Вот на днях предстоит поход на собрание в школе. И все мы прекрасно знаем, что собрание в школе это повод собрать деньги. Это дело привычное и даже запланированое в бюджете! Но! Этот год для нас особенный - последний!!! Выпускной! Вот и собрание, соответственно, выпускное!
Поговорила накануне с дитем по этому поводу и узнала много интересного. Во-первых дети совершенно не в курсе, что это за мероприятие и зачем оно собственно ночью в ресторане проводится! У ребенка вопросы были примерно таками - а зачем ресторан!? - может на природе лучше?!? Да, нет, говорю, считается, что на природе вас трудно контролировать - ночью поразбредаетесь где-нибудь! Ой! А чего ночью - спросил дитя в недоумении?!?!? Ну, дак это ж выпускной ВЕЧЕР! А что там будет??!? Ну, вручат аттестаты и гулянка начнется - с учителями, родителями, встреча рассвета... И т.д.! Реакция ребенка была неожиданной - а, если я не хочу?!?! Чего, спрашиваю, не хочу?!!!? Ну, гулянки не хочу и прочего?!?! И, вообще для кого это все?!?! Вот такой примерно разговор состоялся месяц назад! Как оказалось, такого мнения придерживается не только мой ребенок - больше половины класса отчетливо против такого стиля проведения выпуского, еще части детей вообще все равно, что будет и примерно человек 5 - девочки, не рассматривают другие варианты - бальное платье на пикнике не смотрится!!! На прошлом собрании спросила у организаторов - выясняли ли они у детей, чего они хотят - ответ был такой - да, они вообще ничего не хотят - чего их спрашивать!?! И это при постоянных разговорах о несамостоятельности и безыниациативности детей! КАПЕЦ!!! Да! О деньгах! Стоить это будет не хило - порядка 5 тыс. грн. с души! Вот и возникает вопрос, а свято дэ, и для кого, собственно, и зачем?!?!

                                

Подписывайтесь в https://twitter.com/sistema_8

Почему дети вырастают, становятся взрослые и не знают, чего хотят от жизни? Почему они несчастны, не могут найти пути наполнения, реализации? Что не так? Представьте ситуацию, когда родители воспитывают ребенка не таким, каким он на самом деле родился, даже не подозревая, что совершают ошибку: http://svp-expert.ru/pedagogi/vse-chto-nuzhno-dlya-schastya-a-chto-mne-nuzhno/

Диалог 1 (видео)

Как воспитывать мальчиков (текст)

Диалог 2 (видео)

Диалог 3 (видео)

Ответы на вопросы! (видео)

Беседы по возрастным периодам воспитания ребёнка: 

  - с периода до рождения и до 5-летнего возраста;

  - 5-7 лет.

Дети могут чувствовать себя плохо только в неблагополучных семьях? Или бывает так, что у вполне нормальных родителей дети тоже ощущают себя несчастными по некоторым причинам?  Методы воспитания из прошлого для детей нового поколения не применимы? Заметка по теме: Несчастные дети [ Еще видео ]

Ребенок посещает разные кружки, читает книги, учится. Где-то у него успехи лучше, где-то хуже. Может быть, могло быть лучше вообще в целом? И подход к развитию ребенка мог бы быть точнее? О том, что все родители хотят как лучше: Мама хотела как лучше, а вышло как всегда...

 
 

Моя мама появилась на свет от большой любви.
Многим детям везет - их рождают намеренно. Такие везучие дети свои первые колыбельные песни слышат, еще плавая в утробе матери.
Моей маме повезло.
Степь, жаркая, холмистая, выгибала опаленную солнцем спину.
- Я хочу от тебя ребенка, - сказала моя бабушка моему деду.
По степи, там, вдали, черными пятнами наползали немецкие танки, волоча за собой пыльный серо-коричневый след.
- Сейчас? - спросил дед.
- Да, сейчас, - ответила моя бабушка. Летом 1941 года ей только исполнилось тридцать лет, дед был её старше на два года.
Громыхнуло, будто безоблачное небо разорвала на куски неизвестно откуда взявшаяся молния, и за поселком потянулись ввысь три дымных столба. Отступающие части советской армии подрывали угольные шахты, чтобы те не достались немцам. Шахта номер девять, номер одиннадцать и тридцать два бис.
- Я хочу от тебя ребенка. Сейчас, - сказала бабушка.
У деда на правой руке не было четырех пальцев - несколько лет назад оторвало зубчатой передачей шахтного подъемника. Деда не взяли в регулярную армию. Командование отступающей красной армии и местное партийное руководство бросало деда в немецком тылу для ведения подпольной работы. Калека, он должен был казаться немцам неопасным и оставаться вне подозрений.
- Ты же знаешь, я не могу с тобой, - сказал дед и обнял бабушку. - Здесь меня все знают. Выдадут. Мне приказано ехать в Сумы.
Она молча кивнула ему в ответ.
- И я не могу взять тебя с собой, - сказал дед. - Я должен преодолеть почти шестьсот километров по оккупированной территории. Ты понимаешь, что значит, шестьсот оккупированных километров? Надо будет, наверное, много идти. И где-то ночевать. И как-то питаться. И никаких гарантий.
Она опять кивнула.
Летом 1941 года, стоя на окраине шахтерского поселка посреди грохочущей жаркой степи, бабушка вспомнила своего первого мужа.
С ним она прожила короткие быстрые счастливые пять лет и еще потом один долгий тоскливый перепуганный год, в течение которого молчаливые военные с малиновыми петлицами на новенькой зеленой форме то забирали ее первого мужа "до выяснения", то выпускали его, то опять забирали, пока однажды не увели в сырой сереющий рассвет навсегда.
Она помнила, как суровый немногословный боец энкэвэдешного конвоя за табак и золотые серьги пустил ее посмотреть в щель забора на отправку заключенных.
- Ни звука, - сказал боец. - Строго запрещено. Попытаешься хоть пикнуть - стреляю без предупреждения.
Она помнила, как видела через щель в заборе однообразную, серую, жадно хватающую ртами горький осенний воздух, бегущую изможденной трусцой человеческую массу. Мелькали затылки. Мелькали спины. Надрывались в истерическом лае собаки. Собак держали на коротких поводках расставленные вдоль дороги конвоиры.
- Быстрее. Быстрее, сукины дети!
Мелькали худые равнодушные лица. И звук шевелящейся, месящей грязь, ступающей без разбора, кашляющей, хрипящей человеческой массы висел над дорогой, будто туман. Колонна заключенных мутной рекой текла мимо забора, поворачивала за угол и пропадала в воротах, за которыми со злым присвистом маневровый паровоз собирал в цепочку тюремные вагоны.
Он? Или может вот он? Или тот? Не разобрать. Гонит собачий лай заключенных без остановки. Мелькает серый поток в щели забора. Не разобрать. Сжалось бабушкино сердце. Сжались руки с узелком, в котором хлеб, и лук, и его очки, аккуратно спеленатые в чистый носовой платок.
Клацнул за бабушкиной спиной затвор винтовки.
Так бабушка разучилась плакать.
Бабушке не сказали, за что арестовали ее первого мужа. И она так и не узнала, что с ним случилось после ареста.
Стоя на окраине прежней, довоенной, уже никогда не способной повториться жизни, она отчетливо вспомнила, как молча перебросила через забор в колонну заключенных узелок с хлебом и, приглушенная горем, побрела куда-то, сама не понимая куда, но только, чтобы подальше от страшного забора. Вспомнила, и еще крепче прижалась к моему дедушке. Еще раз потерять любимого человека бабушка была не в силах.
- Тебя могут убить, - скала бабушка.
- Могут, - не стал врать дед. Под прицелом приближающихся танков врать не получалось.
- А я хочу, чтобы ты остался жить. Пускай даже только в нашем ребенке.

Мне повезло, как повезло моей маме.
Я тоже появился на свет от большой любви.
Шумел железнодорожный вокзал. Кричали таксисты и носильщики, зазывая пассажиров. Скрежетал, будто желудок от несварения, облезлый репродуктор. Гудел, шаркал подошвами, кашлял, сопел зал ожидания. Перекрикивались тепловозы. Поскрипывали вагоны, с холодным лязгом цепляясь один за другого. Пахло потом, плохо просушенным бельем, смолой и сырым дыханием общественного туалета.
- Я хочу от тебя ребенка, - сказала моя мама моему отцу.
Отец, молодой румяный лейтенант, уезжал служить в далекую и пугающе неизвестную Монголию. Сначала поездом из Луганска в Киев. Потом оттуда самолетом в Москву. Затем из Москвы самолетом в Челябинск, откуда опять самолетом в Улан-Батор. Потом по дикой степи поездом. По степи, не знающей света электрических фонарей, по степи, лениво и равнодушно пялящейся на такие же равнодушные звезды или такое же ленивое солнце. И никого вокруг на многие тысячи километров. Разве что мелькнет где-то вдали кривоногий монгол, остро пахнущий лошадиным потом, оленьим жиром и тухлым мясом, неспеша едущий куда-то по своим монгольским делам на небольшой, похожей на крупную собаку, лошаденке. И по такой степи надо ехать сначала в жутком плацкарте, удивленно глядя на рельсы, странные, совершенно чужие и не уместные для окружившей поезд дикости. А потом еще сотню километров трястись в кузове шумного бортового "Урала", выбирающего путь направлениями, доверяясь чутью измученного бесконечной тряской водителя.
- Я хочу от тебя ребенка. Сейчас, - сказала мама.
- Монголия - не самое лучшее место, чтобы растить детей, - сказал отец.
В Монголии главной ценностью военного поселка оказалось дерево - несчастная, чахлая, вечно умирающая и постоянно выживающая стараниями всех жителей гарнизона лиственница. Наверное, это было единственно дерево на несколько сотен километров кругом. Бережно, будто младенца, лиственницу привез командир гарнизона и лично посадил у входа в штаб. Когда дерево начинало хандрить, и иголки корежились и ржавели, весь поселок охватывала тоска, а командир гарнизона мрачнел и осторожно, словно поил раненного товарища, поливал лиственницу отстоянной водой.
- Я не смогу без тебя, - сказала отцу моя мама.
- Но сможешь ли ты быть со мной там? - спросил отец.
Весной вся степь, на сколько мог видеть глаз, становилась пронзительно синей от расцветающих анютиных глазок. Через месяц она красилась в ярко желтый цвет, затем в зеленый, как купорос, а к лету обугливалась и мертвенно чернела от горизонта до горизонта. На протоптанных в траве тропинках извивались яростные клубки брачующихся гадюк.
- Я смогу. Если сможешь ты, - сказала мама.
Через двенадцать месяцев мама ехала со мной, трехмесячным, в монгольском плацкарте к месту службы моего отца.
Оказалось, что монголы не моются, а вместо этого смазывают себя оленьим жиром. Невыносимый, тошнотворный запах переполненного немытыми монголами вагона бросал маму в холодный пот, дурнота накатывала волна за волной и желудок судорожно сокращался. Мама еле успевала добраться в туалет, и там, одной рукой держа меня, а другой обреченно вцепившись за оконную решетку, рвала желчью, надрывая свое давно, еще в вокзальном туалете Улан-Батора, опустошенное нутро.

Моему сыну повезло.
Он появился на свет от любви.
Хотя вполне мог и не родиться. В кризис редко кто решался заводить детей.
Кризис.
Эпидемией гриппа он свирепствовал по миру, накрывая страны волна за волной.
- Может, заведем ребенка? - спросил я свою жену.
Мы лежали на маленьком неудобном старом диване и смотрели по телевизору фильм о Великой Депрессии. Телевизор был наш, а диван - чужой, хозяйский. И квартира чужая, "хрущовка" с одной комнатой в унизительные пятнадцать квадратных метров, в три сотни долларов арендной платы за месяц.
Жена потянулась и взяла со стола пачку сигарет. В маленькой комнате все под рукой.
- Сейчас? - спросила жена.
По телевизору показывали марш безработных в Канаде образца 1932 года. Хорошо было рабочим в тридцать втором году. У рабочих в тридцать втором году не было телевизоров и потому рабочим приходилось собираться в толпы и бастовать, угрожающе трясти плакатами и кричать ругательства в привычное ко всему небо. Мое поколение кричит ругательства в телевизор. И выживает в одиночку. Или вешается под холодным телевизионным взглядом.
- А когда еще? - спросил я.
Вчера по телевизору сообщили про одного миллиардера, который в круговороте кризиса потерял кучу денег, стал миллионером, не выдержал такого потрясения и застрелился. В сюжете показывали его роскошную виллу, тяжелую дубовую мебель, бассейн с прозрачной голубой водой и пистолет, из которого миллионер разнес себе голову.
- Он, наверное, сказал себе - ах, я раньше каждый день ел устрицы, выловленные у северного побережья Франции, а теперь придется давиться паршивыми итальянскими устрицами, или, что еще хуже, американскими. И пулю себе в голову - бах, - сказала жена и щелкнула зажигалкой.
- Вот мне однажды не хватило семьдесят пять копеек на билет, чтобы домой уехать на студенческие каникулы. Пришлось становиться у входа на вокзал и просить милостыню, - отозвался я.
- Выжил? - поинтересовалась жена.
Жене только исполнилось двадцать три года. В самом начале кризиса ее уволили из строительной компании, и вот уже больше полугода жена сидела дома. Она просыпалась вместе со мной, провожала меня на работу, потом долгие часы лежала на диване, изучая пятна на бежевых выцветших обоях, а потом бралась готовить что-нибудь на ужин. От месяца к месяцу придумывать ужин ей становилось все тяжелее и тяжелее. Я приходил домой вечером, стягивал через голову удавку галстука, снимал брюки, а жена уже ждала меня на кухне с тарелкой чего-то дымящегося, в подливе с пережаренным луком.
- Угадай, что это?
Я пробовал, закрывал глаза, демонстрируя удовольствие, и угадывал.
- Курица? Нет? Ты меня обманываешь. Ладно. Но какое-то мясо, это точно. Свинина? Опять не угадал?
Жена счастливо смеялась и целовала меня в макушку.
А мы ели сою. Битки. Гуляш. Котлеты. Мне даже нравилось.

Моему внуку не повезло.
Он еще не родился.
Я звоню своему сыну и спрашиваю:
- Как твои дела?
- Нормально, - отвечает сын и ждет, когда я уже положу трубку.
- Брось свой интернет и посмотри хоть что-нибудь по телевизору, - говорю я. - Наше поколение всегда много смотрело телевизор. Не то, что вы.
Я слышу, как на том конце линии раздраженно сопит сын. Я чувствую, как он хочет только одного - чтобы я поскорее отстал от него.
- Нормально все, па, - отвечает он.
- Влюбись, - говорю я ему. - Брось свой интернет, брось все эти нанотехнологии, влюбись и роди нам с мамой внука. От любви.
- Ты с ума сошел, па. Какие дети? В мире ресурсный кризис, все ждут эпидемию гриппа, национальная валюта нестабильна, а ты говоришь - роди! Не время, па, не время...