое. Пришел я в военкомат, доложил. Там обрадовались: «Очень хорошо, – говорят, – будешь минометчиком». Собрали нас и отправили в Донецкую область. Учить воевать. Но миномет не дали, зато приставили к… молотилкам: надо было для начала помочь колхозникам собрать урожай. А жарища стояла страшная, пыль столбом, грохот… Тоже, знаете ли, фронт, только трудовой. Ну, как обычно у нас, «битва за урожай».

В воскресенье дали выходной. А я заметил, что в соседнем селе храм есть. Раненько встал и побежал туда. И знаете, только вошел под его своды, сразу даже и не понял, где нахожусь: то ли на небе, то ли на земле. Такая радость снизошла необыкновенная! Хотя, казалось бы, пустая сельская церковь, батюшка-старичок, две бабки невпопад голосят на клиросе. А чувство – божественное. Я и не заметил, когда служба кончилась. Очнулся: на земле стою, а передо мной целая лужа слез. Батюшка увидел, что солдат плачет, подошел, на завтрак пригласил. Я и остался там до вечера.

А потом повезли нас на фронт. Как сообщили об этом, мы все в один голос: «Ура!».

– Это был такой прилив патриотизма?

– Все значительно проще: кормили нас ужасно. На первое блюдо – жидкие щи, на второе – густые щи. Правда, мне, пережившему голодомор, было не привыкать. Так вот, когда привезли нас в штаб армии, у ребят враз оптимизма поубавилось. Артиллерийскую канонаду услышали. Сразу фантазия заработала, жуткие картины начала рисовать. Многие принялись тут же запасное белье на водку менять: на смерть ведь идем. А тут и «покупатели» с передовой пожаловали, и среди них капитан. Крепкий такой, видный, настоящий сибиряк: жесты уверенные, речь с матерком. Ух, думаю, такого парня, поди, и пуля не берет; вот бы взял меня к себе. Но мы-то минометчики, а он – автоматчик. Не взял.

Но Бог дал мне увидеть этого капитана перед смертью. Прошили его четыре пулеметные пули. Я как раз в санбате был с легким ранением и помогал его на операционный стол укладывать. Его сухие губы еле слышно шептали: «Господи, Господи, Господи…». С этим словом он и отошел.

Автограф на Рейхстаге

Михаил Бойко (в центре) с однополчанами. 1945 г.

– Отец Михаил, я знаю, что фронтовики не особо охотно рассказывают о своих ранениях и контузиях, но коль скоро мы затронули эту тему, то, извините, миловал ли Господь вас от кровавых отметин войны?

– Ну что же это за война без санбата! Было у меня несколько ранений, но, как говорится, случается и хуже. Мы как раз отбивали немецкую атаку под городом Фюрсенвальде. Почувствовал удар в щеку, но не придал этому значения. Операция закончилась, прозвучала команда «отбой», все поднялись – а я весь в крови. Отвезли меня временно в какой-то сарайчик, подальше от линии фронта. Лежу себе, приятно так стало, как будто на Пасху. Вокруг все гремит, а мне кажется, что это колокола звонят. Думаю, неужели так сладостно умирать?..

А потом вдруг стало обидно. Мы же Шпрее форсировали. Считай, вот он, Берлин, а я в бинтах этих прохлаждаюсь. Как же это так – быть на фронте и Берлина не увидеть? Немножко возроптал я на Бога, но потом раскаялся. Отлежался в этом сарайчике и думаю: пока меня в санчасть отвезут, пройдусь-ка я на передовую, товарищей своих проведаю. Иду и вдруг вижу: навстречу мне повозка несется, а в ней трое моих товарищей. Качаются, орут не своими голосами, глаза закатывают, меня не узнают.

Оказалось, что после боя нашли они спирт немецкий, а он был отравленным.

– Получается, что если бы вас не ранило, быть вам в этой повозке четвертым?

– Конечно! Мы же голодные были, а кухню привозили только после боя. Так что поблагодарил я Бога за то, что меня сохранил. И Берлин я увидел. Ранило-то меня 24 апреля, а Берлин пал 2 мая. Рана оказалась не слишком тяжелая, и вскоре повезли нас в «логово зверя». Как бы на экскурсию. Прошелся под Бранденбургскими воротами и даже на Рейхстаге расписался. На одной из колонн. Так и написал: «Бойко. Полтава». Хотел и на парад Победы в Москву попасть, да одного сантиметра не хватило.

– Это как? Образно говоря?

– Почему же образно? Сантиметр он и есть сантиметр. Тут вообще целая история. Когда оказался на фронте, был самым маленьким в строю. Всего метр шестьдесят два, а под конец войны, считай за год, вдруг вымахал до метра семьдесят девять. Но все равно до парада Победы не дорос: чтобы пройтись по Красной площади, надо было иметь метр восемьдесят. Не повезло: в Берлине был, а до Москвы чуть-чуть «не дотянул».

Время наград

– Награды войны. Для многих фронтовиков это все, что им осталось для воспоминаний. Что вы, отец Михаил, вспоминаете, глядя на свои боевые ордена и медали?

– Ну, скажем, все то же свое ранение за шестнадцать дней до победы. После всего случившегося на передовую прибыл командир батальона, а мой командир ему и докладывает, что, мол, такой-то остался на поле боя, несмотря на ранение. Комбат пожал мне руку и сказал: «Наградим вас орденом солдатской славы». Я, конечно, в ответ: «Служу Советскому Союзу!».

И вот пришло время наград. Я стою в строю грудью вперед. Фамилия «Бойко» вторая, так что ждать не долго. И вот «А» прошла, «Б» прошла, «Г», «Д»… Что такое? Думаю, может, буду дальше, в каком-то особом списке. Не дождался.

– В чем же причина?

– А причина была одна: я человек верующий.

– И об этом знали?

– Конечно. Еще в боях на Висле меня вызвали в штаб полка и предложили поехать на курсы лейтенантов. Я, естественно, поблагодарил за доверие, а сам думаю: как же от всего этого избавиться? Впрочем, вот и избавление: анкету ведь надо заполнить! А там графы разные. Почему не комсомолец, почему не коммунист? Ах, верующий, псаломщиком был. Очень хорошо, мы вызовем вас в другой раз… А я думаю: как же, вызовете!

Михаил Бойко с однополчанами. 1945 г.

– И все же, дорогой отец Михаил, не обидно ли, столько выстрадав, не получить ничего?

Отец Михаил загадочно улыбнулся и, обращаясь куда-то вглубь квартиры, воскликнул; «Ируся, а покажи-ка мой пиджак, пожалуйста!». И девушка, одна из тридцати внучек и внуков батюшки, внесла в комнату звенящий от золота боевых наград пиджак.

– Через год после войны совершенно случайно встретился я со своим командиром роты. Обнялись, поцеловались. «А где твои ордена?» – спрашивает. «Да нет их, – говорю, – я же как бы не воевал…». В общем, он пошел куда следует, кулаком стукнул, «нажал» – и в результате через год после войны я получил все свои награды.

Исповедь

Рассматриваем фронтовой фотоальбом отца Михаила. Молодые красивые лица его боевых друзей. И сам он, статный и везде улыбающийся. Вдруг среди тускловатых снимков промелькнула газетная вырезка, а на ней фронтовая фотография: в разрушенном зале над роялем, неизвестно как уцелевшем, склонился солдат.

– Эта вырезка напомнила мне меня самого. Иногда даже кажется, что за этим роялем я и есть.

Помню, наша часть стояла в резерве, и мы зашли в один немецкий дом. Все там было вверх дном, а в углу стояло пианино. Совершенно целехонькое. А я ведь человек музыкальный, практически на всех инструментах играю. Сел я за него и сыграл. «Покаяние» Веделя. Было так странно: война, смерть – и эта божественная музыка в чужой стране.

Тогда я сказал себе: «Господи, я не прошу у Тебя ничего. Не прошу, чтобы меня не ранило, не прошу, чтобы меня не убило. А прошу единственное: дай мне быть с Тобой! Или здесь, на земле, или там, на небе. Как Ты хочешь».

Я понял, что тело зависит от Бога, а душа еще и от меня. Поэтому стремиться надо, всеми силами стремиться, чтобы душа моя была не подлая. Чтобы в сражении со злом она победила.

Нет, я не за Сталина воевал. Я воевал за Русь Православную.

Беседовал Валерий Майкут

23 / 02 / 2009

Всем здрасте !  Это опять я - питбуль Макс!

Хочу вставить в дискуссию и своих ржавых пять копеек…  шоп весело и без предрассудков! 

           Тут вчерась Папа чёто матюкался и  я слышал, как  сказал : « ЧЕМ БОЛЬШЕ ЗНАКОМЛЮСЬ С ЛЮДЬМИ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЮБЛЮ СОБАК!!!»…

     Папа, конечно мне  авторитет, но тут  он немного заблуждается…

     Почему немного?  Отвечаю – потому что есть хорошие псы, ну как я! 

     Но есть же ж тааааааакие  Суууууууки….

     Я Вас умоляю… Ох,  и суки  есть!!!  Сучища!!!! … Сучища- Кобелючища…..  Вот какие есть собаки!

     И чем больше у этой собаки медалей собачачих с выставки – тем он  конкретнее сука!

          Думаете эти его медали мозгов ему прибавили???? Я Вас умоляю….! Откуда им взяться тем мозгам ???

          Если б  не его хозяин, покойный Чуха,  и не его желанием  в 90-е  фраернутца  перед пацанами  этими медалями собачачами  - дулю б он , а не медали имел…Орденоносец  шелудивый!

Чуха ему ещё и паспорт поддельный купил и сам же и записал ему туда – ОВЧАРКА! 

 Я Вас умоляю – овчарка!!!!  

 Вы старого, облезлого, вонючего, помойного  козла с  Тырловки  видели ????...

          

Вы его   с  благородной немецкой  овчаркой спутаете? …  ДА у него ж рога винторогие на башке !!!…

           Хвост даю….  Век Папу не видать!!! 

           Я Папино заблуждение обьясняю тем, что он наш язык собачачий не знает и не слышал, что  эти суки  и кобели говорят друг на друга!

           Я когда впервые услышал как в нашем садовом кооперативе общаются эти профессорские собаки и  как они  толпой кидаются гавкать на чужих …  я отвечаю - хвост у меня самопроизвольно встал дыбом… вместе с загривком…

           А  левая задняя нога  ( тоже самопроизвольно !) сделала жест - «Хайль Гитлер!»   в сторону забора!

Счас я Вам  расскажу про  собак, которые  водятся в нашем дачном кооперативе.

Мы когда с папой купили дачу, то там уже было много всяких собак… Ну, скажем так,  со многими собаками можно  мирится, даже можно и потерпеть причуды некоторых болонок или сенбернаров…

Но есть тут три собакиииии….. Ох же ж суууууки….. Вернее – одна Сука, а два кобеля… Ну это ….  – просто Козлы  винторогие!  

Вот этот старый козёл-овчарка с медалями, это вообще прикол!

Он  уже с трудом ходит, но  , сука,  так из-за забора на всех гавкает… шо сначала кажется, что это собака…

 А загляни в щелку между штахет  – а там пошмоцканый  облезлый казёл сидит…. И думает что он овчарка!

           НЕ, ну я не против…. Думай себе… мечтай… Ну нахрена ж ты  , аскарида тухлая,  через щелку пытаешься приличных псов  обгадить….

             И Так смешно он это делает….  Счас расскажу!

             ОН стаёт к забору спиной, упирается передними лапами в землю,  а задними ногами по забору вытягивает вверх попу…  И думает, что он зенитчик….

             Оно бы конечно бы и таки да….

             НО вот только,  выпущенные вверх бомбы, подлетают над забором и возвращаются в место постоянной дислокации… А так как место постоянной дислокации дрожит от напряжения и постоянно изменяет координаты…  То я Вас умоляю…. Это такое жалкое зрелище….

              Его хозяин, покойный Чуха, не знал, что собак нужно называть короткими, как выстрел, кличками ну и  опять же ж - , хотел выпендритца перед пацанами, -  поэтому  записал в паспорт  этому дурбецыку странное имя – Эмиль  Пик.

             Конечно же мы тута его все зовём просто – ПУК!

             Да и по запаху оно ему очень подходит…

             Он, конечно, злится и требует называть его Эмилем…

             Свистит, что на курсы ходил… что служил в охране Президента… медали  свои купленные  над забором подбрасывает…  Тьфу! Позорник…

             И, главное ж,  гавкает, как последняя свинья….

Тяжело живется последнее время Варьке. С тех пор, как умерла мама, плохо ей, холодно. Но еще хуже стало, когда папа привел новую маму. Не знаю, за что невзлюбила она ее, Варьку. Вот вчера на мороз выгнала. За что?
Варька и понять не может.
И печально работает ее головенка. Думает, думает. Вот и теперь, побила больно. И есть не дает. А голодно...
И напрасно ищет выхода бедная девочка. Отцу жаловаться еще хуже. Он не слушает. Тоскливо смотрит Варька в окно: не придет ли избавление?
— Варька, — слышится сердитый голос, — Зажги лампадку. Варька торопливо срывается с места и, точно ожидая удара, торопится зажечь огонь перед иконой. Загорелась лампадка, и нечаянно взглянула на икону Варька.
Видит, смотрит на нее Владычица, так ласково смотрит...— Вот Она, добрая... Мать Небесная... Ей пожалуюсь,— вдруг решила она.
И, забившись в угол, грифелем стала что-то черкать на обломке грифельной доски...
Кончила, улыбнулась Владычице тихонько, без шума, вскочила на стул и положила обломок перед иконой.
— Ты чего?.. Ложись спать, — снова окликнула мачеха. Варька, голодная, но отчего-то счастливая, юркнула под одеяло, в свою кровать, около белой, недавно выбеленной, хорошей, как называла ее Варька, стены.
Наступала ночь. Близился большой храмовой праздник в селе Казанская, и нужно, чтобы был порядок.
Не доверяя девочке, мачеха зашла посмотреть на лампадку.
— Чай масло не налила, лентяйка, — ворчала она, поднимаясь к иконе. — Так и есть... Ишь ты... И она уже собиралась дать лишний толчок, как увидела доску.
— Что это она тут наложила? Она медленно стала читать каракули.
— Нет, тут темно. На кухню пойду...
«Матушка небесная,—читала она, — Ты, говорят, всем мама... А у меня мамы нет. Бог взял. Чужая мама меня бьет и есть не даст. Возьми меня к себе, Матерь Божия. Есть хочется... Возьми...».
Что-то комком подступило к горлу женщины. И на глазах туман какой-то. Торопливо, точно кем-то подгоняемая, подошла она к иконе Казанской. И показалось ей, что, сурово и гневно смотрит на нее Владычица.
«Сердится за нее», — подумала она и взглянула на сундук, где лежала девочка.
Взглянула и даже присела от испуга. Какая-то чудная, сияющая женщина в белом, стояла за убогой постелью и покрывала девочку своей одеждой. Что это было? Чудо? Может быть, и нет. Может быть, это соседский барчук из своей комнаты, как раз напротив, шутя, или нечаянно, направил на стену свой волшебный фонарь.
Но все равно, это было чудо. Ведь, если и барчук, так Ее воля направила его руку. А главное чудо: видение и письмо растопили сердце женщины.Тихо, на цыпочках, вышла она. Сбегала куда-то и осторожно сунула под подушку Варьки — маленькую куклу и белую, румяную, большую булку с сахаром... А той плохо спалось с голоду. Вот она открыла глаза. — Что это... Кто это? — схватилась она за булку. И увидела, что в стороне плачет ее «чужая мама». Теперь не чужая — ее мама!

"Чёрный" Автор: Арлекин Петя знает, что делает. В то время как большинство молодых естествоиспытателей увлеклось сушёными майскими жуками из чернобыльской зоны, он активно комбинирует различные по силе и эффекту воздействия. Трансслоновьей обработки нафталина ему кажется недостаточно – трип получается дёрганым и прерывистым, – поэтому он дополнительно выдерживает сухой яд в желудках живых свиней. После двух месяцев инкубационного периода брага делается яично-жёлтой и рассыпается на мелкие плотные гранулы. Петя измельчает их в кофемолке и принимает внутрь четыре столовых ложки этого горького порошка, запивая крошево очень крепким чёрным кофе. Температура его тела мгновенно подскакивает до сорока пяти градусов, вследствие чего Петя за несколько минут теряет четверть объёма тела. Фоновым катализатором весьма успешно служит дебютная EP Tidy Kid – «Toxic Feelings». [ Читать дальше ]

Однажды на корабль грамматик сел учёный,
И кормчего спросил сей муж самовлюблённый:

"Читал ты синтаксис?" - "Нет",- кормчий отвечал.
"Полжизни жил ты зря!"-учёный муж сказал.

Обижен тяжело был кормчий тот достойный,
Но только промолчал и вид хранил спокойный.

Тут ветер налетел, как горы, волны взрыл,
И кормчий бледного грамматика спросил:

"Учился плавать ты?" Тот в трепете великом
Сказал: "Нет, о мудрец совета, добрый ликом".

"Увы, учёный муж!- промолвил мореход.-
Ты зря потратил жизнь: корабль ко дну идёт!"

Быть осознающим и непривязанным  - основа Дзен-буддизма. Но из любого правила есть исключения..

Однажды монах Лин-чи удивил всех. Когда умер его учитель, Лин-чи расплакался. Он стоял, и слёзы текли по его щекам. Его друзья недоумевали:

— Что ты делаешь? Здесь собралось столько людей, и все они шокированы твоим поведением. Их мысли написаны у них на лицах: «Невероятно! Этого просто не может быть! Лин-чи плачет! Мы думали, что он полностью непривязан и его дух свободен. И вот теперь он плачет! Он сам учил нас, что душа бессмертна, что умирает только тело; что тело это материальная оболочка, которая изнашивается и возвращается в землю. Почему же сегодня он плачет?» И мы, твои друзья, тоже не можем понять тебя. Ты учил, что ключом является непривязанность. Почему же ты привязан к своему учителю?

На это Лин-чи ответил:

— Ваш вопрос логичен. Но что мне делать? Слёзы текут, и я плачу. Для меня самого было открытием, что я плачу. Я сам удивлён. Но что я могу поделать? Так во мне проявляется жизнь. И я не стану подавлять её проявления. Я всегда принимал её целиком.

 

Было время, когда существовала группа людей, называющих себя рыбаками.
Кроме того, много рыбы плавало вокруг. В действительности весь регион был испещрен ручьями и речками полными рыбы. И рыба была голодна.
Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом эти люди называли себя рыбаками, собирались на встречи беседовали о своем призвании рыбачить, обилии рыбы и способах рыбной ловли. Год за годом они давали точные определения рыбной ловли, защищали ее, как профессию, и заявляли, что рыбная ловля - это главная задача рыбака.
Непрерывно они искали новые и лучшие методы рыбной ловли и лучшие определения для нее, они также утверждали: “Рыбалка- задача каждого рыбака”, “Каждый рыбак- ловец рыбы”. Они спонсировали специальные собрания под названием “Кампания по рыбной ловле” и “рыбный месяц”. Они спонсировали конгрессы национального и мирового масштаба, чтобы обсуждать рыбную ловлю и послушать о всех способах рыбной ловли, о рыбах, о снастях и новых изобретениях в этой области.
Эти рыбаки строили большие красивые здания под названием “Офис рыбной ловли”. Было воззвание: “Каждый - рыбак, а каждый рыбак должен рыбачить”.
Одного однако они не делали - они не рыбачили.
В добавок к регулярным встречам был организован совет, чтобы посылать рыбаков в другие места для ловли рыбы.
По мнению рыбаков этот совет понадобился, чтобы призывать рыбаков ловить рыбу. В совет вошли те, у кого было мужество говорить о рыбной ловле и ведении работы.
Этот совет также нанимал работников и назначал комитеты по определении ловли рыбы, защите рыболовства и планированию по охвату новых рек. Но администрация и члены комитета не рыбачили.
Строились и большие дорогие центры по подготовке, главной целью которых было научить рыбаков рыбачить. На протяжении нескольких лет преподавались курсы о нуждах рыбы, ее строении, местах обитания и психологии. Преподаватели имели докторские степени по рыбологии. Но преподаватели не рыбачили. Они только учили рыбной ловле. По окончании учебы студенты получали лицензии рыболова, их посылали в далекие места, чтобы ловить рыбу.
Другие тратили много времени на изучение и путешествия по местам, где их предки могли поймать много рыбы, дабы узнать историю рыбной ловли.
Далее рыбаки строили большие типографии, чтобы печатать руководство по рыбной ловле. День и ночь работали печатные станки, чтобы поизводить материалы по методам рыбной ловли, оборудованию и программам, как организовать встречи, посвященные беседам о рыбной ловле.
Многие откликнулись на призыв ловить рыбу. Их посвятили и отправили на рыбалку. Но, как и их предшественники они никогда не рыбачили. Как их земляки рыбаки, они занимались чем угодно. Они строили насосные станции, чтобы качать воду для рыбы и каналы для ее обитания. Некоторые сказали, что они хотели бы пойти порыбачить, но они чувствовали призвание делать снасти для рыбной ловли. Другие думали, что их задача - по-хорошему общаться с рыбой, чтобы та могла знать разницу между плохими и хорошими рыбаками. Были и те, кто считал, что главное- преподать рыбе уроки плавания и дать ей достаточно пищи для роста. Другие говорили о методах очистки воды и перемещения рыбы в другие воды для избавления от врагов.
После одной пробуждающей встречи о необходимости рыбной ловли один молодой человек ушел порыбачить. На следующий день он сообщил, что поймал две большие рыбины. Он был награжден за отличный улов, и призван посетить все возможные большие встречи, чтобы поделиться, как он это сделал. поэтому он перестал рыбачить, чтобы иметь время рассказать о своем опыте другим рыбакам. Его также поместили в Совет, как человека с огромным опытом.
Почти никто из присутствовавших на еженедельных собраниях не рыбачил. Поэтому те, кто кого посылали на рыбалку не рыбачили, как и те кто их посылал. Они сформировывали группы, чтобы определять рыбную ловлю, защищать ее и заявлять как она важна...Они молились, чтобы много рыбы было поймано. Одного только не было- они не рыбачили.
Однако, они все еще назывались рыбаками, о чем заявляли повсюду. А рыбы было в изобилии. Просачивалась маленькая критика, что рыба-то не ловится. Но, так как те, кто критиковал и сами ничего не ловили, их критицизм всерьез не воспринимался.
Правда конечно, что многие рыбаки чем-то пожертвовали и встречались с многими трудностями. Некоторые жили прямо у воды и вдыхали запах мертвой рыбы каждый день. Над ними смеялись, рассуждая об их клубах. Им было непонятно, почему некоторые не посещают собрания, чтобы беседовать о рыбной ловле.

В конце концов, разве они не следовали совету Учителя: “Идите за Мною, и я сделаю вас ловцами человеков”?
Представьте как обижены были некоторые, когда один человек как-то сказал, что те кто ничего не ловили небыли рыбаками , независимо от их заявлений.
Все же это звучит правильно, является ли человек рыбаком, если год за годом он не ловит ни одной рыбы?
Слышите ли вы, те, кто не рыбачит???