Как только розы вдруг сникают
в кувшине или на кусте,
и лепестки цветов теряют,
то слёзы падают затем.

Мечту о длящемся начале,
конце с ключами перемен,
мечту... в преддверии печали
роняют розы не взамен.

Обман пред веком восхожденья,
когда всему черёд восстать,
обман... когда смолкают тени
букета роз или куста.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Rosen

Wenn erst die Rosen verrinnen
aus Vasen oder vom Strauch
und ihr Entblaettern beginnen,
fallen die Traenen auch.

Traum von der Stunden Dauer,
Wechsel und Wiederbeginn,
Traum - vor der Tiefe der Trauer:
blaettern die Rosen hin.

Wahn von der Stunden Steigen
aller ins Auferstehn,
Wahn - vor dem Fallen, dem Schweigen:
wenn die Rosen vergehn.

Gottfried Benn

6.

Гремит по всему зданию как бранный клич: "Калегуропулос приезжает!" Он всегда являлся на закате. Творениьем сумерек был он, господином летучих мышей.
Снова на трёх верхних этажах скребли и мыли каменный пол. Слыхать хлопки клочьев пыли, падающих в переполненное ведро, шорохи жёсткой метлы и магкие перекаты промокающей каменные плиты коридора тряпки. Горничный с желтым флаконом кислоты натирает до блеска дверные ручки. Светильники мерцают, их подмигивания отражает металл кнопок и дверей лифта. Пар покруче обычного валит из помывочной и крадётся на седьмой этаж. По колеблющимся стремянкам взбираются к потолку мужчины в синих униформах и защитных перчатках, щупают проводку. На широких кушаках висят девушки с равзевающимися подолами, как живые знамёна, трут оконные стёкла ,да повыше.  С восьмого этажа все насельцы исчезли, двери номеров отворены, взору открыты жалкие пожитки постояльцев, поспешно смотанные узлы, ворохи газетных полос поверх недозволенного ущерба отельному имуществу.
Горничные с привилегированных этажей нарядились в роскошные полосатые монашеские чепцы, излучают как бы силу радостного возбуждения воскресного утра. Я удвилён тем, что ни один церковных колокол не звенит. Внизу кто-то собственноручно вытирает платком пыль с пальм, это сам директор, ему попадается на глаза кресло с потрескавшеюся кожаной обивкой и щербатыми деревянными поручнями. Мигом портье накрывает его ковриком.
Два бухгалтера стоят за высокими бюро, делают выписки из гроссбухов. Один листает картотеке. Шапка портье окантована золотой лентой. Из малой подсобки выходит слуга в новом зетёном фартуке, он сияет как клок весеннего луга.
В вестибюле, куря и попивая шнапсы, посиживают обхаживаемые расторопным кельнером толстые господа.
Я заказываю себе один шнапс и присаживаюсь на внешнем краю вестибюля, впритык к лестнице, котрой проследует Калегуропулос. Игнац проходил мимо, кивал, благожелательнее, чем обычно, с достоинством, лифтбою вовсе не свойственным. Он выглядел единственным сохранившим спокойствие в этом доме, его облачение нисколько не переменилось, его гладко выбритое добродушное лицо пастора со слегка отливающим голубизной подбородком сегодня было прежним.
Я прождал полчаса. Внезапно заметил я замешательство в портьерской ложе, директор схватил кассовую книгу, помахал ею, сигналя, и метнулся вверх по лестнице. Один толстый постоялец оставил полуиспитую рюмку шнапса и спросил своего соседа:  "В чём дело?" Тот , русский, невозмутимо ответил: "Калегуропулос на втором этаже".
Когда он зашёл?
В моей комнате на ночной тумбочке обнаружил я счёт с печатным замечанием:

"Нижайше просим многоуважаемых гостей платить наличными. Чеки принципиально не принимаются;
                                                          с глубочайшим почтением
                                                          Калегуропулос, хозяин гостиницы".

Директор явился спустя четверть часа, и с ходу попросил прощения, дескать, вышла оплошность: счета выписываются тем постояльцам, которые сами их просят. Директор извинялся, он был не на шутку напуган, его извинения не кончались, он словно было обрёк невиновного на смертную казнь, настолько переполняло его раскаяние. Он откланялся ещё раз, в последний, держась за дверную ручку, пристыженно пряча счёт в недрах свеого пиждака.
Позже ожил этаж как пчелиная сота, куда насельцы слетаются со сладкой добычей. Гирш Фиш пришёл, и семья Санчиных, и многие другие, которых я не знал, и Стася пришла. Она боялась было заходить в свою комнату.
- Чего вы боитесь?
- Там счёт, - говорит Стася,- а я же не могу оплатить его. Придётся снова Игнацу зайти со своим патентом.
Что за патент?
- Позже обьясню...- бросает Стася. Она очень взволнована, на ней лёгкая блуза- и я вижу её маленькие груди.
На тумбочке лежит счёт. Он довольно весом: если я оплачу его, мне придётся расстаться с большей частью своей наличности.
Стася быстро успокаивается. У зеркала она замечает букет: гвоздики и подсолнухи.
- Цветы от Александера Бёлёга, -молвит она.- Но я никогда не отсылала букеты. Что посоветуете?
Тогда пошлите его Игнацу.
Игнац является, лицо его выражает усердие, он низко кланяется мне.
- Ваш патент, Игнац,- говорит Стася.
Игнац достаёт из кармана брюк цепочку и хватает туалетный чемоданчик у зеркала.
- Третий, - молвит Игнац, и четырежды оборачивает цепочкой чемоданчик. При этом лифтбой выглядит весьма довольным: он словно оковывает Стасю, а не её багаж. Он скрепляет цепочку замочком, складывает счёт и прячет его в своём просторном бумажнике.
Игнац каждому, кто при багаже, одалживает денег. Он оплачивает счета постояльцам, которые закладывают ему свои чемоданы. Кофры остаются в комнатах своих владельцев, но под пломбами Игнаца, который сам придумал "патент" и каждое утро инспектирует свои заклады.
Cтася довльствуется парой платьев. Три чемодана она заложила. Я решаюсь один из них выкупить и думаю, что неплохо бы мне поскорее покинуть отель "Савой".
Он больше не нравится мне: ни помывочная ,которая оклеивает людей паром; ни мрачный самоловольный лифтбой; ни три этажа заключённых. Миру был подобен этот отель, он мощно лучился вовне, блистал роскошью семи этажей, но бедность жила по-божески близко; то, что было "верхом" оказалось внизу, похороненным в воздушных могилах, а могильщики протягивали к себе ещё пониже нити из уютных комнат, посиживали внизу в покое и праздности, будучи необременены подобными гробам покоями.
Я принадлежу к погребённым высоко. Разве не живу я на седьмом этаже? Здесь лишь восемь этажей? Не девять, не десять, не двадцать? Сколь повыше ещё можно падать? В небо, в конечное блаженство?
- Вы столь далеки от нашего,- говорит Стася.
- Простите, -извиняюсь я, её голос тронул меня.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

5.

Стасей звалась девушка. В программе варьете её имя не значится. Стася танцует на дешёвых подмостках с местными и парижскими александерами. Она совершает два па некоего восточного танца. Затем она садится скрестив ноги, на прокуренное кресло и ждёт конца представления. Можно рассмотреть её телеса, голубые тени подмышек, волнующую выпуклость одной смуглой груди, окружности бёдер, верх ляжек там, где внезапно кончается трико.
Гремит постыдная "жестяная" музыка, скрипки остсутствуют, больно слышать это. Поются старые куплеты, некий клоун отпускает сальные шутки; один дрессированный осёл с рыжими мочками ушей, терпеливо семенит взад и вперёд; кельнерши в белом, они воняют как из бочки, снуют в пеннопышными бокалами меж тёмными рядами столов, косо струится свет прихотливо задрапираванного единственного жёлтого прожектора; темное закулисье орёт как разодранный рот; конферансье каркает словно на погибель.
У выхода ожидаю я, снова как когда-то один, было ждал я, мальчик, у стены в проулке, будучи втиснут в тень домовых ворот и тушуясь в ней, и резвые, юные шаги раздавались, цвели по брусчатке, чудесные, да по бесстрашному гравию.
В обществе мужчин и женщин Стася подошла сюда, голоса их стремились наперегонки.
Долго я был одинок среди тысяч явлений. Вот уж есть тысяча вещей, которыми делюсь  я: вид некоей горбатой крыши, ласточкино гнездо в клозете отеля "Савой"; назойливые, жётло-пивные глаза старого лифтаря; горечь восьмого этажа, непривычность некоей греческой фамилии, некий неожиданно живучий грамматический спазм, печальная память о зловредном аористе, теснота отчего дома, неуклюжий юморок Фёбуса Бёлёга и александерово спасение посредством поезда на родину. Оживают живучие вещи, прежде про`клятые скопом, ближе небо, занятнее миръ.
Дверь "подъёмного стула" была отворена, Стася сидела внутри. Я не скрывал радости, мы пожелали друг дружке доброго вечера, как старые знакомые. Я горько снёс неизбежного лифтбоя, а он сделал вид, будто не знает, что я должен выйти на седьмом, отвез нас на восьмой; вот и вышла Стася, скрылась в своей комнате, а лифтбой всё ждал, словно пасажиры были на подходе- зачем мигал он своими жёлтыми насмешливыми глазами?
Итак, медленно спускаюсь я лестницею вниз, прислушиваюсь, поехал ли лифт; наконец, когда я был на полпути, услыхал я его счастливый шумок- и повернул. На верхней ступенке пролёта я чуть не столкнулся с лифтбоем- он, оказывается, отправил "стул" вниз пустым и злонамеренно вразвалку спускался пешком.
Стася, наверное, ждала моего стука.
Мне захотелось извиниться.
- Нет, нет, -сказала Стася. - Я бы вас раньше пригласила, но боялась Игнаца. Он- опаснейший в отеле "Савой". Я даже знаю, как звать вас, Габриэлем Даном, а возвращаетесь вы из плена... я приняла вас вчера... за одного коллегу... артиста...
Она замялась, видать боялась задеть меня?
Я не обиделся.
- Нет,- сказал я,- не знаю ,кто я. Прежде желал стать писателем, но пошёл на войну, и я думаю, что нет никакой нужды в сочинительстве... Я одинок и не способен писать обо всём.
- Вы живёте как раз надо мной, - сказал я, поскольку не нашёл лучшего продолжения беседы.
- Почему вы бродили всю ночь?
- Я учу французский, желала б отправиться в Париж, чем-то заняться там, не танцевать. Один болван желал взять меня с собой в Париж... с тех пор думаю я поежать туда.
- Александер Бёлёг?
- Вы знакомы? Вы же только второй день здесь!
- Вы же знаете меня.
- И вы уже успели поговорить с Игнацем?
- Нет, но Бёлёг- мой племянник.
- Ох! Простите!
- Нет, прошу, прошу вас, он вправду болван!
У Стаси нашлась пара шоколадок, а спиртовку прятала она в недрах шляпной коробки.
- Этого никто не должен знать. Даже Игнац не подозревает. Спиртовку я что ни день перепрятываю. В коробке- сегодня, вчера она лежала в моей муфте, однажды -за шкафом у стены. Полиция запрещает спиртовки в отеле. Нам остаётся только... я имею в виду наших... жить в отеле, а "Савой"- лучший из мне известных. Вы надолго здесь?
- Нет на пару дней.
- О, тогда вы не познакомитесь с "Савоем", здесь рядом живёт Санчин с семьёй. Он наш клоун... желаете познакомиться с ним?
Я неохотно согласился. Да и Стасе понадобилась заварка чая.
Санчины жили вовсе не "рядом", но в противоположном конце коридора, вблизи помывочной. Здесь потолок стремился вниз и нависал столь низко, что ,казалось, вот да ударишься головой. В действительности же это вовсе не грозило. В общем, в том закуте все измерения искажались из-за серого чада помывочной, который заволакивалглаза, сокращал дистанции, волновал стены. Трудно привыкнуть к этим постоянно колышащимся клуба`м пара; контуры размывались, несло влагой и теплом, мы здесь прободали потешные тенета.
И в комнате Санчина царила мгла. Жена клоуна притворила за нами дверь столь поспешно, словно за гостями крался дикий зверь. Санчины, которые жили в этом номере уже полгода, успели наловчиться быстро захлопывать дверь... Их лампа горит в сером окружении, будит воспоминания о фотографиях звёзд, окутанных туманностями. Санчин подымается, на нём тёмный халат; хозяин неохотно протягивает нам руку и вытягивает вперёд голову чтоб распознать гостей. Немного подавшись из марева, он оказался похожим на небесное создание с благочестивых картинок.
Он курит долгую трубку и мало говорит. Трубка позволяет ему помалкивать. Едва обронив полфразы, он отвлекается и кличет жену, подай мол иглу почистить мундштук. Или ему надо зажечь спичку и он ищет коробок. Фрау Санчин кипятит молоко для детей, ей спички нужны так же часто, как и её мужу. Коробок постоянно кочует от Санчина на стол, где стоит спиртовка, и обратно, иногда залёживается- и снова бесследно пропадает в тумане. Санчин сгибается, шарит вокруг кресла, молоко закипает, его снимают прочь, оставляя огонь для следующего разогрева чего-нибудь съестного, в то время, как возникает опасность вообще не найти коробок.
Я предлагаю свою коробку, попеременно мужу и жене, но никто не взять его не желает, обое ревностно ищут свой, а спиртовка тем временем горит даром. Наконец Стася замечает пропажу в складке постельного покрывала.
Спустя секунду фрау Санчин ищет ключ от чемодана, где хранится заварка чая: "С полки его постоянно могут стащить..."
- Слышу, где-то звенит, -замечает Санчин по-русски. И мы замираем, чтоб по звону выследить ключ. - Он ведь не может греметь сам по себе!- кричит Санчин.- Шевелитесь все, тогда уж он обнаружится!
Но ключ объявился лишь после того, как фрау Санчин обнаружила молочное пятно на своей блузе и, чтоб второе не посадить, потянулась было за фартуком- в кармане оного, а в чемодане- ни крошки чаю.
- Вы ищете заварку?- внезапно спросил Санчин. -Сегодня утром я всю выпил!
- Что ж ты сидел как чурбан и не сказал?- кричит его жена.
- Во-первых, я не умалчивал, -ответствует Санчин, который оказывается логиком, -а во-вторых, меня же никто не спрашивает. Именно я в этом доме, надо вам знать, герр Дан, всегда крайний.
У фрау Санчин есть идея: чаю можно прикупить у герра Фиша, если тот не спит. Не одолжит, на это надежд никаких нет. Но "по нужде" охотно продаст.
- Идём к Фишу, -молвит Стася.
Должно быть, Фиш уже проснулся. Он живёт в последней комнате отеля, под номером 864, зря, ведь местные коммерсанты и промышленники, и важные гости отельного партера считаются с ним. Ходит молва, будто однажды выгодно женившись, было пожил он богатым фабрикантом. И вот он всё утратил, по халатности ли?-  как знать. Он жив тайной благотворительностью, в чём не сознаётся, но называет себя "лотерейным сновидцем". Он обладает способностью видеть с снах номера билетов, которые непременно должны выиграть. Он спит круглые сутки, пока не увидит вещего сна, и тогда поднимается с постели. И только успевает записать их, как снова засыпает. Он продаёт свою находку, на выручку покупает другой билет: первый выигрывает, а второй- нет. Многие люди разбогатели благодаря снам Фиша и живут на втором этаже гостиницы "Савой". Из благодарности они опрачивают комнату Фиша.
Фиш, а зовётся он Гиршем, живёт в простоянном страхе, ибо он где-то прочёл, будто правительство желает покончить с лотереями и ввести "бесклассовость".
Гирш Фиш, должно быть, видит во сне счастливый номер, нам приходится долго ждать, пока хозяин извилит встать. Он никого не пускает в свой номер, приветсвует меня в коридоре, выслушивает стасину просьбу, затворяет за собою дверь и снова появляется в коридоре с пакетиком чаю.
- Мы расчитаемся, герр Фиш, - молвит Стася.
- Доброго вечера, -отвечает Фин и уходит спать.
- Когда у вас появятся деньги, -советует мне Стася,- купи`те номер у Фиша.
И она рассказывает мне о чудесных снах еврея.
Я смеюсь, поскольку мне стыдно поддаться суеверию, на которое падок. Но я уже решился приобрести номерок, если Фиш мне что-либо наобещает.
Меня занимаю судьбы Санчина и Гирша Фиша. Все люди здесь видятся мне в ореолах тайн. Снится мне это всё? Марево помывочной? Что кроется за этой, за той дверью? Кто выстроил этот отель? Кто такой Калегуропулос, хозяин?
- Вы знаете Калегуропулоса?
Стася его не знает. Никто его не знает. Никто не видал его. Но при желании и достаточном на то времени, именно когда хозяин является для инспекции, его можно увидеть.
- Глянц однажды его разыскивал, -говорит Стася, - но никакого Калегуропулоса не увидал. Впрочем ,говорит Игнац, что завтра будет инспекция.
Только выхожу я на лестницу, как меня задерживает Гирш Фиш. Он в рубахе и в длинных кальсонах, которые висят на нём, он похож на привидение, прижимает к себе ночной горшок. Высокий и тощий, в свете сумеречном он выглядит воставшим мертвецом. Его седая щетина похожа на ежиные иглы. Его глаза глубоко запали меж мощных скул.
- Доброе утро, герр Дан! Думаете, малышка заплатит мне за чай?
- Пожалуй, вряд-ли!
- Послушайте, мне приснился номер! Верный терц! Ставлю сегодня! Слышали, что правительство хочет запретить лотерею?
- Нет!
- Это большое несчастье, скажу вам. С чего жить маленьким людям? С чего богатеть? Ждать, пока умрёт старая тётя? Дедушка? А затем значится в завещании: всё добро сиротскому приюту.
Фиш речёт и, похоже, забывшись, держит при себе ночной горшок. Я бросаю на него взгляд, Гирш замечает.
- Знаете ли, я экономлю себе карманные деньги. Зачем мне уборщик? Я сам навожу порядок в комнате. Люди крадут как сороки. Всё им годится на поживу. Сегодня, сказал Игнац, инспекция. Я всегда в таких случаях удаляюсь: кого тут не застали, того нет. Если Калегуропулос заметит что-то не то, он не сможет взыскать с меня. Я ли новобранец ему?
- Вы знаете хозяина?
- На что он мне? Я не охоч до знакомств. Слышали горячую новость? Блюмфильд приезжает!
- Кто это?
- Блюмфильда не знаете? Блюмфильд -дитя сего города, миллиардер в Америке. Весь город взывает: "Блюмфильд приедет!" Я говаривал с его папашей точно как с вами сейчас, чтоб не жить мне.
- Простите, герр Фиш, но мне надобно немного поспать!
- Пожалуйста, спите! Мне надо прибраться,- Фиш направляется в туалет напротив. Но на полпути к оному, когда я уже спускался было по лестнице, сновидец метнулся назад.
- Верите, что он облагодетельствует нас?
- Вполне.
Я отворил дверь своей комнаты и снова, как вчера, показалось мне, что по коридору метнулась лукавая тень. Но я слишком устал, чтоб выслеживать её. Я проспал ,пока солнце не забралось было высоко в зенит.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

3.

Мне не спалось. Часы на костёле размеренно били в сырой ночи. Я слышал звук доносившихся сверху шагов, осторожных, мягких, постоянных, должно быть, женских: то ли малышка с восьмого этажа шагает беспрестанно туда-сюда? Что с ней?
Я глядел в потолок, ибо мне вдруг пришла в голову мысль, что он стал прозрачен. Казалось, вот да и рассмотрю нежные пятки девушки в сером. Босой она шагает, или в тапках? Или в серых фильдеперсовых (буквально "полушёлковых"- прим.перев.) чулках?
Я припоминал, как тоскливо-страстно мы с товарищами ждали отлучки чтоб утолить желание по-браконьерски добытой ножкой. И гладились нами здоровые ноги крестьянских баб с оттопыренными большими пальцами, стопы ,которые странствовали по рыхлой грязи полей, по глине просёлков, тела, которыми устраивались брачные ложа на промёрзших пашнях. Здоровые голени. Минутная, скорая любовь в темноте ввиду грозящего оклика лагерного начальства. Я вспоминал пристарковатую учительницу на этапе, единственную тамошнюю даму, которая не убежала оттуда до начала войны и разрухи. То была ещё та язва, за тридцать, её прозывали "колючей проволокой" (die Drahtverhau-прим.перев.) Однако, её все до одного использовали. Ведь куда ни глянь, на километры в округе она была единственной дамой в туфельках и штопанных-перештопанных чулках. В этом гигантсвом отеле "Савой" с 864-мя комнатами, да и во всём этом городе бодрствуют, наверное, только две особы: я и эта девушка наверху. Нам ведь просто сойтись: мне, Габриэлю и этой маленькой смуглой девушке, с большими карими глазами и долгими ресницами. Насколько ,пожалуй, тонки половицы в этом отеле, если столь отчётлива слышна этажом ниже поступь газели, даже ,мне так казалось, я чуял дух её тела. Я решился воочию убедиться, действительно ли наверху шагает она.
В коридоре помигивал вишнёвый ночник; туфли, сапоги и дамские туфли выстроились на ковриках у дверей, все, подобно их хозяевам- на своё лицо. В коридоре восьмого этажа вообще никакая лампа не горела, слабый мерцания дарила ночь оконным стёклам. Жидкий жёлтый свет струился сквозь щель- а вот и 800-я комната, видать, здесь живёт неутомимая прогульщица. Я свом заглянуть в скважину замка`... гляди, купальный халат... туда и сюда, ненадолго замирает у стола, поглядывает в книгу- и продолжает своё странствие.
Я силюсь украдкой рассмотреть её лицо- вижу лишь, когда она останавливается, детское полукружие её подбородка, четверть профиля, неколько локонов, и то, сколь скоро при при всяком шаге колышется её халат... блистает её смуглая плоть. Откуда-то донёсся мучительный кашель, кто-то плевал в горшок, громко хлопало. Я вернулся в свою комнату. Когда я затворился, мне почудилась чья-то поступь в коридоре- я рванул дверь нараспашку, чтоб осветить коридор. Но там никого не было.
Шум шагов сверху прекратился. Новерное, девушка уснула. Не раздевшись, я распахнул гардины и лёг на кровать. Нежная серость дня грядущего приластилась к обстановке номера.
Неумолимый приход утра означила скрипящая дверь и грубый мужской зов на непонятном языке.
Пришёл горничный ... в сапожницком зелёном переднике, в рубахе с закатанными рукавами- мускулистые руки до локтей напоказ. Горничная, наверное, обслуживала здесь лишь три люксовых этажа снизу. Кофе оказался лучшим, чем следовало ожидать, да что толку, коль нет горничной в белом переднике? Таковым оказалось моё разочарование- и я стал подумывать, не появится ли у меня возможность переселиться на четвёртый этаж.

4.

Фёбус Бёлёг сидит за медным самоваром, ест яичницу с ветчиной и пьёт чай с молоком. "Доктор прописал мне яйца," -говорит он и утирает салфеткой бороду, и подставляет, не вставая со стула, мне своё лицо, гладко выбритое, мягкое и тёплое, для поцелуев. Его лицо пахнет мыльной пеной и одеколоном. Дядя облачён в просторный банный халат, должно быть- только что из ванной, газета лежит на стуле рядом с ним, видно волосатое декольте в виде сердечка, да он и без рубашки.
- Хорошо выглядишь!- заключает он на всякий случай.- Как давно ты здесь?
- Со вчерашнего.
- Почему пришёл сегодня?
- Я был тут вчера, у вас- общество, я не пожелал, в таком костюме.......
- Ах, что... довольно милый костюм! Теперь все не стыдятся. Теперь и миллионеры не лучше одеваются! У меня осталось только три костюма! Костюм сто`ит целое состояние!
- Не знал, что так... Я возвращаюсь из плена.
- Вот, тебе он пошёл на пользу. Все говорят, что в плену хорошо.
- Бывало и худо, дядя Фёбус!
- Ну вот, теперь ты отправишься дальше?
- Да, я нуждаюсь в деньгах.
- И мне нужны деньги!- смеётся Фёбус Бёлёг.- Мы все нуждаемся в деньгах!
- У тебя они наверное есть.
- У меня? Откуда ты знаешь, что у меня есть деньги? Ворочаются из бегов, с потребностями в жмене. Я в Вене отцу твоему денег давал... его болезнь обошлась мне в хорошую копеечку, а твоей блаженной матушке я поставил надгробие, хорошенький камень... он мне тогда обошёлся ровно в две тыщи, вынь да положи.
- Мой отец умер в приюте для чахоточных.
- Но твоя блаженная матушка- в санатории.
- Что ты так кричишь? Не волнуйся, Фёбус!- молвит Регина. Она выходит из спальни, несёт корсет с болтающимися подвязками.
- Это Габриэль,- представляет меня Фёбус.
Регина получает свой почелуй в ручку. Она жалеет меня, оценивает мои страдания в плену, войну, времена, меня как ребёнка, мужчину.
- Александерль у нас, а то б мы пригласили тебя ночевать, - молвит она.
Александерль выходит в голубой пижаме, кланяется и шаркает тапками. На войне он вовремя перешёл из кавалерии в обоз- и уж штудирует в Париже...
- Экспорт, - молвит Фёбус ,- и празднует свои каникулы дома.
- Вы проживаете в отеле "Савой"?- спрашивает Александер с уверенностью светского мужчины.- Там живёт одна милая девушка,- и он мограет своему отцу.
- Звать её Стасей, она танцует в Variete`... неподражаема, доложу вам... я желал взять её с собой в Paris,- наклонившись ко мне, он продолжает,- но она поедет одна, сказала мне, когда пожелает... шикарная девушка!
Я остаюсь отобедать. Дочь Фёбуса приходит с мужем. Мой новый родич, "компаньон в в гешефте", оказался крепким, светло-рыжим, с бычьим затылком, он бодро черпает ложкой свой суп, подчищает тарелку, молчалив, его не касаются разговорчики за столом.
- Я как раз подумала,- молвит фрау Регина,- что твой голубой костюм подойдёт Габриэлю.
- А у меня ещё есть голубой костюм?- изумляется Фёбус.
Я отчаянно отказываюсь. Александер похлопывает меня по плечу; "весьма годится" молвит светло-рыжий мой родич, а Регина приносит голубой костюм. Я примериваю его в комнате Александера перед большим зеркалом... подходит.
Я прозреваю, понимаю необходимость обладания голубым "как новым" костюмом, коричневым в крапинку галстуком, каштановой курткой- и отправляюсь в день вечерний с картонным свёртком в руке. Я вернусь. Уже едва теплится надежда на дядины деньги.
- Видишь, вот я и обрядил его,- говорит Регине Фёбус.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мужчина и женщина идут по раковому корпусу

Здесь в ряд- пропавшие утробы, а в этот ряд- гнилая грудь.
Кровать к кровати -вонь в букете. Сиделки им меняют ежечасно.
Сюда, спокойно, вверх простынку. Глянь, жира ком пропитан гнилью,
что прежде справным был мужчиной, а также "Родина, вперёд!"- о нём.
Сюда, глянь: вот на груди рубцы. Похоже, розами благоухают пахнут гумы, да?
Вот эта кровоточит за троих. Не может быть, откуда столько крови.
У этой же из матки загнивающей вначале вырезали детку.
Тут их не будят, спят они. День, ночь... Здесь отоспитесь на здоровье, новеньким так молвят.
По воскресеньям же ,бывает, будят- посещают их.
Чем дольше, тем питание скупее. На спинах- пролежни. Глянь, сколько мух.
Их иногда сестра обмоет, как скамейки моют.
Вокруг кроватей пашня набухает. Плоть близится к земле, всё холодея.
А соки-то текут. Земля зовёт.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 
Mann Und Frau Gehn Durch Die Krebsbaracke

Hier diese Reihe sind zerfallene Schosse und diese Reihe ist zerfallene Brust
Bett stinkt bei Bett. Die Schwestern wechseln stundlich.
Komm, hebe ruhig diese Decke auf. Sieh, dieser Klumpen Fett und faule Safte,
das war einst irgendeinem Mann gross und hiess auch Rausch und Heimat.
Komm, sieh auf diese Narbe an der Brust. Fuhlst du den Rosenkranz vor weichen Knoten ?
Fuhl ruhig hin. Das Fleisch ist weich und schmerzt nicht.
Hier diese blutet wie aus dreizig Leibern. Kein Mensch hat so viel Blut.
Hier dieser schnitt man erst noch ein Kind aus dem verkrebsten Schofl.
Man lasst sie schlafen. Tag un Nacht. - Den Neuen sagt man: hier schlaft man sich gesund.-
Nur sonntags fur den Besuch lasst man sie etwas wacher.
Nahrung wird wenig noch verzehrt. Die Rucken sind wund. Du siehst die Fliegen.
Manchmal wascht sie die Schwester. Wie man Banke wascht.
Hier schwillt des Acker schon um jedes Bett. Fleisch ebnet sich zu Land. Glut gibt sich fort.
Saft schickt sich an zu rinnen. Erde ruft.

Gottfried Benn

Ведет ее по раковым баракам

- Вон в том ряду лежат, кто снизу сгнил.
А в том ряду лежат, кто сгнил в середке.
Сиделок через час меняем. Вонь!
- Приподыми вот эту простыню.
Комочек сала, слизи, прелых соков -
А было мужиковским мужиком,
Росло, с ума сводило, бесновалось.
- Запомни эту язву на груди.
Букетик роз напоминает гума.
Коснись спокойно. Рана не болит.

- Из той, что с краю, хлещет в три ручья.
Откуда столько крови в человеке?
А той, правей, вдобавок ко всему,
Еще сначала выскоблили двойню.
- Их лечат сном. И только сном, и всем
Новоприбывшим говорят: здесь выспитесь.
По воскресеньям их будят для визитов.

- Есть не хотят. Все в пролежнях. От мух
Спасенья нет. Их раз в неделю моют.
Их моют так, как мыли бы скамьи.

- Похоже на распаханное поле:
Плоть превратилась в почву. Пышет жаром.
Сочится, изловчившись, сок. Земля зовет.

этот перевод, автор коего неизвестен, гуляет по блогам - прим. Т.К. 

Болезнь друга

Мысль эту поднесла мне
хворь, да, вот о нём:
не страшно и не жалко,
весь мир сгорел бы лучше
как угольная куча-
тогда она над лежала
над сердцем кручей?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
A Friend's Illness
 
Sickness brought me this
Thought, in that scale of his:
Why should I be dismayed
Though flame had burned the whole
World, as it were a coal,
Now I have seen it weighed
Against a soul?

William Butler Yeats  

И всё же город в сумерках выглядел приветливее, чем днём. До полудня казался он серым: угольный дым валил из громадных фабричных труб поблизости, грязные нищие горбились на уличных углах, нечистоты и помойные бадьи торчали напоказ на узких улочках. А темнота прятала всё- грязь, пороки, чахотку и бедность- добросовестно, по-матерински, извиняясь, прикрывая.
Дома, щербатые и жалкие в темноте выглядели романтичными и загадочными творениями прихотливого архитектора. Косые фронтоны славно возвышались в сумраке, жалкие огоньки поблёскивали в полуслепых окнах- в двух шагах от них сияли хрустальными люстрами высоченные окна кондитерской, у потолка парили любезно изогнутые лепные ангелы. Вот она, кондитерская богатого мира, который в этом фабричном городе получает и расходует деньги.
Сюда вошла дама, а я отстал, поскольку подумал что мне надо экономить деньги пока не выберусь отсюда.
Я поплёлся дальше, увидел чёрные сборища юрких евреев в кафтанах, услышал громкое бормотание, приветы и ответы, острые словечки и долгие речи - перья, проценты, хмель, сталь, уголь, лимоны и всё прочее, с губ -на ветер с прицелом в уши. Присматривающие, вынюхивающие мужчины в куртках с каучуковыми воротниками выглядели полицией. Я схватился за свой нагрудный кошелёк, где лежали бумаги, непроизвольно, так я хватался за шапку ,будучи солдатом, когда рядом оказывался старший по званию. Мои документы были в порядке, я возвращался домой, мне нечего было опасаться.
Я подошёл к шуцману, спросил насчёт Гибки, где проживали мои родичи, богач Фёбус Бёлёг* в их числе. Полицейский говорил по-немецки, многие здесь говорили по-немецки: приезжие фабриканты, инженеры и коммерсанты правящего сословия, гешефта, индустрии этого города.
Мне предстояло десять минут ходьбы и воспоминаний о Фёбусе Бёлёге, которого мой отец в Леопольдштадте** поминал с чёрной завистью когда возвращался с совещательных собраний домой усталый и подавленный. Имя дяди все члены нашей семьи произносили с респектом, лишь мой батюшка добавлял к "Фёбусу" своё "дрянь", ибо тот эксплуатировал своим акционерным обществом матушкины гешефты. Мой батюшка был слишком труслив для собственного акционерного общества, он лишь ежёгодно высматривал в "чужацкой" газете известие об урочном постое Фёбуса в отеле "Империаль", и когда Бёлёг приезжал, мой отец шёл пригласить шурина в Леопольдштадт к себе на чай в Леопольдштадт. Мать носила чёрное платье с уже экономной меховой оторочкой, она относилась к своему брату как к кому-то совершенно чужому, королевских кровей, словно их не одна утроба родила, не одна пара грудей вскормила. Дядя приходил, дарил мне книгу; прорастающими на перья луковицами пахло на кухне, где проживал мой высокий ростом дедушка, откуда он выбирался только по великим праздникам, вдруг и сразу довольно крепкий, посвежевший, с седой окладистой бородой на во всю грудь, он зыркал в очки, наклонялся чтоб рассмотреть сына Фёбуса, гордость стариков. Фёбус отличался шоротой улыбки, двойным вибрирующим подбородком и красными складками сала на затылке, от него пахло сигарами и немного вином, он каждого из нас расцеловывал в обе щеки. Он говорил много, громко и живо, но когда его спрашивали, как обстоят дела с гешефтами, его глазки западали, он тушевался, казалось, ещё немного- и захнычет как озябший нищий, его второй побородок нырял за ворот: "Гешефты просто швах, в такие-то времена. Когда я был мал, покупал бублик с маком за полушку, гривенник стоил уже каравай, дети... необученные... вырастут -и потербуют денег, Александеру каждый день в карман положи".
Отец теребил свои скатавшиеся манжеты и не находил места рукам, он улыбался, когда ему отчитывался Фёбус, слабый и раскисший, батюшка желал инфаркта своему шурину. По прошествии двух часов Фёбус вставал, вручал серебряную штучку матушке, дедушке- одну, а одну большую, блистающую совал он в мой карман. Высоко подняв керосиновую лампу, отец сопровождал гостя вниз по тёмной лестнице, а мать кричала им вслед: "Натан, осторожнее перед ширмой!"- и слышно было, как отворялись двери, а Фёбус в притолоке держал здравую речь.
Через два дня Фёбус уезжал прочь, а отец бросал: "Дрянь уже укатила".
- Прекрати, Натан!- молвила матушка.
А вот и Гибка. Это- важная пригородная улица с белыми приземистыми домами, новыми и ухоженными. Я увидел освещённое окно в доме Бёлёгов, но ворота были затворены. Я немного замялся, подумав, не поздно ли явился- уже, наверное, было десять вечера, а затем услышал игру на рояле и виолончель, женский голос, клацанье карт. Я подумал, что не годится в моём облачении являться в общество, а от моего первого шага зависело всё- и решил отложить свой визит на завтра, и я отправился в отель.
Портье не поклонился мне, униженому зряшным походом. Лифтовой не торопился, даром я тиснул кнопку. Рассматривая меня в лицо, он медленно приблизился, пятидесятилетний тип в ливрее- я рассердился: не розовощёкий малыш обслуживает лифт в этой гостинице.
Я опомнился только миновав шестой этаж- и пошагал дальше вверх, но ошибся этажом. Коридор показался мне очень узким, потолок -ниже прежнего; из помывочной стелился густой пар, воняло мокрым бельём. Должно быть, две-три двери были полутоворены- я услышал ,как спорили постояльцы: "контрольные" часы шли верно, как я заметил. Я уже было собрался спуститься вниз, как ,скрипя, подкатил лифт, двери его отворились, лифтбой окинул меня удивлённым взглядом- и высадил девушку в серой спортивной кепочку. Незнакомка посмотрела на меня- я заметил её загорелое лицо, и большие карие глаза, долгие чёрные ресницы. Я поклонился ей- и зашагал вниз. Что-то принудило меня обернуться- и я увидел обращённые на меня глаза лифтбоя цвета пива, он проезжал мимо.
Я плотно закрыл свою дверь, ибо меня одолел непонятный страх, и принялся читать одну старую книгу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

________Примечания перевидчика:_____________________________
* Phoebus Boelaug, "Фёбус"= Феб, Аполлон;
** т.е. в Вене.

Первая глава

1.

В девять утра я пришёл в отель "Савой", где решился хорошо отдохнуть пару дней или неделю. В этом городе я надеялся повстречаться со своими родственниками: мои родители были русскими евреями. Я желал получить денежное воспомоществование чтоб продолжить свой путь на запад.
Я возвращался домой из трёхлетнего военного плена, пожил было в сибирсокм лагере- и странствовал по русским городам и деревням, в качестве рабочего, подёнщика, ночного сторожа, вокзального носильщика и подручного пекаря.
На мне была подаренная кем-то косоворотка*, короткие штаны, унаследованные мною от умершего товарища, и ещё гожие сапоги, чьё просихождение я было запамятовал.
Европейским, как все прочие гостиницы Востока, показался мне "Савой" с его восемью этажами, с его золотыми гербами и одним портье в ливрее. Отель сулил воду, мыло, горничную в белом переднике; приветливо поблёскивающие ночные безделушки что твои дорогие неожиданности в ларце благородного дерева; электрические лампы-цветики, сияющие в розовых и зелёных абажурах-бутонах; верещащий звонок, ждущий пальца; и кровати, тронь такую -заколышется, пухлую и всегда готовую принять усталые телеса.
Я радуюсь возможности отринуть старую жизнь, весь минувший год. Повидал я, вот они , перед глазами-... солдат, убийц, полуживых, восставших, кандальных, страников.
Помню утреннюю мглу, чую барабанную поступь марширующей ватаги, дрожь оконных стёкол верхнуго этажа; замечаю мужчину в белой исподней рубахе, трясущиеся руки солдат; лучи пробиваются на поляну, отражаясь в росе; я падаю в траву перед "воображаемым противником"- и дико жажду здесь и остаться, навсегда в бархатной траве, которая щекочет мне нос. Слышу тишину лазарета, белое больничное безмолвие. Подымаюсь одним летним утром, слушаю рулады жаворонка за здравие, смакую утреннее какао и умасленную булочку и дух йодоформа "первой диеты". Я живу в некоем белом мире из неба и снега, бараки покрывают землю как желтые помойки. Я смакую сладость последней затяжки из сигаретного окурка, читаю полосу объявлений родимой прадавней газеты: могу повторить для памяти названия близких мне улиц, познакомиться с мелочным торговцем, с неким портье, с блондинкой Агнеш, с которой можно было переспать. 
Я чую блаженный дождь в бессонной ночи, прытко в улыбке утреннего солнца тающие сосульки, мну мощные груди одной женщины, сама попалась под руки- вот и уложили её в мох, вижу белую роскошь её бёдер. Сплю без задних ног на сеновале, в овине. Я перешагиваю борозды пахоты и прислушиваюсь к жидкому треньканью балалайки.
Столько всего можно всосать- и не переменить свою комплекцию, походку и привычки. Выскользнуть из миллионов ловушек, ни разу не наесться досыта, играть всеми красками радуги, ибо всегда радуге быть из подобной вот цветовой гаммы.
В отеле "Савой" мог быть я радушно принят в одной рубашке, да и снять её равно как и владелец двадцати кофров- да так и остаться Габриэлем Даном. Наверное, предвкушение приятного сделало меня столь самодовольным, столь гордым и властным, что портье привествовал меня, меня, бедного странника в русской блузе, а бой подсуетился, хоть никакого багажа при мне не имелось.
Лифт понёс меня вверх, зеркала украшали его стены; лифтёр, пожилой мужчина, тянул железный трос кулаками; "ящик" потянулся выше, я парил- и казалось мне, что вот да и взлечу. Я наслаждался невесомостью, высчитывал про себя, сколько ступеней пришлось бы мне мучительно карабкаться, если бы не уселся в этом роскошном лифте, и выбрасывал прочь горечь, бедность, бесприютность, неприкаянность, голод, прошлое попрошайки- прочь и вниз,...глубоко, одкуда всё это меня, вздымающегося, никогда впредь не достало бы.
Моя комната- я получил одну из самых дешёвых- располагалась на седьмом этаже под нумером 703, который мне, чуткому к таким мелочам, пришёлся по суеверному нраву: нуль напомнил мне даму, окружённую фланирующими стариком и молодым господином. Кровать была укрыта желтым покрывалом, слава тебе, Господи- не серым, которое напомнило бы мне казарму. Я пару раз включил и выключил свет, распахнул дверцу ночной тумбочки; матрац спружилил под моей ладонью; водяная гладь блеснула мне из кувшина; окно выходило на светлый двор, где на ветру привольно колыхалось просыхающее бельё, кричали дети, привольно бродили куры.
Я умылся и медленно скользнул в кровать, я насладился каждой секундой. Я отворил окно: куры громко и страстно квохтали- о, сладостная колыбельная.
Я проспал без снов весь день.

2.

Закатное солнце румянило верхние окна здания напротив; бельё, куры и дети исчезли со двора.
С утра, когда я пришёл сюда, моросила, а затем дождь припустил- и вот мне показалось, что проспал я не день ,а все три. Куда только подевалась усталость; сердце окрепло- гора с него свалилась. Я жаждал повидать город, новую жизнь. Комната казалась мне родной, будто я немало пожил тут давно: знакомыми часы, кнопка звонка, электрический выключатель, зелёный абажур лампы, шифонер, таз для умывания. Всё интимно, как в доме, где ты провёл своё детство, всё внушает покой, дарит тепло, как на свидании после долгой разлуки.
Новостью оказалась лишь пришпиленная к двери записка:

"После десяти вечера просим покоя. Не отвечаем за пропавшие дорогие вещи. Камера хранения имеется.
                               Всегда к вашим услугам
                               Калегуропулос, хозяин отеля".

Иностранная, греческая фамилия мне показалась забавной, я с наслаждением просклонял её :Калегуропулос, Калегуропулу, Калегурополо........... легкое воспоминания о неприятных школьный уроках, об учителе греческого- он восстал из забытых лет в некоем дымчато-зелёном пиджачке,- я тут же сунул назад, в прошлое. Итак, решил я прогуляться городом, возможно, разыскать кого-нибудь из родаков, ести время на то останется, и насладиться, если сии вечер и город позволят мне то.
И вот, иду я коридором, спускаюсь лестницей- и тешусь видом квадратных плиток, красноватым опрятным камням, радуюсь эху моей уверенной поступи.
Медленно спускаюсь я лесницей, с нижних этажей доносятся голоса, а здесь наверху всё спокойно, все двери затворены, словно шагаешь монастырём мимо келий молящихся послушников. Шестой этаж в точности похож на седьмой- так недолго и обознаться: и там, и здесь у лестницы висят "контрольные" часы, только показывают они разное время. Те, что на седьмом- десять минут восьмого, здесь- семь, а на пятом- без десяти семь.
На лестнице ниже чётвёртого этажа лежит палас- шаги впредь не слышны. Номера комнат уже не нарисованы на дверях, но выписаны на фарфоровых овальных табличках. Проходит девушка со шёткой и корзиной для бумаг- здесь, кажется, о чистоте заботятся пуще. Тут живут богатые,- и Калегуропулос-хитрец нарочно отводит часы назад, ведь у богачей есть время.
Вот, две створки двери одного номера нараспашку.
Это большая комната с двумя окнами, двумя кроватями, двумя шифонерами, с одним зелёным плюшевым диваном и корзиной для бумаг, с облицованным бурым кафелем камином и стойкой для вещей. На двери не видать записки Калегуропулоса- можалуй, обитателям люкса дозволено шуметь после десяти, их берегут от воришек или же богачи знают о наличии камеры хранения.
их  все ценные вещи богачи уже сдали в камеру хранения, или же их персонально оповестил о том Калегуропулос?
Из одного номера вышла в боа курящая дама, она пудрилась на ходу- вот дама, сказал я себе и пошел следом за ней, всего несколько ступеней повыше незнакомки, довольно рассматривая её лакированные сапожки. Дама немного задержалась у портье- и мы с нею одновременно достигли парадной двери, портье поклонился- и мне показалось забавно то, что он будто принял меня за спутника богатой дамы.
Поскольку я не знал дороги в город, то решился следовать за незнакомкой.
Та свернула направо из узкой улочки тянувшейся от гостиницы- и тут открылась широкая рыночная площадь. Наверное, был базарный день. Сено и соломенная сечка там и сям покоились на мостовой или копны грузили на подводы, гремели засовы, звенели цепи, домохозяева тихонько ладили свои весы, вышагивали женщины в пёстрых платках предусмотрительно прижимающие к себе полные снедью горшки, держа в руках "пробники" с торчащими деревянными ложками. Скупые фонари роняли в сумерки серебристый свет на тротуар, где уже фланировали мужчины в мундирах и цивильные с тросточками, и валили чтоб расеяться невидимые облачки русского парфюма. Прибывали с железнодорожного вокзала подводы с шикарным багахом, с укутанными пассажирами. Мостовая здесь была худой, с наростами грунта, неожиданными выбоинами, которые были устелены гниющими дощечками, которые опасно потрескивали.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

_________Примечания переводчика:_____________________________
Это первый перевод романа на русский. Текст оригинала см. Joseph Roth "Hotel Savoy", Verlag Philipp Reclam jun., Leipzig ,DDR, 1984 j.
* букв. "русская блуза";
** точнее, "лифтбой".

Теперь, как и прежде, я вижу их мысленным оком:
в крашенной сирой поскони люди бледные, хмурые
являются и исчезают на небе синем, глубоком,
и все их старинные лики, что камни побитые бурями,
и все их шеломы серебряны колышатся по сторонам,
и все их глаза навострённые в надежде найти что поболе:
ему ли Голгофского месива мало ,а нам-
увидеть бы таинство тихое в скотском раздолье.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
The Magi
  
Now as at all times I can see in the mind's eye,
In their stiff, painted clothes, the pale unsatisfied ones
Appear and disappear in the blue depth of the sky
With all their ancient faces like rain-beaten stones,
And all their helms of silver hovering side by side,
And all their eyes still fixed, hoping to find once more,
Being by Calvary's turbulence unsatisfied,
The uncontrollable mystery on the bestial floor

William Butler Yeats

  
Ныне, как встарь, я украдкой взираю на них.
В грубых раскрашенных робах, угрюмы, бледны,
Они исчезают на фоне небес голубых.
Их лица, как ливнем исхлестанные валуны,
Седины плывут вереницей, слепя серебром,
Напряжены, словно ищут чего-то глаза.
Им мало Голгофы, на грязном полу и сыром
Позорного хлева — спешат разглядеть чудеса. 

перевод К.С. Фарай, см. по ссылке http://vladivostok.com/Speaking_in_tongues/moder1yeats.html

__________1.__________
Весенней солнечною золотой порою
себя в постели я устроил
лицом к стене;
в милейшем разума смятеньи,
да, смог я вызвать сновиденья,
проснуться- нет.

__________2.__________
Всегда пожалуйста

Умам недюжинным мы дали представленье!
Способен немец зрелище судить.
Устроим тотчас драмы повторенье,
в ладоши только не скупитесь бить.
Хотя, пример покраше может быть...
Судьба людская- тот же долгий стих:
есть два начала у житейской ленты,
концы которой, правда, не свести.
С вас, господа хорошие мои, аплодисменты!

__________3.__________
Прощание (Абшид)

И вот, трагедия к концу подходит,
а я робею с каждою строкой,
не от напора чувств людской породы,
не силы тьмы тревожат мой покой.
Коль к ясности тебя тропа возводит,
уместен масок глума разнобой?
И да замкнёт всю жизненную дикость
волшебный круг под приговор сердитый.

И впредь мне тени добрые в подмогу
дабы высот не застил злобный дух,
с которым грёзы юности помногу
то в контрах, то в друзьях- одно из двух.
Закату сдарим от души итоги,
к восходу обратим наш острый нюх!
Пусть музы благово`лят одержимым,
а дружба и любовь устроят жизни!

Ведь я всегда держусь сторонки вашей,
нас жизнь сдружила, спутники мои;
в слияньи братских чувств дорога краше-
кругами малыми устроим этот миръ.
Мы не доводим спор до рукопашной,
из предпочтений догмы не творим;
мы ценим с одинаковым почтеньем
и древности, и новизны творенья.

Сколь счастлив тот, кто мирною сохою
вдоль вёсен многих поле бороздит!
доволен тем, что Бог ему устроил,
родного духа промысел следит,
не изнеможет жаркою порою:
велит Природа- цели впереди.
И будто ловчий разгулялся выше:
Дух Времени топочет горней крышей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
(Эти стихи суть эпиграммы И.В.Гёте ко второй части "Фауста"; текст оригинала я не нашёл в Сети, пришлось заимствовать его из книги J. W. Goethe "Faust. Eine Tragoedie. Zweiter Teil", Verlag Philipp Reclam jun., Leipzig, Berlin, DDR, 1973)

S c h l u s s g e d i c h t e

__________1.__________
In goldnen Fruehlingsonnenstunden
Lag ich gebunden
An dies Gesicht;
In holder Dunkelheit der Sinnen
Konnt ich wohl diesen Traum beginnen,
Vollenden nicht.

__________2.__________
Abkuendigung

Den besten Koepfen sei das Stueck empfohlen!
Der Deutsche sitzt verstaendig zu Gericht.
Wir moechten`s gerne wiederholen,
Allein der beifall gibt allein Gewicht.
Vielleicht dass sich was Bessres freilich faende, -
Des Menschen Leben ist das aehnliches Gedicht:
Es hat wohl Anfang, hat ein Ende,
Allein ein Ganzes ist es nicht.
Ihr Herren, seid so gut und klatsct nun in die Haende!

__________3.__________
Abschied

Am Ende bin ich nun des Trauerspieles,
Das ich zuletzt mit Baengigkeit vollfuert,
Nicht mehr vom Draenge mensclichen Gewuehles,
Nicht von der Macht der Dunkelheit geruert.
Wer schildert gern den Wirrwarr des Gefuehles,
Wenn ihn der Weg zur Klarheit aufgefuert?
Und so geschlossen sei der Barbareien
Beschraenkter Kreis mit seinen Zaubereien.

Und hinterwaerts mit allen guten Schatten
Sei auch hinfort der boese Geist gebannt,
Mit dem so gern sich Jugendtraeume gatten,
Den ich so frueh als Freund und Feind gekannt.
Leb alles wohl, was wir hiemit bestatten.
Nach Ostensei das sichre Blick gewandt!
Beguenstige die Muse jeden Streben,
Und Lieb und Freundschaft wuerdige das Leben!

Denn immer halt ich mich an eurer Seite,
Ihr Freunde ,die das Leben mir gesellt;
Ihr fuehlt mit mir ,was Einigkein bedeute,
Sie schafft aus kleinen Kreisen Welt in Welt.
Wir Fragen nicht in eigensinn`gen Streite,
Was dieser schilt, was jenem nur gefaellt;
Wir ehren froh mit immer gleichem Mute
Das Altertum und jedes neues Gute.

O gluecklich, wen die holde Kunst in Frieden
Mit jedem Fruehling lockt auf neue Flur!
Vergnuegt mit dem, was ihm ein Gott beschieden,
Zeigt ihm die Welt des eignen Geistes Spur.
Kein Hindernis vermag ihn zu ermueden,
Er schreite fort, so will es die Natur.
Und wie des Wilden Jaegers braust von oben
Des Zeitengeist gewaltig-freches Toben.

Johann Wolfgang Goethe