Любить Христа можно так, как любит царя верноподданный, живущий за тридевять земель. В лицо не видел, в глаза не смотрел, но сердцем любит. На стену прикрепил вырезку с портретом из журнала, в царские дни работать отказывается.

Успение Пресвятой Богородицы

А вот любить мать царя невозможно иначе, как только будучи вхожим во внутренние царские покои, будучи приближенным к сокровенной от посторонних глаз жизни не царя только, но и семьи царской. Нужно быть царю родным, чтобы любить его мать и других родственников.

Эти слова сказаны, чтобы издалека подобраться к теме почитания Богородицы. Чтобы по аналогии, как по ниточке, дойти до этой истины.

Почитание Богородицы – это семейный архив, семейная память, семейное предание. Уже не издали чтит Господа, но вплотную приближается к Нему тот, кто чтит Облеченную в солнце Жену, послужившую Тайне Воплощения Бога. Мы не рабы, издалека кричащие хвалу, но дети семьи Божией, когда чтим Богоматерь.

Праздники Ее сокровенны. О них можно говорить на ухо, и об Успении – особенно. Оттого, вероятно, праздник этот так любим монашествующими.

Приближение к светлым тайнам подобно приближению к огню очистительному, и впору вспомнить Моисея, закрывавшего лицо при приближении к горящей купине (Исх. 3: 6). Так и кондак праздника Успения говорит: «Огради моя помышления, Христе мой, ибо стену мира воспети дерзаю, чистую Матерь Твою. На столпе глагол укрепи мя и в тяжких мыслях заступи…»

В тяжких мыслях заступи…

Монахам это более, чем мирским, понятно.

***

В день Успения мы говорим о том, что Матерь Света умерла.

Произнесем еще раз эту фразу и поставим в конце ее точку по всем правилам грамматики. «Богородица и Матерь Света умерла».

***

После этих слов и этой точки праздник возможен только в том случае, если совершилось еще «что-то». Иначе особого праздника бы не было. Мы продолжили бы праздновать Введение во храм, Благовещение и Рождество. Мы чтили бы многочисленные Ее иконы. Но Успение в этот светлый перечень бы не попало. Оно бы помнилось наряду с днями поминовения усопших праведников, апостолов, мучеников. Помнилось бы так, как, к примеру, помнится страдальческая смерть и славные имена Петра и Павла.

Все святые, разлучившись с телами, ожидают воскресения мертвых. Они уже веселятся перед лицом Божиим и не боятся будущего, которое не таит для них ничего страшного, но лишь воскресение плоти, умножение славы и полное вхождение в Царство. Все они веселятся, но только душой. Не весь человек продолжает жить, и пока единство души с имеющей воскреснуть плотью не восстановится, это будет еще «не все» веселье, «не вся радость».

Так было бы и в отношении Богоматери, если бы после точки в предложении о Ее смерти ничего больше не стояло. Однако праздник есть, и если он велик, то только потому, что гроб, недолго хранивший тело Богородицы, пуст. Петр и Павел ждут воскресения мертвых. Воскресения ждут все святые. Но Богоматерь для Себя уже ничего не ждет.

Ее гроб пуст той же священной пустотой, которой ознаменован гроб Ее Сына – Христа Спасителя.

***

Желудок сыт, когда полон. Дом богат, когда полон всякого добра. А вот гроб свят, когда пуст.

И пуст не от рук воров, кощунников или гробокопателей, а от непобедимой силы Воскресения!

Именно так пуст гроб Христов, этот источник всеобщего воскресения. Пуст и гроб Матери Христовой. Поэтому праздник Ее Успения велик. Он и назван не днем умирания, а днем Успения, поскольку недолгим был этот смертный сон.

***

Ее окружало особое воспитание, и душа ее рано, очень рано ощутила желание не отдаляться от Бога мыслью ни на йоту. Через узкие врата незримого для людских глаз подвижничества Она вошла в простор открывающихся тайн. Ей была подарена сладость особого Материнства. Ей была подарена прижизненная неизвестность и пребывание в тени Божественного Сына. Ей была положена на плечи тяжесть материнского переживания о Нем и безмолвного следования за Ним. Ей было растерзано сердце всем тем кошмаром, который вложен в понятие Страстной недели. Она была несказанно обрадована вестью о том, что Сладчайшее ее Чадо живо! Ей ли не быть отмеченной особой долей в час встречи со смертным холодом?

При всей скромной незаметности Своей на страницах Евангелия, Она – Мария – во всем другая.

Вот цари и великие мира сего могут казаться многим чуть не небожителями или земными богами, хотя на самом деле они ведут жизнь обычного грешника. Они сплетничают, боятся, лгут, развратничают, клевещут. Они умирают в недоумении о будущем, и память о многих из них смывается так же быстро, как смывается с асфальта грязь напором воды из дворницкого шланга. Истинное же величие одето в простоту и неузнанность.

«Яко сотвори Мне величие Сильный, и свято имя Его», – пропела Мария, едва зачав Христа от Духа.

Сотворил Ей «величие Сильный» и в дни смерти Ее.

С одной стороны, во всем, как мы, Она умерла. Но, с другой стороны, во всем другая, Она не оставлена во гробе.

Сын взял Ее с Собой. Такова, видно, любовь Его, что царствовать над искупленными Он пожелал не иначе, как вместе с Той, Кто больше всех послужила тайне Искупления.

***

Предание о празднике изобилует подробностями о Гаврииле, об апостоле Фоме, о некоем дерзком иудее Афонии. Предание даже называет псалом, который воспел апостол Петр, возглавляя погребальную процессию с телом Богородицы. Все это есть в песнопениях праздника и в иконографии. Но мы не всегда должны перечислять эти драгоценные черточки и йоты великого события. Иногда стоит сконцентрироваться на главном.

Главное то, что Дверь, через Которую Всевышний вошел в мир, ушла от нас через двери смерти.

Она ушла вначале только душой, как и подобает смертным, но затем была воскрешена Сыном и покинула землю с плотью. Гроб Ее пуст!

Она ушла, но не оставила нас. И тропарь праздника раз за разом напоминает эту истину: «В Рождестве девство сохранила еси\ Во Успении мира не оставила еси, Богородице».

Мы, в числе миллионов других крещеных душ, поднимаем к Ней свои взоры и обращаем молитвы. Любящие Ее исчисляются сотнями тысяч и даже миллионами. Спасенные Ее заступничеством вряд ли поддаются исчислению.

Наконец, мы тоже умрем. Не стоит ждать в тот день пришествия к нашей постели архангела Гавриила. Но молиться Богоматери стоит.

Постель умирающего сродни постели роженицы, поскольку душа умирающего болезненно рождается в иную жизнь. У обоих этих одров часто бывает наша Небесная Мать ради облегчения страданий и помощи. Молебный канон за мучительно умирающего человека обращен именно к Богоматери.

Так что праздник Ее Успения – это и праздник нашей общей надежды на Ее будущую помощь в тот грозный час, когда никто другой помочь будет не в состоянии.

В тропаре так и сказано: «Преставилася еси к Животу (Жизни), Мати сущи Живота (Мать истинной Жизни), и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наши».

Протоиерей Андрей Ткачев 

Цікава стаття, і не тільки про Росію ...

 Андрей Десницкий 

Очень много и подробно говорится у нас о чувствах верующих – настало время сказать немного и о другой категории, вполне сравнимой численно с ними. Ее существование фиксируется любыми социологическими опросами, даже августовский номер «Журнала Московской Патриархии» (ЖМП) привел эти данные.

Андрей Десницкий

Оказывается, среди людей, называющих себя православными, лишь небольшая часть регулярно бывает в храме и приступает к таинствам, твердо при этом зная основные положения своей веры (цифры у разных социологов могут различаться, поэтому их не привожу).

Куда больше таких, кто заходит в храм от случая к случаю и в вере нетверд. Но что самое интересное, есть еще весьма значительная (до трети от всех записавшихся в православие) категория людей: в Бога они не верят, в загробную жизнь тоже, но считают себя православными.

Четверть века назад таких не было вовсе. Люди могли сказать: «я верующий, но в церковь не хожу» или «Бог у меня в душе». Но чтобы неверующий и православный? Нет, конечно, пекли блины на масленицу, красили яйца на Пасху, потому что это красивые народные обычаи. Выпивали-закусывали на церковные праздники, детей иногда крестили. Только православными себя не называли.

ЖМП рассматривает эту категорию в терминах «воцерковленности»: дескать, человек приходит в церковь постепенно, сначала он может лишь назваться православным, не имея даже осознанной веры. Потом он постепенно эту веру обретает, а заодно воцерковляется: учится, как правильно поститься, молиться и какое слушать радио. Примерно как в школе: первоклассник уже ученик, хотя еще ничего толком не знает.

Однако встает вот какой вопрос… Число неверующих православных достаточно велико и при этом стабильно, хотя активно воцерковляют их вот уже четверть века буквально по всем каналам, не исключая радио и телевидения. Ну не могут это быть всё новые первоклассники, тем более, теперь ведь даже малых детей приобщают к вере в семьях, воскресных школах, православных гимназиях… Почему же многие взрослые так и остаются в первом классе вот уже который год?

sreda.org

Да просто не хотят многие из них воцерковляться. Им достаточно «прицерковиться»: там, наверху, что-то такое, конечно, есть, и попы что-то особенное умеют, и вообще не по-людски это, если дитя не крещено, а бабушку не отпели. Русские мы люди или нет, в конце концов, есть же у нас свои святыни! Ну, и чтобы не болеть, чтобы удача была в делах – тоже помогает. Недаром крестики и прочие атрибуты так популярны у людей самой рисковой профессии – бандитов.

Фото Георгия Гупало http://gm-dar.livejournzl.com

В этом нет ничего такого уж особо православного, точно так же в любом народе обращаются к традиционным святыням и обрядам. В последние месяцы мы еще раз убедились, что люди такого склада как раз бывают наиболее агрессивны в «защите поруганных святынь», и это вполне понятно.

Если человек всерьез относится к вере, он следует за Учителем, для него главное – самому жить по вере. А если кому нужно лишь правильное святилище, в котором квалифицированные профессионалы будут исполнять для него положенные обряды, то он за свои святыни и убить может.

Зато такая паства очень удобна. Она нетребовательна в главном и послушна во второстепенном, ей легко управлять, она абсолютно предсказуема. А если она к тому же так удачно совпадает с «ядерным электоратом» правящей партии… можно попробовать на одну эту паству и опереться, а всех остальных, кто задает неудобные вопросы, пригласить на выход. В истории мировых религий подобное происходило не раз, и среди нынешних православных немало есть сторонников именно такого решения.

Да, в конце концов, разве неверующие могут быть только среди паствы? Всякий человек со временем меняется, и вот юноша, горевший пламенной верой, мужает, проходит через различные послушания и служения, привыкает подчиняться и повелевать, видеть выгоду и находить компромиссы… Огонек веры наверняка еще горит в почтенном муже, которым этот юноша стал, но уже не он, а вполне земные расчеты определяют его слова и поступки. Что поделать, такова жизнь. И приход вокруг образуется соответственный.

Вера, по слову апостола, есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр 11:1). Она начинается с личного отклика на призыв «Брось всё и следуй за Мной», и никаких гарантий, как у Авраама или галилейских рыбаков. А через какое-то время оглянешься – остались святыни да расписание богослужений, и главное — ничего тут не нарушить и не потревожить и потребовать у всех уважения к себе и своим святыням. Ничего такого особо ожидаемого, ничего невидимого. Всё учтено, взвешено и измерено.

Еще вера – всегда очень личная. Это святыни можно почитать примерно одинаково, будь то гвоздь с Голгофы, волос из бороды пророка, зуб Будды или перо Кетцалькоатля. А вот если ты веришь в Того, Кто был на Голгофе, если ты принес присягу верности не гвоздю и не зубу, а Ему как Царю и Богу (в православном крещении именно так и делают), ты не можешь Его почитать, как Кетцалькоатля – человеческими жертвами.

Придется разбираться, чему учил и к чему призывал именно Он, и как можно последовать Его словам здесь и сейчас, даже если следовать придется на Голгофу. А это уже совсем не так легко и удобно, как от врагов святыню защищать.

Только, воюя в мире земном по его правилам, много не навоюешь – кому принадлежат «все царства мира и слава их», Иисусу сразу диавол в пустыне показал (Мф 4:8). Что называется, заранее предупредил. Победа веры над неверием – это всегда торжество ожидаемого и невидимого, вопреки всем фактам и расчетам. И, как правило, обращена она внутрь и вглубь, а не во внешний мир.

Видимые плоды тоже обязательно будут, но не сразу, их статистически не измеришь и не похвастаешься ими. Просто однажды мир вокруг тебя станет немного иным. Зато этого уже никто не разрушит и не отнимет.

Оглядываясь на происходящее вокруг, я прихожу к такому для себя выводу. Православные неверующие – люди, у которых нет личной веры, или же эта вера настолько слаба, что не определяет ни слов их, ни поступков, и которые при этом считают себя православными – были, есть и будут, никуда от этого не деться.

Их будет достаточно много, чтобы именно по ним общество делало поспешные выводы о православии, чтобы именно на них опирались политики как на свой электорат. Уходить из-за них из Церкви – очень глупо, но и подстраиваться под них тоже не стоит.

Воцерковленность и вера – разные понятия, они соотносятся примерно так же, как соблюдение правил приличия и любовь. Одно не отменяет и не заменяет другого. Пожалуй, за последние четверть века мы слишком успешно «воцерковляли» всё подряд, и теперь «воцерковленные» политиканство, некомпетентность, агрессия и многое иное, что стало слишком заметно окружающим, рушат репутацию Церкви, куда мы всё это натащили, слегка приукрасив привычными символами и тоненькой позолотой. И кабы речь шла только о репутации… мы же верим, что решается тут судьба людей в вечности!

Да, мы верим. Да, вера живет и действует в нас, но как поделиться с другими нашей уверенностью в невидимом, как показать им осуществление ожидаемого? Не лучше ли объяснить им в сотый раз, что можно вкушать в нынешний пост и какой сегодня праздник? Уверен, что говорить стоит все же о Боге и людях, и применять к себе самим и к нашим ближним (уж какие есть) то, что написано в одной древней Книге. Если мы ее, конечно, читали…

Учитель, кстати, не говорил: «воцерковляйтесь», да и вообще не советовал заботиться о видимом и осязаемом. Он сказал: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф 6:33).

Вера требует личных усилий. Лишь относительно можно называть веру «народной», имея в виду некую погрешность определения. Заповеди даны в расчете на предстояние человека к Богу лицом к лицу. Не сказано «чтите отца и матерь», но «чти», как одному. «Не прелюбодействуй» сказано, а вовсе не «не прелюбодействуйте». Исполнение заповедей — это «мое» дело, а не «наше». Вне личностного отношения вера, как таковая, умирает. Хотя бы потому, что молитваумирает (ведь она есть разговор с Богом один на один).

*

Как распространялась вера в греко-римском мире до Константина? Через проповедь и личный пример. То есть средствами воздействия личности наличность. И вся многомиллионная паства древней Церкви была сформирована людьми, пережившими личное обращение. Процент людей, принявших веру «за компанию», случайно, без глубокого переживания личного обновления, если и был, то был минимален. Совсем иначе дела обстояли у нас.

*

Русь крещена массово и без всякой проповеди и катехизации. Это – не произвол равноапостольного князя, а его чуткость к дыханию Промысла. Бог велел, и князь отозвался. Иначе время было бы упущено, и кто знает, как дальше бы сложилась история.

Фото: nataganich, photosight.ru

Но бессловесный приход в веру означал не иное что, как необходимость затем, задним числом, восполнить бреши и пробелы. Если не удалось вначале научить, а потом крестить, значит, нужно было (и сейчас схема та же) учить уже крещеных. В противном случае евангельская вера, обращенная к глубинам личности в первую очередь, насильно превращается в некий фактор коллективного сознания и атрибут, по преимуществу, народной (а не личной) жизни.

*

В истории нашей было время массового отхода от веры. Миллионы остались Христу верны. Но ведь не меньшие миллионы крещеных людей от Христа отказались с устрашающей легкостью. Одежки обрядов сменились на одежки нового мировоззрения с той же легкостью, с какой переодевается вспотевший человек. Это возможно лишь тогда, когда для человека вера есть нечто прилагаемое снаружи, как кепка – на голову, или цепочка – на шею. Мода сменилась, и кепку сняли.

Между тем, нужно, чтобы вера была аналогом кожи, которую нельзя снять, не убив тем самым человека. Вера должна быть кожей, а не пиджаком.

*

Покаяние – личный труд. Всенародное покаяние вряд ли возможно, и не стоит сердце рвать по этому сомнительному поводу. Лишь когда число покаявшихся людей из капли в море превратится хотя бы в «ведро – в колодце», лишь тогда качество жизни в обществе (воды в колодце) изменится заметно и существенно. Остальное подобно блажи и религиозному фантазерству. Сомневающийся Фома современности должен именно воскликнуть «Господь мой и Бог мой», и только тогда он имеет внутреннее право говорить о «Боге отцов моих», поскольку приобщился сердцем к их личной вере.

*

Человек поистине одинок. В своем одиночестве ему и холодно, и страшно. У него есть соблазн окунуться в теплую атмосферу множества, массы. Но не дадим себя обмануть. Интуиции рода и племени — это вовсе не то, что называется кафоличность. Кафоличность складывается из единства проснувшихся личностей. Она не стихийна и не этнична. Поскольку плоть и кровь Царствия Божия наследовать не могут, кровяные связи расы и племени здесь не помогут. А значит нужно, к примеру, не покаяние всех вообще в нарушении клятвы 1613 года, о которой большинство слухом не слыхивало, а назидание в вере и приобретение опыта молитвы, как личной, так и литургической.

*

Владимир не сделал всего, но только положил начало. Никто вообще из людей не сделал всего, но продолжил кем-то начатое и передал эстафету. Только в пространстве приложения внутренних усилий появляется нечто доброе и существует. С прекращением усилий оно затухает и исчезает.

Историю Церкви нужно активно «длить», продолжать, иначе сама собой она не «длится» и не летит, как брошенный в вакууме мячик. Историю народа нужно продлевать и творить, иначе, вне зоны сознательного действия, исчезают народы.

В любом случае для плодотворного и творческого существования нужно ввести в активное действие категорию активно-мыслящей, верующей и ответственной личности. Все остальные категории, будь то анонимный демократический избиратель или «великий народ», или что-то еще по степени КПД с сознательной личностью рядом не стоят. К тому же и Евангелие именно к ней последней обращается.

*

Сын Божий сказал, что когда во второй раз придет, то «найдет ли веру?» Очевидно, исчезновение веры при сохранении всякого рода оболочек веры есть реальная угроза любого христианского сообщества. И борьба за веру есть, отсюда главная и благороднейшая задача — чтобы не был похож человек на манекена, у которого все, как у людей, только сердце не бьется. Все же остальные процессы, массовые и масштабные, оперирующие большими числами и наводящие тень на плетень, да смущают нас, потому что категория личности – самая важная категория мира. И верующим личностям, собранным воедино, сказал Господь: «Не бойся, малое стадо»

 Протоиерей Андрей Ткачев

Помню свое искренне недоумение, когда на заре неофитской юности сталкивался с тем, что постом кто-то может тяготиться как повинностью, словно это какой-то «налог на грешность»: и уклоняться нельзя – оштрафуют, мало не покажется, и платить жалко – отдаешь-то свое, кровное, от плоти отрываешь… Вот-вот, от плоти. От нее любимой, от нее… А что такое «плоть»?

Казалось бы, странный вопрос: разве мы не знаем, что такое плоть? То же самое, что спросить: «а что такое „кость“?» Вот наше тело состоит из мягких и твердых тканей: плоти и костей. И что тут такого-этакого «экзистенциального»? Тоже мне, бином Ньютона!

Ну, бином не бином, а ответ вовсе не на поверхности.

Мы знаем, что плоть и кровь Царствия Божия не наследуют и «тление не наследует нетления» (1 Кор. 15; 50). В каком смысле? Ведь мы чаем телесного«воскресения из мертвых и жизни будущаго века», так? Да, все правильно.

Фото: AlPol, orthphoto.net

Но у понятий «тело», «телесное» и «плоть», «плотское» – разные содержания. И дело не в том только, что плоть – составная часть тела, что тело еще и из костей состоит, но, самое главное, говоря о теле, мы подразумеваем живое тело, живущее, т.е. соединенное с душою. Потому и говорим мы не о плотском, а о телесном воскресении вследствие воссоединения душ с телами. Тело без души – труп. Одна лишь бездыханная плоть. Опять же, мы говорим «плоть», как бы забывая о скелете. Нет, не в забывчивости дело. Тут просто иное, скажем так, неанатомическое понимание плоти.

Плоть – по-гречески  (саркс), а тело –  (сома). Когда человек ест мясную пищу, мы неслучайно не говорим, что он питается чьим-то телом. Он ест не тело, а плоть, потому что тело подразумевает не просто целостность организма, но самое главное, целостностьодушевленную – тело, живущее биологической жизнью, будучи в союзе с душою. Расторжение этого союза – смерть биологическая, смерть для тела, подобно тому, как расторжение (через грех) союза души с Богом – смерть духовная, смерть для души.

Иное дело – плоть: что у живого человека, что у трупа. Тело можно ранить, а плоть – максимум, повредить. Трупу невозможно нанести рану. Можно повредить его целостность, испортить внешний вид, но ранить можно только живое существо. Труп внешне может выглядеть намного достойней иного живого человека. Говорят же, что «краше в гроб кладут».

Но живое тело, пусть покалеченное, изуродованное – это все-таки живой человек. Даже когда нанесенные раны так страшны, что внешний вид человека на всю оставшуюся жизнь останется обезображенным, а физические способности более, чем ограниченными – это все-таки живой человек: душа в теле. А труп – это плоть и всё…

В смерти сущность плоти является во всей своей обнаженности: слетает с человека яркость чувств, живость мысли, грациозность движений, шарм общения и, наконец, сама одежда, в которой он при жизни пытался выразить своеобразие и неповторимость своей натуры – все это не более, чем имитация (зачастую дьявольски пародийная) славы Божией, окружавшей тела прародителей в раю до грехопадения.

Потому похороны – очень полезное мероприятие, спасительное: человек, пока еще живущий телесно, глядя на останки покойного, имеет возможность задуматься и несколько переосмыслить ценности этой преходящей жизни. Вид плоти как таковой, самой по себе, «бесславной и безобразной», как сказано в стихире на отпевании, располагает человека пересмотреть свое отношение кстрастям, которые составляют чуть ли не все содержание его внутреннего мира, и осознать, что все земное – вот оно к чему сводится: плоть; маскировавшая свою тленность волей к жизни, бурными чувствами, утонченными переживаниями, глубокими размышлениями – только где оно всё теперь? В гробу – тленная плоть человека, для которого теперь значимо лишь то, что значимо в вечности, чем обогатилась при жизни его душа. А если не только не обогатилась, но еще и растратила тот «аванс», который «получила на развитие предприятия»?..

У Отцов нередко можно встретить совет взглянуть на разлагающийся труп, чтобы познать цену преходящим радостям мира сего; не для того, разумеется, чтобы человек с тоски повесился, задумавшись о тленности всего преходящего, но чтобы он не растрачивал и без того короткое время своей жизни на пустое, тем более на то, что ее разрушает, и усердствовал о своей душе, пока есть время (не зная, к тому же, сколько его еще осталось).

«Дела плоти, – пишет апостол Павел в послании к Галатам, – известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство,идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны,) ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное. Предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют» (Гал. 5; 19 – 21).

На первый взгляд, странно. Понятно насчет прелюбодеяния с блудом, пьянства, но какое отношение к плоти имеют такие пороки как волшебство, ереси, зависть, гнев, ненависть и т.п.? Максимум, косвенное… если, конечно, привычно отождествлять плоть с телом.

Однако под плотью Апостолом понимается не тело и не его мягкие ткани, а само страстное начало в человеке, падшее, греховное начало, не природное, а паразитирующее на природе, но так прочно пустившее в ней корни, что порой не отличишь, где в нас естественное природное стремление, а где паразитирующая на нем страсть.

Плоть!.. Она страдает, но она и «рычит», добиваясь своего, вернее, не своего, а того, что она считает «своим», «положенным», своей «физиологически и психосоматически обоснованной» потребностью. Считает, заявляет права, подменяет понятия…

К примеру, голод – телесное чувство, свидетельствующее о необходимости питания организма. Но на недостойный поступок и даже преступление человека толкает не сам голод (как это принято считать), а сопряженные с этим чувством страсти. Это не только паразитирующее на нем чревоугодие (которое, кстати, может явно никак о себе не заявлять, пока потребности организма вовремя и сполна удовлетворяются), но еще и паразитирующее на почве инстинкта самосохранения малодушие, вследствие которого человек порабощается страху за свою жизнь и здоровье настолько, что все остальное меркнет и рассыпается в прах. Вспомним Исава: «…Вот я умираю: что мне в этом первородстве?» (Быт. 25; 32)

Мы живем во плоти, и ничто свойственное плоти не стыдно и не скверно. Стыдно жить не во плоти, удовлетворяя все присущие ей потребности, а «поплоти» (см.: Рим. 8; 4 – 11), то есть руководствуясь ее потребностями, возводя их в ранг необходимостей, подлежащих удовлетворению любой ценой, а обладание максимальными возможностями этого удовлетворения рассматривая в качестве критериев полноценной жизни. «Делами плоти» Апостол назвал не те дела, которые естественны для человека в силу его телесности, а дела противоестественные ему по духу, независимо от того, участвует ли в них плоть и насколько.

Например, Апостол зачисляет в «дела плоти» не употребление вина (даже рекомендует его своему ученику Тимофею, ради больного желудка (1 Тим. 5; 23)), но порок, происходящий от злоупотребления им – пьянство. Не упоминает св. Павел в перечне «дел плоти» и каких-либо форм сексуальной близости, называя лишь то, что является злоупотреблением Божиим даром: блуд – половую близость, «абстрагирующуюся» от замысла Божия о брачных отношениях, и прелюбодеяние – половую близость, разрушающую брачный союз. В других посланиях он упоминает в таком же порицательном смысле еще и о гомосексуализме, посягающем на Божий замысел о сотворении мужчины и женщины, о природе и сущности сексуальных отношений (1 Кор. 6; 9 – 10; Рим. 1; 26 – 27).

Не тело со всеми его потребностями, заметьте, не телесная жизнь (которая порой не что иное, как проявление и осуществление душевного и духовного начала), противопоставляется духу, но «плоть», как греховное начало в человеке, и «дела плоти» (иной раз не имеющие к телесной деятельности даже косвенного отношения), как реализация этого начала.

Однако грех не где-то в вакууме повисает, но прилепляется к естеству, к нашей душевной и телесной природе. Утверждение, что греховно не естество и естественное, а злоупотребление Божиим даром, еще не означает, что на само естество нет смысла накладывать какие-либо ограничения. Надо.

Есть смысл, по той простой причине, что «плотское начало» не лежит в герметичной упаковке где-то на поверхности, а растворено в природе человека, и, во избежание злоупотреблений, необходимо даже естественное не просто держать в разумных пределах, но хотя бы иногда в некоторой мере ограничивать, упражняя, таким образом, душу в добродетели (каковое упражнение еще в античности с легкой руки философов-стоиков стало называться (аскезис)).

Пост – форма аскезы, характеризующаяся не столько уставной регламентацией временного (однодневного или многодневного) воздержания от употребления пищи животного происхождения (пост может быть и пожизненный, и индивидуальный), сколько всеобщностью (мера может усиливаться или ослабляться до минимума с благословения духовного отца, применительно к устремлениям и немощам нашим и нашего окружения, но сам пост не отменяется) и целеполаганием, рассматривающим телесное воздержание или самоограничение лишь как средство, опору в борьбе с любыми, в первую очередь душевными, страстями.

Одним из таких аскетических периодов православного календаря является Успенский пост, в поприще которого мы вступаем. Этот пост – приготовительный к двунадесятому празднику Успения Пресвятой Богородицы: празднику, прославляющему не только саму Приснодеву, но и торжество духа над плотью, в том значении, о котором говорилось выше.

У нас не принято называть кончину праведников «смертью». И это не от страха перед мыслью о неизбежности собственной смерти, не из мнимой «политкорректности», не ради красного словца. Нет, не поэтому, а потому, что слово «смерть» неприменимо даже к их плоти, к мощам (в строгом смысле «мощами» принято называть только останки святых, но раньше это слово имело широкое значение применительно к любым человеческим останкам). Чтобы назвать мощи святого «трупом», надо быть или неверующим, или весьма далеким от Церкви человеком. Какие же это трупы, когда на них почивает благодать Духа Животворящего, изливаясь на тех, кто к ним с благоговением прикладывается?

Мы говорим о «кончине» земного пути христиан, об их «успении», «упокоении», «преставлении» (переходе), называя и грешников, отошедших в мир иной в надежде на милосердие Божие, и праведников, пока не причисленных к лику святых, «усопшими», «покойными», «новопреставленными» и «приснопоминаемыми».

Акцент не на том, что прервалось, а на том, что начинается и продолжается, не на смерти, а на жизни, хотя бы и в таком временном и ненормальном состоянии разлучения души с телом. И чем праведней человек, тем его бездыханная плоть более свидетельствует о тленности всего, что не приобщается духу, и о победе жизни над смертью каждого, кто во плоти жил ради вечной жизни во Христе, отсекая «плотское мудрование», умерщвляя в себе смертоносное начало греха.

Первая в лике тех, чьи тела послужили сосудами Духу Святому – Честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим, телесно принятая своим Сыном в Небесные Обители.

Протоиерей Игорь Прекуп