Что значит слово «рак» для обычного человека? Это то, что бывает где-то очень далеко. «Со мной такого не будет. Не может», – подумал и выкинул эти мысли из головы.

Чем слово «рак» было для шестнадцатилетней меня? Синонимом СПИДа. Тем, что не лечится. Тем, что ломает человека одним своим присутствием. Тем, что никогда со мной не случится. Да и какой там рак?! Мне 16, я амбициозна и полна сил, у меня впереди театральное училище и блистательная карьера актрисы. У меня куча организационных дел в школе, у меня поклонники, у меня несчетное количество друзей. У меня все. У меня всё.

Ноябрь 2005-го. Одиннадцатый класс. Последний учебный год. Подготовка к поступлению. К выпускному. Сколько всего! У меня болит живот, «ну и ладно, мне надо ехать в Москву на курсы, схожу к врачу завтра». Живот не проходит, «ничего страшного, схожу к врачу завтра, сейчас нужно бежать в школу». После каждого приема пищи желудок болит так, что трудно дышать, «может, и правда сходить?». Подруга в панике: «А вдруг что серьезное?! Ничего не хочу слышать. Мы идем к врачу». Да что серьезного могло быть со мной? Гастрит? Переживу!

25 ноября. Ну, если и правда гастрит, то и его лучше не запускать. Прием у участкового. Направление в городскую центральную. Подозрение на аппендицит. Детское хирургическое отделение. Пятница. Вечер. Никаких врачей, естественно. Лежу все выходные «на обследовании». Первая в жизни капельница. Аппетита нет. Есть невозможно. Уговаривают поесть, кормят с ложки. Понедельник. Анализ крови и – «Карина, мне срочно нужны твои родители» – из уст улыбчивого главврача. «Елки, как же быть, ведь с мамой я поссорилась. Дедушка на работе. Отчим? Да. Надо звонить отчиму».

Лежу, уставившись в потолок. Выдумываю, как бы поскорее отсюда выбраться. У меня столько дел простаивает. Залетает мама. Плачет. «Ты такая бледная… Господи, какая ты бледная!» Глотая слезы, говорит, что завтра мы едем в Балашиху. В областной диспансер.

Какой? Зачем? Поехали всей семьей. Насторожило. Зачем дедушку с работы вытаскивать, чтобы просто свозить меня на очередной анализ? И даже увидев вывеску «Московский областной онкологический диспансер», я не уловила в голове ни одной тревожной мысли, только «Онкология, онкология…где-то я это слышала… что же это, что это такое?».

Теплые улыбки медперсонала. Процедурный кабинет. Костномозговая пункция, люмбальная пункция, два анализа крови. «Да сколько можно меня колоть?!» Наконец, палата. Койка. Снова капельница. Маму вызывает врач. А я лежу, строчу своим СМС-ки: «Так, а ну не расслабляться, скоро приеду, готовьтесь». Увлеклась, не заметила, как бледная мама опустилась на кресло рядом со мной.

Я с улыбкой:
– Ой, мам, ну что за лицо?! Умираю, что ли? Что там у меня?
– Лейкоз.
– Так. Я актриса, а не медик. Выражайся яснее.
– Рак крови.

Тук-тук…тук-тук…тук… я, кажется, слышала каждый удар сердца. Что-то очень тяжелое рухнуло внутри, оглушая грохотом, разлетаясь на тысячи звенящих осколков. Тук-тук… перед глазами вывеска, что была на входе в отделение. «Онкология! Вспомнила… Рак!»

Не было слез. Ни одной. Не было истерик. Были СМС-ки друзьям: «Простите меня, родные мои, за все. Если чем обидела – не со зла. Не поминайте лихом. Люблю». Десятки пропущенных вызовов. Не потому, что не хочу говорить, а потому, что нечего. Слезы в трубку. «Держись, мы все с тобой. До самого конца. Не смей сдаваться». Милые мои, любимые. Самые близкие. Если бы знали они тогда, что не лекарства и не жажда жить, а только их поддержка и любовь вытащат меня с того света…

А дальше что? А дальше два месяца попыток вытащить меня. Не могли начать химию, организм был слишком слаб. Лимфома Беркитта. С поражением костного мозга – лейкоз. Четвертая стадия. Тотальное поражение. Двусторонняя пневмония. Поражение печени, почек, яичников. Язва желудка. Рефлюкс-гастрит. Грибковая инфекция в самой тяжелой стадии. Не ела, не пила, практически не видела. Боялась спать. Задыхалась. Боялась, что не проснусь. Запертая в четырех стенах, без возможности общения с кем-либо, кроме врачей и мамы, я сходила с ума. Разговаривала сама с собой. Психолог буквально прописался у меня в палате. Не помогало. Ничего.

Позже я узнала, что тогда давали две недели. Мало кто верил. Я сама мало верила. Страшно, когда лежишь в полудреме, прикрыв глаза, и видишь, как мама подходит, склоняется над тобой. Слушает, дышишь ли ты еще. «Я жива, мама. Спи, спи…». Километры СМС в телефоне: «Держись, держись… не смей, слышишь? Не смей сдаваться. Мы все с тобой. Мы все рядом. Только держись. Все будет хорошо». Я плакала и понимала: не сдамся, ни за что. Ради них, ради всех тех, кто не спал ночами. Кто сдавал для меня кровь, кто делал, делал и делал все. Из последних сил. Все, чтобы я жила.

Миллионы слов я могла бы написать о тех двух месяцах. О новом 2006 годе, который я встречала в кислородной маске и с двенадцатью капельницами под размеренное пищание инфузоматов, о том, как молилась, чтобы грибковая инфекция прошла, чтобы уровень лейкоцитов приблизился хотя бы к отметке 0,8, о том, как жила на обезболивающих, о том, каким счастьем стало просто попить воды без невыносимой боли, разрывающей всю полость рта и пищевод, о том, как на моих глазах умирали дети, и каждый раз я сквозь слезы выла: «За что? Ну за что им все это?!». Но все кончилось. Чужими ли молитвами, от лекарств ли, или от желания жить, но организм воспрял. Был готов к началу химиотерапии.

В феврале 2006 года начался первый блок высокодозной химиотерапии. Последующие четыре месяца я не могу вспоминать без улыбки и теплоты в сердце. Я до конца жизни буду благодарна тем людям, которые, не щадя себя, отдаются полностью своей работе, которые, надев белые халаты, и не подозревают, что в глазах всего отделения становятся ангелами-хранителями. Спасителями. Второй семьей. Спасибо.

Бог уберег. Все шесть блоков химиотерапии прошли как нельзя хорошо. Мы шутили с медсестрами, смотрели добрые фильмы и мечтали о светлом. Я нянчилась с детишками, целуя их в лысые макушки, улыбалась и рассказывала сказки. 14 июня 2006 года я была официально выписана домой. Восемнадцатого я даже успешно сходила на свой выпускной в школе.

Вот уже три года я живу нормальной жизнью. Все как у всех. Работа, учеба, друзья, семья. Актрисой я так и не стала. Зато получила самое ценное – уверенность в том, что жизнь – самое хрупкое и прекрасное, что есть у человека. Раз в полгода езжу в отделение. На контроль. Каждый раз замирает сердце: «Сейчас, вот сейчас я увижу всех. Своих врачей. Свою вторую семью». Каждый раз удивляются, не узнают. Мало что теперь осталось от тощей лысой девочки с больными карими глазами. Разве что все те же слезы благодарности на глазах при виде врачей и бешеная готовность целовать их золотые руки.

Что такое слово «рак» для меня? Оглядываясь назад, я понимаю: это не только страшные картины первых недель лечения, это часть моей жизни, огромный урок, огромный опыт, во многом предопределивший мою дальнейшую судьбу и сделавший меня тем, кем я являюсь сейчас. И если была бы возможность вернуться в прошлое и что-то исправить, я оставила бы все как было.

Не жалости и не восхищения я пыталась добиться этой историей. Эта история, моя история, написана здесь для тех, кто сейчас находится на грани. Кто, может, готов опустить руки. Не надо. Этот мир слишком хорош, чтобы оставлять его. Тяжело, да. Больно, да. Надо, да. Глупо звучит. Банально. Но. Улыбки людей творят чудеса. Теплоту, любовь и внимание не заменит ни одно даже самое дорогостоящее лекарство. А что нужно ребенку, как и любому человеку? Любовь. И будут силы. И будет все то, что называется «успешным лечением». Верьте. И ни за что, никогда не сдавайтесь. Это ваш организм. И вы в нем хозяева. А значит, сможете. Значит, все будет. Хорошо.

Карина Реснянская

Скотт с супругой до взрыва

Скотт в Ираке

Скотт во время подъема на гору Рейнер (штат Вашингтон )

Скотт с женой и сыновьями

Скотт катается на доске

В те годы, когда протоиерей Иоанн Ильич Сергиев был уже всенародно известен, а в кронштадтский Андреевский собор к нему на литургию ежедневно уже съезжались тысячи людей со всей России, произошел один вопиющий случай. Во время службы на амвон поднялся некий студент и прикурил (sic!) от лампады на иконостасе. Отец Иоанн в это время уже вышел с чашей для причащения. Он в недоумении посмотрел на молодого человека и с гневом спросил: «Что ты делаешь?» В ответ молодой человек не покраснел, не застыдился и не вышел поспешно из храма. Он подошел к отцу Иоанну и резко, наотмашь ударил его по лицу рукой. От удара отец Иоанн сильно качнулся. Евхаристические Дары расплескались из чаши на пол, и потом пришлось вынимать несколько плит из амвона, чтобы утопить их в Балтийском море. До революции оставалось совсем недолго.

***

Студент тогда, к сожалению, ушел из храма на своих ногах и не был разодран на части возмущенными людьми, собравшимися для молитвы, чего он был, несомненно, достоин. Говорю это с полной ответственностью за каждое слово, ничуть не сгущая красок: если бы народ действовал в подобных случаях более жестко и адекватно, наглость шакалов уменьшалась бы на глазах. Говорю это также и с точки зрения последующей истории, которая для нас уже является прошедшей, а тогда лишь предчувствовалась и неясно различалась. Недалеко были уже времена неслыханного поругания веры, но прежде, нежели душить попов епитрахилью или «причащать» раскаленным оловом, нужно было кому-то начать с дерзкого глумления над Церковью, таинствами и служителями.

Древний Змей выползал из-под земли, и его отравленное дыхание рисовало многим миражи близкого всемирного счастья. Во имя будущего нужно было прощаться с прошлым. Кощунство – одна их форм подобного прощания. Достоевский в «Дневнике писателя» описывает случай, когда простой мужик на спор вынес за щекой из храма Причастие, чтобы выстрелить в Святые Дары из ружья (!). Было дело, Есенин выплюнул (!) Святое Причастие, в чем бахвалился перед Блоком. Вроде бы в том же замечен был в гимназические годы будущий любимец Ленина – Бухарин. Многие, имже несть числа, срывали затем с себя нательные кресты с радостью, и если бы можно было, то согласились бы смыть с себя и крещение какой-нибудь жертвенной кровью, как это хотел сделать Юлиан Отступник. Нужно понять, что в канун революции большие массы народа натуральным образом бесновались, дав место в своем сердце врагу. И у одних это беснование было облачено в гражданский пафос, а у других – в оправдательные речи для этого пафоса. Диавол был закономерно неблагодарен со временем и к тем, и к другим, пожрав с костями и строителей «нового мира», и разрушителей «старого», и любителей придумывать одобрительные аргументы для тех и других.

Но кем был в своих собственных глазах упомянутый студент? Хулиганом? Кощунником? Нет, что вы! В своих глазах он был героем и выразителем социального протеста. Какие-то поверхностные брошюры помогли ему сформировать жалкое мировоззрение. «Вы мне ответите за инквизицию, за Джордано Бруно и за гибель цивилизации ацтеков», – возможно, бормотал он, вынашивая планы, как отомстить Церкви. Должен же что-то гневное бормотать про себя глупый человек в свои прыщавые годы, когда бес уже вселился в него и тащит на свои дела. Ведь и сегодня, в период всеобщей грамотности, люди бормочут подобную ахинею.

Студент, вероятно, крепко веровал, но не в Воскресение Христово, а в торжество прогресса и в гуманизм. Ради одной веры он оскорблял другую, всюду заметную, но сердцем не усвоенную. Он оскорблял эту веру, стремясь приблизить ее конец.

Тогда он ушел из храма на своих ногах, и, что было с ним после, мы доподлинно не знаем. Но мы хорошо знаем, что было в общих чертах с этими многочисленными «бледными юношами со взором горящим». Тот, кто вошел в храм с целью ударить священника, вряд ли проживет затем всю жизнь в «благочестии и чистоте». Его неизбежно окрылит сошедшая с рук безбожная выходка, и в глазах многих он станет смельчаком, презирающим ветхие устои. Что запретит ему бросать бомбы в жандармов, или строчить антиправительственные листовки по ночам, или точить топор, как новый Раскольников? Что запретит ему окунуться в вихрь борьбы с самодержавием, ища то ли счастья для миллионов, то ли большей, хотя и минутной, славы себе? И если он дожил до Февраля, то со слезами радости и с визгом, свойственным всем взвинченным натурам, он приветствовал отречение императора. Потом был Октябрь, и если он не был среди большевиков Троцкого-Ленина, то мог оказаться среди тоже радикальных и любивших пострелять эсеров.

Кто убил его, оставшегося в живых тогда, в Андреевском соборе? Ведь наверняка кто-то убил его в том сумасшедшем XX столетии, когда самые невинные люди редко удостаивались смерти в собственной постели? Да кто угодно. Пуля белых в гражданскую. Пуля красного палача в застенках «красного террора». Та же пуля того же палача, только позже, когда «социализм уже был построен». А может – голод и цинга на стройке века или нож уркагана – на той же стройке. А может, он сам залез в петлю, видя, как не похоже то, за что он боролся, на то, что подобные ему бесноватые люди (не без его участия) построили. В этом случае он сэкономил для Родины пулю, хотя никто за это спасибо ему не сказал.

***

Но перенесемся на время опять в Андреевский собор Кронштадта. Еще не было бунта на Императорском флоте. Еще не было мятежа, для подавления которого Тухачевский сотоварищи побегут по льду в атаку при поддержке артиллерии. Гумилев еще не расстрелян. Еще на троне – последние Романовы, а в храме чудотворно служит Всероссийский пастырь Иоанн Ильич Сергиев. Вот какой-то мерзавец поднимается на амвон и прикуривает от лампады над местной иконой папиросу…

Завтра почтеннейшая публика, хихикая, прочтет об этом событии заметку в свежих номерах либеральной прессы.

Протоиерей Андрей Ткачев