ДЖЕЙН.
Ну, Гарри! я играть устала, может,
мы соберёмся у огня, а Баба
расскажет нам историю одну.
ГЭРИ:
Ну вот... ты, Баба дорогая наша!
Нам сказку расскажи! да что-нибудь пожутче.
Кровавое убийство.
ДЖЕЙН.
А то-- о призраке.
БАБУШКА:
Ах, так?!.. Не напугать бы вас... Недавно
я на ночь глядя рассказала вам
об огоньке, что на дворе церковном--
как вы дрожали, вспоминайте-ка,
когда сипуха крикнула в окно?
Идти в постельки не желали после.
ДЖЕЙН:
Что ж, Бабушка, и ты сама ведь тоже
перепугалась крика. Мы клянёмся,
на этот раз не убоимся.
БАБУШКА:
Ну ладно, детки, пусть. Да только
вы слышали все сказочки мои.
Припоминаю... Вы о том слыхали, как
контрабандист убил девицу в Пилле?
ГАРРИ:
Нет, никогда! не слышали ещё!
БАБУШКА.
Он ей отрезал голову, в конюшне.
А ну, припомните...
ГАРРИ.
Ах, Бабушка!
Ты не томи нас, расскажи скорей!
БАБУШКА:
Ребята, матушка вам прежде как-то
рассказывала о служанке нашей,
покойной ныне: та полола сад,
собак ласкала дядиных, в усадьбу
таскала уголь нам; зимою лютой
она с ослами управлялась ладно:
была то работёнка будь здоров,
скотов ленивых гнать по насту;
а мы кормили её досыта,
наш жаркий огонёк её сушил:
не брезговали мы бедной Молли.
ГАРРИ:
А, Молли близорукая, слыхал:
шахтёрка толстая и страшная.
БАБУШКА:
Уродливой была она, бедняжка!
С десятка ярдов не видать, кто там:
мужик иль баба; говорила так,
как лаял старый наш мастиф, хрипато.
Она и одевалась по-мужски,
в плаще и шапке старой управлялась.
Историю забавную припоминала:
вербовщики однажды к ним явились,
хотели её мужа взять на флот;
они спали вдвоём-- то было ночью;
она услышала, как банда заявилась,
поверх чепца начного натянула
шапчонку Джона; облачившись
в его одежду верхнюю, она
одна пред Капитаном показалась.
ДЖЕЙН:
Что, банда женщину на флот забрала?!
БАБУШКА:
Нет, шутка удалась ей; она затем
историю поведала округе,
с ослами странствовала по холмам
по многу миль. В любую непогоду,
в любую пору суток она ступала
вперёд упрямо, как её скоты,
снося и снег, и ветер и морозы;
а коль управиться не успевала,
домой не вороча`лась к ночи,
в конюшне засыпала с ними, где
тепло им было рядом вместе.
ГАРРИ:
Спала с ослами?!
БАБУШКА:
Да и любила их.
Несчастная, она была негодницей:
божи`лась, а ругалась как сапожник,
зато скотов тупых прилежно берегла,
не нагружала их сверх меры, скорее
себе поблажки не давала, баловала
безмолвных тварей этих, ведь они,
говаривала, хлеба не попросят.
Я не видала, чтоб она хлестала
по спинам их со зла, лишь погоняла...
не знала ведь, что мягкосердие её
погибели причиной станет! Некий
приятель хаживал поблизости. Мучил
ослов её, как будто наслаждаясь
жестокостью своей. Он был из тех,
кто контрабандою кормился. Та же,
когда они встечались ночью на тропе,
всё угрожала, что доложит, если
не прекратит он выходки свои.
Они... да, задирались вместе:
та угрожала дядьке-- огрызался он.
Она всё ж донесла. И как-то утром
её нашли в конюшне с горлом
от уха к уху перерезанным:
на коже голова её болталась.
ДЖЕЙН:
О, страсть, о страсть какая!
ГАРРИ:
Я надеюсь,
повесили мужчину?
БАБУШКА:
Был допрошен.
Улик не оказалось, никого,
кто б засвидетельствовал против. Значит,
его освободили. Только Бог
всевидящий преступника застиг,
убийство видел, знал в лицо злодея.
Который убежал, но всюду знал,
что длань карающая иже свыше,
нигде себе покоя не нашёл,
вина гнала его без устали повсюду:
дни, ночи, в одиночестве, на людях.
Затравленный, несчастный, он
страдал от крови, пролитой им; вечно
он слышал крики Молли убиенной;
её предсмертный хрип в ушах убийцы
звенел, как если б тот всегда
был на коленях перед жертвой, видел
лицо её он в снах и наяву.
Безлунными ночами будто в полдень
он чётко видел голову её,
назад откинутую и зиянье раны;
и наконец ,страдать невмоготу,
как только кара избавленьем стала,
он повинился сам в содеянном грехе,
на смерть согласен: столь ужасно, молвил,
жить с совестью нечистой!
ДЖЕЙН:
Был повешен?
БАБУШКА:
Повесили его, а после труп
ана`том расчленил для медицины.
Бедняга жалкий, ваши дяди приходили
смотреть его, сидящего во клетке.
Он был столь бледен, тощ, его глаза
пустыми виделись, в них страху было.
Говаривали, что ,похоже, он
не спал полжизни. Пред концом своим
он попросил молиться за народ,
присутствовавший у помоста,
а смерть свою он принял в страхе, что,
предостеречь от преступленья в силе,
но умер, уповая во Христе.
перевод с английского Терджимана Кырымлы 
* о "пресс-гэнгс" см. по ссылке: http://en.wikipedia.org/wiki/Impressment;
вербовщики, нарушая Конституцию, насильно забирали рекрутов для Военного Флота до самого поражения Наполеона Бонапарта в 1814-м году.
English Eclogues II - The Grandmother's Tale
JANE.
Harry! I'm tired of playing. We'll draw round
The fire, and Grandmamma perhaps will tell us
One of her stories.
HARRY.
Aye--dear Grandmamma!
A pretty story! something dismal now;
A bloody murder.
JANE.
Or about a ghost.
GRANDMOTHER.
Nay, nay, I should but frighten you. You know
The other night when I was telling you
About the light in the church-yard, how you trembled
Because the screech-owl hooted at the window,
And would not go to bed.
JANE.
Why Grandmamma
You said yourself you did not like to hear him.
Pray now! we wo'nt be frightened.
GRANDMOTHER.
Well, well, children!
But you've heard all my stories. Let me see,--
Did I never tell you how the smuggler murdered
The woman down at Pill?
HARRY.
No--never! never!
GRANDMOTHER.
Not how he cut her head off in the stable?
HARRY.
Oh--now! do tell us that!
GRANDMOTHER.
You must have heard
Your Mother, children! often tell of her.
She used to weed in the garden here, and worm
Your uncle's dogs, and serve the house with coal;
And glad enough she was in winter time
To drive her asses here! it was cold work
To follow the slow beasts thro' sleet and snow,
And here she found a comfortable meal
And a brave fire to thaw her, for poor Moll
Was always welcome.
HARRY.
Oh--'twas blear-eyed Moll
The collier woman,--a great ugly woman,
I've heard of her.
GRANDMOTHER.
Ugly enough poor soul!
At ten yards distance you could hardly tell
If it were man or woman, for her voice
Was rough as our old mastiff's, and she wore
A man's old coat and hat,--and then her face!
There was a merry story told of her,
How when the press-gang* came to take her husband
As they were both in bed, she heard them coming,
Drest John up in her night-cap, and herself
Put on his clothes and went before the Captain.
JANE.
And so they prest a woman!
GRANDMOTHER.
'Twas a trick
She dearly loved to tell, and all the country
Soon knew the jest, for she was used to travel
For miles around. All weathers and all hours
She crossed the hill, as hardy as her beasts,
Bearing the wind and rain and winter frosts,
And if she did not reach her home at night
She laid her down in the stable with her asses
And slept as sound as they did.
HARRY.
With her asses!
GRANDMOTHER.
Yes, and she loved her beasts. For tho' poor wretch
She was a terrible reprobate and swore
Like any trooper, she was always good
To the dumb creatures, never loaded them
Beyond their strength, and rather I believe
Would stint herself than let the poor beasts want,
Because, she said, they could not ask for food.
I never saw her stick fall heavier on them
Than just with its own weight. She little thought
This tender-heartedness would be her death!
There was a fellow who had oftentimes,
As if he took delight in cruelty.
Ill-used her Asses. He was one who lived
By smuggling, and, for she had often met him
Crossing the down at night, she threatened him,
If he tormented them again, to inform
Of his unlawful ways. Well--so it was--
'Twas what they both were born to, he provoked her,
She laid an information, and one morn
They found her in the stable, her throat cut
From ear to ear,'till the head only hung
Just by a bit of skin.
JANE.
Oh dear! oh dear!
HARRY.
I hope they hung the man!
GRANDMOTHER.
They took him up;
There was no proof, no one had seen the deed,
And he was set at liberty. But God
Whoss eye beholdeth all things, he had seen
The murder, and the murderer knew that God
Was witness to his crime. He fled the place,
But nowhere could he fly the avenging hand
Of heaven, but nowhere could the murderer rest,
A guilty conscience haunted him, by day,
By night, in company, in solitude,
Restless and wretched, did he bear upon him
The weight of blood; her cries were in his ears,
Her stifled groans as when he knelt upon her
Always he heard; always he saw her stand
Before his eyes; even in the dead of night
Distinctly seen as tho' in the broad sun,
She stood beside the murderer's bed and yawn'd
Her ghastly wound; till life itself became
A punishment at last he could not bear,
And he confess'd it all, and gave himself
To death, so terrible, he said, it was
To have a guilty conscience!
HARRY.
Was he hung then?
GRANDMOTHER.
Hung and anatomized. Poor wretched man,
Your uncles went to see him on his trial,
He was so pale, so thin, so hollow-eyed,
And such a horror in his meagre face,
They said he look'd like one who never slept.
He begg'd the prayers of all who saw his end
And met his death with fears that well might warn
From guilt, tho' not without a hope in Christ.
Robert Southey
