Четыре Дерева--  на одиноком Акре --
где тут Дизайн?
Порядок, Смена Декораций --
растут, так знай.

Их Утром-- Солнце привечает--
Ветер.
Соседей нет у этих -- кроме --
Бога.

Акр им даёт -- Место.
Они-- Ему-- Внимание Прохожих--
и Тени, или Белки, а бывает--
Детка --

Что за Дела их в Общем-всём Природы --
Проект их --
отставники -- резерв ли-- порознь --
как знать --

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (перевод Л. Ситника погуглите: "Четыре дерева -- в пустынном месте --
     Без всякого порядка,...")

     Four Trees -- upon a solitary Acre --
     Without Design
     Or Order, or Apparent Action --
     Maintain --

     The Sun -- upon a Morning meets them --
     The Wind.
     No nearer Neighbor -- have they --
     But God --

     The Acre gives them -- Place.
     They -- Him -- Attention of Passer by --
     Of Shadow, or of Squirrel, haply --
     Or Boy --

     What Deed is Theirs unto the General Nature --
     What Plan --
     They severally -- retard -- or further --
     Unknown --

Emily Dickinson (#742)

I.
Мечты как евнухи, всё наше, что бесплодно на поверку,
засвечено любовью страстотрёпов сердца,
врежь им по отросткам-- и
невест-кобыл холёных, тёмных, вдов ночных
сунь им в охапку.

Суть тени девушек, надушенные только саванами их--
когда лучей дела отделены от червя;
мужчин костьё, разор в постелях чьих
устроен фомками полу`ночи, что гро`бы раздомляют.

II.
Сколь нам годов, неважно, а бандит с его отрадой,
два одномерных призрака, во всю катушку любят,
на взгляд наш строгий-- странно,
и молвят полуночные свои ничтоки раздуваясь;
когда кино долой, они спешат в свою нору
вниз во дворе у дня.

Они танцуют между рампами-своя и черепами-наше,
палят с бедра и гонят ночь долой;
мы созерцаем шоу теней "чмок и бац"
приправленное целлулоидом так, что любовь фальшива.

III.
Кто мир? из наших двух сновидцев, что
обречены быть бодрыми, коль снадобья и зуд
подымут эту красноглазую планету?
Прочь силуэты света дня и их крахмал,
вы, солнцеджентльмен, богач в Уэльсе,
а то вращаемые ночью запусти.

Глаз с фотографией во браке:
та прививает правды кожи однобокие ему;
мечта сновидца высосала из убежденья,
что люди в саванах проникнуть в суть способны коль летают.

IV.
Вот это-- мир; он ложное подобье из лохмотьев
начинки нашей, он трещит, когда ворочаемся мы
любя и ненавидимы;
мечта, что грабит погребённых, чьи котомки
возводит в чин живых, во славу хламу.
Вот это-- мир. Поверьте.

Да, нам бы кукарекать пуще петуха,
чтоб после смерти оживал старик; с тарелок на лету
состреливать рисунки;
и жили б мы нормальненько тогда,
а остальные бы цвели когда любили,
во славу наших как-дела-твои-сердец.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Our Eunuch Dreams
 
I.
Our eunuch dreams, all seedless in the light,
Of light and love the tempers of the heart,
Whack their boys' limbs,
And, winding-footed in their shawl and sheet,
Groom the dark brides, the widows of the night
Fold in their arms.

The shades of girls, all flavoured from their shrouds,
When sunlight goes are sundered from the worm,
The bones of men, the broken in their beds,
By midnight pulleys that unhouse the tomb.

II.
In this our age the gunman and his moll
Two one-dimensional ghosts, love on a reel,
Strange to our solid eye,
And speak their midnight nothings as they swell;
When cameras shut they hurry to their hole
down in the yard of day.

They dance between their arclamps and our skull,
Impose their shots, showing the nights away;
We watch the show of shadows kiss or kill
Flavoured of celluloid give love the lie.

III.
Which is the world? Of our two sleepings, which
Shall fall awake when cures and their itch
Raise up this red-eyed earth?
Pack off the shapes of daylight and their starch,
The sunny gentlemen, the Welshing rich,
Or drive the night-geared forth.

The photograph is married to the eye,
Grafts on its bride one-sided skins of truth;
The dream has sucked the sleeper of his faith
That shrouded men might marrow as they fly.

IV.
This is the world; the lying likeness of
Our strips of stuff that tatter as we move
Loving and being loth;
The dream that kicks the buried from their sack
And lets their trash be honoured as the quick.
This is the world. Have faith.

For we shall be a shouter like the cock,
Blowing the old dead back; our shots shall smack
The image from the plates;
And we shall be fit fellows for a life,
And who remains shall flower as they love,
Praise to our faring hearts.

Dylan Thomas

Колыбель,за ней-- носилки:
срок полста годков от силы,
дальше смерть берёт.
Мы глупеем, кислым пахнем,
над фальшивым златом чахнем,
шевелюры --вилы чёрту.
Вот и зубы свищут флейтой;
мы не с чувств благим изыском 
дев младых в обьятьях тиснем,
но читаем томик Гёте.

Но на одре, раз и только,
я б хотел пленить ребёнка
светлоглазого, в кудряшках
гладить с лаской, мне не тяжко,
целовать головку, грудку,
раздевать, милу`я, в шутку.
А затем уж, Боже с нами
Смерть приму, как должно. Амен.
    
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Der Mann von fuenfzig Jahren

Von der Wiege bis zur Bahre
sind es fuenfzig Jahre,
dann beginnt der Tod.
Man vertrottelt man versauert,
man verwahrlost, man verbauert
und zum Teufel gehn die Haare.
Auch die Zaehne gehen floeten,
und statt dass wir mit Entzuecken
junge Maedchen an uns druecken,
lesen wir ein Buch von Goethen.
    
Aber einmal noch vorm Ende
will ich so ein Kind mir fangen,
Augen hell und Locken kraus,
nehmss behutsam in die Haende,
kuesse Mund und Brust und Wangen,
zieh ihm Rock und Hoeslein aus.
Nachher dann, in Gottes Namen,
soll der Tod mich holen. Amen. 

Hermann Hesse

ЛЮБОВЬ
       
Перевод С.Я.Маршака ( ок.1915 г.)

Восторги, страсти и мечты,
Все, что волнует нашу кровь, -
Питает ясный, чистый свет
   Твоих лампад, Любовь.

Мне часто снится наяву
Воспоминанье дней былых,
Когда лежал я на холме
       У башен вековых.

С зарей мешался блеск луны
И предо мной стояла дева, -
Моя надежда и любовь,
     Мой ангел - Женевьева.

Я пел, и слушала она,
Облокотясь у изваянья
Стального рыцаря - в лучах
     Закатного сиянья.

Так мало горя и забот
В душе у юной Женевьевы,
Но любо слушать ей мои
   Печальные напевы.

Я пел ей повесть старины.
Рассказ был мрачен и печален,
Суров и дик, как скорбный вид
Седеющих развалин.

Она внимала, глядя ниц,
В румянце нежного смущенья,
Боясь взглянуть и встретить взгляд
Любви и восхищенья.

О скорбном рыцаре гласил
Рассказ далекой старины
Как обожал он десять лет
   Принцессу той страны.

Как он страдал ...   Но мой напев
Подобен страстной был мольбе,
Как будто пел я о другом,
      А думал о себе.

Она внимала, глядя ниц,
С волненьем пламенным в крови,
Прощая пристальный мой взгляд,
     Исполненный любви.

Когда ж я пел, с каким стыдом
Был верный рыцарь прогнан  прочь,
И, обезумев, в чащах гор
    Скитался день и ночь,

Как выходя из темных нор,
Иль выбегая из дубрав,
Иль возникая в блеске дня
Среди зеленых трав, -

Как у разбойников отбил
Безумец даму в поздний час, -
Не зная сам, кого от мук
       И от позора спас.

И как, в раскаянье обвив
Колена рыцаря рукой,
Пыталась леди возвратить
         Душе его покой.

И в тихий грот его взяла
И не смыкала ночью глаз,
Пока в себя он не пришел -
   Увы, в предсмертный час,...

(окончание следует,--  прим. Т.К.)

Love

All thoughts, all passions, all delights,  
Whatever stirs this mortal frame,  
All are but ministers of Love,  
    And feed his sacred flame.  

Oft in my waking dreams do I          
Live o'er again that happy hour,  
When midway on the mount I lay,  
    Beside the ruin'd tower.  
 
The moonshine, stealing o'er the scene,  
Had blended with the lights of eve;   
And she was there, my hope, my joy,  
    My own dear Genevieve!  

She lean'd against the armed man,  
The statue of the armed Knight;  
She stood and listen'd to my lay,   
    Amid the lingering light.  
 
Few sorrows hath she of her own,  
My hope! my joy! my Genevieve!  
She loves me best whene'er I sing  
    The songs that make her grieve.  
 
I play'd a soft and doleful air;  
I sang an old and moving story—  
An old rude song, that suited well  
    That ruin wild and hoary.  
 
She listen'd with a flitting blush,   
With downcast eyes and modest grace;  
For well she knew I could not choose  
    But gaze upon her face.  

I told her of the Knight that wore  
Upon his shield a burning brand;   
And that for ten long years he woo'd  
    The Lady of the Land.  
 
I told her how he pined: and ah!  
The deep, the low, the pleading tone  
With which I sang another's love,   
    Interpreted my own.  

She listen'd with a flitting blush,  
With downcast eyes, and modest grace;  
And she forgave me, that I gazed  
    Too fondly on her face!   
 
But when I told the cruel scorn  
That crazed that bold and lovely Knight,  
And that he cross'd the mountain-woods,  
    Nor rested day nor night;  
 
That sometimes from the savage den,   
And sometimes from the darksome shade,  
And sometimes starting up at once  
    In green and sunny glade—  
 
There came and look'd him in the face  
An angel beautiful and bright;   
And that he knew it was a Fiend,  
    This miserable Knight!  
 
And that, unknowing what he did,  
He leap'd amid a murderous band,  
And saved from outrage worse than death   
    The Lady of the Land;—  
 
And how she wept and clasp'd his knees;  
And how she tended him in vain—  
And ever strove to expiate  
    The scorn that crazed his brain;—  
 
And that she nursed him in a cave;  
And how his madness went away,  
When on the yellow forest leaves  
    A dying man he lay;—

1799, Samuel Taylor Coleridge (1772–1834)

Все мысли, страсти и восторги,
что вертят этот смертный цирк
суть лишь Любви одной пророки
её огня жрецы.

Мне часто грёзятся минуты,
когда лежал я на холме,
у башни замка, веком битой,
столь счастлив и несмел.

Луны сиянье, в ночь сигая,
заре едва плело припев;
она была со мной, благая,
любима, Женевьев!

Она лежала у Статуи
в доспехах грубых из камней;
Она стояла, страстно чуя,
как я стремился к ней.

Моя надежда! счастье! мало
своих печалей было ей,
но мне, поющему, внимала
с любовью Женевьев.

Играл я грустные мотивы;
я пел о старине былой,
пусть грубо, в тон руинам сивым
и башне той дико`й.

Потупив взор, она внимала,
краснела, скромная стыдясь,
ведь я в лицо ей, это знала,
глядел пытая связь.

Я пел о Рыцаре, что строго
блюдя свой чин, живал,
о том, как Даму Края* долго,
лет десять, обожал.

Его страдания... ах! мо`льбы,
мой плач, просящая тоска
любовь выказывали больно
свою, до черенка. 

Она всё слушала, краснея,
потупив взор, стыдясь себя,
прощала взгляд мой, что за нею
следил неистово любя!

как раз из вырытого им лаза,
иной--из каменных пещер
вылазил, синесть** неба видел,
да зелень майских вер**,

ему раз ангел глянул в очи,
красив в сиянии, любя,
но от него бежал нарочно,
тот Рыцарь-мизерабль!

И как, не зная сам, что делал,
ворам-убийцам он вломил--
и спас от срама хуже смерти
ту Леди, что любил.

Его баюкала в пещере
она-- и минул бред его долой,
но к холодам слёг Рыцарь верный
на жёлтый лист сырой.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы
(*-- именно Даму Края, а не "принцессу", т.е. покровительницу страны,-- прим.Т.К.)
 (**--"веры", это см. у Хлебникова ("кузнечик в кузов пуза уложил...), а "синесть" к ним за компанию, всё же лучше ,чам маршаковская рифма "любовь-кровь" )),-- прим.перев.)

Вот увижу пару деток:
стало быть, её ебёт он, а она
на таблетках, то ли носит диафрагму,
знаю, это рай,

о котором всяк стар промечтал свою жизнь...
жесты, рамки долой
что комбайн ,откосивший сто жатв;
и всё ниже, и долго парит с молодой молодой

к бесконечному счастью. И я удивляюсь:
сорок лет отмотать-- кто глядел на меня так?
думал: "Ну, он своё поживёт"?
Бога нет, не потеть в темноте, непонятки--

ад и прочее; надо ль таить
что о пасторе думал? Таким
вольно ниже и ниже парить,
всяким пташкам-оторвам. И сразу

не слова, мысль приходит об окнах высоких:
солнце-- в жадные стеклопакеты,
а за ними-- синь воздуха, нет ей ни срока,
ни урока, конца и начала ей нету.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (см. также перевод Сергея Сухарева, погуглите "Парочка подростков: он, Наверно, пялит её вовсю; У неё – таблетки или спиралька. Оба, думаю, словно в раю,...") 

HIGH WINDOWS

When I see a couple of kids
And guess he's fucking her and she's
Taking pills or wearing a diaphragm,
I know this is paradise

Everyone old has dreamed of all their lives--
Bonds and gestures pushed to one side
Like an outdated combine harvester,
And everyone young going down the long slide

To happiness, endlessly. I wonder if
Anyone looked at me, forty years back,
And thought, That'll be the life;
No God any more, or sweating in the dark

About hell and that, or having to hide
What you think of the priest. He
And his lot will all go down the long slide
Like free bloody birds. And immediately

Rather than words comes the thought of high windows:
The sun-comprehending glass,
And beyond it, the deep blue air, that shows
Nothing, and is nowhere, and is endless.

PHILIP LARKIN (1922-1985)
1967

Несть ни труда, ни орудий, ни знания, ни мудрости в могиле, куда идёшь ты.
                                                                    Екклезиаст IX, 10 (дословный перевод англ.цитаты,--- прим. Т.К.)

Бледна и хла`дна, лунная улыбка,
что метеор в беззвездии ночи`
летит на одинокий остров шибко,
что не коснулись робкие лучи--
то сполох жизни, бледный и минучий,
он свет в пути, поколь нас беды мучат.

О человек, храни кураж душевный
меж хлёстких теней здешнего пути--
и облаков уймётся сокрушенье,
его благ-день к покою освяти`т,
где Ад и Рай тебе оставят волю
пытать свою, средь многих, долю.

Сей мир (this world)-- кормилец всёх и вся, что знаем;
сей мир родит нам ощущенья все;
но смерти миг мозгам сдаётся краем,
коль стали нервов компаса в них нет:
тогда все чувства, знания, виденья
минают что пустое представленье.

Секрет могилы: лишь её засека
честна в краю, где ничего уж нет,
ведь слух, глаза и разум человека
там не живут, не емлют дух и свет
всего великого, благого и чудного
бескрайних царств, где перемен столь много.

Кто скажет сказку смерти немогласой?
Кто уберёт с грядущего покров?
Кто нарисует тени, что во власти
глубокой гущи родовых гробов?..
иль примирит надежды упований
с любимым, страшным, здешним, с нашим, с нами?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

On Death

(в Сети это стихотворение почему-то без эпиграфа?-- Т.К.)
There is no work ,nor device, nor knowledge, nor wisdom, in the grave, whither thou goest. -- ECCLESIASTES

The pale, the cold, and the moony smile
Which the meteor beam of a starless night
Sheds on a lonely and sea-girt isle,
Ere the dawning of morn's undoubted light,
Is the flame of life so fickle and wan
That flits round our steps till their strength is gone.

O man! hold thee on in courage of soul
Through the stormy shades of thy wordly way,
And the billows of clouds that around thee roll
Shall sleep in the light of a wondrous day,
Where hell and heaven shall leave thee free
To the universe of destiny.

This world is the nurse of all we know,
This world is the mother of all we feel,
And the coming of death is a fearful blow
To a brain unencompass'd by nerves of steel:
When all that we know, or feel, or see,
Shall pass like an unreal mystery.

The secret things of the grave are there,
Where all but this frame must surely be,
Though the fine-wrought eye and the wondrous ear
No longer will live, to hear or to see
All that is great and all that is strange
In the boundless realm of unending change.

Who telleth a tale of unspeaking death?
Who lifteth the veil of what is to come?
Who painteth the shadows that are beneath
The wide-winding caves of the peopled tomb?
Or uniteth the hopes of what shall be
With the fears and the love for that which we see?

by Percy Bysshe Shelley

                                        О смерти

                                        Потому что в могиле, куда
                                        ты пойдешь, нет ни работы, ни
                                        размышления, ни знания, ни мудрости.
                                                                  Екклезиаст

                 Еле зримой улыбкой, лунно-холодной,
                      Вспыхнет ночью безлунной во мгле метеор,
                 И на остров, окутанный бездной бесплодной,
                      Пред победой зари он уронит свой взор.
                 Так и блеск нашей жизни на миг возникает
                 И над нашим путем, погасая, сверкает.

                 Человек, сохрани непреклонность души
                      Между бурных теней этой здешней дороги,
                 И волнения туч завершатся в тиши,
                      В блеске дивного дня, на лучистом пороге,
                 Ад и рай там оставят тебя, без борьбы,
                 Будешь вольным тогда во вселенной судьбы.

                 Этот мир есть кормилец всего, что мы знаем,
                      Этот мир породил все, что чувствуем мы,
                 И пред смертью - от ужаса мы замираем,
                      Если нервы - не сталь, мы пугаемся тьмы,
                 Смертной тьмы, где - как сон, как мгновенная тайна,
                 Все, что знали мы здесь, что любили случайно.

                 Тайны смерти пребудут, не будет лишь нас,
                      Все пребудет, лишь труп наш, остывши, не дышит,
                 Поразительный слух, тонко созданный глаз
                      Не увидит, о нет, ничего не услышит,
                 В этом мире, где бьются так странно сердца,
                 В здешнем царстве измен, перемен без конца.

                 Кто нам скажет рассказ этой смерти безмолвной?
                      Кто над тем, что грядет, приподнимет покров?
                 Кто представит нам тени, что скрыты, как волны,
                      В лабиринтной глуши многолюдных гробов?
                 Кто вольет нам надежду на то, что настанет,
                 С тем, что здесь, что вот тут, что блеснет и обманет?!

                 перевод К. Бальмонта

Моя задумчивая Сара, ты приникла
щекою нежной мне к руке, нет сладости покоя
милее наших посиделок во беседке, обрамлённой
бел-кипенью цветов жасмина с миртом крупнолистым
(любви с невинностью эмблема купно суть)
и наблюденья облаков, что ,заревом сияющим богаты, вечерами
печалятся помалу вместе; Веспер замечать,
блистательную в безмятежности своей (такой быть мудрости)
напротив нас! Изысканы сколь ароматы,
что изредка доносятся сюда с бобовой грядки! Мир сколь тих!
Урчанье моря дальнего внушает
спокойствие нам. Даже эта лютня,
простейшая, оконных створочек, колышимых
неровным ветром, сколь утехи нам дари`т!
Она подобна робкой горничной, что ухажора милого корит
шутя, то ль чая повторения ошибки. Вот и струны
расколыхались лихо, долгие аккорды,
волнуясь ладно, вниз, то вверх парят
что льющиеся чары сумеречных эльфинь,
когда они в урочный час стремятся
с зефирами благими из страны чудес,
мелодии где вкруг цветов медоточивых
безноги, непоседы, словно птицы рая:
ни жёрдочек, не передышек им, всё себе порхают.
Итак, любовь моя, на полпути, на склоне
того холма я простираю члены в полдень,
а сквозь прижмуренные веки зрю
пляс лучиков, алмазов россыпь,
а муза смирная поверх покоя
столь дум незваных и неудержимых сыплет,
и столь фантазий праздных, мимолётных
пересекают мой ленивый, вялый мозг,
столь буйных, пёстрых, как зефиров стая,
что свищет, пляшет струнами подвластной лютни!
А что, быть может вся природа
одушевлённая суть арфы всех мастей,
что дрожью мысленной исходят, словно
владеет ими  гибкий, всюдусущий
один разумный ветер, что суть души
всех поотдельности и Бог всего?
Но взор твой, строже он, мне мечет укоризну,
о женщина любимая! ведь ты
отвергла мыслей тёмных нечисть
и поручила мне смиренно с Богом путь держать,
дочь кроткая семьи Христовой,
да добрым словом свято развенчала
те прихоти усталого ума,
блеск пузырей, что лопаются с лёту
в потоке суеты спекулятивной.
Ведь, небезгрешен, о Непостижимом,
о Нём не смею молвить я! блажен, коль в страхе,
хвалю его, да с верою потаённой;
того, кто милосердьем скуп, меня хранит,
жалчайшего в грехах мужчину,
заблудшего и тёмного; того, кто мне вручил
покой, беседку и тебя, прислугу сердца моего!

перевод с английского Терджимана Кырымлы

  Aplolgia Pro Vita Sua 

My pensive Sara, thy soft cheek reclined
Thus on mine arm, most soothing sweet it is
To sit beside our cot, our cot o'ergrown
With white-flowered jasmine and the broad-leaved myrtle
(Meet emblems they of innocence and love),
And watch the clouds that late were rich with light
Slow-sad'ning round, and mark the star of eve
Serenely brilliant (such should wisdom be)
Shine opposite! How exquisite the scents
Snatched from yon bean-field! And the world so hushed!
The stilly murmur of the distant sea
Tells us of silence. And that simplest lute
Placed lengthways in the clasping casement-hark
How by desultory breeze caressed!
Like some coy maid half-yielding to her lover,
It pours such sweet upbraidings as must needs
Tempt to repeat the wrong. And now its strings
Boldlier swept, the long sequacious notes
Over delicious surges sink and rise,
Such a soft floating witchery of sound
As twilight elfins make when they at eve
Voyage on gentle gales from fairyland,
Where melodies round honey-dropping flowers
Footless and wild, like birds of paradise,
Nor pause nor perch, hov'ring on untamed wing.
And thus, my love, as on the midway slope
Of yonder hill I stretch my limbs at noon,
Whilst through my half-closed eyelids I behold
The sunbeams dance, like diamonds, on the main,
And tranquil muse upon tranquility,
Full many a thought uncalled and undetained,
And many idle flitting fantasies
Traverse my indolent and passive brain-
As wild and various as the random gales
That swell and flutter on this subject lute!
And what if all of animated nature
Be but organic harps diversely framed,
That tremble into thought, as o'er them sweeps,
Plastic and vast, one intellectual breeze,
At once the soul of each, and God of all?
But thy more serious eye a mild reproof
Darts, oh beloved woman!-nor such thoughts
Dim and unhallowed dost thou not reject,
And biddest me walk humbly with my God.
Meek daughter in the family of Christ,
Well hast thou said and holily dispraised
These shapings of the unregenerate mind,
Bubbles that glitter as they rise and break
On vain philosophy's aye-babbling spring.
For never guiltless may I speak of Him,
Th'Incomprehensible! save when with awe
I praise him, and with faith that inly feels-
I praise him, and with faith that inly feels-
Who with his saving mercies healed me,
A sinful and most miserable man
Wildered and dark, and gave me to possess
Peace, and this cot, and thee, heart-honoured maid!

Samuel Taylor Coleridge. 1772–1834
Aug. 20th, 1795

Тебя наёбывают маменька с папашей,
пускай не понимают, что творят.
Они тебе свою толкают кашу,
плюс нечто сверху, только для тебя.

Они ж наёбаны и сами были, раньше,
дебилами в старшляпках-пальтецах:
те поначалу уссыкались важно,
а после грызлись вместе до конца.

Рука дающего огреет--
затягивает мель тебя:
прочь убирайся поскорее,
и сам не заводи ребят.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

They fuck you up, your mom and dad
They may not mean to, but they do.
They fill you with the faults they had
And add some extra, just for you.

But they were fucked up in their turn
By fools in old-stylen hats and coats,
Who half the time were soppy-stern
And half at one another's throats.

Man hands on misery to man
It deepens like a coastal shelf.
Get out as early as you can
And don't have any kids yourself.

Philip Larkin

На что суть дни?
Дни суть, где мы живём,
приходят, будят нас
опять и снова.
Сча`стливо быть в них, во днях:
где нам ещё жить?

Ах, разрешение вопроса
влечёт врача и пастора,
во длинных сюртуках
бегущих чрез поля.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Days

What are days for?
Days are where we live.
They come, they wake us
Time and time over.
They are to be happy in:
Where can we live but days?

Ah, solving that question
Brings the priest and the doctor
In their long coats
Running over the fields.

Philip Larkin

Sonnet  to the Autumnal Moon

Mild Splendour of the various-vested Night!
Mother of wildly-working visions! hail!
I watch thy gliding, while with watery light
Thy weak eye glimmers through a fleecy veil;
And when thou lovest thy pale orb to shroud
Behind the gathered blackness lost on high;
And when thou dartest from the wind-rent cloud
Thy placid lightning o'er the awakened sky.

Ah such is Hope! as changeful and as fair!
Now dimly peering on the wistful sight;
Now hid behind the dragon-winged Despair:
But soon emerging in her radiant might
She o'er the sorrow-clouded breast of Care
Sails, like a meteor kindling in its flight.

Samuel Taylor Coleridge. 1772–1834
[1788]

Блеск Янтаря на пёстрых платьях Ночи!
Мать дикодейных снов, видений! хайль!
Гляжу, скользишь ты; а твой глаз молочный
едва мерцает в рвани покрывал;
то ты ,прижмурясь, в облак сброде сером
на высоте теряешься порой;
то из-за тучи на подхвате ветра
побуды мирно мечешь в небострой.

Надежда столь же неверна, да блещет!
То поглядит в упор, сама тоска;
то спрячется в драконокрылой Пещи,
чтоб вдруг мелькнуть в короне уголька,
по го`рам Го`ря облачным трепещет,
что метеор, летит горя` пока.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (этот сонет ни Маршак, ни Лозинский не переложили; в Сети есть ещё перевод П. Гуреева, погуглите :"О, блеск умеренный средь темной ночи, Праматерь диких образов, химер...")