Скачать книгу

Книга, которую Вы, дорогой читатель, держите в руках, впервые увидела свет в 30-х годах прошлого столетия. Она была издана в одном из зарубежных белоэмигрантских центров в Сербии. Отдельные ее экземпляры конечно же хранились в спецфондах государственных библиотек СССР под грифом «СЕКРЕТНО». И лишь немногие из избранных могли прочитать ее и узнать действительную правду о «великих потрясениях» начала 20 века.

В те годы Константинополь превратился в «главные ворота», через которые покинули Россию остатки белых армий и беженцы из центральных и южных районов страны — будущие «граждане Российского зарубежья». Константинополь, как весь Ближний Восток, стал одним из узлов острых противоречий между многими государствами, что оказало значительное влияние на судьбу российской эмиграции, ее расселение по всему миру.

Проблемам, а также численности, составу, материальному положению эмигрантов, деятельности различных государственных и общественных организаций по оказанию им помощи посвящена эта книга.

Источник: Костры Крымских Куэст

В далеком 1971 году в симферопольском книжном

издательском доме «Крым» (в последствии - «Таврия») вышла в свет небольшая книга «Шаг в неведомое». Именно с нее начался выпуск научно-популярной серии «Археологические памятники Крыма». И так уж сложилось, что именно с нее началось и моё знакомство с этой серией. Не помню как именно она попала ко мне в руки, но отчетливо остался в памяти некий ореол таинственности, исходивший от таинственных знаков, смотревших на меня с ее потрепанных страниц. Выпускаемые в серии книги имели небольшой, так сказать «карманный», формат (130165мм), сравнительно небольшой объем (до 200-а страниц) и легко помещались в сумку, не занимая в ней много места (кроме книги «Крепость драгоценностей» - она имеет немного больший размер). Это делало, и делает до сих пор, их неотъемлемым спутниками любого краеведа-любителя в его путешествиях по крымскому полуострову и не только.

Детальнее на: http://crimea-blog.ru/2009-01-21/crimea-monuments-books/

(многие книги уже отсканированы и доступны для скачивания в формате DjVu).

Ист. Костры Крымских Куэст

     Такой была любимая песня Хвастека, и я не знаю, что его радовало больше: то ли ненависть рекрута к своему фельдфебелю, то ли арест ненавистника.
     Хвастек не гордился чином. Он якшался со всеми: с унтерами, с ефрейторами, со старослужащими, да и рекрутов не чурался. Только пионеров (т.е. диверсантов, разведчиков?- прим.перев.) оделял он презрением, они не удостаивались и его взгляда. Те, было дело, шиковали в гостинице. Они сорили деньгами, пили вино по два гульдена за бутылку, дарили девушкам колечки, носили как "вольные господа", именно здесь, в гостинице, особые, шёлковые с отливом, мундиры, что возбранялось уставом. Но их гульной парад закончился когда фельдфебель Хвастек впервые появился в гостинице. Ему претили их обличья, он испытывал антипатию к их "оперенью". Когда "жестяная муха", так прозывали пионеров из-за металлического цвета их кепи, встречалась на пути Хвастеку, его до дрожи пробирало отвращение, он испытывал физиологический дискомфорт, и оттого разражался потоком придирок, насмешек, колкостей. Естественно доходило до выяснения отношений методом физических контактов. Но пионерам они выходили боком. Фельдфебель был груб, прям и физически крепок. И шишки появлялись, и ссадины, и обличья кровоточили, но вскоре являлась Хвастеку подмога и сочувствие - и вскоре вышло так, что пионеры сидели себе тихо, презираемые и осмеиваемые, в углу, который завсегдатаи "Картечи" назвали "еврейским местечком пионеров", потому, что обитатели его жались друг к дружке тесно как евреи в своём гетто. Там стерёг их фельдфебель, а они поглядывали, мрачно и с невыразимой ненавистью и сдерживаемом гневом, сквозь клубы дыма и пивные кружки на вольные выходки остальных.
     Лишь изредка, когда алкоголь ударял фельдфебелю в голову, когда он заседал с двадцатой бутылкой "Чорта", "Дум-дум" (дум-дум- пуля со смещённым центром тяжести- прим.перев.) или "Сливовой щёлочи" заливаемой шнапсом, когда он ,усталый и засыпающий сиживал за своим столиком у подиума музыкантов, и с "пивной" улыбкой таращился в пол, пионеры пытались воспрянуть из своего угла- и ,нагло радуясь, занять другое место. Но в таких случаях фельдфебель вскакивал, хмель сходил с него долой- и Хвастек, снова бодрый, загонял пионеров в положенный им закут. И те снова прятались, подгоняемые насмешками остальных, в свой тёмный край, а фельдфебель опять подсаживался к своей Фриде Хошек чтоб с "пивной" ухмылкой уставиться под стол.
     Собственно говоря, тогда фельдфебель жил с девушкой по имени Фрида Хошек, что промеж солдат звалась Фридой снизу, потому, что она явилась к нам из нижнего пригорода, из Смихова, полагаю, или из Коширже. Она занималась раскраской перьев- и это всё, что мы о ней знали. Однажды вечером, зайдя в "У картечи", она принялась было обходить столики расспрашивая всех присутствующих о некоем капрале из штрафной роты, дескать, познакомилась было с ним на вечеринке в "Кламовке", он ,говорила, приглашал её на все танцы, а за ним числилось две тыщи гульденов растраты, и на прощанье она с кавалером условилась встретиться на следующий вечер в "У картечи", где тот ,сказывал, был завсегдатаем. Шатенка с пробором, она была прекрасно надушена, очень элегантна. -Красавец еврей,- твердила Фрида. Этого милого еврея она так и не отыскала, а имя его солдаты впервые от неё слышали. И на следующий вечер зашла она, и после -что ни собрание, являлась пока её не ангажировал фельдфебель Хвастек. Она дивилась его бесшабашности, его питейной выносливости, его чину, его отчаянной самоотдаче, его неутомимости, его мундиру, его обходительности, а его игра на скрипке пленила её сердце. Она держалась только его, висла, когда сиживали вместе, на его плече и выглядела безоговорочно влюблённой в Хвастека.
     Когда она вечерами являлась в гостиницу, то на мгновение замирала у притолоки и ,казалось, не решалась зайти. И как только какой-то солдат, топоча, влетал мимо неё в зал, она испуганно сутулилась- и шмыгала к фельдфебелю: всё было похоже на то, что и по истечении полугода она всё надеялась встретиться с тем баснословным капралом, красивым евреем, назначившим ей свидание в "У картечи".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Офицеры занимали свой собственный долгий стол ,а мы, одногодки- контрактники -отдельную комнату, но и туда, бывало, проникал людской поток: девушки ругались у нашего стола когда цапались со своими любовниками; тут не прекращались толкотня, шум и проклятья солдат, взвизги баб и лязг надеваемых штыков пока не из ближайшей казармы не являлся наряд- и снова воцарялся относительный порядок, а самых буйных смутьянов уводили прочь от танцевальных радостей под заслуженный арест.
     Такой была гостиница "У картечи", там я и познакомился с фельдфебелем Хвастеком, служившим тогда в третьем батальоне. Он был красавцем, высоким и статным- я им, нашим знаменосцем, издавна втайне любовался на парадах и смотрах. Он подобно гостинице днями выглядел угрюмым и замкнутым, молча исполнял свою службу, а вечерами "У картечи" возвращался к своей полнокровной жизни. Там его, всех перепивающего, я что ни вечер видал сидящим за столиком у самого подиума музыкантов с Фридой Хонек. Но там он надолго не задерживался. Как только пустела его пивная кружка, он тут же прощался с девушкой. Где шумело и кипело, где смех гремел, где фельдфебель видел раскрасневшиеся, возбуждённые лица, там он был ко двору, там обретался в своей стихии. Вначале- у стола в нише, где канониры играли в "зелёный луг". Он ставил два гульдена на первую попавшуюся карту, лишь отчасти радуясь выигрышам, лишь бы побыть за компанию. Выиграв ли, проиграв, он не дожидался причитающихся ему монет- и внезапно присаживался за стол старого, мрачного оружейника Ковача, интимно прихлёбывал из его кружки- и пропадал среди музыкантов. Возвращаясь со скрипкой лабуха Котржмелеца, вскакивал он на стул и наигрывал оттуда назло хозяину инструмента, который, бранясь, сбегал с подиума и хватал проказника за мундир. Тогда Хвастек бросал скрипку на стол и хватал за руку Фриду Хошек ,и заводил с нею танец, мех столов и стульев, проносясь галопом мимо кельнера, балансирующего с дюжиной пива на подносе, пока девушка, обессилев и выдохнувшись, а всё же счастливо улыбаясь, не опускалась на стул. Ему же всё было мало: он ,забравшись на стол фельдъегеря, демонстрировал своё искусство жонглёра и фокусника- заставлял исчезнуть гульден под салфеткой или вынимал из кармана оторопевшего рекрута дюжину вилок и всякую всячину. И, насытившись всем этим, он распевал уличную дразнилку или марш, а остальные пели хором заодно.
     То были грустные и весёлые напевы. Двенадцать лет минуло с той поры, а я всё помню те чешские песни и мелодии, которым в маршевом темпе вторили было солдаты. Вот одна из них, печальная, о смытой мельнице, послушайте:

          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.
          Уплыли` колёса все,
          лопасти да сундуки.
          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.

     А затем припев:
 
         Вспомни, милая, вспомни, любая,
         как однажды было нам...

      ...после чего Фрида Хошек всегда распускала слезы. Она была плаксива, сама не зная, отчего. Потом ещё была песня с 1866 года, о солдате, который лежит в госпитале. Она начиналась так:
 
         Правая нога надво`е,
         левая- одна культя`.
         Милая, приди, взгляни-ка:
         ах, война, сгубила ты меня.

     Но фельдфебель знал и озорные песни. Например, псевдояпонскую дразнилку, явившуюся из русофильского сердца чешского солдата:

         Как из Порт-Артура
         ехала да фура,
         а на ней- фельдмаршал Канимуро.
 
     А хор подхватывал припев:

         ...сидит-варит себе чаю, чаю,
         кофе чёрный, шоколад,
         сидит-варит себе чаю, чаю,
         шоколад и ром.

    Но любимейшей песней Хвастека была та, где рекрут не отдал чести своему фельдфебелю:

        В воскресенье я гуляю,
        сигаретой дым пускаю,
        а под ручкой- девка-
        мимо- герр фельдфебель.

        Я его не привечаю,
        повисеть ему желаю.
        Он- три слова гордо:
        "Завтра -мне с рапо`ртом".
   
        Все рапо`рты эти знаю,
        я к ефрейтору шагаю.
        Говорит: "Неделю
        карцера. Ты, смелый".

       Капитан сердит по-волчьи 
       пышет ядом, брызжет жёлчью,
       дал мне три недели,
       молча отметелил.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Фельдфебель Хвастек ,чью историю расскажу вам, застрелился из служебного оружия при следующих обстоятельствах. Он привязал один конец шомпола к спусковому крючку, а другой -примотал к железной ножке кровати, затем приставил он дуло к своему телу и потянул винтовку на себя. Выстрел прогремел из дула и пробил грудь Хвастека. Несмотря на ужасную рану, фельдфебель не потерял сознания. Он даже побежал в кантину, где за своим пивом заседали двое ефрейторов, упал им на руки. Они положили его на пол, расстегнули блузу. Он уж не мог говорить, хрипел и катался туда-сюда по полу. Оба ефрейтора были поражены и сразу не сообразили, что им делать. Это сталось в воскресенье пополудни, ни одного врача не нашлось в казарме. И пока один из свидетелей ,встав с корточек, кричал: "Дневальный!", второй схватил, используя подручное, свою кружку и попытался напоить умирающего. "Пей, Хвастек.- молвил он фельдфебелю.- Отпей, тебе полегчает".
     Пуля, однако, не сразу угомонилась, она продолжила чёрное дело, натворив ещё несколько ущерба и безобразий кулаком своим. Вначале она пересекла комнату и моментально срезала со стены портрет кайзера. Затем она проникла в соседнюю барачную спальню ,где расцарапала колено рутенского, из Трембовли, Западная Галиция, рекрута Грушки Михала так, что он слетел, вопя, с кровати- и сразу же вскочил обратно. На столе покоился уложенный по-походному ранец, который пробила пуля, не повредив притом банку консервированной говядины и "Конс. кофе по 46 кр. (кройцеров- прим.перев.)", зато исполосовала льняной мешочек, заключавший в себе "Приправы". а именно: соль, перец, жир и уксус. Затем дура полетела по двору, играючи силушкой и купаясь в воле, весело распевая как девица, да по улице устремилась. Мелькнула над самой макушкой лейтенанта Хайека, казарменного инспектора ,как раз принимавшего в своё распоряжение арестантов для летней уборки двора.Влетев в распахнутое окно казармы, она в щепки расколола приклады пары винтовок, висевших на коридорной стене. Уж истомившись, она ещё превозмогла стену комнаты кадетов Закса и Витальма. Там она застряла, и как чудесно: в большом будильнике, стоявшем на столе. Уж и забыли о ней, шальной, как по прошествии нескольких недель часовой мастер отыскал её, сытую и сонную, между винтиков и стрелочек прикорнувшую, тормозившую ход механизма.
     Хоть рассказанное мною не относится именно к нашей истории, я вам поведал о траектории полёта пули только потому, что мы все тогда, задолго до Войны (Первой мировой- прим. перев.) такое уж отвращение испытали от дела оружия, которое ежедневно в руках держали, не особенно рефлексируя, как писатель- своё перо, а бауэр- свою курительную трубку. Жадностью мы поражены были, прожорливостью того свинцового наконечника, который, свершив труд свой, ещё долго злобно куралесил своим путём, причинив ущерб здоровью, имуществу, строениям, да и ещё спящего свалив. И ещё потому баю вам это ,что мне, изредка припоминающему нашу давно минувшую историю, кажется, что бедный фельдфебель Хвастек вовсе не покончил с собой. Нет, он погиб от шальной пули, дуры, издалека, не из дула личного оружия несчастного летевшей ,распевая, напропалую, подло скосившего его, как и бедолагу Грушку Михала, которого мы ещё потом долго видели мучительно ковылявшего на паре костылей по казарменному двору.

     Казарма находилась вверху, на холме, в той части Градчан, которая по причине давнего ,запечатлённого в местной хронике события звалась "Похоржельцем", Горелым городком. Вокруг казармы раскинулись домишки, в которых прилипалы военного дела правили свои дела: дамы, сдававшие комнаты офицерам и одногодкам-контрактникам; портные, шившие старослужащим унтер-офицерам сверхнормативные мундиры из лучшего сукна; еврейские торговцы, скупавшие у солдат пайковый хлеб чтоб затем перепродавать его в мелкие гостиницы; лавочник, у которого солдаты запасались "нарезочкой" и "помазочкой" на хлеб, за два кройцера, потому, что в казармах получали к ужину они только чёрный кофе.
     Казарма "У картечи" находилась дальше внизу, на Нерудагассе. Она слыла достопримечательностью, поскольку в её чердаке застряла  орудийная "нарезочка" с осады Праги Фридрихом. Из тыльных гостиничных окон открывался чудесный вид на долину меж Градчанами и поросшей лесом горой Лавренци, и на чисто выбеленные домики Страховерского монастыря, и дальше- на башни и крыши старого города. Днями напролёт гостиница выглядела заброшенной и вымершей. Кошки баловались на солнышке да на каменных ступенях лестницы. А из кухни доносился перестук отмываемых тарелок, а куры толклись под сырыми скамейками распивочного зала. Но вечерами здесь бывало очень даже шумно. Из всех ближних казарм сюда сходились солдаты со своими девками, принимали пиво и шнапс, играли в зазорные карты, ссорились, кричали, политизировали и распевали строго запрещённые песни, как то: сорок восьмого года "Спи, Гавличек, в своей могиле!", гимн битвы при Белой Горе, шуточную "Из Германии черкнул нам Шуселка", а закоренелые фанатики- "С нами Россия".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 - "Бабуля, слушай, у тебя ж такая библиотека! У тебя нет случайно Фолкнера? имени не помню"
 - " Кто? Фокнер? Фокер?"
 - "бабуля,ФОЛКНЕР!"
 - "Тю...я такого не знаю..не слышала."
 - " АААА..жаль, а то мне что-то захотелось почитать"
 - " Фолкнер, я о таком даже не слышала ..Значит это кто-то из новеньких...которые именуют себя писателями,а на самом деле - один бред и пишут"
 - " Да не..вроде не современный, я его кажется в школе или в универе проходила"
 - " Что ты мне рассказываешь, я такого писателя не слышала - значит он либо современный,либо плохой".

Вот так...я - невежество, но иногда меня такие самоуверенные заявления от других людей просто поражают.
(Моя бабушка конечно не пример, но всё же - считается интеллигентным, умным человеком)

Люблю я её... Да-да, именно так... Потому что она вся - в своём творчестве, в своей манере, не присущей никому больше...

Зачитываюсь... Взахлёб...

И даже не пытаюсь подражать... Потому что нельзя посягнуть на высокое... на святое, в каком-то смысле...

Сколько чувства, сколько слёз, смеха, иронии, жестокости... Её стихотворения, -  шумные, кричащие, - это её жизнь...

О будь печальна, будь прекрасна,
Храни в душе осенний сад!
Пусть будет светел твой закат,
Ты над зарей была не властна.

Такой как ты нельзя обидеть:
Суровый звук - порвется нить!
Не нам судить, не нам винить...
Нельзя за тайну ненавидеть.

В стране несбывшихся гаданий
Живешь одна, от всех вдали.
За счастье жалкое земли
Ты не отдашь своих страданий.

Ведь нашей жизни вся отрада
К бокалу прошлого прильнуть.
Не знаем мы, где верный путь,
И не судить, а плакать надо.

          26 Апреля 1975

     Милый Пити

Ты наконец купил себе Дом
В Штеттене
Можно и определиться с Районами
Родиной
Местом
Оставайся
Уверенность
Ты спрашиваешь в Своём Письме за двадцатое Апреля 75
Что я на это отвечу
Со-держи свой Дом
Могу лишь сказать
Содержи
Пока не подаришь
Отведать некий Дом в Арбедо
Или в Штеттене
Некое Место отведать
Куда бы мы пошли
И как нищие
Нищие Любви ради
Нищие Дома ради
Содержи Свой Дом
Подарит Его всегда успеешь
Это чудесно
Дом подарить мочь
Это же и больно
Но если себе не построишь Дома
Не обживёшь
Не населишь
Не сможешь ничего подарить
Хорошо, что Ты купил Дом
Подарить всегда успеешь
У Тебя уж есть Место, Твоё Место
Нумерованное
Всё это пишет тот
Кто знает о чём пишет

          Но...

Он любит,
но сомневается.

Он живёт,
но переспрашивает.

Он любит,
но боится.

Он знает многое,
но ничего не знает.

Он верит,
а всё же недоверчив.

Он знает только,
что Любовь есть Жизнь,
что Жизнь есть Любовь.

Он знает лишь одно,
что Смерть без Любви,
что без Любви нет
Жизни.

Он знает однажды ранним Утром,
если любит: жив он
если он не любит,
он мёртв.

Он молвит себе:
я не желаю быть мёртвым.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     В старой хижине с верхнего края Хоонегга супружеская пара толково устроила образцовое хозяйство. Марайли была законодательной, Кёбель- исполнительной властью. Обое не бросили прежней работы. Жёнушка полола грядки в саду, собирала ягоды, таскала корм козам, преискусно садила несушек, "паломничала" в "сезон чужаков" ,а как только выпадала оказия: через день- наверх, к купальне. Муженёк носил дорожные короба летом, валил и сучковал лес зимой.
     Выросла целая команда деток. Если летом недоставало всем обуви отец не беспокоился: без вздохов и брани покупал он на ярмарке поздней осенью шесть, семь, восемь пар "хольцбёдели"*- что ни год, то на пару больше, и так до полной дюжины. Хладнокровно позволял он малышне кататься на "реффе"** ,но с совершенно иной миной отвешивал бывало оплеухи непослушным. Трубку изо рта вынимал он днём только по двум поводам: если надо было сходить в церковь и в присутствии хозяина купальни- того тошнило от вони тлеющего "кнастера"***.
     Однажды зимой Кёбелю пришлось на шесть недель завязать с трубкой. На заледенелой колее не удержал он руль саней - и бревно соскочило с полозьев. То-то плачу было в хоонеггской хижине когда отца с переломанными ногами доставили домой!
     Несчастный сам при участии жены поборол увечье, да тихо-то как: и для сетований не нашлось у него слов. По-мужски вытерпел всё. Бауэрша-богачка посетовала было: "Ах, обе ноги, вместе, как же это?!", а он ответил ей одной фразой с жёстким юмором: "Обе разом лучше чем по одной: уж если лечить, то- за раз".
     После выздоровления у Кёбеля при всякой перемене погоды ныли кости. "Я теперь тоже барометр,- говаривал он священнику,- только что не настенный: держусь на ногах".
     С посылками, как раньше, не вышло, но хозяин купальни дал верному слуге дал иной урок: чистить от сорняков прогулочные дороги, сбивать и чинить скамейки. С заработком теперь сложилось лучше прежнего. Дети подросли- и стали дельными подручными отцу. Настала пора прикупить землицы, завести корову. Приобретения состоялись на майской ярмарке в Туне. По такому случаю в хижине на верхнем краю Хоонегга день тихо и беззаботно праздновали.
     Фрау Марайли заслуженно немножко гордилась достатком, выделявшим её усадьбу: гуси, коровы- всё на счету. Одна корова или восемь- есть разница, хоть все местные занимались одним. Оттого однажды Марайли , изобразив на лице превосходство, на ярмарке в долинном селе заявила тамошней бауэрше: "Мы, хоонеггские..." Тогда было молча посмеялся сквозь прокуренные зубы Кёбель, которому пришёлся по нраву заказ жены: после третьего ротвейна- ещё и мясо, и солёные грибы. Всё бегом поднёс толстый Земель. Осторожно поднёс для пробы Кёбель вилку ко рту, осмотрительно подобрал он с тарелки всё до последнего ломтика, а когда похромал из долины вверх- ссутулился как прежде, с корзинами на плечах.

     Настали года старости. Новый хозяин купальни- что новая метла. Разлетелись дети из хоонеггского домишки. Со службой стало сложно. Иногда Марайли жаловалась: "Мало или всего ничего деткам оставим". Тогда извинялся Кёбель: "Они устроятся". Хладнокровно продал он корову. Семья совсем поизносилась, истощала*; и гуси вывелись было. Усталый, окостеневшими ладонями швырял старик камни: хоть пару аршин огорода прибавить бы. Дела стариков шли всё хуже, но те не побирались.
     В один промозглый мартовский день захотелось Кёбели черенок деревянный выстрогать. Продрогший, зашёл он в хижину, а когда присел к очагу, пробрал его озноб.
     По Рейну до Хоонегга бытовало предписание, согласно которому воспаление лёгких относилось к болезням подлежащим врачебному надзору в особых случаях. И только на девятый день отпаивания больного липовым цветом, бузиной, козлобородником и прикладывания пиявок, когда стало ясно, что остался один выход.
     На десятый день болезни торжественно решили, что особенность случая налицо. И доктор из долины добрёл по лужам и грязи до потешной мельницы, а далее -по снегу до Хоонегга. Долго осматривал он больного, затем- покачал головой. Печально спросила его Марайли на бедной прокопчённой кухне: "Ему остались оба пути?"
     "Нет, -откровенно отрезал доктор- путь остался  о д и н, имейте в виду... Не долее, чем за пару часов всё решится".
     Зашлась в плаче старуха в тесной комнатке, да так, что стол, что на него склонила она головку дрожал и трещал. И вот, воцарилась в хижине кладбищенская тишь. И снова крик! Сдавленным, высоким голосом выдохнул Кёбель: "Что сказал доктор?" И Марайли прокричала тугоухому прямо в раковину: "Через пару часов всё решится... быть тому... наверно, нам ничего иного не осталось".  Тогда окинул больной свою верную, любимую спутницу жизни в последний раз немым взглядом. Затем заломил он худые свои руки себе за голову. Главное сделал он. Попрощался. "Быть тому!...М ы р а`!-  покойно вымолвил он- и тотчас уснул, по-детски безмятежно, как уже , бывало раз ,босоногим мальчиком, после того как солнечный ломоть по-братски утолил однажды величайшее его желание".  
-------------------------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
*"хольцбёдели"- сабо, уменьш.,диал.;
**"реффе"- возм., детские санки, диал.;
*** "кнастер"- возм.,табак-самосад. В немецко-русском словаре транслитерируется.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 Нравится мне эта притча...

Пришли Бедность и Богатство к одному человеку и спрашивают:
- Кто из нас красивее?
Испугался человек, думает: "Если скажу, Бедность красивее, так Богатство рассердится и уйдет, а скажу, Богатство прекрасно, так Бедность обидится и меня замучает". Подумал немного, а потом говорит: "Пока вы так на месте стоите, я не могу решить. Вы пройдитесь".

Стали Бедность и Богатство прохаживаться туда-сюда. Поглядел на них человек и говорит: "Ты, Бедность, очень хороша со спины, когда уходишь, а ты, Богатство, просто прекрасно в момент прихода".