Люди с Грушевского" уже сейчас психологически
не особо отличаются от "людей с Майдана", разве что сюжетами ночных
кошмаров. Те же ранения, те же ампутации. Мы все теперь — Майдан. Вся
страна находится в состоянии политравмы и ожидает окончания слабенького
наркоза политической победы.
Об этом в статье для "Зеркала Недели" пишет Олег Покальчук, сообщает Цензор.НЕТ.
-
Вот, все, - буднично сказал проводник, перейдя маленькую горную речушку
по хлипкому деревянному мостику. - С этого мьеста уже сматри харашо,
да?
Автомат сразу потяжелел килограмм на десять. Стал
чертовски неудобным. Чем больше его мостил так и этак, пытаясь выглядеть
бывалым, тем больше преследовало ощущение, что я несу большое бревно.
Прямо как Ленин на субботнике. Я нервно хихикнул, проводник
подозрительно покосился. Намедни я уже неловко передернул затвор так,
что патрон перекосило в патроннике, и получил укоризненное цоканье
языком. Что в переводе означало - строгий выговор.
Так в мою
жизнь лет двадцать назад вошла война. Ощущение оружия в армии и оружия
на войне - совершенно разное. В первом случае - это скучная противная
железяка. Во втором - некий "чужой", предмет-киборг, который не просто
живет своей жизнью. Он скажет тебе, когда отнять ее у другого.
Умение
стрелять и умение убивать отличаются друг от друга, как умение
целоваться от умения любить. И я даже не знаю, можно ли на практике
умение убивать действительно назвать таковым. Потому что задача
профессионала - дегуманизация.
Нужно превратить объект
огневого контакта в не-человека, в просто-такую-цель. Потому что если ты
живешь ощущением врага, постоянно помнишь о его присутствии, то
начинаешь очень быстро выгорать изнутри. А если не живешь им, то через
какое-то время задаешься вопросом: что, собственно, ты здесь делаешь?
Сомневаешься, задумываешься, мечтаешь?
И тогда тебя убивают.
Пули вообще любят романтиков. Это такой адский замкнутый круг. Чтобы
выжить, нужно не думать. Точнее, думать приходится не головным мозгом, а
спинным. Он четче, резче, яснее, но он превращает тебя в хитрую
рептилию.
А когда долго не думаешь, твоя "внутренняя
Монголия" довольно быстро превращается во внутреннее пепелище. И через
много лет ты поймаешь себя на том, что по-прежнему старательно обходишь
все жухлые кочки на любой лужайке, потому что это - первый признак мины.
И сын неожиданно спросит тебя: "Папа, а почему ты все время
оглядываешься?". И
со сном проблемы, и все то, что знает любой психотерапевт. Посттравматический синдром.
Война
уже вошла в нашу жизнь, как бы политкорректно мы ее ни называли, боясь
нечаянным заклинанием привлечь еще большую беду. Десятки, возможно,
сотни убитых. В бою, умерших от ран, сожженных заживо… Полное осознание
этих смертей еще придет к нам, оно будет очень болезненным. То, что мы
переживаем сейчас, еще не боль, а шок. Он защищает психику, позволяя
инстинктам и провидению оберегать наши глупые бренные тела. Все еще
придет, и к этому нужно подготовиться.
Не имеет значения,
сколько времени длилась эта наша война. Неделю, два месяца, три?
Израильская была шестидневной, грузинская - четырехдневной. У нас, как и
в каждой из этих стран, все еще может продолжиться, даже в минуту,
когда вы читаете эти строки. Нужно принять тот жестокий факт, что для
всех участников нашей войны психологически она не закончится никогда.
Будет просто долгое перемирие. Если повезет, то длиной в жизнь.
Нужно
понять, что люди, посмотревшие в глаза смерти, изменились навсегда, и
это будет не лучшая их сторона. Это будет не Ремарк и не Хемингуэй.
Советские фронтовики, бесстрашные орденоносцы, неприкаянные после войны,
иногда становились столь же бесстрашными бандитами. Потому что все,
чему они научились и за что их поощряли, - это умение убивать.
На
войне я видел юного сапера, "ботана", приехавшего заработать на
квартиру для своей престарелой мамы, ставшего еще более стеснительным и
улыбчивым от знания своего дела. Видел бригаду бандитов, приехавшую из
большого зарубежного города "проверить себя", и уехавших сильно
задумчивыми. Видел командира партизан, который в затянувшееся перемирие
решил съездить на помощь землякам - в его стране шла "большая война", с
танками и артиллерией, уже давно срубившая в корень "зеленку", -
растительность, к которой он привык. Вернулся в отряд, но слегка
покачивая поседевшей головой.
У снайперов - вечно налитые
кровью глаза. Все они пахли дымом, немытым телом, своим и чужим страхом,
оружейным маслом, запекшейся кровью и горячим железом. Убитая лошадь
почему-то вызывает меньше жалости, чем пасека, разбитая случайным
снарядом. Медовые соты на траве с запахом гексогена или тротила,
забрызганные чьей-то кровью, не позволят больше на рынке взять "на
пробу". Ужас бывает физически плотным и осязаемым, как туман. Я видел
его в доме, недавно оставленном беженцами, где пол усыпан битым стеклом и
старыми письмами, а на приветливо застеленной кровати усталого бойца
ждет под одеялом противотанковая мина.
Война ставит живых в один строй с мертвыми, с которыми приходится идти в ногу.
"Люди
с Грушевского" уже сейчас психологически не особо отличаются от "людей с
Майдана", разве что сюжетами ночных кошмаров. Те же ранения, те же
ампутации. Мы все теперь - Майдан. Вся страна находится в состоянии
политравмы и ожидает окончания слабенького наркоза политической победы.
Вы
катили и таскали шины, передавали по цепочке булыжники, двигали лавки и
сгребали в мешки снег, строгали палки, щербили о мостовую кухонные ножи
- не имеет никакого значения, что было у вас в руках и как долго. Важно
- что было у вас в голове. Решимость стоять до конца, близость смерти,
естественный страх и адреналин его преодоления. Мы все были одним
инструментом этой войны.
И как только у нас у всех появилась
внутренняя готовность убивать (не важно - тем, что сейчас в руках или
просто голыми руками) - ситуация дрогнула и изменилась. Это довольно
мистические вещи, о которых психологу говорить вроде бы и негоже. И это
довольно неприятные вещи, которые любым способом захочется вытеснить из
сознания. Но, тем не менее, эту готовность в каком-то там тонком слое
ощутили и мы, и противник, и мир. И поверили. Это вам не фольклором
повстанческим пугать, это всерьез.
Мы так же вскоре поймем,
что распевание военных песен в мирный период всегда имело совершенно
иную цель, нежели повышение боевого духа. Это для снятия военного
синдрома делалось. Такая народная психотерапия воинов, культура,
метадоновый заменитель наркотика войны. Попоешь героическое,
повспоминаешь, попереживаешь - и вроде уже получше становится. Дети,
опять же, зачарованно глядя, подпевают.
Вот все это время мы и
были как дети. Подпевали, не зная настоящей цены этим словам, но очень
быстро выросли. Вряд ли в обозримом будущем возникнут литературные
дискуссии о целесообразности смены национального гимна среди тех, кто
видел, как люди умирали за него.
Мы все, так или иначе, взяли
в руки оружие. Задача в том, чтобы понять - это не постылое бремя, от
которого нужно как можно быстрее отделаться, и тогда будет нам
евросчастье. С такими мыслями, кстати, мы уже отделывались от ядерного
оружия, грезя при этом о безоблачном халявно-безопасном будущем так, что
теперь вспомнить стыдно.
В итоге чуть от страны не отделались.
Приняв
16.07.1990 года Декларацию о государственном суверенитете Украины, мы
потом как-то по-шулерски подменили в массовом сознании слово
"суверенитет" словом "независимость". Площадь переименовали. И
независимость Украины, которой мы совершенно незаслуженным образом стали
гордиться и чваниться, потребовала за это законной платы. В виде войны
за независимость.
Историческая справедливость совершенно
хладнокровно проигнорировала шулерские попытки выдать войны за
независимость прошлых веков за свои собственные. Дескать, это все было
положено в некий астральный банк, за века набежала приличная рента, - в
любой учебник посмотрите. Мы с нее и живем - все честно. Примерно так
наши олигархи, согласно собственным представлениям о законности,
объясняли на Западе законность происхождения своих денег.
Терпение
украинской истории, над которой уже издевались все, кому не лень, тоже
лопнуло, и она попросила народ ответить за свои гордые слова довольно
простым действием - взять в руки оружие и перейти от славословий
казачеству - в состояние казачества. От иконообразного поклонения
портретам повстанцев - к восстанию против угнетателей. От слов о
независимости - к ее осознанию, оплате кровью, и вооруженной защите.
Так
вот, если вас терзают мысли о добре и гуманизме, о справедливости и
миролюбии, о человечности и прощении, и вы считаете, что кто дурное
помянет - тому глаз вон, посмотрите в пустые глазницы полуослепших
майдановцев, прочитайте в этих глазах правильный ответ.
В
романе Шарля де Костера "Тиль Уленшпигель" о борьбе Нидерландов за
независимость, есть примечательный фрагмент. После гибели Клааса его
вдова и сын поднимаются на выгоревший костер и берут немного пепла с
места казни. И всякий раз перед ответственным шагом Тиль повторяет:
"Пепел Клааса стучит в мое сердце".
Если у вас есть сомнения,
пойдите к киевскому Дому профсоюзов. Там на этажах еще лежат сожженные
заживо. Те, кто был ранен и не мог двигаться, ожидая медицинской помощи.
Они погибли в адском огне, который отличался от гитлеровского
крематория. В худшую сторону. Хотя бы потому, что пожарные, находившиеся
в пяти минутах ходьбы, ехали туда два часа.
Трупы обычно
сначала съеживаются, как от холода, а потом выгорают до неузнаваемости.
Пепел отшелушивается слоями, крошится и смешивается с пожарищем…
Не
бойтесь. Даже если вы снова услышите приторный запах горящей
человеческой плоти и увидите черные человеческие тени, в последний раз
мелькающие за стеной огня. Отдайте им солдатские почести тем оружием,
которое у вас есть и должно быть всегда, - острой, точной, безжалостной
памятью.
А если этот пепел не стучит вам в сердце, то у вас его просто нет.
Олег ПОКАЛЬЧУК, "Зеркало Недели. Украина" Источник: http://censor.net.ua/r272129