Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 Райтер вскинулся, когда доктор зашёл на кухню и притворил за собой дверь.
     - Послушайте,- сказал доктор. Мужчина придвинул ему кухонное кресло, достал из ларчика пару рюмок для шнапса и початую бутылку яичного ликёра, наполнил рюмки.  А доктор тем временем над раковиной вымыл и наскоро вытер руки вафельным полотенцем. - Она завтра может встать, - сказал доктор и присел. Он с отвращением пригубил густого, слизкого ликёру.
     -Но она мне не нравится, не нравится она мне, - прибавил он. -В провинцию б её ,или в санаторий. Мужчина пришибленно глянул в пустоту: "Она пожет поехать в Холлабрюнн, к родителям. Но там не отдых".
     -Да, -кивнул доктор, - кивнул доктор, -лучше ничего, чем такой льдых.
     -Она такая глупая. Вы должны присмотреть за ней, -виновато добавил мужчина.- Она скорее пойдёт к балаболам, жуликам, которые магниты вертят. Чистое жульё, знаю. Она ходит к балаболам.
     Доктор, помолчав, выписал рецепт, неразборчивый, поставил внизу закорючку, поклал листок перед мужем. Тот, не подымая, пробежал его взглядом, а затем пробормотал: "Я два дня не работал. Вы должны мне выписать справку".
     -В виде исключения, - сказал доктор,- поскольку вы- опора жене. Ради исключения- не могу иначе, хотя это наказуемо.
     Мужчина кивнул, взял рецепт с кухонного стола, спрятал его. Доктор, замявшись, спросил: "В чём дело? Что с вами?"- "Ничего, -отозвался мужчина.- то есть, я хотел бы вас кое о чём расспросить".
     -Да, -отозвался доктор. Он не торопился. Он думал о предстоящих сегодня пяти или шести визитах, о ждущих его повсюду вони, непроветренных комнатах, неаппетитных кроватях, женщинах, детях. Он расслабился, развалился, не желая сдвинуться с места. Эта кухня была чиста- доктор знал её давно. Рози Райтер- чистоплотная хозяйка. Эти Райтеры- приличные, выдающиеся люди- так доктор про себя величал их.
     -Где дети?- спросил доктор.
     -У соседей, - ответил муж, указал рукой в потолок.- Только до завтра. Утром заберу их.
     -Так что с вами?- машинально переспросил доктор.
     -Дело в книге, -ответил, прижмурившись, Райтер.- Именно у вас хочу спросить насчёт книги. Он подошёл к ящику, на котором стояло радио. На приёмнике лежала книга. Он вручил её доктору. - Знаете это?- спросил Райтер. Доктор полистал её, мельком взглянул на сварщика и сказал самодовольно: "Ещё бы знал". Мужчина внимательно посмотрел на доктора, ожидая дальнейших комментариев.  -Да, философия, -молвил тот, -раньше интересовала и меня. Теперь мне не до чтения. Нечто противоположное -сама жизнь, уж вы поверьте мне. Теперь не до философии. Вечером тут и там теперь читают романы... Доктор прервался и удивлённо посмотрел на мужчину, чьё лицо побледнело и приобрело вызывающее выражение.
     -Я прочёл книгу, -молвил мужчина и затаил дыхание.
     Доктор взглянул на него почти с изумлением: "Вы это прочли?" Он прихлопнул ладонью обложку. И затем жадно добавил: "На что?"
      Мужчина не ответил. Он налил себе ликёру и спросил: "Что за книги есть ещё? Как получают эти книги?"
      Доктор раздражённо ответил: "Ты милый Господь, книг как песку в море: не сочтёшь. Подите-ка в платную библиотеку, подпишитесь. Или- в народную, там можно на дом брать."
     "И такие?- спросил мужчина".
      "Всевозможные книги, - ответил доктор. -Мля жена тоже абонируется, в платной".

     Ночью, когда жена храпела во сне, опёршись на локоть, Райтер принялся за книгу. Он перечитывал её, прежде - места, отмеченные кем-то карандашом. Эти пометки заставляли сварщика думать о прежнем хозяине книги, который  выделил именно те, а не другие строчики-абзаы надписями вроде "заблуждение!" или "см. челов. слиш. челов." Мужчина читал себе, читал, губы его шевелились. Изредка он вставал с кровати чтоб пройтись- и тогда слова в нём оживали, они как духи творили своё в его теле.  Он удовлетворённо постанывал, голова его болела, глаза горели, хоть эти добрые, закалённые глаза привыкли к звёздно-горячему свету.  Голубой, светло-звёздный огонь причинял бывало глазам его такую же боль, а то-  вид раскрасневшейся расплавленной стали, когда его ,Райтера, тело дрожало согласно с убиваемыми, возрождаемыми, трансформируемыми его руками формами и материями. Он, зная как, плавил было сталь, а теперь делал то же с собой: буквы и фразы топил в собственном мозгу, где полыхало белозвёздноголубое пламя, слепившее глаза.

     - Он уволен, я это знаю,- сказала жена.
     - Фрау Рози, -окликнулся доктор, -успокойтесь: он найдёт себе место. Чем смогу, помогу. Знаю инженера на машиностроительном заводе.
     - Герр доктор, -сказала жена, -всё впустую, я знаю. Он больше ни о чём не заблтится. Не смотрит на детей. Я могу околеть. Из за него я околею.
     - Я устрою ему место. В наше время нет ничего проще, чем найти место квалифицированному рабочему.
     - Нет, -возразила жена и заплаказа, - всё зря. Несчастье одолело нас. Никто нам, пропащим, не поможет.
     - Вы глупая женщина, фрау Рози,- молвил доктор,- ведь ваш муж -крепкий парень, прилежный, добрый человек.
     - Но он читает. И ничем больше не занят. Поговорите с ним. Меня он вовсе не слушает.
     - Разумеется, я поговорю с ним, - пообещал доктор. -Успокойтесь. Он ступил в спальню Райтеров, остановился у ночной тумбочки, на которой лежали книги, сгрёб их, пересмотрел одну за днугой: "Йога. Введение в Здоровье", "Душа и её основания", "Мы и наша Вселенная", "Дух ХХ столетия", "Воля к Власти". Доктор бросил стопу на место и гневно крикнул: "Что это значит?"
     -Он всю меня высосал,- пожаловалась жена.- Это продолжается уже два месяца. Внезапно он начал читать. Прежде он не пил,- только своё пиво по вечерам, не карил, не читал. Клянусь вам. Абстинент.  Теперь последние деньги ухлдят на книги и пиво. Я могу уехать к родителям в Холлабрюнн.
     - Дучше не надо,- примирительно попросил доктор. - Там -никакого отдыха. С вашими лёгкими надо в санаторий.
     -А дети, -вскрикнула она, -дети!

     Мужчина читал лёжа в постели. Он встал чтоб отворить доктору и снова улёгся.
     - Вы должны выписать мне справку,- молвил мужчина вперившись в доктора воспалённым взглядом.- Мои глаза чертовски болят.
     - Я не сделаю этого,- отчётливо, раздельно произнёс доктор каждое слово.- Почему вы не посещает свою жену?... Почему вы не навещаете свою жену в больнице?-  закричал доктор и ударил кулаком пои разделочной доске забытой на столе. Упал горшок: розис-геранис, розис-цветочкис, розис-земеляс рассыпались по полу.
     - Почему вы кричите на меня?- кротко и нескоро спросил мужчина доктора.
     - Выша жена умирает!- крикнул доктор.
     - Не кричите так,- тихо молвил мужчина. Он отёр пепел с сигареты о тарелку, что стояла на тумбочке. Несколько блюдец и одна пепельница полные окурков и золы занимали пол у кровати и подоконник.
     - Вы же кричите,- молвил мужчина на хохдойче ("букв. "высокий немецкий", то есть литературный язык, не венский торопливый диалект- прим.перев.) перепугав доктора.
     - Как вы разговариваете со мной, насколько вы обнаглели?!- доктор, с дрожью в голосе, ответствовал таки на хохдойче.
     - Присядьте, - мужчина наконец выбрался из кровати, явился на свет как привидение, в  коричневой, помятой  рубахе, одной из тех, что ,доктор уже знал, спят днём его пациенты.
     - Вы оборванец, -не подав Ройману руки, сказал доктор.
      Мужчина миновал доктора, принёс из кухни яичный ликёр и две бутылки писа. Он налил докторы того и другого, подбодрил его улыбкой- и снова забралься в постель.
     - Мне необходима спрака.,- сказал он улыбнувшись.- Я болен. Иначе не получу больничного пособия.
     - Вы здоровы. Будете работать.
     Доктор рассерженно отведал ликёру , а затем выпил пива.
     - Я тяжело болен, вы же видите!- мужчина ударил, как ребёнок, кулаком по разделочной доске- та подпрыгнула вверх и упала, расколовшись, к ногам просящего.      - Где дети?- угрожающе спросил доктор.
     - Дети у бабушки с дедушкой,- тихо ответил мужчина не тронув обломки.- В воскресенье я съездил в Холлабрюнн.
     - Вы тряпка, - сказал доктор.- Говорите же! Скажите правду. Почему вы не работаете?
      Мужчина серьёзно и задумчиво взглянул в ответ. Чёрная, ровная поросль на его подбородке выглядела как траурная повязка.
     - Я больше не выйду на работу, доктор. Так есть. Я больше не могу. Что-то сдвинулось во мне. Оборвалось. Я больше не могу работать ,ко времени вставать, собираться! Никогда блольше не смогу я работать.
     Они сидели застыв. У мужчины внезапно наварнулись слёзы на глаза. -Что с моей Рози?- прошептал он, - Разумеется, выхожу работать, доктор. Завтра пойду. Завтра..., - он застонал. - Бедная Рози, бедная Рози..."
     Доктор заходил по комнате , провёл дорожку странных, светлых на пыльном полу следов, растоптав голубые листья герани. налистья ю  следов. - Вы и впрямь спятили. Почему читаете безостановочно? Глупо это, читать. Мужик, который в жизни конкретен... Я живу реальной жизнью, мы все живём реальной жизнью, а вы читаете, как будто заняться вам нечем, читаете как приготовишка. Это ведь от книг приходит, когда люди формируются!"
     Мужчина медленно, не стыдясь, промокнул краем льняного платка полившиеся было слёзы: "Но вы должны меня понять. Я ,сварщик, знаю белый свет. Сварщик- это очень доброе ремесло. Я сдал экзамен- и сразу женился. Один за друним появились пара детей. Я работал в муниципальных мастерских, почти во всех округах, и в Первом тоже, на улицах, где большие магазины, и ювелирные, кондитерские, ах! одежда, автомобили, часы и ковры. Но знаете, это не для меня, я не настолько нищ. Мы живём во Флоридсдорфе, вы -тоже, герр доктор, это обстоятельство не стану комментировать. Здесь всё иначе, чем должно быть, чем есть ещё где-то.  Зелень, к примеру, нашего парка, воздух- всё с недовесом , недомером. Улицам недостаёт того, что их улицами делает, парку- того, что создаёт
романтику парка. Хорошие квартиры у нас, в муниципальных многоэтажках, но не разгуляешься в них: простору мало, во всём заметно слишком мало, и в наших жёнах- тоже, в Рози -недостаток, хоть и была она хорошей хозяйкой, но стишком скудна, и браслеты её такие же, и фальшивый жемчуг, и золотые серёжки с "незабудьменяшками", и в детях наших недомер, - но всё это замечаешь в последнюю очередь, и себя как следует не оценишь,  а также мы с вами скудны, герр доктор, вы должны мне это простить, но и в вам всего недостаёт, поскольку вы  т у т  доктор. Нет, я не жалуюсь: живу очень хорошо, есть работа- есть зарплата, профсоюз, 45-часовая неделя, которую обещают подсократить. Ну, видите-ли, сварщик я. Больничные выплаты, при несчастном случае, страхование жизни. Мля жена получит приличные деньги в случае моей смерти. Жильё обеспечено, квартплата низкая, Флоридсдорф- неплохое место: тут всё дёшево. Вы принадлежите общему: ведь вы служащий. У вас на две комнаты больше- на здоровье, ведь вам положено, так правильно, что у вас больше комнат. Вечером у вас глаза слипаются, как мои- и вы пьёте своё пиво, я -тоже. Отпуск вы проводите на лесной даче, я- в Холлабрюнне: невелика разница.  Но я- сварщик. У меня есть некоторый опыт работы со сталью ,с жаром, со светом, да что за светом! У нас защитные очки. Но что, если они оставлены дома? Разбились? Видите, такое случается. Я не забыл свои очки,этого не могло случиться.
     Слава Тебе, очки мои разбились- и огонь как волк  прыгнул мне в глаза: жрёт их, вырывает их вместе с мозгом. И всё проходит через меня всё сошлось во мне. Когда мы приходим в этот мир, а когда-то нам надо это сделать, то я не хочу, чтоб в нас и во всём был недостаток... Эти треснувшие разделочные доски, ликёр, эти деревья, сплошной стеной ставшие тут вокруг, и эта домашняя  вонь, улицы ведущие тебя обязательно от перекрёстка к перекрёстку, и эти больничные листки накорябанные на худшей бумаге, все эти общеобразовательные школы и общественные нужники, которые для пущей взаимодоверительности нам подсовывают, и везде - намёки да экивоки: с общественными столовыми, жестяными ложками, толкучими плацами, спортплощадками,  кино.
     Но мне попалась книга. Да, эта книга. Что скажете? Я на выпускных отучился, а вы штудировали после. Я не выроню этой книги, не отдам..." Мужчина поправился чтоб начать снова уже на хохдойче: "Это неповторимо, видите ,мой любимый ,неповторимо! Уж знаю, что я не заброшен, но напротив- вовлечён. Ибо никто не исключён, и я по совственной воле не исключаю себя. Я ,пожалуй, в меньшей степени ,чем вы,  исключён, хотя вы учились, а я -нет!"
    " Ну да, -молвил доктор растерянно, - ведь верно, нечего возразить".  Он вытер лоб носовым платком чтоб выиграть время. Затем он свёл брови и  рассерженно чихнул в платок. "Вы, наверное, считаете себя гением, а меня- идиотом. Спасибо, спасибо. Намолотили тут мне половы. Большущее спасибо. Почему не выступаете перед своими? Ваши друзья, возможно, невежественны. А вы образованнейший человек? Говорите там. Не со мной! с другими! Для меня это ваше- ахинея: я-то прочёл в жизни кое-что. Я должен навещать вашу жену чтоб вы не беспокоились. Она ходила к шарлатану . Уж тот повертел ей маятником. Уж если на то пошло... вы понимаете... Это конец".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Дни стали теплее, а вечера были просто чудесны. Он пуще прежнего затосковал по умершей и временами ужасное ощущение невосполнимой утраты мучило его столь тяжко, что ,верно, влекло за собой новое несчастье. Как-то раз воскресным послеполуднем прогуливался он в Дорнбахском парке. Весна уж явилась туда во всём великолепии, деревья укрылись свежей листвой, поляны запестрели цветами, дети играли и бегали, молодёжь располагалась на опушке леса- и понял несчастный, насколько он одинок, и не знал ,как дольше влачить своё горе. Ему захотелось заголосить. Он, вытаращив глаза врипрыжку торил свой путь, ловя удивлённые взгляды прохожин. Он, желая убежать от людей, искал троп наверх, в одиночек, меж высоких берёх и сосен, взошёл на Софийский холм. С вершины увидел он долины и холмы в предвечернем, красно-белом ореоле, а ,оборотившись, рассмотрел город, утонувший в бледно-серебрянной дымке. Долго простоял он -и успокоился. Вдоль дороги, спускающейся вниз и там, в долине, исчезавшей из виду, низко плыли лёгкие облачка пыли, едва доносился оттуда шум проезжающих экипажей и людские крики, звонкий смех раздавался оттуда. Медленно стал он спускаться, да не лесом. Изредка останавливался, тяжко вздыхая, будто невесть какая забота на него свалилась. Внезапно сгустились сумерки. Мимо красивых дач влекомый людским потоком, вскоре явился он к весьма популярному частному саду. Фонари горели. За одним столом в глубине сада располагались музыканты: они играли на губной гармони, скрипке и флейте, а один высоким голосом пел сладостно. Подальше от них, у самого входа, занял Густав место. Он рассматривал людей что были поближе. За соседним столом сидели две юные девушки, которые ему показались очень симпатичными: он их долго рассматривал. Он вспомнил юность свою: ведь с той поры не засматривался он таким взглядом на женщин.  В сознании всплыли дамские образы, запоминавшиеся изо дня в день по пути в бюро, силуэты, впрочем, ничего не значащие для Густава. Сегодня, напротив этой двоицы юных блондинок ,он впервые вновь ощутил себя молодым мужчиной. А ещё припомнил он вдруг, что и дамы на улице иногда засматриваются на него- и с радостью смешанной со страхом осознал, что жизнь для него ещё не прошла стороной и есть пока милые дамы и барышни, которых ему предстоит обнять. И будто дрожь проняла губы да шею когда подумал он о предстоящих ему поцелуях. Особенное возбуждение охватило его, когда вообразил было Густав одну из девушек сидящих напротив в собственных обьятьях - и он прижмурился. Но ,закрыв веки ,увидел он лик умершей жены и всмотрелся внутренним вглядом в её рот, дрогнувший было как тогда в предчувствии поцелуя. С отвращением открыл глаза он. Эти девушки уже не для него. Он чувствовал, что ни одна женщина на свете не заменит ту. С прежней силой явилась сегодняшняя боль- и он знал ,что потерян для мира и его радостей. Он стыдился пытливых праздных взглядов ,а только что отринуте желанье дотронуться рукой до некоей женщины преисполнило его отвращением и позором. Совершенно уничтоженный, отправился он к себе. Ему хотелось себя кастрировать: он преодолел весь путь пешком и явился домой уставшим настолько, что собственная душа и тело казались ему колесованными. Неспокойный, тяжёлый сон сморил его. а проснулся Густав с предчувствием чего-то ужасного.
Несколько последовавших за этим дней он мучился в поисках новых порядка и сути собственного существования. Густав успел убедиться, что дальше сносить яростную душевную боль он не должен, иначе утратит способность осознанно жить. Он дивился своей прежней, до знакомства с женой, жизни, казавшейся ему теперь полусном. Исключая служебные обязанности, с которыми Густав справлялся не без удовольствия и с присущей ему аккуратностью, его потребности оставались неразвитыми. Он охотно слушал музыку да изредка почитывал путевые заметки. И спроси он себя, чем милее заняться, лучшего ответа чем "путешествовать" не нашлось бы. Но он не мог оставить службу. А ожидаемый короткий отпуск казался ему бесценным. Впрочем, положа руку на сердце, Густаву вовсе не хотелось бы оказаться обуреваемым тяжкими воспоминаниями в незнакомой местности. Таким образом ,относительное душевное упокоение, дарованное несчастному ранней весной, миновало. И товарищество коллег в гостинице уже претило ему: он приходил туда реже, а откланивался раньше. Однажды вышло так, что Густав, возвращаясь домой, погасил огонёк-  и такой страх обуял беднягу, что он присел на ступени и ,шаря по карманам, застонал. Когда же ему удалось отыскать и зажечь спичку, и дрожащее пламя озарило его, то Густав попробывал было рассмеяться, но сдержал улыбку: ему ещё оставалось открыть дверь... У себя он взглянул в зеркало- и не узнал себя. Он подошёл ближа, настолько, что испарина осела на глади. В руке держал он свечку на блюдце, которое водрузил на призеркальный комод. Затем Густав удалился, на шаг, два ,присл на кровать и быстро ,пожелав тотчас спрятаться, разделся. Улёгшись, он накрылся с головой- и вспомнил было ,что свеча горит, - но  не осмелился встать. Тогда решился он бодрствовать пока та не выгорит до основания. Медленно убрал он покрывало с глаз: свеча на комоде отражалась в зеркале. Он засмотрелся на пламя- и через несколько секунд уснул.
На следующее утро припомнился ему не минувший приступ страха, но случившаяся несколько дней тому назад прогулка на Софийский холм. Из памяти последняя явилась как приятное приключения- и как избавление замаячила задумка что ни день гулять за городом ,а по вечам являться в тот же сад чтою рамматривать фланирующих девушек и дам в лёгких летних туалетах с "солнечными" зонтиками. Но на этот раз после службы он не решился выехать за город: настолько устал, что прогулка представилась ему совершенно невозможной. Не раздевшись, лёг он на кровать, ощутил себя медленно поправляющимся после болезни. Вечером вышел он на медленную прогулку кольцевым бульваром и тихо тешился ловя знаки внимания встречных девушек. Некоторые, едва заметно оборачиваясь, дарили было его долгими взглядами, которые казались Густаву давно забытыми ,но такими нужными ему огоньками. Дальше желания не заходили. Он даже и не думал завести знакомство или обнять одно из этих созданий :он радовался уже их наличию да взглядам.
Спустя ещё несколько дней, покончив с послеобеденной дрёмой, Густав стал посреди комнаты- и показалась ему недавняя собственная жизнь несуразицей. Самым замечательным обстоятельством оказалось, однако, то, что вдовцу давно уже не припоминалась покойница- и он захотел заплакать во искупление вины. Но слёз не было.  Зато на бульваре, когда череда фрау миновала его, покатились те по щекам, понемногу ,как будто стыдясь собственной скупости и медлительности.  Скоро показалось Густаву, что исполнил он некий долг, и зашагал он проворно, и ощутил довольство упругой ходьбой. С неожиданной ясностью осознал он, что снова желает и должен быть счастливым.  Да, и вкусил он наслаждаясь мысленно от грядущих роскошей: подумал о доброй сотне бабёнок, которые не откажут если что. Каждая встречная улыбка, каждый жест вызывали лёгкую приятную телесную дрожь. Он радовался возможности вызвать по собственной воле приключение, случись оно через неделю или завтра, или сегодня, или через четверть часа, когда ему, Густаву, пожелается- и сама неопределённость возможности задорно дразнила его. Он присел на скамью поблизости публичного сада, откуда доносилась музыка, в такт которой, казалось, вышагивали проходящие мимо особы. Он снял шлапу, поклал её на колени - и показалось бедняге, что тяжёлый железный обруч удалился с его головы. Густав ощутил, что пора ему претворять в жизнь уточнённый тут и сейчас свой план. Словно сегодня в шесть пополудни трауру суждено было закончиться- и новые ,не те что пару часов назад, права и обязанности обрёл несчастный. Однозначно, в тот миг он был спокойно уверен в праведности своего желания и чувствовал, что оно вот-вот легко утолится.
Он долго просидел пока не заметил поблизости, должно быть, только что встретившуюся парочку. Молодые говорили тихо, но Густав смог кое-что разобрать: те назначали свидание на завтра.
И тогда-то Густав решил подыскать себе фразы для возможного сближения: это показалось ему настолько трудным, что он покраснел от робости. Он обдумывал, как с каждой из встречных дам заговорил бы. Вот, прошла мимо девушка с маленьким мальчиком. Он сказал бы ей: "Гутен абенд, фрёйляйн. Что за прелесть ваш мальчик! Правда, герр мальчик?" При этом ему, Густаву. следовало улыбнуться, ибо несомненно хороша острота: малыш- "герр"- и мадемуазель, верно, улыбнулась бы. Та была уже в десяти шагах, но бедняга так и не осмелился. Вот, подошла довольно толстая дама с нотами. Её спросил бы он, должна ли та носить ноты. Затем прошлась пара совсем юных штучек: одна- с коробкой в руке. Вторая, с "солнечным" зонтиком, что-то быстро и важно наговаривала спутнице. Её попросил бы он: "Поделитесь-ка и со мной беседой". Но это было бы слишком нагло. Вот, прошла мимо, очень медленно, некая молодая особа, она покачивала головкой, углублённая в себя, будто не занимал ничуть её этот мир. Минуя Густава, эта женщина взглянула на него и улыбнулась так, будто припомнила старого знакомого. Тот встал, но не сразу ,и не будучи удивлён нечаянной улыбкой, но поражён сходством прохожей со своей женой. Сзади та выглядела странно похожей на неё настолько ,что Густав почти перепугался. Да, и причёска была такой же, и подобную шляпку некогда надевала его жена. И по мере того как незнакомка удалялась, всё сильнее Густаву чудилось, что она и есть покойная. Он боялся, что та оборотится ибо черты её лица имели мало сходства с покойной: только походка, силуэт, причёска, шляпка.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Спасибо, -откликнулся Карло,- вообще-то мы не спеша пойдём. Увидим ещё, как ты станешь встречать проезжающих. Бормио на том же месте стоит, никуда не делось, правда ведь?" И улыбнулся и пошёл снова поднялся лестницей.
Джеронимо стоял наготове в мансарде: "Ну, я готов отправиться".
"Пора,- молвил Карло".
Из старого комода в углу достал он немного провианту и бросил в котомку, а затем молвил: "Хороший день, только холодно очень".
"Знаю",- отозвался Джеронимо. Они спустились вниз.
"Потише иди- сказал Карло- Тут ещё спят те двое, что прибыли вчера вечером." Осторожно братья спустились во двор. "Хозяин тебе привет передал, а ещё простил нам двадцать чентезими за последний ночлег. Он теперь отлучился и вернётся только через два часа. Мы его увидим только в следующем году".
Джеронимо не отозвался. Они вышли на дорогу, которая расстилалась перед ними ещё в сумерках. Карло взял за левую руку брата и они молча пошагали прочь в долину. Через полчаса дорога стала шире. Туман стелился из-за спин ходоков вниз. А над макушками нищих высились невидимые в обрывках хмарева вершины. И Карло подумал, что пора сказать брату...
...Но ,не сказав ни слова, достал золотой из кармана и протянул его брату: тот зажал его пальцами правой руки ,а замеп приложил к щеке, ко лбу и .наконец, кивнул: "Да, я его узнал".
"Ну вот, - отозвался Карло и отчуждённо взглянул на младшего".
"Даже если бы чужак не сказал мне ничего, я узнал бы."
"Ну да, - обречённо выдохнул Карло, -но ты же понимаешь, почему я там ,внизу, перед другими... я перепугался, что ты спустишь сразу... А видишь, Джеронимо, теперь как раз , думаю, время тебе купить новый сюртук, и рубашку, и обувки тоже, точно ведь- поэтому я было..."
Слепой убедительно покачал головой: "Зачем?"- и он провёл ладонью по сюртуку: "Довольно хорош, достаточно тёплый. Уж мы идём на юг".
Карло не сообразил, что Джеронимо не рад, а значит, не простил его. И он продолжил: "Джеронимо, разве я не правильно поступил? Тогда почему ты недоволен? Он же наш, золотой, не правда ли? Он наш сполна. А если б я тогда признался, кто знает... О, это хорошо, что я тогда не сказал тебе, вестимо!"
И вскричал Джеронимо: "Перестань лгать, Карло, я сыт этим!"
Карло остановился, выпустил ладонь брата: "Я не лгу".
"Я же знаю, что ты врёшь!... Всегда врёшь!... Ты уже солгал стократно!... И этот золотой приберёг для сетя, но испугался- вот что!"
Карло повесил нос на квинту и промолчал. Он снова взял за руку слепого и пошагал с ним дальше. Ему стало больно оттого что Джеронимо возвёл напраслину, но, собственно, теперь его удивило то, что младший не огорчился.
Туман рассеялся. После долгого молчания  Джеронимо заговорил: "Потеплеет". Он бросил это равнодушно, как само собой разумеещееся, он сто раз говаривал это- и в этот миг почувствовал Карло: для Джеронимо ничего не изменилось. Для Джеронимо он навсегда останется вором.
"Ты уже проголодался? -спросил он младшего".
Джеронимо кивнул, из кармана сюртука достал хлеба и сыру, поел немного.  И братья пошагали дальше.
Навтречу им проехала почта из Бормио. Кучер крикнул им: "Уже вниз?!" Потом были другие экипажи, все ехали им навстречу.
"Воздух из долины, - молвил Джеронимо и в тот же миг, за быстрым поворотом внизу показалось село Фелтлин".
Может быть, размышлял Карло, ничего не изменилось... ну, пусть, украл я у него... всего одну монету.
Туман внизу понемногу оседал- сияние солнца пробивало широкие штольни в нём. А Карло подумал: "Может, неразумно было так быстро покинуть постоялый двор... Кошелёк под кроватью- это в любом случае подозрительно..." Но теперь ему было всё равно! Что худшее теперь ждёт его? Брат, которому он повредил глаза, считал себя обманутым им, Карло, уже годы напролёт и не расстанется со своим убеждением впредь- что может быть хуже?
Внизу показалась большая белая гостиница, будто купающаяся в рассветных лучах, а ещё пониже, где долина, уже пошире, простиралась вдаль- село. Молча шагали братья, а Карло всё держал руку на плече слепого. Они миновали пригостиничный парк, а Карло увидал завтракающих на террасе постояльцев в лёгких летних одеждах. "Где желаешь передохнуть?- спросил младшего".
"Ну, в "Орле", как обычно".
Они завернули в малый постоялый двор на противоположном конце села. Братья присели в трактире и заказали себе вина.
"Что вы так рано к нам?- спросил их хозяин".
Карло малость струхнул: "Почему рано? Десятое или одиннадцатое сентября- разве рано?"
"В прошлом году, припоминаю, вы намного позже спустились было".
"Вверху уже так холодно,- парировал Карло,- что прошлой ночью мы замёрзли. Да, точно, я должен передать тебе: ты не забудь масло отослать".
В кабаке было душно и влажно. Странный непокой овладел Карло: ему захотелось немедленно на волю, на битую дорогу, что к Тирано, к Эдоле, к озеру Изео, куда угодно, в дали дальние ведёт! Вдруг поднялся он.
"Уже уходим?- удивился Джеронимо".
"Нам надо же сегодня к  полудню поспеть в Боладоре: в "Оленях" останавливаются экипажи- это хорошее место".
И они пошли дальше, шли, шли часами безостановочно. Изредка присаживался Джеронимо на милевой камень ( на версту- прим.перев.), или братья растягивались на мосту чтоб отдохнуть. Они пересекли ещё одно село. У постоялого двора собрались экипажи. Путники высаживались и разминались- а нищие не останавливались. Снова вперёд битой дорогой. Солнце взбиралось всё выше: должно быть, настал полдень. День был похож на тысячу минувших.
"Башня Боладоре,"- бросил Джеронимо. Карло всмотрелся. Он удивился, сколь точно способен брат "просчитывать" окрестности,- действительно: башня Боладоре показывалась из-за горизонта. Оттуда кто-то шёл навстречу ним. К ним кто-то шёл навстречу. Наконец, Карло увидал жандарма: такие встречались им, бывало, в пути. Но Карло всё-же немного струхнул. Но когда мужчина подошёл поближе и Карло узгнал его, то успокоился: то был Пьетро Тенелли. В минувшем мае обедали было с ним нищие на постоялом дворе Рагацци в Мориньоне, и служилый рассказал тогда страшную историю как однаджы чуть было не заколол его босяк.
"Там один остановился,"- произнёс Джеронимо.
"Тенелли, жандарм,"- бросил Карло.
Наконец, они поравнялись.
"Доброе утро, господин Тенелли,- молвил Карло и остановился".
"Пусть будет на этот раз так,"- пробурчал жандарм- Должен вас спехом препроводить на пост в Боладоре."
"Э!- воскликнул слепой."
Карло побледнел: "Как можно?"- подумал он. "Но мы не туда направлялись. Мы не знали..."
"Это вам, пожалуй, по пути,- улыбнулся жандарм, - ничего с вами не станется если дошагаете".
"Почему ты молчишь, Карло?- окликнул брата Джеронимо".
"О да, я говорю... Прошу вас, господин жандарм, как это сталось, что вы... что нам теперь... или, более того, что я должен.. пожалуй, не знаю..."
"Такие вот дела. Может быть, ты невиновен. Откуда мне знать? Так или иначе, пришла к нам по телеграфу ориентировка на вас: задержать, мол, и препроводить, поскольку подозреваетесь вы в краже там, вверху, денег у людей. Ну, и возможно, что вы окажетесь невиновными. Итак, вперёд!"
"Почему ты молчишь, Карло?- снова окликнул брата Джеронимо".
"Но чего ты желаешь, Джеронимо, что сказать мне? Всё выяснится: я сам не понимаю..."
А в голове его мелькало: "Должен я ему всё разъяснить до того, как мы предстанем перед судом? ...Пожалуй, так не пойдёт. Жандарм услышит нас... Что же делать? Вот на суде и выложу всю правду. "Господин судья, -начну- должен сказать вам: это кража не похожа на прочие..." И он замялся подыскивая нужные слова чтоб ясно и понятно изложить на суде суть дела. "Вчера проехался через границу и обратно этот господин... он, должно быть, умалишённый... или ,по крайней мере, ошибся он... и этот мужчина..."

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Анатоль: Да, случайно-я! а не я, так кто нибудь да оказался! Ты чувствовала себя несчастной в браке, или недоставало тебе счастья, и ты желала быть любимой. Ты чуточку пофлитртовала со мною, разыграла бешеную страсть- и одним прекрасным днём, наблюдая за подружкой, прокатившей мимо тебя в экипаже, или, может быть за кокетокой в соседней ложе, подумала: "Почему бы и мне не позабавиться?" И так стала ты моею возлюбленной! Ты сделала это! Вот и всё, твои возвышенные фразы неуместны для оправдания мелкой авантюры.
Эльзе: Анатоль!... Анатоль! Авантюры?!
Анатоль: Да!
Эльзе: Отрекись от сказанного, молю тебя!
Анатоль: С чего мне отрекаться, разве другие слова годятся?
Эльзе: Ты это всерьёз?
Анатоль: Да!
Эльзе: Что ж, тогда я пошла!
Анатоль: Иди, я не держу тебя! (Пауза).
Эльзе: Ты гонишь меня прочь?
Анатоль: Я отсылаю тебя домой. Две минуты тому назад молвила ты :"Мне пора".
Эльзе: Анатоль, я ведь должна! Ты не принимаешь это...
Анатоль (решительно): Эльзе!
Эльзе: Что ещё?
Анатоль: Эльзе,... ты любишь меня? Так ты говорила...
Эльзе: Я говорю это... ради Бога..., что за доказательства, в самом деле, мне предоставить?
Анатоль: Желаешь знать? Хорошо! Врзможно, поверю тебе что любишь меня...
Эльзе: "Возможно"? Ты говоришь это сегодня!
Анатоль: Ты любишь меня?
Эльзе: Клянусь тебе...
Анатоль: Тогда останься!
Эльзе: Ка-ак?!
Анатоль: Бежим вместе...да? со мной... в другой город... в иной мир... желаю быть только с тобой!
Эльзе: С чего тебе захотелось?
Анатоль: Что значит "захотелось"? Единственное естественное решение, да! Как я могу отпустить тебя, к нему, да как я раньше это мог? Что ты приносишь, собственно, кроме себя, ты, которая "клянётся"? Как?! Из моих рук долой, избежав моих поцелуев, возвращаешься ты в дом, который стал тебе чуждым с тех пор,как заметила было меня? Нет, нет ,не думали, не гадали мы вначале, что так выйдет! Это же невозможно, жить так вот дальше! ...Эльзе, Эльзе, мы уедем вместе! Ну... что молчишь? В Сицилию... куда желаешь... за морем, по-моему... Эльзе!
Эльзе: Да что ты говоришь?
Анатоль: Не будет третьего лишего меж нами, ...за морем, Эльзе! и мы останемся вдвоём...
Эльзе: За море...?
Анатоль: Куда желаешь!...
Эльзе: Мой любимый, дорогой... детка...
Анатоль: Колеблешься...?
Эльзе: Подумай, миленький, на что нам, собственно, эта...?
Анатоль: Что?
Эльзе: Поздка, да не надо её вовсе... Мы можем и тут, в Вене, видеться почти столь часто, сколь пожелаем.
Анатоль: Почти столь часто... Да, да... нам... это не обязательно...
Эльзе: Это всё фантазии.
Анатоль: ... Ты права... (Пауза).
Эльзе: ...Не зли...? (Бой колокола).
Анатоль: Тебе пора!
Эльзе: Ради Бога... который час пробило?
Анатоль: Ну... иди же...
Эльзе: До завтра... уже в шесть буду у тебя!
Анатоль: Как тебе угодно!
Эльзе: Ты не поцелуешь меня?
Анатоль: О да...
Эльзе: Я уж тебя ублажу... завтра!
Анатоль (провожает её к двери): Адьё!
Эльзе (у двери): Ещё поцелуй!
Анатоль: Почему бы нет?! (Целует её. Она уходит).
Анатоль (возвращается к камину): Вот этими поцелуями я утвердил её в избранной ею же самой роли... (Трясётся). Глупо, глупо...!
                               
                                           Занавес

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Анатоль: Но ...вы так предвзяты, что кажется, будто её свет что-то отбирает у вас. Вы просто враждебны!
Габриэле: Прошу вас... у меня ничего не отбирают ...если желаю попридержать.
Анатоль: Да... если бы вы не желали чего-то... вас злит ,когда некто чем-то обладает вволю?
Габриэле: О...!
Анатоль: Достойная фрау! Это всего лишь чисто женская особенность! И , будучит присуща вам, она тем паче благородна, прекрасна и глубока...!
Габриэле: И откуда вы только набрались иронии?!
Анатоль: Где набралься? Отвечу вам. и я однажды был добр и доверчив, и насмешка не звучала в моих словах... Но с той поры я принял раны...
Габриэле: Только не кажитесь романтиком!
Анатоль: Благородные раны, да! "Нет" в нужный момент из милых уст- это я бы перенёс, но "нет" когда глаза сотню раз до того молвили "да", когда улыбка сотню раз прошептала "может быть!", когда интонация  "пожалуй" отвечала, это "нет" делает из тебя...
Габриэле: Нам что-то надо купить!
Анатоль: ...Подобное "нет" делает из тебя дурака... или насмешника!
Габриэле: ...Вы хотели мне ...рассказать...
Анатоль: Да, если вы вообще желаете что-то выслушать...
Габриэле: Да, разумеется, желаю! ...Как вы познакомились...?
Анатоль: Боже, ну как все знакомятся! На улице, на балу, в омнибусе, под зонтиком во время дождя.
Габриэле: Да, но меня интересует конкретика. Под неё мы выберем что-нибудь в подарок!
Анатоль: Там, в... "малом свете" не существует особых случаев, так же, как и в большом... Вы все ведь так похожи!
Габриэле: Мой герр! Ну, вы опять начали...
Анатоль: Это не шпилька вам, вовсе нет: я ещё тот типус!
Габриэле: И какой же?
Анатоль: Легкомысленный меланхолик!
Габриэле: ... А... а я?
Анатоль: Вы? Просто: светская львица ("mondaine", фр.- прим.перев).
Габриэле: Ага...! А  о н а ?
Анатоль: Она...? Она- сладкая девочка!
Габриэле: Сладкая? Прямо-таки "сладкая". А я -"светская", худого разбора.
Анатоль: Злая львица, коль вам угодно...
Габриэле: Ладно... расскажите мне ,наконец, об этой ...сладенькой девочке!
Анатоль: Она не поражает красотой, не особенно элегантна, и вовсе не богата духовно...
Габриэле: Я не желаю знать, чем она не обладает.
Анатоль: Но ей присуща прелесть влажного весеннего вечера... и грация зачарованной принцессы... и девичья жажда познать любовь!
Габриэле: Эта особенная жажда, однако, широко распространена в ...вашем малом свете!...
Анатоль: Пожалуйста, обойдитесь без домыслов!... Вам многое не договаривали в девичестве, зато слишком много нарассказывали в начале супружества: от этого и страдает ваша благоприобретённая наивность.
Габриэле: Но примите же в расчёт моё желание поучиться... Я намотала на ус вашу "зачарованную принцессу"! Расскажите-ка мне о волшебном саде ,где она почивает.
Анатоль: Только не вообразите себе блестящий салон с ниспадающими на паркет тяжёлыми портьерами, вазами в углах, трюмо, люстрами, мебели в тёмном бархате... и с аффектирующим полумраком клонящегося к закату-смерти дня.
Габриэле: Я не желаю знать, что мне  н е   с л е д у е т  представлять себе.
Анатоль: Итак, вообразите себе нёмную комнатку, такую маленькую, с расписанными стенами, и при том - немного света... пара ветхих, плохих гравюр с вецветшими надписями висят там и сям. Висячая лампа, ширма. Из окна , когда вечереет, открывается вид на расплывающиеся в темноте крыши и печные трубы!... И ,когда приходит весна, сады напротив цветут и благоухают...
Габриэле: Как счастливы должны быть вы, коль о Рождестве задумываетесь уже в мае!
Анатоль: Да, т а м  я временами бываю счастлив.
Габриэле: Довольно, довольно! Уже поздно... Мы должны что-то для ней купить!... Пожалуй, нечто для комнаты с расписанными стенами...
Анатоль: Там всего в достатке!
Габриэле: Да... ей! ... охотно верю! Но я хотела бы вам! да, вам! украсить комнатку по вашему вкусу!
Анатоль: Мне?...
Габриэле: Персидскими обоями...
Анатоль: Прошу вас... это лишнее!
Габриэле: Витражом стеклянным, красно-зелёным...?
Анатоль: Гм...
Габриэле: Парой ваз с живыми цветами?
Анатоль: Да... но я  е й  хотел бы принести что-нибудь...
Габриэле: Ах, да... нам пора рассстаться... она вас заждалась?
Анатоль: Разумеется!
Габриэле: Она ждёт? Скажите, ... как она примет вас?
Анатоль: Ах... ну, как обычно принимают...
Габриэле: Она услышит ваши шаги по лестнице?... не правда ли?
Анатоль: Да... бывает...
Габриэле: И станет у двери?
Анатоль: Да!
Габриэле: И бросится вам на шею... поцелует вас... и молвит ...Что она скажет...?
Анатоль: Что говорят в подобных случаях...
Габриэле: Ну... например?
Анатоль: Не знаю примеров!
Габриэле: Что молвила она вчера?
Анатоль: Ах,... ничего особенного... это звучит так привычно когда не улавливаешь интонации...!
Габриэле: Я хочу запомнить эту фразу. Ну, что же она сказала?
Анатоль: "Я так рада снова видеть тебя!"
Габриэле: "Я так рада...", как?
Анатоль: "...снова видеть тебя!"
Габриэле: Это так мило... очень, воистину мило!
Анатоль: Да,... это сердечно и тепло!
Габриэле: А она... всегда одна? Вы можете без препятствий видаться с нею?!...
Анатоль: Ну да,... она живёт одна... отдельно... ни матери, ни отца... ни дажё тёти!
Габриэле: И вы... её всё...?
Анатоль: ....Возможно! ... Сегодня (молчание)...
Габриэле: ... Уже поздно... смотрите как опустели улицы...
Анатоль: Ох... я провожу вас! ...вам надобно скорее домой.
Габриэле: Именно. Именно! Меня заждались дома! Итак ,какой же мы выберем подарок...?
Анатолль: О, дя я найду какую-нибудь мелочь...!
Габриэле: Как знать, как знать!... А я-то втемяшила себе, что должнга вашай... что я... девушке что то выберу...!
Анатоль: Ах. благодарствую вам, дорогая дама!
Габриэле: ...Мне хотелось бы поприсутствовать в то время, когда вы подарите ей...! Я бы особенно насладилась видом милой девушки в комнатке! ... которая не ведает, насколько она добра!
Анатоль: ...!
Габриэле: Теперь же отдайте мне свёртки! ...Уже так поздно...
Анатоль: Да-да! Вот они, прошу. Но...
Габриэле: Пожалуйста, остановите того извозчика, который нам навстречу...
Анатоль: Вы так торопитесь?!
Габриэле: Прошу, прошу! (машет рукой)
Анатоль: Благодарю вас...! Но что с подарком...?
            Извозчик останавливается. Анатоль отворяет дверцу экипажа.
Габриэле: Постойте!... Я кое-что передам от себя...
Анатоль: Что вы?! Милостивая государыня, вы...
Габриэле: А что?! Вот...возьмите... эти цветы, очень просто, эти цветы! Это должно означить простой привет, ничего больше... Но...Вам следует к букето что-то добавить.
Анатоль: Достойная дама! Вы так милы...
Габриэле: Обещайте мне вручить их... да со словами, которые я вам передам.
Анатоль: Непременно.
Габриэле: Обещаете мне?...
Анатоль: Да... с удовольствием! А почему нет?!
Габриэле (отворив дверцу): Итак ,скажите ей...
Анатоль: Да...?
Габриэле: Скажете ей: "Эти цветы, моя... сладкая девочка, послала тебе одна дама, которая, пожалуй, способна любить как ты, но не отважтилась на то в своё время..."
Анатоль: Достойная... дама?!............................
              Она забралась в кабинку.... Экипаж катит прочь. Улица почти безлюдна.
              Анатоль провожает взглядом до поворота экипаж...
              Анатоль замирает на месте, а затем, взглянув на часы, быстро уходит прочь.

                             Занавес
       
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................ !:)

(Смерть, дабы заглушить рыдания Клаудио, наигрывает старую народную балладу Медленно входит Молодая девица. Она одета в обычное ,в крупных цветах, платье, туфельки с оплетающими щиколотки завязками, шарфик. Простоволоса)

Молодая девица:
Сколь мило кончилось... а ты не вспоминаешь?
Нет, всё-таки ты причинил мне боль,
такую боль...Она затмила всё?
Столь мало дней мне выпало достойных,
и те сошли как предрассветный сон!
Цветы еа подоконнике, мои
цветочки... тумбочка, она
такая шаткая. Вот шкаф,
я в нём твои хранила письма с тем,
что ты дарил мне иногда... всё это-
не смейся надо мной- так было мило:
всё молвило мне алыми устами,
любя`щими да влажными! Тогда
мы сумерничали у окна.
Был летний душный вечер!
...ах, ливень, этот аромат цветов!
Всё в прошлом, умерло, хотя
тогда кипело жизненною силой! А труп любви
взаимной- в ящичке, в гробу.
Роман наш был красив, ведь  т ы  его
украсил: виноват лишь ты,- и в том,
что оборвал меня как девочку. Играла.
Прочь отшвырнул что куклу-надоеду.
Увял венок мой. Боже, чем
я удержать тебя могла? Да, нечем.
(Короткая пауза)
Мне захотелось умереть когда
прочла последнее письмо, лихое.
Нет ,не затем, чтоб огорчить тебя,
ручаюсь, ты ведь слышишь. Мне тогда
желалось весточку оставить на прощанье,
без жалоб, вороха упрёков, гнева
неистового,- лишь затем,
чтоб ты меня, любовь мою припомнив,
вспалкнул слегка, что поздно,
а горю не помочь слезами.
Я не оставила записки. Нет. Зачем?
Откуда знать мне, сколько в тво`ём сердце
то занимало, что меня, бедняжку,
сводило лихорадочным румянцем,
да так, что ясный день казался сном.
Неверность плачем не оборотишь-
что умерло, веленьем не воскреснет.
Измена не казнит: лишь много позже,
когда тоска примучила меня,
пришлось улечься мне, да с тем и умереть.
Ещё молилась я, чтоб в смертный час
твой оказаться мне у одра.
Нет, не затем, чтоб укорить,
не мстительницей злобы ради,-
п р и п о м н и т ь   вместе тот заветный миг,
когда испив вдовоём вина, бокалы
на счастье "горько" мы  б ы  отшвырнули прочь.
Предсмертная венчальная услада,
она легка, невинна, да.
(Молодая девица удаляется. Клаудио, присев, заслоняет лицо своё распростёртыми ладонями. Сразу же входит Мужчина, похоже, ровесник Клаудио, одет в дорожный, пропыленный плащ. Слева из груди торчит деревянная рукоять ножа. Мужчина, обратившись к Клаудио ,замирает посреди покоя.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,.................................................................................................. !:)

(У Распятия)
К Твоим стопам слоновой кости, знаю,
огню присягу истую кладут
ревнители, ища благих дерзаний,
преображенья собственного ждут.
Пожар сердец прохладе уступает-
приходят страх, стыдоба, покаянье.
(Отворив крышку ларя, склоняется над ним)
К вам, кубки хладные, уста
тщеславные блаженно никли.
Ваш звон ,узоров чистота
сердца пирующих будили:
как чарам вашим мне отдаться
в полон ваш чудный без остатка?
Ты, деревянная резная
доска богатая, желая
жаб, ангелов, орлов и фавнов,
павлинов дивных стародавних
твоих душой объять тоскливой,
отдаться образов приливу,
что рыба в невод я стремился!
Увы, впустую в волнах бился!
всё постигая маски ваши,
не души-зёрна, те, что краше.
Вы всё, что ждал я, заслонили,
меня, страдальца, закружили
оравой буйной гарпий мстящих
влекущих вдаль ненастоящим...
Я так с искусом породнился,
что Солнце видел через бельмы,
почти оглох, а жизнь сверстать стремился
из завитушёк клятв малопонятных,
полуосознанных,едва душе приятных,
без жертв, потерь, находок и добычи,
что книгу, смысл которой закавычен,
наполовину понят по прочтеньи,
чтоб явь искусству клянялась с почтеньем-
и все-то мои горести да страсти
готов мазками в раму века класть я,
в картину бутафорской доли
заёмным светом холст украсив голый.
Вот так, любя и бе`с толку страдая,
я в полусне был призраками битый,
рассвета долгожданного не чая,
вне естества в пустом капризе скрытый.   
Я обернулся- и всмотрелся в жизнь:
в ней непоседливость- помеха бегуну,
а твердолобость драки не решит,
бесчестных в рог хулой не гнут,
а праведнику выигрыш не светит,.
бессмыслице отвествует бедлам,
кошмары снов коснеют за порогом,
а Счастье- всё: урок, волна и ветер!
Так, умудрён и глуп, в разладе с Богом,
заверчен временем и неприметен,
я скоротал в каморке цельну жизнь.
Совета у сограждан не просивший,
я находил себя совсем не лишним.
(Вошедший Камердинер ставит на стол блюдо вишен, затем намеревается затворить дверь на балкон)
Клаудио:
Оставь. Иль ты напуган кем?
Камердинер:
Ах, мне не поверит ваша честь...(полушёпотом в сторону)
Они пришли сыграть тебе вечерню...
Клаудио:
Кто там?
Камердинер:
Пока я ем, я глух и нем...
Там сущий сброд созданий неприятных.
Клаудио:
Ах, попрошайки?
Камердинер:
Да...
Клаудио:
Тогда ты притвори
садовые воро`та- и ложись,
оставь меня в покое, умоляю.
Камердинер:
Ах, дело в том, что я, напуган,
ворота  п р и т в о р и л ,  н о  т е...
Клаудио:
Что "т е "?
Камердинер:
У Ж Е   в   с а д у   с и д е л и. На скамейке
близ Аполлона из песчаника. Их двое-
в тени, у самого пруда. Один
на Сфинкс верхом забрался, сам невиден
под кроной тисовой.
Клаудио:
Всё мужичьё?

Камердинер:
Лишь двое... женщина, одна,
не нищенка, одета старомодно.
Они похожи на лубочных чудаков,
сидят молчком и ,бельмами уставясь,
не замечают никого живого.
То не`люди. Пусть господин
меня не посылает к ним,
я не пойду к ним ни за что на свете.
Коль Господу угодно, этот сброд
исчезнет по`утру. Вот мой совет вам:
позвольте мне засовы затворить, а ров
водой наполнить. Я таких людей
допрежде не видал, глаза их
нечеловеческие.
Клаудио: Твори что знаешь,и- покойной ночи.
 

(продолжение следует)
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................ !:)

Действующие лица:
Смерть;
Клаудио, дворянин;
его Камердинер;
Мертвецы: Мать Клаудио; его Возлюбленная; Друг его юности.

Действие происходит в доме Клаудио. Костюмы 20-годов предыдущего (ХIХ-прим.перев.) столентия.
Студия Клаудио обставлена в стиле амипир. В глубине, справа и слева- большие окна, окно посредине выходит на балкон, откуда  спускается лестница в сад. Справа и слева- одностворчатые лёгкие двери: справа, она укрыта зелёной сборчатой занавесью,- в спальню. У окна слева- письменный стол, при нём- кресло. У стены справа - готический, потемневший резной ларь, над ним- средневековые музыкальные инструменты. Почти чёрная от древности картина некоего итальянского мастера -на стене, задрапированной насветло, почти белой, с позолотой и лепнинами.

Клаудио (одиноко смотрит в окно; закат)
Последние холмы уже горят
окутаны эмалевым сияньем.
В златой кайме небесный алебастр
долину тенью хмурой укрывает.
Так рисовали прежде мастера
обла`чное подножие Мадонны.
Оплыла тьмой далёкая гора;
луга уснули в голубой истоме.
Закатный луч с вершиной отыграл,
вонзился в дол- и, обессилев, помер.
Тоскующему, мне, о сколь близки
те одинокие насельцы склонов,
кому в разор охват тугой руки,
чьи головы покой поклоном ломит.
А поутру чудесный веторок,
разут и дик, резвея, пробежит-
разбудит луговой народ-
и рой пчелиный божий закружит.
Природа им- удел и мастерская:
в стремленьях тварный брызжет естество,
то круговертью живность окрыляя,
то, утомив, клонит в невечный сон.
Помалу пятясь, золочёный шар
уж в изумруде моря утонул-
и озарил карминовый пожар
прибрежную порто`вую страну,
которая детей своих дари`т
наядам, колыбельные поющим-
народ хитёр и храбр, мастеровит
на кораяблях в погоне за насущным
наперекор теченьям и ветрам
нехоженого бешеного моря,
где душам уготована игра,
а на кону -безумие да горе.
Вдали ищу блага и вдохновенье,
тоскливый взор за горизонт вперяя-
но ,опуская очи на мгновенье,-
и на родной чужбине пропадаю
где выбурлила жизнь моя до дна
без горьких слёз и ярких увлечений,
где город тих, усадьба холодна,
и сути нет ни в службе, ни в учение.
(Несколько отступив)
Они уж свечи в спальнях зажигают-
и в тесных стенах запирают мир
из шёпота и сдавленных рыданий,
и прочего, что плен сердец хранит.
Соседи ближних любят от души,
и- родичей, что едут издалёка,
а коль беда над путником вскружит-
горюют те... Не то мой горький клёкот.
Они способны простоту словес
оборотить в улыбку или слёзы
не проскребая лёд семи небес
перстами, кровью пишущими розы.
. . .
Людская жизнь, что знаю я о ней?
Хотя на свет я видимо явился,
но с полотном так нитью и не слился:
станок ткача со стороны ясней.
Где брали те, иные- отдавали,
я, сторонясь, немел, и ,наблюдая
сберёг уста свои, незацелован,
житья сосцов ни разу не пригу`бил,
и болью истой не был колесован,
в исплаканной постели не проснулся.
О, если б из наследья естества
я хоть один благой порыв усвоил,
то б дух мой, окрылённый им, восстал
увлёкши за собой учёный разум
вдруг посвящён и осчастливлен сразу...
Он так болит! разорван думой в клочья,
оболган, высмеян и уценён.
К нему я грудью прижимаюсь ночью,
позором терпким опьянён,
к его крылу устами припадаю-
и, остлоп, без боли засыпаю.
. . . . . . .
Уже темно. Я вязну в тяжких мыслях.
Строка легка и рифма не прокисла,
но я устал- и мне пора ложиться.
(Камердинер ,доставив зажжённую лампу, уходит)
Вдруг лампы свет явил очам пожитки,
что я себе в дорогу приберёг
чтоб не идти, но попусту кружиться
среди осинок вымышленных трёх.

(продолжение следует)

Перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,.................................................................................................!:)

Рупрехт: Я, господин судья,

                есть Рупрехт, Вейтсов сын из Хьюзума.

Адам: Он, этот, принял к сведенью

           фрау Марты показания?

Рупрехт: Да, ваша честь,

                я принял.

Адам: Возражения имеет?

           Ему ль известно, что лжесвидетельства

           безбожника достойны здесь?

Рупрехт: Ай, ладно!

               Что возражу? Ни слова правды

                она тут не произнесла.

Адам: Да-а? Он это утверждает?

Рупрехт: О, так.

Адам: Достойная фрау Марта,

           вы успокойтесь: правда прояснится.

Вальтер: Какое отношенье, герр судья,

                к нему имеет фрау Марта?

Адам: Что мне?...О, Боже!...Мне, Христу подобно...?

Вальтер: Что тут они наговорили, о...

                Герр писарь, сможете процесс вести?

Лихт: Я?...Как прикажете, смогу.

Адам: Что он таращится? Что он насказал?

           Из мухи сделал тут слона, да?!

           Что он наделал?

Рупрехт: Что наделал я?

Вальтер: Он, ну, он должен рассказать в начале

                о происшествии.

Рупрехт: О, Господи, когда позволят мне

                хоть слово вымолвить?

Вальтер: ... действительно,

                герр судия, дозвольте.

Рупрехт: Пожалуй десять ночи было...

                Теплынь такая в январе,

                 как в мае выдалась. Я молвил: "Отче,

                 желаю на минутку к Еве:

                 возьму её в подёнщицы косить.

                 Работа мастерицу ах, боится.

                  А как скирдует: любо поглядеть.

                  И я спросил её: "Желаешь?"-

                  она ответила :"Что пристаёшь?"

                   прибавив вскоре:"Да".

Адам: Минуточку! Как: "пристаёшь"? Вниманье!

           И я спросил её:"Желаешь?"

            Она ответила вам, значит:"Да".

Рупрехт: Так точно, господин судья.

Вальтер: А дальше? Дальше!

Рупрехт: И молвил я:

                "Отец, вы слышите? Оставьте вы меня"

                 Мы потрещали у окна втроём.

                 Спросил он: "Ну, останешься снаружи?"

                 "Ах, непременно", я ответил и поклялся.

                 "Так", молвил он :"Быстрей. В одиннадцать

                  закончишь разговор, и не вторгайся"

Адам: Ну, так сказал он, и цеплялся...

           Ну, он уж высказался, да?

Рупрехт: Ну, я ,поговорив, пошёл домой,

                да через мост хотел: ручей разлился!

                Ах, незадача, Рупрехт, я подумал,

                давай! у Мартенса в саду- проход.

                Я в десять вечера смотрел: ворота

                отворены были, да, были точно.

                 А ,может, не пройду, коль- на затворе.

Адам: Несчастный садик, ох.

Вальтер: Затем?

Рупрехт: Затем... по липовой аллее

                прошёлся я до Мартенса усадьбы,

                там, где густа посадка: темень

                как в Утрехтском соборе. Слышу вдруг:

                садовые ворота проскрипели.

                "Смотри-ка! Ева там!", шепчу,

                 и что услышать я не смог, то видел,

                 а вижу будто вас, пусть клевещу...

                 второй раз вас представляю, пусть враньё...

                 да назовите меня болтуном,

                 никчемным дурнем посчитайте...

                 а в третий раз представлю вас на том же месте-

                 и вдруг увижу вас ,в суде на службе.

                 Другое место и другая должность...

                 А Еву я по нагруднику узнал,

                 там был другой ,в саду гулял с девицей.           :

Адам: Ну, вы, болтун-разумник, кто с ней был?

Рупрехт: Ах, кто? И это вы меня спросили...?

Адам: А всё же

          непойманный- не вор.

Вальтер: Продолжим!

                Быстрее излагайте суть! Отстаньте

                вы, господин судья. Почто

                ответчика перебивать горазды?

Рупрехт: Я ужинать не стал вчера: что сталось

               с моею памятью, ослабла не на шутку.

               Но, доложу вам, Лебрехт-ветрогон

               давно приударял за девкой.

               Я прошлой осенью сказал ей:"Ева,

               тот негодяй у дома часто трётся.

               Скажи пройдохе, что ты несвободна,

               а то я трепака ему задам"

               Она сказала: "Надо мной смеёшься",

               поговорила с этим, в общем, ни о чём.

               Ну я и бросил батрака да оземь.

Адам: Ах, Лебрехт- его имя?

Рупрехт: Лебрехт.

Адам: Отлично. Запишите в протокол,

           герр писарь! Дело близится к развязке.

Рупрехт: В одиннадцать я парочку увидел,

                ещё подумал: Рупрехт, подожди,

                потрогай своё темя, рожки

                уже растут там. Я вошёл в ворота

                и затаиля под кустом. Те двое

                шептались, и шутили, и толкались.

Ева: Злодей!

         Позор тебе! Как можешь?!

Фрау Марта: Плут!

                      Я покажу тебе, когда-нибудь

                      поймаю да в укромном месте,

                       ах! раки где зимуют, ты узнаешь!

Рупрехт: Лишь четверть часа длилась их возня.

                А я подумал: то ли свадьба?

                И прежде, чем я мысль обмозговал,

                они уж дома, ух! да чёрным ходом.

Ева: О, матушка, послушайте...

Адам: Молчи,

           чёрт побери, закройся ты, болтушка!

            да подожди, пока я дам те слово. 

Вальтер: Изысканно, мой Боже...

Рупрехт: И тогда,

                герр судия, кровь захлестнула.

                Дышать! я пуговицы рвал

                с воротника, и- нараспашку грудь.

                я задыхался: эта потаскуха!

                Одним прыжком достигнув двери той,

                напрягшись, силой отворил её.

Адам: Скор молодец!

Рупрехт: А створки распахнулись.

                Кувшин свалился, нет ,не расписной,

                и чу! в окно тот парень прыгнул,

                махнул полой кафтана, да исчез.

Адам: Да?! Лебрехт?

Рупрехт: А кто ещё ,герр судия?

                девицу оттолкнув, я поспешил

                к окну и увидал, как парень

                спускался вниз да по лозе,

                там виноград дорос до самой крыши.

                Я ,вход взломав, дверную ручку

                зажал в ладони, фунт железа,

                да бросил вслед её, ведь пригодилась,

                тому в затылок, господин судья,

                не смог не бросить: мог попасть ведь.

Адам: Предмет был ручкой?

Рупрехт: Что?

Адам: Предмет.

Рупрехт: Дверная ручка, да.

Адам: Ну, так-то.

Лихт: Вам хотелось, шпагой?

Адам: Хотелось мне? Но почему?

Рупрехт: О, шпагой!

Лихт: Всё же

          возможна оговорка. Шпага

          весьма похожа на дверную ручку.

Адам: Уверен...!

Лихт: Всё ж! рукоять, герр судия?!

Адам: Да, рукоять!

Рупрехт: Да, ручка, что ещё?

                конец скруглён у ручки.

........перевод с немецкого......................Терджимана:)