ДРУГОЙ

Лукас Хартманн

     В Сан-Рокко умер старый могильшик. Его, бывало, ежедневно требовали. Но на этот раз за три с лишним недели никто в городе не умер- и всё обошлось. никто не волновался: ждали. Наконец, однажды майским вечером явился чужак, желающий занять должность. Гита, дочь Подеста` увидала его первой. Тот покинул было комнату её отца (как вошёл туда, Гита не заметила) и направился прямо к ней, будто желал встретиться в тёмном коридоре.
     -Ты его дочь?- спросил он тихим голосом по-нездешнему расставляя ударения в каждом слове.
     Гита кивнула и прошлась рядом с незнакомцем к глубокому окну, через которое в дом проникали свет и тишина улицы, что уже упокоилась вечером.
     У окна они внимательно всмотрелись друг в дружку. Гиту весьма удивил облик пришельца, и тот вынужден был рассматривать её в ответ те же минуты. Он был высок и строен, одет в походное платье неместного покроя.
     Блондин, он носил шевелюру словно корону. Вообще, в нём присутствовало нечто от дворянства: он мог быть магистром или лекарем, а почему-то был могильщиком. А взгляд её невольно искал его руки. Чужак протянул ей обе, как дитя.
     -Эта работа вовсе не трудна,- молвил он, а Гита, разглядывая ладони, внимала его улыбке будто солнечному лучу, согревавшему её.
     Затем они вместе прошлись к воротам дома. На улице уже стемнело.
     -Далеко?- спросил чужак и посмотрел на ряды домов, спускавшиеся вниз, до самого конца улицы.
     -Нет, не слишком, но я проведу тебя, поскольку ты не знаешь дороги, чужак.
     -Ты знаешь?- серьёзно спросил мужчина.
     -Да, и хорошо. Я ещё маленькой уже запомнила её: она ведёт к матушке, которая рано покинула нас. Матушка покоится там, за оградой- я хочу показать тебе, где.
     И они пошли молча, а шаги их звучали в тиши  з а о д н о . Внезапно молвил мужчина в чёрном:
     -Сколько лет тебе, Гита?
     -Шестнадцать,- сказала детка и немного вытянулась вверх,- шестнадцать, а с каждым днём понемножку больше.
     Чужак улыбнулся.
     -Ну,- спросила она, также улыбаясь,- а тебе сколько?
     -Я старше, старше тебя, Гита, вдвое старше, и с каждым днём намного, намного старше.
     Они остановились у кладбищенских ворот.
     -Вот дом, где тебе жить, он у мертвецкой,- сквозь ограду девушка указала на хижину, заросшую плющём, в противоположном конце погоста.
     -Ну-ну, быть тому, -кивнул чужак и окинул медленным взором из свой новый удел, из края в край. -Наверное, он был стариком, тот старый могильщик?- спросил он.
     -Да, глубоким стариком. Он жил тут со своей женой, древней старухой. Она сразу после смерти мужа ушла прочь, я не знаю, куда.
     Чужак сказал только "ага", он ,казалось, думал о чём-то постороннем. И, неожиданно, он обратился к Гите: "Ты можешь идти, детка: уже поздно. Не боишься одна?"
     -Нет, я всегда одна. А ты не боишься тут вот?
     Чужак покачал головой, взял руку девушки, стиснул её легко и уверенно: -Я тоже всегда один,- молвил он тихо, а затем ,затаив дыхание, шепнул,- Чу... И они вдвоём услыхали соловья, который в терновом углу вот и залился трелью,- и они замерли, охваченные волнующими переливами, ошеломлённые песенной душевной тоскою.
     На следующее утро новый могильщик Сан-Рокко приступил к службе. Он показал себя докой: перекопал весь погост и сотворил большой сад из него. Старые погребения расстались с задумчивой печалью, они скрылись за пышным цветом и колыханием побегов. А по пути к воротам, где прежде простирался целинный, неухоженный дёрн, мужчина разбил аккуратные клумбы, похожие на те, что были высажены им по иную сторону ограды, да так, что околица погоста слилась с занятым погребениями местом. Народ, что заходил из города на кладбище, не мог сразу сыскать милые могилы и ,бывало, старушка-мать выплакивала над обычным холмиком слёзы, которые причитались усопшему сыну под светлыми анемонами.
     А мещане Сан-Рокко отныне уж не столь тяготились смертью. Если кто и, бывало, умирал (кончина постигала по приемуществу стариков этой замечательной весной) ,то путь усопших на погост был долог и беззаботен, а на месте упокоения их ждал укромный, устроенный покой. Цветы столь живо буйствовали повсюду, что казалось, зев Земли отворялся ради одних цветочных, тысячекратно цветущих речей.
     Гита наблюдала за этими переменами ,она почти всегда пребывала с чужаком. Она присутствовала при погребениях, спрашивала, а ответу чужака оттенял могильный ритм, старательно отстукиваемый заступом. "Далеко,с севера, -отозвался пришелец на один вопрос". "С одного острова,- и он нагнулся чтоб собрать сорняки,- с моря. С иного моря. Того, что с вашим (чую ночами его дыхание, хоть до него два дня пути отсюда) едва ли сравнится. Наше море -серое и мрачное, от него прибрежные насельцы печальны и тихи. Весной оно дарит их нескончаемыми бурями, которые сдерживают рост всего так, что май минает незаметно, а зимой пленяет всё окрест морозом, всё живое на островах".
     -Многие живут на островах?
     -Немногие.
     -И женщины?
     -И они.
     -И дети?
     -Да, и дети тоже.
     -И мёртвые?
     -И множество мертвецов, поскольку многих ,многих выносит море и кладёт в ночи на берег, а кто их находит, тот не пугается, но кивает, только кивает, как старому знакомому. У нас был старик, который рассказывал о каком-то островке, куда серое море нанесло столько мертвецов, что живым не осталось места. Они, живые, жили будто в осаде трупов. Может быть, это просто выдумка, и, вероятно, старик, который её рассказывал, просто помешался. Я верю, что жизнь сильнее смерти".
     Гита немного помолчала. Затем она сказала: "А всё же мать умерла".
     Чужак прекратил работу и опёрся о заступ: "Да, я тоже знал женщину, которая умерла. Но она желала того".
     -Да,- честно прибавила Гита,- могу себе представить, что смерть бывает желанной.
    -Большинство людей хочет её, а оттого умирают с ними заодно и те немногие, которые хотят жить: они уходят за компанию, их никто не спрашивает. Я много походил по свету, Гита, со многими людьми говаривал. И не сыскал ни одного, которому не хотелось бы умереть. По правде сказать, мало кто осмелился даже намекнуть на обратное, страх их крепил: да, люди выговаривают не всё. Внутри- их воля,  неразговорчивая воля, и она падает, валится ради смерти как спелый плод с дерева.
     Так наступило лето. И каждый новый рассвет с птичьими перепевами встречала Гита на кладбище с пришлым северянином. Домой кликали её, осуждали девушку, пробовали и силой, и лишениями вернуть её- всё оказалось зря. Гита досталась чужаку будто в наследство. Однажды позвал её Подеста`, а он был крутым мужчиной, зычногласым. "Ваше дитя одиноко, мессер Виньола,- ответствовал чужак на все к нему воззвания, отвечал спокойно, слегка кланяясь. -Я не могу воспретить ей быть рядом с матушкой. Я ничего не дарю ей, ни обещаю, ни единым словом к себе не кличу".  Молвив это достойно и уверенно, он ушёл ,высказав всё, поскольку к произнесённому ему нечего было прибавить.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он последовал за ней. Кем она могла быть? Ему недоставало опыта точной оценки. В её улыбке не было ничего пошлого, ни слишком ободряющей она не казалась. Незнакомка держалась в десяти шагах от Густава: тот держался в постоянном удалении. Всякий раз, когда она миновала фонари, вдовец пристально всматривался в очертания её фигуры и неизменно крепло убеждённость Густава, в том, что он- свидетель ускользающей походки своей жены и с безумным наслаждением пытался о себя убедить : эта- она. Он наговаривал себе: теперь, когда я на расстоянии, если этот образ... эту походку... эту причёску вижу... разве я не счастлив? ... Незнакомка словно не замечала преследования: шагала себе беззаботно. Путь её пролегал мимо городского парка. Идя, она касалась пальцами прутьев ограды. Густав содрогнулся. Он припомнил, как довольна была его жена пробегая пальцами по стенам, заборам, решёткам. Ему показалось, что эта баба идущая в десяти шагах впереди, делает то же нарочно, и одновременно он знал, что его ощущение совершенно безумно. И с этого мгновения стал различать он в повадках этой бабы нечто нарочное, ему, Густаву в пику... да, ему показалось, что та нарочно передразнивает покойницу. Усталость на секунду овладела сознанием несчастного: он чуть не решился свернуть прочь и уйти восвояси оставив насмешницу. Но та будто влекла за собой- и он пошёл следом. Она свернула в арку, затем -в проулок, затем- на улицу, названия которой Густав не знал: здесь пропала она в одном из ближних домов. Он простоял недолго у ворот ожидая её возвращения. Он разглядывал окна. Вскоре одно на третьем этаже отворилось. Оттуда показалась дама, что он преследовал: он не мог в темноте рассмотреть ни её лица, ни направления её взгляда, но всё же Густаву показалось, что незнакомка смотрит вверх. Затем она, раздвинув локтями створки, посмотрела вниз. Он поспешил прочь, поскольку не желал быть замеченным. Возвращаясь к себе тёмными улицами, он думал о ней совсем не как о чужой, нет: это была его жена, его мёртвая жена, она в том доме, на третьем этаже раздвинула оконные створки локтями ,посмотрела вниз.  Он не мог думать ни о чём другом, но- только об одном: будто знает её давно. Он, немало измучившись,попытался было вытравить из собственного сознания блажь, но его усилие пропало попусту. Наконец, очутился он в некоей гостинице, ел и пил. Духота была необычайной. Чем сильнее пьянел Густав, тем его муки, уже не донимавшие душу, заботливее кружили рядом. Неожиданно ему встретилось сегодня существо, одно совершенно определённое существо, значимое для вдовца- это была женщина, это была почти его жена, и та помнила о нём, да, ему казалось, что та помнила о нём.
Ночью ему приснилась умершая. В лесу, где они провели последний летний отпуск. Они лежали вдвоём на просторной свежезелёной поляне. Их щёки, горячие, соприкасались ,и эта невинная близость переполнина Густава столь возвышенным счастьем, что затмила собой радость прежних взаимных обьятий. Неожиданно супруга пропала. Он увидал её, бегущую вдоль опушки: несчастная неслась воздев руки ,точно как та, виденная им в иллюстрированной  газете, погибающая в огне балерина. В этот миг отчётливо смирился он с тем, что не осталось у него возможности пережить утрату наслаждения,- и всё же не оставил он лужайки, но зашёлся бессильным криком. Тогда и проснулся  несчастный от собственного стона. Сквозь отвор окна доносились первые, неясные ещё шумы утра: отчётливо слышался только птичий щебет из городского парка. Никогда прежде одиночество не внушало ему столь нестерпимый ужас. Тоска, что испытал он по женщине, только что лежавшей с ним рядом на траве, касавшейся его щеки горячей, живой  своей щекою, звала и влекла неслыханно, так, что смерть Густаву показалась легче вечной разлуки. Он любил покойницу как можно любить лишь живую, невыносимо тоскуя по мёртвому, он вдыхал дух её плоти, он будил её губы, словно та снова была рядом и готова принять его поцелуй. И тогда Густав выкрикнул имя покойницы ,ещё раз, громче, раскрыл свои обяьтия, приподнялся, встал с кровати, уронил руки - и устыдился, что оставил ту, с которой уж не мог разделить свои радости, печали и грёзы, ту, что осталось ему только оплакивать, но желать возбранялось.
Встав утром очень рано, он час гулял в парке, а в бюро работал столь прилежно, будто примерным поведением снова хотел искупить грех. Мысль явилась ему, впервые, необычная настолько, что Густав удивился: не уйти б ему из неуютного мира? мира, который ему уж не сулит наслаждений, но шлёт одни испытания?  Он вспомнил о дальнем своём родственнике по материнской линии, который уже будучи зрелым мужчиной, ушёл в монастырь. Эта возможность успокоила Густава.
Пополудни он снова лежал на кровати, а вечером ушёл на прогулку. Он знал свой путь. Он явился на прежнее место, присел на ту же, что вчера, скамью. Он ждал, и когда мысли его воспарили, и в вечерней духоте нечто вроде полудрёмы овладело им, пробудился он с чувством, будто ждёт свою жену. Он попытался было усилием воли образумиться. Он, растерянный и уставший, теперь желал только одного: безоружным сдаться на милость прописанной ему, неминучей судьбе. Множество народу проходило мимо, и дамы, и девушки тоже, но Густав ждал одну, свою незнакомку. Вдруг показалось ему, что та не придёт. Ну, пусть так, но он же знал, где та живёт: мог бы постоять у ворот, зайти в дом, подняться лестницей... нет, это исключено: как знать, живёт ли она одна? ... В любом случае, попадётся.
Было поздно: темнота наступала. Внезапно увидал он ту, что ждал. Но та прошла мимо- и он не заметил её. И снова узнал по знакомой ускользающей походке. Его сердце затрепетало. Он быстро встал и последовал за ней. Ему показалось, что незнакомку до`лжно окликнуть именем своей умершей супруги,- а всё же чувствовал он ,что этого не следует делать. Он шагал так быстро, что скоро паче чаяния поравнялся с нею. Та ,обернувшись, искоса улыбнулась ему, будто что-то припомнила, однако, затем зашагала быстрее. Он преследовал её как во хмелю. Наконец, он дал волю своему безумию: вообразил, будто она и есть усопшая, а разум его не перечил сердцу. Его взгляд жадно липнул к женской шее. Он прошептал имя супруги, ещё раз, громче, он выдохнул ей вслед... : "...Тереза..."
Та замерла. Он поравнялся с ней, совершенно испуганный. Она глянула ему в глаза, тряхнула головой, удивлённая, и  намерилась было уйти. Неверным голосом вымолвил он :"Прошу Вас... прошу Вас... " Та ответила совершенно спокойно: "Что вам угодно?" Это был совсем чужой голос. После, когда он  припоминал этот миг, то видел себя совсем юным, безбородым, почти ребёнком, ибо она посмотрела на него так, как взрослые глядят на случайных, чужих детей.
Она продолжила: "Откуда вы знаете меня? Откуда вам известно моё имя?"
Ему не показалось странным совпадение. Он ответил :"Я вас уже вчера... увидел..."
"Ах, вот". Она, вестимо, подумала, что Густав распросил о ней у соседей. Он немного осмелел.
"Вчера я заметила было...- заговорила она, - вчера вечером, что за мной кто-то шёл. Я не сворачивала, а тот всё следовал за мной. Не так ли?" Они пошагали рядом. Густав внезапно ощутил себя будто под колпаком, как после двух стаканов выпитого вина.
"А что ж не говорит со мной спутник? Пожалуй, в диковинку ему, что я одна гуляла вечером? Днём -другое дело, ну-у ,не правда ли? Днём в городе всегда много дел?"
Он прислушивался к ней. Ему было приятно. Его голос ласкал его. Она улыбалась искоса, поглядывая на Густава, будто ждала ответной реплики- и тот ,наконец, решился: "Теперь днями так жарко, что ничего не поделаешь: приходится под вечер выбираться. Комнатной прохлады теперь днём на воле не сыскать".  Он обрадовался тому, как свободно и пространно ответил, чего, впрочем, не ожидал.
"В этом вы правы. Но, собственно, там , где живу я... ну, вы же знаете.... - она мило улыбнулась,- туда солнце не достаёт. Правда,  должна сказать, когда на бульвар в полдень выхожу- будто в горящую печь окунаюсь".
Её реплика дала ему повод заговорить о жаре, которая лютует в бюро, о своих коллегах, которые, бывает, засыпают за столами. Спутница посмеялась- это ободрило его, и искренне радуясь собственной речи да вниманию незнакомки, поведал он о многом: как проводит свои дни; о том, что недавно овдовел... последнее слово проронил он с неким удовольствием, впервые за долгое время, а ещё Густаву польстил последовавший за признанием многозначительный взгляд спутницы.
Затем она рассказала о себе. Он узнал, что та- любовница очень молодого мужчины, который как раз теперь с родителями выехал на дачу, и только через две недели должен вернуться.
"А так он в семь вечера всегда у меня, и мне так приятно, что я даже не знаю, как убить время когда остаюсь одна. Мы обычно гуляли вместе , а теперь вот одной приходится бродить. А он и не знает ничего о том... ох, он не должен проведать, он такой ревнивый! Но, прошу вас, охота ли сидеть одной прекрасными вечерами, ну не так ли? Хоть поговорить с вами... и этого мне нельзя. Но ,видите ль, после восьми суток сплошного молчания беседа с вами- чистое удовольствие".
Они были уж вблизи дома Терезы.
"Вы сразу к себе, фрёйляйн?- молвил он,- Посидимте недолго на скамейке в городском парке и поболтаем малость".
Они свернули, прошлись немного к парку и ,выбрав аллею потемнее, присели на скамью. Она оказалась совсем рядом, полуприкрыла глаза и когда замолчала, показалось Густаву, что он сидит со своей женой. Но когда незнакомка заговорила, Густав съёжился. Он заметил, что эта дама, недолго молчавшая по соседству, убаюкавшая было его теплом своим, вдруг осмелилась по-обезьяньи копировать манеры умершей. Он ощутил лёгкую досаду. Он чувствовал, будто некая известная сила, которой он не дал права,  пытается подчинить его себе а он, Густав, должен дать ей отпор. Кто же эта особа? Женщина, подобная многим, не чета ему: любовница молодого мужчины, который отдыхает с родителями на даче, а прежде  -бывшая любовницей десяти или сотни иных. И всё же, ничего не поделаешь: сквозь её платье проникает телесное тепло,- тем же делилась с ним умершая жена. У этой та же походка, та же шейка, те же ямочки на щеках. Он потянулся к ней. Он жадно вдыхал запах её волос. Ему захотелось поцеловать её в шею, он сделал это: она позволила. Она шепнула нечто- он не разобрал. Он переспросил, ещё раз коснувшись губами её шеи: "Что ,Тереза?"
 "Мне пора домой: уже поздно".
"И чем вы займётесь?" 

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Меня до жути удивил сюжет ее рассказа. Получается, что в комнате проходной двор! У Маши как раз налаживается личная жизнь, как раз (наконец-то!) длительные отношения с хорошим и симпатичным парнем. И на тебе! Даже теперь, когда, казалось, все препятствия ее личному счастью устранены, на пути оказались какие-то мелочи (мелочи ли?).

Долгожданные совпавшие выходные Маши и Сережи. Долгожданная стадия отношений, когда «уже можно». Долгожданный удобный вечер. Они уединились в ее комнате, так-как у Сережи дома комната проходная поскольку только эта комната нашлась для него в квартире со смежной планировкой комнат. Занялись сексом. Надо сказать, долго преодолевали стеснение друг перед другом пока решились на этот шаг.

В самый момент разгара в комнату влетела Машина мама, стала что-то рыться и искать в ее вещах, на балконе… делая вид, что все обычно. А на самом деле наверное и сама оцепенела от увиденного и просто автоматически продолжала делать запланированное…

- Блиииин, Маааша! – кричу укоризненно я, когда ее рассказ дошел до этого места – Ну что за бред! Ну почему у тебя в квартире будто нет твоей собственной комнаты! Что твоя мама вообще делает в твоей комнате, Маша!!!

- Ну как… - пытается объяснить стыдливо – за сахарком заходит… за медом тоже… и так просто… Мама одинокий человек. Я не могу ее оттолкнуть… Она у меня одна, и я у нее тоже…

- Именно так ты видишь своё будущее? Один на один с мамой всю жизнь?

Далее она поведала о проблемах с мужчиной, когда у него просто нет желания. И она его осуждает? А по-моему, кто-то просто забыл повзрослеть к своим тридцати годам, и поставить в известность своего взросления домашних.

Сидим как-то у Машки, (задолго до того случая с Сережей). У меня как раз в личной жизни страсти бушуют, аж поджилки дребезжат. Рассказываю сижу с нею в комнате:

 - А он такой вытаскивает свой…

В комнату вбегает Машкина мама. Я подавилась. У меня даже в пятках закололо от страха, что пожилой человек мог услышать нечто, что нельзя им слышать. Мама пробежалась вдоль комнаты на балкон, какое-то время перебирала Машкины вещи там, потом нашла что-то и выбежала так же само.

- Эм… - смотрю в ожидании объяснения на Машку. Машка пожала плечами, встала, и очень тихонько, так чтоб небыло слышно в квартире закрыла дверь. Это потом я узнала, что Машке даже дверь прикрывать плотно запрещается. В ее то тридцать лет!!! Сидит баба-красотка без детей и без мужа, в пятилетнюю маменькину дочь играется!

Конечно же надо ставить замок на дверь. Конечно же надо менять дверь, чтоб это было возможным. Конечно же надо научиться запираться, научиться занять свою территорию и поставить перед фактом весь мир своего права на личную жизнь, на семью, на отношения с мужчиной, рожание детей… Она согласно кивает, сама все понимает. Но жалуется «Немогу я. Немогу! Она ж одна, старенькая… Жалко ж человека!».

Вскоре я поняла что бесполезно болтать. И теперь, если мы меряли новые шмотки вместе, а мама влетала в комнату в момент, когда я все сняла, но еще не успела ничего одеть, то я просто ее игнорировала и делала свое. Пытаясь всем видом дать понять, что мы вообще-то чем-то заняты. Каким же удивлением было, когда эта мелкая старушка в ситцевом платье, шерстяных белых носочках (в летнюю пору), полностью седыми ярко-белыми волосами в косыночке (такая себе милая старушка из прошлого века) присела на диван, начала рассматривать и комментировать: «Та не йде тобі! Знімай! Воно тебе обтягло як сосиску!».

И она была права. Платье которое я натянула предназначалось двенадцатилетней младшей сестре.

Моя тактика игнора продолжилась.

Томный летний день. Две подружки собрались пройтись знойным днем в магазин и просто прогуляться. Одна красотка натягивает шорты-трусишки, другая слишком короткое платье, ведь летом можно и нужно прохлаждаться и загорать, к тому же, ноги позволяют. Только что вымытые волосы у одной свисают водопадом до ягодиц (на зависть всем), у другой беспорядочные большие кудряшки ровно подстриженные выше плеч, открывающие шею. Я даже причесываться не захотела – такие беспорядочные кудри как раз под настроение. Все такие из себя. Свежие, даже не красились – и так отлично чувствуем себя. В самый раз выйти и порвать всех внешним видом двух красавиц.

- І я з вами – как-то вдруг неожиданно и мило так заявляет крохотная седая старушка.

- Что ты там хотела в том магазине !?– раздраженно спрашивает ее Маша, намекая, что «сама куплю тебе все, что нужно». Но не тут то было! Старушка правдами неправдами привела все аргументы, что ей непременно надо с нами пойти.

- А… нормально, что мы так… - промямлила растерянно я показывая жестом короткие юбку и шорты. Мне почему-то подумалось, что мы под приказом мамы сей час должны будем переодеться в монашек. Но этого не случилось, славабогу. Тактика «игнор» была снова активирована. Если маме нравится, так пускай наслушается и насмотрится. Почему буду себя сковывать? Мне ж давно не 15 и даже не 20!

Мы гордо вырисовывали шаги немного впереди от мамы, она семенила позади. Как-то настойчиво.

Я стала разговаривать с подругой так, будто мамы и нет рядом. Надеясь, что та услышав пару крепких словец сама отдалится. Но она настойчиво шла с нами, как-то так едино, что-ли… Что я в какой-то момент даже забыла, что она морщинистая, седая, что одета как старушка прошлого века в глухом селе. Потому, что по атмосфере в компании было именно три девченки, одна из которых типичное скромное «муму», которых полно, которые привычное дело.

Я даже словила себя на том, что как с подружкой советуюсь со старушкой нравится ли ей дизайн упаковки крема в магазине. А она совсем как своя девченка махнула рукой так выразительно, типа «отстой» и сказала «та не!».

В итоге такой вот тройкой мы совершили прогулку, микро шопинг, вернулись домой, и даже смотрели какой-то фильм втроем сидя на диване.

В этот момент до меня начало доходить. Никакая она не старушка! Это особенности жизни наложили на ее лицо морщины, а волосы сделали такими белыми. Но внутри ее закована обычная девченка. Удивительно.

Кажется, я ставила себе задачу учить взрослеть подругу, чтоб та построила личную жизнь, вышла замуж и родила детей. Но вместо этого сама прониклась какой-то магической энергетикой старушки. Которая располагает к себе и заставляет ее принимать как свою.

Впоследний раз, когда я была в гостях у Машки, то застала их всех троих в комнате Машки. Огромный стокилограммовый боец Сережка, Машка и мелкая старушка втроем восседали на Машкином траходроме-диване и смотрели какой-то фильм по интернету. Несмотря на то, что у мамы есть свой телевизор, и не смотря на то, что выходные Сережки и Машки совпадают лишь раз в две недели.

Тогда я разозлилась на ее маму. А сейчас, после того, как подружились, мне это видится таким милым…

Хоть бы в голове этого Сережки все было точно так же понимающе. Надеюсь он не потому такой снисходительный, что ему уже все равно и собирается сваливать из жизни этой милой семьи…

Интересно, а на дискотеку в клуб (если вдруг захотим сходить) мама тоже с нами?

     Они забыли друг дружку. Тропа, что долго петляла в высоких зарослях шиповнка по околице, вдруг протянула их прямо воле, свету и преподнесла двух молодых людей Флоренции: возьми их. И Мраморный Град принял дар. Он взял юношу, и взял девушку, да с тем и разлучил их.
     Ибо это была иная Флоренция, та что порознь похитила их. Город Беато Анджелико был родиной Симонетты, и она проходила его насквозь, отчуждённая страхом. вся в белом вверх к Санта Мария дель Фьоре. Молодой человек в пурпурном платье строго по мерке подражал отвесным мещанским замкам и рос вместе и их быстро строящимися башнями. Его облик развивался, зрел и завершался словно под невидимым резцом. Он глядел на Арно вдоль и замер прислушиваясь. Затем молвил он сурово: "А ещё шумит".
      Симонетта свернула со своего таинственного церковного пути, прослышав оклик, смутилась и увидела Джулиано не тем, прежним, ведь повзрослел он.
      Нетерпелив, он протянул руку, стремительно, будто желал послать стрелу из невидимого лука: "Ты это ли не видишь?"
      Девушка ужаснулась. Она посылала свои взгляды вовне, беспомощно, быстро и наугад.
      Ища, осматривала она купола и фронтоны до самых позднезлатых гор Фиезоле, настророжённая, бледнела и снова переводила взор на ближнее. Её ресницы трепетали что крылья.
      Джулиано, опомнившись, понял, насколь жестоко затравил её бедные очи. А от раскаяния стал он молод, помолодел насколько возможно. А возлюбленная, прочувствовав это, выросла, удалилась, едва ли не по-матерински возвысилась над ним.
     Она потянула, не срывая, к себе цветок шиповника- и в белых лепестках-чашечках прочла тихую просьбу: "Уважь меня вестью. Я ни о чём не слыхала", но молвила так: "О чём ты? Укажи мне дым, который ты увидел. Помоги мне отыскать его и научи, что значит он".
     Юноша нерешительно поведал: "Занялся большой огонь во Флоренции. Монах ходил, чёрный, по всем улицам и учил: во всём, что любите вы, горит искушение. Я научу вас спастись от сияния".
     Донёсся шум Арно. Юноша засмотрелся на закат: на сплошную его роскошью и мотовство. Будто пристыженный, продолжил он медленно и робко:"Они снесли монаху любимое: кинжал, милую книгу, венецианские картины, золото, каменья, ожерелья..., многие дамы- бархат и пурпур, собственные волосы, и всё это жестокими своими руками предали огню". Юношеский голос осерчал и угас со словами: "... а за огнём- чад, пепел и бедность".
    Склонив чело, побрёл юноша дальше. Он не взял на себя признаться, что спрятал драгоценности в поленнице десять дён назад. Робко шагнул он к левому краю тропы. Точно так же к левому- Симонетта. Путь стал пуст. Солнце -над все этим. Меж парой будто поток образовался. Они слышали его шум.
     Тишь.
     Затем окликнули они друг дружку. Каждый- из собственного страху.
     -Джулиано.
     Тишь.
     -Симонетта.
     Тишь. Поток- всё шире.
     -Не бойся,- донеслось справа, издалека.
     Тишь. Затем- крик слева:
     -О чём думаешь?
     -Значит, люди уж бедны?
     -Да.
     А справа: "А Бог?"...
     Нечто крикнуло из юноши вовне: "Бог- тоже".
     Он остановился, шатался, искал опоры, а затем их юные тела встретились, замерли, срослись посреди пути словно о д и н  человек. Их глаза оставались закрыты. Пока они были слишком слабы чтоб где-либо быть вместе опричь этой ,общей, узкой ночи.
     Затем подумала Симонетта: "Где ты, любимый?"
     И глухо спросил себя Джулиано: "Как мне прозвать красу твою?"
     Они опечалились ,ибо каждый не мог отыскать образа другого.
     Затем согласно устремили они взгляды ...высоко, будто ища неба.
     Но тогда же отыскали друг дружку -и, узнав, улыбнулись. Будто молвили друг дружке: "Сколь глубок(-а) ты".
     Тогда не стало меж ними ни пути, ни потока.
     Дали всё стремились и стремились в темень, и осталось ровно столько мира, сколь им надобилось чтоб себя оширмить и ощутить себя одинокими. 

     После, когда девушку понемногу одолела истома, сказала она: "Эй, сегодня я хотела бы тебя к кому-нибудь свести. Но у меня больше нет матери".
     Тогда уж явились звёзды, а воздух дрожал в унисон колокольцам С.Никколо`.
     Тогда попросил он: "Веди меня к Богу".
     Она повела его в Порта С.Никколо` словно путеводный луч сквозь тенистый сумрак улиц. Взявшись за руки, будто шествуя во главе долгой, праздничной процессии, взошли они ступенями к церковке. Внутри они , преклонив колени, надолго остались среди всех и порознь.
    И тогда Бог был очень богат.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Герр Петер Ни`колас вслед за семьдесят пятым своим годом запамятовал тьму народу, и грустное, и доброе выветрилось из памяти старика, и счёт потерял он неделям, и месяцам ,и годам. Лишь о днях осталось у него слабое представление. Поскольку наблюдал он своими слабыми, всё слабеющими глазам всякий восход как выцветший пурпур и всякое утро как vieux rose (старая роза- фр.,прим. перев.) блистающее, перемены суток он всё-таки улавливал. В общем, они ему докучали, и старик воспринимал их как лишнюю, глупую докуку. Достоинства весны и лета также для него пропали. В конце концов, его почти всегда знобило. Оттого ему было безразлично, благодаря чему тепло: то ли от камина, то ли от солнца. Только вот что последнее- гораздо дешевле, это он знал. Поэтому что ни день ковылял он в городской парк и садился на долгую скамью под липой между Пепи и Христофом, стариками из дома призрения.
     Его дневные соседи-посидельцы были, пожалуй, постарше. Сев, герр Петер Николас кряхтели и кивал. Налево-направо кивал он как заведённый. Затем герр Петер Николас укоренял палку в песке и клал ладони на её кривой конец.
     А пото`м он мостил свой округлый, гладкий подбородок на тыл ладони и мигал Пепи налево. Он рассматривал, насколько ему это удавалось, его рыжую, будто вялую голову свисавшую с его обрюзгшей шеи, а широкая его седая борода, сдавалось Петеру, линяла, поскольку корешки поросли выглядели грязно-жёлтыми. Пепи сидел наклонившись вперёд, уткнув локти в колени, и плевал время от времени мимо рук в песок, где уже собралось болотце. Он при жизни пил немеряно ,а теперь, казалось, был обречён возвращать жидкостную ссуду земле с процентами в рассрочку.
     Не заметив перемен в Пепи, развернул герр Петер голову вполоборота вправо. Христоф только что всосал понюшку табаку и уж сощёлкивал заботливыми готическими пальцами улики сего предприятия с потёртого платья. Он был невероятно дряхл, и теперь герр Петер, пока будучи в состоянии удивляться, частенько подумывал, как эти жесты ещё удавались тощему Христофу, как тот ещё себе чего-нибудь не сломал за минувшую жизнь. Он мило воображал себе Христофа в образе сухого деревца подвязанного за шею и лодыжки к стойкой, здоровой подпорке. Христоф тоже хорош: слегка рыгнул то ли в знак довольствия, то ли по причине несварения. При этом он беспрерывно молол беззубыми челюстями, а его узкие губы ходили ходуном. Будто его худой желудок не сносил ни минуты праздности -и Христоф по возможности постоянно что-то жевал.
     Герр Петер Николас развернул свой подбородок прямо и уставился слезящимися глазами в зелень. Ему теперь докучали детки в летних одёжках, котрые подобно солнечным зайчикам непрерывно скакали перед зелёными кустами туда-сюда. Он приспустил веки. Он не спал. Он слышал тихое жевание тощего Христофа, шорох его колючей бороды, и громкие плевки Пепи, который то и дело поругивался грязновато когда к нему приближался ребёнок или пёс. Он чуял шорох гравия с дальних дорожек, и шаги прохожих, и двенадцать ударов ближних курантов. Он не считал их, но знал, что уже полдень, когда бьёт столько, что и не сосчитать. Одновременно с последним звоном раздавался вкрадчивый голосок прямо в ухо старика: "Дед... полдень".
     И герр Петер Николас подбирал свою палку и легонько затем возлагал свою ладонь на русую голову девочки-десятилетки. Малышка всякий раз извлекала ладонь, будто увядший лист, из волос целуя её. Тогда дедушка ещё по разу кивал налево и направо. И слева, и справа ему машинально кивали в ответ. А затем Пепи и Христоф наблюдали, как герр Петер Николас с маленькой русой девочкой пропадали за ближними кустами.
    Иногда выходило так, что на месте господина Петера Николаса оставалась лежать пара жалких, беспомощных цветов, забытых деткой. Тогда, бывало, робко тянулся тощий Христоф за ними своими готическими пальцами и затем поднимал их с ложа как необычайную редкость и драгоценность... Рыжий Пепи оттого презрительно сплёвывал, а сосед его стыдился.
    В дом призрения Пепи возвращался ,однако, пораньше и , будто ненароком, ставил на подоконник бутылку с водой. Затем усаживался он смирно в наитемнейшем углу комнаты и ждал, пока Христоф не опустит в неё пару жалких цветов.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы