Новое прочтение украинской литературы (ЖЕСТЬ!)
- 07.03.08, 20:14
Сцылка - и фьсьо.
-
-
Авторизуйтеся, щоб проголосувати.
Сцылка - и фьсьо.
Продолжаю выполнять просьбу is_me. Следующий отрывок из книги А. Ломачинского – мой любимый.
Андрей Анатольевич Ломачинский
Курьезы Военной Медицины И Экспертизы
(или Пропедевтика на ВПХ)
Этот забавный эпизод произошел на Кафедре Военно-Полевой Хирургии зимой 1983 года. Я тогда там себя пробовал в качестве будущего хирурга в научном кружке (выброшенное время – к хирургии в дальнейшем не подходил на пушечный выстрел). Кто из младшекурсников не мечтает стать хирургом? Вот и я был не исключение. В те юные годы ВПХ мне нравилась, и нашел я себе на этой кафедре толкового молодого научного руководителя – майора м/с Константина Яковлевича Гуревича. Сейчас этот дядька весьма известен – один из ведущих профессоров в ГИДУВе, или как он сейчас обзывается – в Медицинской Академии Последипломного Образования. Ну а тогда сей ученый был заурядным клиническим ординатором, только-только отписавшем кандидатскую.
Позвал меня майор Гуревич «на крючки» в свое дежурство – помощи не много, волосы брить, мочу катетером выпускать, операционное поле йодом мазать, да рану для хирурга растягивать. Но какое ни есть, а приобщение к рукоделию – к оперативной медицине (надеюсь не забыли, что хирургия, это рукоделие по латыни). Сам Гуревич хоть и большая голова (в смысле умный), а росточку маленького. И вот в его дежурство поступает здоровенный «химик» с колото-резаным ранением в области правой почки. Может сейчас термин «химик» не совсем понятен, на тогдашнем сленге «химиками» называли зеков на вольном поселении – вроде как условно-досрочно освобожденный, но обязан ежедневно отмечаться.
Зечара здоровенный, росту за два метра, весу за сто-пятьдесят кило, ботинки размера этак сорок шесть – сорок восемь. Да такой и в солидном костюме по Невскому пройдет – от Адмиралтейства до Гостиного Двора народ в след смотреть будет. А тут зима, из «скорой» весьма бодро соскакивает этот амбал с голым торсом, на его бычьем торсе не обнаруживается естественного цвета кожи – одни тюремные татуировки и алая полоска крови на спине. На все вопросы докторов и сестричек отвечает исключительно матом вперемешку с тюремными идиомами. Ко всему прочему видно, что наш Геракл весьма пьян и настроен весьма агрессивно. Кулаки как баскетбольные мячи, а пальцы веером –точно павлиний хвост. Как к такому подойти? Гуревич ему едва ли до плеча. Сестрички вмиг врассыпную. Дежурный реаниматолог опасливо из предоперационной выглядывает. От меня, малолетки, тоже толку, как с козла молока. Ситуация патовая.
И тут Константин Яковлевич вдруг преображается. Вроде как он не хирург и кандидат медицинских наук, а обычный работяга с хулиганским уклоном.
Гуревич: «О-оо, Васёк, сколько лет, сколько зим! Какие люди к нам пожаловали! Проходи родной, не стесняйся.»
Зек: «Ты чё, Айболит, в натуре? Не Васёк я, Васёк на „хулигане“ еще год назад погорел, ему „строгую Ригу“ приписали. Я Жора-Маленький, разуй глаза, мудило!»
Гуревич: «Опа! Неужели сам Жора-Маленький?! Совсем я плохой стал, таких людей перепутал. Жорик, ну проходи, щас мы с тобой за встречу спиртугана гахнем!»
Зек: «Ты чo, Айболит, в натуре?»
Гуревич: «Да за базар отвечу. У меня в моей каморе спирта хоть залейся, хоть утопись!»
Зек: «Ну давай, пошли по маленькой.»
Гуревич проводит зека в предоперационную. Реаниматолог убегает, и там остается только операционная сестра Тамара. Тётка молодая и очень симпотная, хоть и форм Рубенсовских. Гуревич показывает на неё пальцем: «О, это моя начальница, бугриха здешняя. Щас у неё спиртягу будем клянчить. Тамарочка, золото, вишь ситуация – друг закадычный ко мне зашёл, выдай нам спирта литра два.»
Тамара впадает в предобморочное состояние, бледнеет, молча показывает на стеклянный шкафчик с бутылью и пулей выбегает из предоперационной. Гуревич лезет в шкаф, достает здоровенную бутыль литров этак на пять и почти полную. Открывает пробку и нюхает: «Чистый спирт! Самый лучший, самый медицинский, садись Жорик на стульчик, а я огурчики и стаканчики организую.»
Выходит он из предоперационной как будто ничего не происходит. Все к нему, на мордах немой вопрос: «Что делать?» Гуревич голосом дежурного хирурга говорит: «Пустую литровую банку, пару соленых огурцов и два стакана.» И без всяких дальнейших объяснений шмыг назад в предоперационную. Оттуда слышно: «Жорик, моя бугриха добро на спирт дала. Сказала, что бухать можно столько, сколько захотим. Только ее на стрём твоя рана поставила. Что было-то? Пока нам стаканЫ и закусь принесут, ты забазарь всю историю. Ну чо за кипеж был, в натуре?»
Зек: «Да в натуре подляну кинули! Падлы – перо в спину.»
Гуревич: «Сознанку не терял?»
Зек: «Ты чо, в натуре? Они б меня затоптали! Не-ее, я продержался. Хреново было, но вниз сошёл, а там контролер внутреннего порядка, падла, скорую вызвал. Типа грузись, блатата, а то назад в зону отчалю. Ну я, понятно, лучше сюда, чем на лесоповал. Чо свистеть-то, вот и все дела.»
Гуревич: «Жора, ну ты молодец, в натуре!»
Зек: «На молодцах нормы списывают, а я, в натуре, с понятиями!»
Гуревич: «Жора, так ведь и я о том же! Ты же с понятиями, сразу видно, что не фраер. Так вот я тебе по понятиям скажу: что тебе перо в спину всунули, это или дешёвые беспонты, типа не фиг суетиться. Или тебе труба через час – ласты склеишь даже на обидку ответить не сможешь. В натуре так, век воли не видать! Наверняк тебе эти падлы почку прошили.»
Зек: «Ты чо, Айболит, в натуре?»
Гуревич: «Да в натуре, Жора, сказал же – век воли не видать. Сейчас нам закусон принесут и банку. Так вот, ты в эту банку пописай. Если там одна моча – то тогда мой базар – пустой прогон и холостые беспонты. Бухнем спиртяшки, помажем ранку йодом и пойдешь себе домой. Ну а если что серьёзное, то я тебе листочек и карандашик дам – может успеешь прощальную маляву мамане или там друганам накатать.»
Зек: «Ты чо, Айболит, в натуре? Ты – на воле, да и бабы через дверь смотрють, мне так ссать западло. Неси банку и вали в калидор!»
Дежурный реаниматолог, опасливо поглядывая, вносит пластмассовый поднос. На подносе литровая банка, два стакана и блюдце с нарезанными огурцами. Гуревич берет поднос, ставит на свою табуретку и выходит. Дверь в предоперационную остается открытой. Зек недовольно смотрит на собравшийся в коридоре персонал клиники: «Вы чо, в натуре? Чо театр? Чо не ясно? Не, ну в натуре!»
Затем зек берет с подноса банку и в своих грязнючих ботинках идет в стерильную зону операционной. Дежурная бригада заглядывает в дверь. Зек: «Не, ну вы чо, в натуре?! Щас мОзги вышибу!»
С этими словами зек захлопывает двери в операционную, да и ни у кого уже нет особого желания смотреть, что там происходит. Проходит минуты три-четыре. Дежурная бригада начинает волноваться. В основном теоретические предположения крутятся вокруг шкафов с медикаментами группы А. Наверное зечара их уже разгромил и морфином колется. Или выбил окно и смылся со всем запасом наркотиков. Делать нечего – майор Гуревич, как дежурный хирург, подкрадывается к дверям и чуть приоткрывает одну створку.
Голос Гуревича в момент становится властным голосом ответственного хирурга: «Санитарка, приберите. Вынести все и быстро дезинфицировать пол! Бригада – мыться. Пенетрационное ранение правой почки, кровопотеря. Сестра, быстро кровь на группу и кровь на гематокрит!»
Мы вваливаемся в предоперационную. Сквозь распахнутые двери стерильной зоны нам предстает следующая картина: на операционном столе на животе лежит абсолютно голый зек. Вся его одежда аккуратно сложена на полу, и венчают эту кучку его громадные грязные ботинки. Рядом стоит литровая банка, почти до краев наполненная кровью. Зек медленно поворачивает голову: «Друганы, режьте меня!» А затем обращается персонально к майору Гуревичу: «Слышь, братан! Ты же свой, паря, не надо письмо мамане. Спаси, бля буду, век воли не видать. Да я за тебя везде впишуся, бля буду! Спаси, братан!!!»
Операция прошла успешно. Но это мелочи, главное – индивидуальный подход к больному!
Она была воином. Но с нежной душой принцессы...
Тяжелые латы, надетые поверх одежды, несли на себе отпечаток сражения. Развевающиеся волосы, горящие глаза, острый меч в руке...Лавина.
Сойдя с поезда, она сразу увидела встречающего. Само Прошлое, ворвавшееся в сегодняшний день...В машину,...гостиница...звонки...звонки...звонки...
- Я отлучусь ненадолго?
- Ок, на час? Нет, лучше на полтора...
Звонки...звонки...звонки...Встреча. Банк...Звонки...звонки...Наконец-то кофе. Ристретто. Черный, крепкий, без сахара. Тягучий и крепкий...Воспоминания...Такие же тягучие. Адреналин, смешанный с ностальгией. Нет ничего более щемяще-прекрасного и отчаянно-горького, как возвращение в когда-то родной город, встреча с когда-то близкими людьми...Наверное, бывших друзей и любимых не бывает. Можно не видиться столетие, можно не знать новостей...Но привязанность остается навечно.
Как здорово обнаруживать, что тебя помнят, знают, о тебе говорят...Ты со стороны наблюдаешь за совершенно почти незнакомым человеком, который живет в воспоминаниях людей, когда-то тебе близких. И с удивлением обнаруживаешь, что это - ты! Кто-то спросит : ты как? ты где? Но ответ совершенно не важен. Ты - легенда, история, былое...
Ну и ладно! История - так история!! Буду живой легендой,- решила для себя она, погружаясь в атмосферу праздника. Вперед! Фейерверки!Музыка!Смех! Новые знакомые! Старые-новые знакомые!!! Не так плохо - легенда.
Забытый взгляд знакомых глаз изредко вырывал из карнавального состояния. "Какие планы у заморской гостьи?" - "Вселенная!!!" - привычно со смехом..."А можно ли предложить гостье из Неизвестного экскурсию по когда-то виденному?" - "Согласна"
Шорох колес по трассе - экскурсия по ночному городу. В сопровождении лучшего в мире экскурсовода. Аттила, ворвавшийся в собственное прошлое, обескураженный теплотой и нежным вниманием, ошалело распался на атомы...
Она была воином. Но с нежной душой принцессы...
Молоко прокисло. Выплюнуть – и идти за новым. Мужчина швырнул пакет в мусорное ведро и поплёлся к раковине, полоща рот жидкостью, когда-то бывшей его молоком. Шёл мужчина неторопливо. На кафеле в ванной его нога поехала. Как подгулявшая балерина, он рухнул в какой-то гротескный шпагат, растянувшись по всей длине. Раковина встретила его прямым ударом в челюсть. Нокдаун. Капля, падавшая из плохо закрученного крана, открыла счёт. Кап – один. Кап – два. Кап – три.
- Твою мать, - посмотрел он на себя в зеркало, стоявшее на кафеле. Старое зеркало, которое он уже три дня выносит на свалку. - Твою мать, - повторил он, сквозь крошащиеся зубы, - кровь ш молоком.
В комнате включился автоответчик.
- Заткнишь! – заорал мужчина. В ответ, после звукового сигнала, заговорил женский голос.
- Коля, - сказал страшный женский голос, - в общем, я обещала тебе… сказать… в общем, их две. Вот. Две.
Спотыкаясь, несётся он, хватает, прижимает, плюётся кровавыми сгустками.
- Катя, Ккатя, ты ещё здесь?
И глухо:
- Да, я здесь.
- Я приеду к тебе. Мы что-то… мы что-то придумаем.
Две.
Две чёрточки.
Две вместо одной - придумывать нечего.
Ей – 18. Ему – 20. Она была женщиной, он – мужчиной. Игры закончились. Теперь они оба – два пещерных неандертальца, жмущиеся друг к другу при каждом громовом раскате.
- Мне страшно, - слышит он в телефонных кишках гулкое эхо своего собственного ночного кошмара.
Кровь капает на автоматический определитель номера. Аккурат на цифру шесть.
- Мне тоже, - говорит мужчина.
И она кладёт трубку.
Прости меня.
- Прости меня, сука.
Я люблю тебя. Давай не будем жить вместе?
ОКОНЧАНИЕ - здесь
Привожу лишь некоторые цитаты из европейских романов, которые чисто по недоразумению не переведены на понятный нам всем русский язык. Все комментарии - в процессе получения вашей реакции.
"Я схватил Отто за руку и притянул к себе. На мгновение могло показаться, что я хотел приласкать его, этого блядуна... Вместо этого я заставил его согнуться и уложил вниз лицом к себе на колени. Да, ему это безумно нравилось, когда его, как маленького, укладывали на колено и выбивали пыль из штанишек, но сейчас этот номер не пройдет...
Хотел я этого или нет – анонимная картина то напрягающихся, то расслабляющихся ягодичек в красных бархатных брюках, не дополненная лицом Отто и звуком его голоса, унесла мое воображение далеко, очень далеко, к недосягаемому телу... недостижимому лицу... к голосу, который неисчислимое количество раз слышался мне в грезах... юношеский голос... голос Матросика... Когда-нибудь он, Матросик, а не этот музыкальный голубец... будет ли когда-нибудь его тельце, вот так, лежать у меня на коленях?.. Да, буде сие угодно Господу, но на это был один шанс из сотни, из тысячи... Нет, разве это может когда-нибудь случиться?.. Он сам ляжет ко мне на колени, Матросик, в этих самых красных брюках, ведь они принадлежат ему... И я не стану его бить, нет, никогда... Ну да, немного, ласкаючись, в шутку, и пощекотать чуть-чуть, но больше ничего, только гладить его божественную морскую попку... И он заголится передо мной, по собственной воле, так что я смогу гладить его покрытую пушком обнаженную кожу, везде... и там, где его избивали дома... Да, избивали... но чья, чья была в том вина?"
ГЕРАРД РЕВЕ "МАТЬ И СЫН"
Мои зубы вонзились в нее еще глубже. Медленно кусая, разрывая и вспарывая груди, я покрывал эти бледные полушария синими кровоподтеками. Затем перешел к подмышкам, вгрызаясь зубами в волосатую плоть, а потом к животу – гладкому теплому холму, который кромсал до крови. Я покрыл укусами ее бедра и икры, ягодицы и поясницу и, наконец, приготовился к самому лакомому блюду.
Ее ноги широко раздвинулись, а колени подтянулись, раскрыв передо мной хитросплетение чресл. Я прижался лицом к ее лону и принялся остервенело есть, сжимая в зубах кусочки раскаленного мяса и глодая его, так что она завизжала. Мои руки грубо и страстно хватали песок, гальку и разбитые ракушки, валявшиеся вокруг, и, набирая целые пригоршни, я втирал их ей в тело и липкие чресла, засовывая в широкий влажный канал, а потом заталкивая эти обломки ниже – в тугой проход ануса.
Какой-то уродливый мужчина начал изо всей силы хлестать ее по пизде. Плетка рассекала ее, Карла визжала и ликовала – казалось, будто над ее чреслами курится пар. Мужчина набросился на нее и загнал свой колоссальный елдак, не обращая внимания на кровоподтеки. Остальные начали топтаться по этой паре. Подошла невысокая женщина, села Карле на лицо и оставила у нее на губах маленькую какашку.
АЛЬФРЕД ЧЕСТЕР "Колесница плоти"
И вот субъект или, точнее, объект: лицо смущает своим отсутствием, раздавленное под бледной маской капиллярной кожи, которую еще окаймляют несколько прядей и которую надвинули до самого подбородка, как у гладколицего Мудзины из японских сказок. Можно было бы долго рассуждать о внешнем виде плоти, одновременно дряблой и мраморной, странно плотной и застывшей, словно замерзшее сало; можно было бы обсудить водянистый эпидермис, обтягивающий кисти тяжелыми складками, а также описать синие пятна, разукрасившие ступни и нижнюю часть голеней, – типичные стигматы смертельного застоя. Непрозрачность этой покойницы. И безысходную бедность, вместе с чем-то пошлым, смехотворным. Головной мозг – серое изваяние, гладкое и чрезмерно вычурное, наподобие некоторых китайских стеатитов, – плавает в эмалированном ведре с формалином. Стоит отпилить и опорожнить черепную коробку, и она становится просто коробкой, немного влажным, розоватым сосудом. Именно там обретались мысли, иллюзии, желания – в затхлом зловонии газов, в этой тайной комнате развертывался фильм о жизни субъекта-объекта, лежащего на фаянсовом столе. Грудная клетка опорожнена, но мало что видно, если не считать какого-то распахнутого бурдюка, расширенной щели, шутливой копии безжизненной вульвы, открытой по ошибке и зияющей после смерти под распухшим, почти лысым лобком, малые срамные губы, забытые в выпотрошенном животе, синхронное ослабление двух вертикальных, дурацких пастей. Venus lipitinae, ядовитая, кишащая птомаинами, демонстрирует свою анатомию. Грудная и брюшинная полости набиты древесными опилками, – от какого дерева, из какого леса? – которые впитали розовую кровь, гематическое пойло заключительных стадий. Опилки образуют ковер из лепестков шиповника, мех цвета розового дерева, древесные опилки, что опились розовой кровью. Анатом в желтых перчатках такого же оттенка, как пластмассовая манжета на трупе, разрезает легкие на тонкие пластинки в поисках метастазов, попутно бормоча сведения, которые студентка записывает на желтом же бланке, однако на сей раз он шафраново-желтый, цвета савана.
ГАБРИЭЛЬ ВИТКОП "Каждый день - падающее дерево!"
"Я И МОЙ СОСЕД НАПРОТИВ"
Пространно и несовершенно умение человека сопрягать собственные мысли со словесами.
Ибо думаешь всегда одно, а говоришь – другое. И не связано это с извечным стремлением индивидуума приукрасить, приуменьшить или каким иным образом исказить ту или иную информацию. Точнее связано и с этим тоже, но далеко не в первую очередь. Однако же нам, привычным к поиску истины десятой дорогой, не впервой называть следствие впереди причины.
Глупо пенять на то, что жена не исполняет свой супружеский долг, если ты уже полгода как сменил пол и ушёл жить к своему другу детства. Человек, конечно, существо гадкое, однако и в общении его мерзопакостность проявляется лишь вследствие несовершенства самого этого процесса. Ибо избран был человечеством такой способ, который изначально не был способен с зеркальной точностью передавать суть мыслей. Где-то на полпути в воображаемом информационном канале, соединяющем мозг и речевой аппарат, происходит сбой, утечка, непроизвольное испарение - и человек уже объективно неспособен передать свои мысли так, как, допустим, ему бы хотелось, будь он Богом. Это вне его сил и возможностей – как передача мыслей без искажений, так и возможность Божьего бытия.
[ Читать дальше ]