«Ты меня любишь?», — говорит один человек другому. «Конечно, люблю», — отвечает спрашиваемый. «Но почему ты тогда не делаешь то, что я прошу?»

Этот вопрос убийственный. Он подразумевает, что вопрошаемый человек  лжет. Он, наверное, не любит, поскольку если бы любил, то делал бы, что просят. Однако он твердит «люблю, люблю», но продолжает делать не то, или не совсем то, что просят. Врет ли он?

Врет ли Петр, когда на вопрос Христа: «Любишь ли Меня?», отвечает: «Люблю»?

Петр не врет, но Господь продолжает спрашивать: «Любишь ли Меня?» Эти вопросы, которых всего будет три, подобны трем штыкам лопаты, которые  углубляют первоначальную глубину в два, а затем в три раза. «Любишь ли  Меня?» «Люблю!»

«А что ж ты отрекся, если любишь? Итак, еще раз – любишь ли Меня?» — «Люблю!» «Это что за любовь такая – говорить одно, но делать другое? Ты любишьли Меня?» — «Ну, ты же знаешь все! Ты знаешь, что я люблю Тебя» «Паси агнцев Моих».

Теперь станем на суд Христовых слов и мы. Не одному же Петру там стоять!

Спросит Христос: «Ты любишь Меня?» Мы ответим: «Да, да. Конечно. Разве Тебе иного не знаем. Имя Твое именуем!» А Он спросит вслед: «Как же ты творишь на каждом шагу то, что Я не заповедовал; то, что Я ненавижу; то, что Мне не нужно вовсе?» Что мы скажем в ответ?

Мы ничего не скажем, но мы поймем нечто. Мы поймем, что в человеке одновременно живут и вера, и неверие. Отсюда вопль: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Подобным образом «люблю» и «не люблю» одновременно тоже живут в человеке. «Люблю» и, значит, творю волю Твою, творю заповеди Твои. Но вместе с тем не до конца люблю, а значит, творю волю свою и заповеди человекоубийцы тоже временами исполняю.

По характеру Петр весь наверху, весь на поверхности. Как тот корабль или лодка рыбацкая, в которой он плавал по поверхности вод в бытность рыбаком. Сердце его привычно к доверию первым своим движениям. Если сию секунду люблю, то (думает подобный человек) всю жизнь любить буду. Если сейчас не боюсь, то никогда не дрогну. Мы на подобную простоту, граничащую с легкомысленностью, не имеем права. Для того Петр на себе  самом и провел эксперимент, чтобы горько оплакать свои «души прекрасные порывы» и предостеречь всех нас от полного доверия себе. Если сейчас люблю, то вовсе не значит, что люблю по-настоящему.

*

Рыбаки тонко и избыточно не рефлектируют. Люблю, значит – люблю, и не важно, что только недавно отказывался от «Человека сего». Куда более знаком с  глубиной сердца Павел. Этот человек – глубокий книжник и смеситель еврейской хитрости с языческой мудростью. Он часто говорит, что «влечет его и то, и другое», имея в виду умереть или остаться. И еще говорит, что умом он любит закон правды, а в плоти у него доброе не живет. То есть рассеченность и двоякость человеческой природы Павлу известна,  тогда как Петр наивен и часто себя самого не знает.

Павел с пониманием носит в себе чувство трагичности человеческой жизни. Нам должен быть ближе Павлов подход, поскольку он жизнен и многократно оправдан на опыте. Мы сами знаем, что искренно говорили «люблю», и вместе с тем бывали изменниками и предателями. Но от ближних  мы (о, горе!) готовы требовать всецелой прочности, и считаем – раз  сказал «люблю», значит докажи на деле.

Все это правильно. Любить нужно не словами и языком, а делами и истиной. Признаваться в любви на словах, но делами отрекаться, есть дело никуда не годное и прямо паршивое. Вот только глубок человек. Глубок в грехе, глубок и в святости, плюс — сам себя не знает, и сквозь  сегодняшнюю горячность не прозревает завтрашней слабости и склонности к падению.

Зато Господь знает это. Он знает человека и не ждет от того сиюминутных исправлений, якобы — навеки. Он знает, что человек подобен  трости колеблемой. При том, кто из нас не знает этого о себе, тот просто глуп. Кто же знает, но изображает из себя «вечно святого», тот просто  притворщик и микро-антихрист. Это — довольный собой и веселый служка  диаволов, скачущий по сцене и всех зовущий к легкой святости.

Вот отсюда и ясным становится, почему покаяние есть не одноактное  движение расчувствованной души, а постоянный труд. Каяться придется тайно и явно всю жизнь, слой за слоем снимая с сердца пласты грубой, омертвевшей кожи, постоянно удивляясь тому, насколько глубоко укоренился грех в человеке и сросся с ним.

*

Раз за разом мы слышим в храме, как Христос спрашивает Петра: «Любишь ли Меня?». Слышим, как Петр в ответах горячится, обижается, спешит  ответить, что любит. Все это читается для нас. Для нас в том смысле, что всякий верующий «вкусил и видел, яко благ Господь». Но однократное или  многократное вкушение благости Божией глубины сердца не отменяет. Скорее наоборот – подчеркивает. И это глубокое сердце многоэтажно, сложно, а  внизу там, в самом подвале, змей притаился. Кто, говорит Макарий  Великий, в глубину не сходил и змея не заклал, тот — не гордись.  Исповедуй наличие в себе веры вместе с неверием. И отвечай Господу на вопрос: «Люблю Тебя», но помни, что Он еще и еще раз повторит вопрос,  поскольку никто на земле не способен с первого раза дать ответ от всей  глубины своего таинственного сердца.

Протоиерей Андрей Ткачев

Меня часто спрашивают: как нам читать Евангелие, чтобы оно достигало не только до ума, но и до сердца, и так, чтобы оно не стояло всегда перед нашим умственным взором как осуждение, когда каждое действие Христово, каждое слово Христово, каждая Его заповедь осуждают нас в том, что мы не такие люди, которые поступают, как Он, думают и чувствуют, как Он, или выполняют то, что Он заповедал нам?

Митрополит Сурожский Антоний

Из страха, из обескураженности мы ничего не достигнем; мы должны читать Евангелие так, как если бы Господь Иисус Христос пришел к нам как самый близкий друг, то есть как кто-то, кто заботится о нас больше всех других, кто не только вообще желает нам добра, но готов сделать все, именно все для нас, что возможно не только по-человечески, но и по-Божьи.

По человечеству мы знаем, что Христос отдал за нас Свою жизнь и Свою  смерть; как Бог – Он открывает нам врата вечности: Я есмь дверь; кто войдет Мною, войдет в жизнь вечную.

Первое, что мы должны сделать, когда приближаемся к Евангелию, – это взять его с благоговением, с чувством, что мы держим не только  книгу и что мы будем читать не просто слова, но что эта книга и эти  слова, которые мы читаем – это СЛОВО, Бог говорящий; говорящий через  действие, говорящий человеческими словами.

И очень важно, что человеческие слова являются для этого средством,  потому что мы не можем проникнуть в таинственный ум Божий. Не сказал ли  Бог через Исаию пророка: Мысли Мои выше мыслей ваших, и пути Мои выше  путей ваших? Но во Христе Он обращается к нам на человеческом языке.

И затем мы должны прислушиваться к тому, что Он говорит, и  вглядываться в то, что Он творит, всматриваясь во все ситуации, которые  описаны в том или другом евангельском отрывке, с благоговением, с  интересом, с трепетом, потому что это Он говорит нам, Его мы видим  движущимся, действующим, спасающим. И мы должны постараться и найти свое место в толпе, Его окружающей, слушать, как если бы мы присутствовали действительно, когда Он произносил эти слова, слушать, как если бы мы  стояли в толпе, когда Он целил, спасал, звал к покаянию людей, пришедших к Нему.

И слушать, будто слова, которые Он произносил, как говорит в  Евангелии апостол Петр, – слова жизни, не слова смерти; слова, способные пробудить в нас все, что есть живого и по-человечески, и по вечности,  по-Божиему; слова жизни, а не слова смерти в том смысле, что они должны  привести нас к жизни, а не осудить нас даже прежде нашей смерти.

И это очень важно, потому что из страха, из чувства осужденности мы  никогда ничего не достигнем. Итак, будем читать Евангелие, выбирая все  те отрывки, которые доходят до нас, – не те отрывки, которые проходят мимо; отрывки, которые бьют нас в сердце, или, словами Эммаусских  путников, заставляют гореть наши сердца, когда Он говорит нам. Будем  читать эти отрывки, которые, воспламенив наши сердца, могут также привести – или приводят – к жизни наш ум, подвигают нашу волю, побуждают нас к новой жизни.

И вспомните – или поймите впервые – что эти отрывки показывают нам,  что в этом (и это может быть что-то очень малое) Бог и мы едины умом,  едины сердцем, что мы коснулись чего-то, в чем мы уже, пусть  потенциально, подобны Богу. Это – откровение Божие нам, когда мы  обнаруживаем, что Он подобен нам, а мы – Ему. Это и откровение о нас  самих: в этой точке Бог и я – сродни, мы подобны; это уже отблеск  Божественного образа, который я могу уловить в себе. И обнаружив это, мы можем прибавить: Дай мне быть верным этому, потому что сохранив  верность этому, я буду также верен себе и верен Богу.

И если мы храним как сокровище, как священное сокровище эти отблески  нашего самого дивного божественного «я» и дивного человеческого «Я»  Бога, тогда мы можем идти вперед с радостью, с вдохновением; мы можем идти вперед к тому, чтобы стать тем, что мы на самом деле есть. Конечно, на этом пути мы будем чувствовать внутреннее сопротивление, мы не  всегда будем хотеть быть тем лучшим, чем мы можем быть; и на это нам ответят другие евангельские отрывки: берегись, если ты склонишься на то  или другое искушение, если ты последуешь иному течению жизни, мысли – ты разрушаешь себя…

Потому что заповеди Христовы – не приказы, которые Он нам дает, не  муштровка; это – да, действительно, в форме заповедей – описание того,  что мы должны чувствовать, чего желать и чем быть, если мы подлинно становимся людьми, достойными человеческой природы и нашего  человеческого призвания, которое состоит в том, чтобы стать подобными  Христу и участниками Его Божественной природы.

И если мы это сделаем, если мы начнем вглядываться и искать всего,  что в нас есть красота, – уже образ Божий в нас, раскрывающийся, как  солнечный свет всходит на заре (это может еще не быть яркий полуденный  свет, но это всегда свет, может быть, за горизонтом – но свет!); тогда  мы найдем вдохновение и мужество встать лицом к лицу с потемками и тьмой в нас. Но встать творчески, с тем, чтобы строить, а не с тем, чтобы  разрушать. Зло не разрушают, не уничтожают – но строят добро; так же как мрак рассеивается не иначе, как внесением в него света.

Попробуем поэтому в будущем читать Евангелие, слушать его с  благоговением, с радостью: Бог пришел ко мне, Он говорит мне лично; Он  открывает мне красоту, которая есть во мне, и предостерегает меня о том, чту может убить эту красоту. Но Он на моей стороне, Он мой Друг, мой Брат по человечеству, и также мой Бог и мой Спаситель. Аминь.

Продовжую розміщувати в блозі статті представників російського православного духовенства... Не просто представників і не просто російсьеого, а розумних людей, володіючих даром слова... Читаєш ці слова , підставляєш замість слова Росія слово Україна - і ніби про нас написано... Написано з болем ... І з маленькою, але надією... Бо , якби не було тієї маленької надії на краще, мабуть мовчали б... Попередня стаття на цю тему http://blog.i.ua/user/1803566/

Священник Димитрий Свердлов, настоятель храма во имя апостолов Петра и Павла дер. Павловское Домодедовского района Московской области:

На самом деле, мне абсолютно все равно, кто будет в нашей стране у  власти – Путин, Медведев или Навальный. У меня нет пристрастия к  персонам. Важно другое.

Я вижу три главные, огромные проблемы, которые в последнее время  случились с Россией: коррупция, неравное и предвзятое судопроизводство и немотивированное полицейское насилие. Тот лидер, который хотя бы  частично преодолеет эти беды, хотя бы реально возьмется за их решение –  он мой президент.

Мне кажется, это очень правильно, когда молодой, сильный и инициативный человек имеет возможность работать, заниматься своим делом и при этом получать за любимое дело хорошие деньги. Коррупция убивает  такую возможность. Коррупция делит мир на своих и чужих, и чужой в коррумпированном мире не имеет никаких шансов.

Мне кажется, это очень правильно, когда любой человек может обратиться в суд и по справедливому закону выиграть любое дело против любого обидчика, вне зависимости от его социального статуса и достатка.

Это очень простая, если хотите, тривиальная общественная норма – библейская норма. Без справедливого суда об общественном развитии говорить вообще невозможно.

Мне кажется, это очень правильно, когда от полиции в адрес граждан не исходит угроза, когда нет неизвестности, что с тобой будет, если ты  попадешь в полицейских участок: ты выйдешь оттуда, не выйдешь или тебя там «угостят» шампанским. Последнее – это вообще инфернальное зло…

 Полиция, которая защищает, а не обирает – это же нормально, но в наших  условиях – недостижимо прекрасно.

Но когда я вижу и слышу, что происходит в стране, то у меня возникает закономерный вопрос к людям, которые разменяли во власти уже второй  десяток лет. Вопрос настолько очевидный, что нет смысла его озвучивать.

Когда я еду на машине по набережной напротив Кремля, а машину трясет и подбрасывает так, как будто я еду по проселку – я понимаю, что в  датском королевстве не все слава Богу. Тоже самое я понимаю, когда захожу в районную поликлинику и вижу, что меня здесь в принципе никто не может вылечить, даже если и захочет. Последнее продолжается все  десятилетия, что я прописан по адресу, где родился – и это не в глухой провинции, а в сердце нашей Родины… Когда я вижу, что вокруг меня  постоянно перекладывают асфальт, меняют отличный на не известно какой,  потому что новый кладут в дождь – я понимаю, что воруют, и воруют по черному, на глазах у всех городских и федеральных силовых ведомств. Когда я возвращаюсь из Питера в Москву по разбитой узкой трассе и ночью  упираюсь в мертвую пробку – это так грустно, что просто смешно —  государству с имперскими амбициями в двадцать первом веке не иметь нормальной магистрали, соединяющей два его крупнейших города.

Список можно продолжать бесконечно, я просто перечисляю то, что выхватывает взгляд обывателя.

Я не хочу сказать, что у нас – всё – плохо. Но у нас многое –  недостаточно хорошо. И когда это нехорошо наблюдаешь десятилетиями,  неизбежно возникает все тот же, один единственный вопрос.

Я совершенно не уверен, что нашу Россию можно вылечить, починить. Но  нельзя не пытаться. Это нравственная – даже не политическая задача. И  мой президент, моя власть – Путин, Медведев или Навальный, все равно — это те люди, кто будут пытаться наши проблемы поправить. Три главные их которых, озвученные выше – для меня индикаторы.

Есть еще пожелания, конечно. Хотелось бы, чтобы в России была  нормальная экономика, производство, чтобы страна слезла с нефтяной иглы… У нас все-таки еще много людей, готовых честно и искренне трудиться. Не вижу ничего плохого в достатке – не в роскоши, а в достатке — не верю,  что спастись можно только в нищете, тем более в недобровольной.

Не хочу, чтобы Церковь стала служанкой у государства, не хочу, чтобы  государство пользовалось Церковью по своим надобностям. Не хочу, чтобы  все вернулось на круги своя, и Христова Невеста стала снова «ведомством православного вероисповедания». Наш авторитет и так не высок, как бы мы  ни хорохорились в официальных докладах: жаркой весной горожане уже  загорают в московском парке, по которому я езжу на велосипеде – и мой профессиональный взгляд священника фиксирует нательный крест у единственной, не очень симпатичной мне женщины.

…Сегодня жанр «гражданского манифеста», это декларация не совсем на  тему политики, общества, экономики. Это слова о нравственности, в первую очередь – о том, как устроен человек, чем он дышит. Воровать – против Бога. Насильничать, лгать – тоже. Это очень простые вещи, сказанные  тысячи раз за тысячи лет до сегодняшнего дня – но тем не менее  по-прежнему верные. И если Россию нельзя строить, поддерживать,  сохранять без воровства, насилия и лжи – нужна ли такая Россия? А если  можно – так надо идти тем путем…

Чуть не забыл, совсем последнее. Я бы хотел, чтобы наш президент,  присягая к должности, держал руку на Библии… Впрочем, если потребуют,  чтобы еще на Коране и Торе, то хуже не будет.

Записала Мария Сеньчукова

Натрапив на замітку, що мені не те що сподобалась, а дуже співзвучна моїм власним думкам... Мова в замітці йде про проблеми російського суспільства, але так вже склалось, що наші і їхні проблеми дуже схожі ( на мою думку, можливо, хтось думає інакше )...Втім, якщо потратите кілька хвилин і прочитаєте, то зробите висновки самі...

Протоиерей Алексий Уминский, духовник православной Свято-Владимирской гимназии::

В России жизненно необходимо сущностно разрешить проблему отношения к личности. Можно построить благополучную экономическую систему, крепкое  государство и так далее, но без решения этой проблемы двигаться куда бы  то ни было не имеет смысла.

За последнее столетие человеческая личность перестала быть ценностью в глазах нашего общества. Поэтому человеческая личность перестала быть ценностью и для  представителей власти. Поэтому человеческая личность — не ценность для  тех, кто осуществляет набор солдат в армию. Поэтому человеческая личность — не ценность для сотрудников полиции.

Человеческая личность — не ценность для судей и прокуроров. Для тех,  кто сидит в ЖЭКах и выписывает счета на оплату квартиры. Для сотрудников управ, муниципалитетов и других структур.

У нас человеческая личность перестала быть не просто величайшей ценностью, она утратила вообще какую-либо ценность.

Государство работает не для человека, а для населения. А  население становится заложниками — потому что в этом населении нет  людей. Конкретный человек не вызывает у чиновника, полицейского, судьи,  депутата — кого угодно — ничего, кроме раздражения или является  потенциальным источником взятки.

Подобная трансформация затрагивает и наше, внутрицерковное  сообщество. Люди, приходящие в Церковь, недоумевают и обижаются: к ним  могут отнестись без уважения только потому, что они без платочка и без юбочки. Вот эти платочки и юбочки могут оказаться ценнее всего  остального даже в Церкви, хотя в Церкви должна быть важна не масса приходящих, а каждый конкретный человек.

Уважение к личности, достоинству, правам человека — это уважение к  бессмертной душе человеческой, перед которой весь мир ничего не стоит.

Протесты — это  механизм демократического общества. Они возникают там, где представители власти не руководствуются законом Божьим и евангельскими ценностями.

А при современном устройстве (это касается не только России, но и  любой другой страны) встает вопрос: на что ориентируется тот высший  чиновник, которого называют президентом? В государстве современного типа трудно себе представить, чтобы подобный чиновник строил свои отношения с обществом, исходя из евангельских принципов — из евангельского  отношения к себе самому, к миру, к человеку и так далее.

Об этом можно только пожалеть. Эти принципы в качестве основания  власти утеряны. Если бы у власти был настоящий христианин, понимающий  личность, достоинство, мир и человека с точки зрения Евангелия, мы бы понимали, что может удерживать в узде главу страны.

В житии святой равноапостольной царицы Елены есть замечательный эпизод. Когда она обрела Честной Крест Господень,  вместе с ним были обретены гвозди. Из одного из этих гвоздей царица  Елена сделала уздечку и подарила ее своему сыну, императору Константину, будущему святому равноапостольному — в знак того, что должно быть  сдерживающим фактором его власти. Уздою для него самого должно быть  Распятие Христово.

Святитель Амвросий Медиоланский, которому достался этот гвоздь (он и  ныне пребывает в Милане) в одной из проповедей по поводу этого эпизода  сказал о царице Елене: «О, что за чудный конюх эта женщина!»

Сегодня этой узды Христовой ни на кого из правителей у нас нет.  Подобной уздой служит сам народ. Это еще античное высказывание: Vox  populi – vox Dei («Глас народа — глас Божий» — лат.).

Конечно, правда протестов до конца не очевидна и с евангельской  правдой во всем сопоставима быть не может. Но тем не менее — как только  власть выходит за рамки того правления, которое признается истинным, народное недовольство становится той уздой, которое не дает власти  окончательно погрузиться в цинизм.

В принципе, любая светская власть тяготеет к цинизму. Если носитель власти не святой, он так или иначе будет подвержен всем  искушениям власти: в частности, будет воспринимать народ либо массой,  посредством которой он достигает своих целей, либо как что-то, что ему  мешает. Поэтому протестные настроения необходимы в качестве  сдерживающего фактора. Главное, что в них проявляет себя понимание:  нельзя жить во лжи.

Если власть умная, чуткая и совестливая — она будет обращать внимание на протестные движения и корректировать свои действия в соответствии с  ними. Это совершенно не значит, что власть должна идти на поводу у  любого протеста, но ей необходимо услышать основной посыл: власть должна быть нравственной.

Ничего более протестующие требовать не могут. Протестующие не имеют  права требовать революции (это будет страшно), смены правителей (это  будет нелепо), но честности выборов — да, нравственности власти — да, справедливых судов, борьбы с коррупцией и преступностью в целом —  обязательно.

Поэтому власть должна создать площадку, на которой она и оппозиция  через своих представителей могли бы выслушивать друг друга и  анализировать: что из требований оппозиции выполнимо, а что — нет, какие претензии справедливы, что можно сделать уже сейчас.

Вообще сегодня самое опасное для общества — глухота, нежелание друг  друга слышать и друг с другом разговаривать. И последние полгода нас  должны научить тому, что не надо бояться говорить правду.

И вообще бояться не надо. Бояться надо только Бога. И еще идти против совести.

Записала Мария Сеньчукова

Випадково натрапив на цю статтю, виявилась досить цікавою... Можливо комусь теж стане корисною...

Планета Антуана де Сент-Экзюпери

«Какое воспоминание — эта ночь, подобная собору… Душа человека, раскрывающая свои стрельчатые своды и шпили… И мы — караван паломников, бредущих по чёрной, иссохшей, усыпанной звёздами земле». Поэт и философ, герой и изобретатель, — автор этих строк словно стоит в стороне от XX века — и от его распоясанного литературного процесса, и от глобальных переустройств человеческого общежития. В то время как эпоха разрушала, он, камень по камню, строил, возводил своё главное произведение — цитадель человеческой души. Он будто явился  из Средневековья, этот рыцарь, которому под стать строки Цветаевой: «Такие в роковые времена слагают стансы и идут на плаху».

Если правда то, что человека могут вылепить хорошие книги, то, конечно, среди первых — книги Антуана де Сент-Экзюпери.

Несравненная возможность созерцания, открытая лётчику, война и мир, схватки со стихиями, пережитые крушения, спасение товарищей, жизнь  в Сахаре среди кочевников — из этих элементов выплавилось неповторимое целое его произведений. «Маленький Принц» рождён колючими звёздами Ливийской пустыни, где автор погибал от жажды; «Южный почтовый», «Планета людей», «Ночной полёт», «Военный лётчик» — всё это плоды пути, полного опасностей и титанического труда.

Зачем все эти сложности понадобились графу де Сент-Экзюпери, потомку древнего провансальского рода, выросшему в старинном замке и получившему блестящее воспитание?

Попрощавшись с детством, Антуан быстро разобрался с жизнью «избранного круга». Его претензии к своему сословию — не социально-имущественного толка, они куда глубже: его ранила несерьёзность, неподлинность «исканий». Жизнь духа аристократия превратила в игрушку, в лже­головокружение… Об этом много горьких строк в его письмах. «Запоминать из прочитанного или увиденного только самое броское, только то, что может быть стилизовано! Не люблю этих людей, которые испытывают рыцарские чувства, когда на костюмированном вечере они выряжены мушкетёрами».

Он молод, знатен, вокруг шумит Париж, и сокровищница мировой культуры открыта перед ним, — а его гложет тоска по глубине жизни, по настоящему делу, по настоящему человеку.

Жаждая труда, нужного людям, Сент-Экзюпери оказался в числе пионеров линий гражданской авиации. Писателем его сделали не литературные салоны,а ветра Патагонии и пески Сахары.

В век скоростного интернета не лишним будет вспомнить, что ещё меньше ста лет назад писем приходилось ждать месяцами. Чтобы в Париже, скажем, получить ответ на письмо из Буэнос-Айреса, требовалось около пятидесяти суток. Объёмы почты были внушительны: две тысячи тонн писем в год переправлялось из Европы только в Южную Америку. Треть тоннажа индийской пароходной линии в те времена составляла корреспонденция. Промышленники, поверившие в будущее авиации, имели дерзкие и амбициозные планы, и, как в любом деле, здесь требовались люди — довольно отчаянные первопроходцы. По большей части ими становились опытные военные  лётчики, обрадованные вновь открывшейся возможностью летать…

После службы в армии у Антуана был необходимый опыт полётов, и жизнь перед лицом стихий влекла его необычайно.

Снежные бури, густые туманы, ледяные пики — зачем всё это  благополучному аристократу? Тягу к опасности принято объяснять  внутренней пустотой, погоней за ощущениями. Однако авиатрюки с риском для жизни будущий писатель мог бы исполнять и на парижском аэродроме. Только реальное дело даёт смысл и оправдание опасности. Все вопросы  снимает ёмкая фраза Ричарда Олдингтона: «Его моральные  и интеллектуальные цели наделяли смыслом и достоинством его действия. В этом — различие между авантюристом и героем».

Выбрав действие как форму жизни, Сент-Экс, как называли его друзья,  не отступил от той громады мысленного труда, что предстояла его  пытливому уму, и голод души вёл его от открытия к открытию. Однажды  после перестрелки с бедуинами он спокойно констатирует своё бесстрашие  и пишет: «Я понял также и то, что всегда меня удивляло: почему Платон  ставит мужество на последнее место среди добродетелей. Да, мужество  состоит не из очень красивых чувств: немного ярости, немного тщеславия,  значительная доля упрямства и пошленькое спортивное удовлетворение…  Никогда уже я не буду восхищаться человеком, который проявит одно толькомужество».

Впервые в жизни оказавшись на денежной должности директора  аргентинского филиала, Антуан оплакивал очаровательную нищету своей  юности: «Прожить месяц было настоящим приключением, и мир казался прекрасным, потому что, не имея возможности ничего приобрести, мне  хотелось обладать всем. Сердце тогда казалось необъятным. А теперь,  когда я купил красивый кожаный чемодан, о котором давно мечтал, шикарную мягкую шляпу и хронометр с тремя стрелками, мне больше не о чем  мечтать. И эти месяцы, у которых нет в конце чёрных дней, лишают жизнь  настоящего ритма. Какой она становится тусклой!»

Много ли нужно романтику?.. Западная литература XX века приучила нас, что джентльменский набор настоящего героя включает добротную еду,  крепкие напитки, красивых женщин… Хемингуэй способен вывести из терпения бесконечным описанием корзин с провиантом, а герои Ремарка будто справляют культ кальвадоса. Сент-Экс, как и подобает французскому аристократу, тоже имел вкус к жизни, не слыл аскетом — но поэзия его произведений чужда столь земных предметов. Он никогда не был певцом частностей. Если и мелькнёт на страницах стаканчик перн, за ним стоит слишком многое — в конечном итоге, вся полнота человеческого согласия.

За частями Антуан всегда искал целое — и обладал дивным даром его находить. «Мне всё равно, если меня убьют на войне! Что останется от всего, что я любил? Я имею в виду не только людей, но и неповторимые интонации, традиции, некоторый духовный свет. Я имею в виду трапезу на провансальской ферме, но и Генделя. Наплевать мне, исчезнут ли  некоторые вещи или нет. Не в вещах дело, а в их взаимосвязях. Культура невидима, потому что она выражается не в вещах, а в известной связи вещей между собой — такой, а не другой». Эту важную идею лаконично воплощает сквозной для Сент-Экзюпери образ — готический собор  Средневековья — собор, который, как он часто говорил, не равен сумме  камней.

ХХ век разобрал на камни всё, что только успел. Разрушительная сила,  казалось, вывернула суставы всего мира. Планету людей трясло и лихорадило, и разговоры об идеальном устройстве общества не были такими праздными, как наши. В подобных спорах позиция Экзюпери сводилось к одному вопросу: «Плевать я хотел на режим, важно знать, какой тип  человека создаётся этим строем?»

Он не обольщался ни пряниками политических утопий, ни миражами  всеобщего экономического благоденствия. Никак не назовёшь наивным  романтиком человека, разъяснившего, каким образом равенство уничтожает братство. Мысли его тем ценней, что принадлежат не салонному балагуру,  но человеку, опытно знавшему цену истинного братства — мужского  содружества, построенного железной волей лидера и строгой иерархией.

В последней своей книге «Цитадель», где повествование ведётся от лица восточного правителя, «вслух» созидающего своё патриархальное царство,  Сент-Экзюпери пишет: «Вот я пришёл и сел за стол последнего из своих  слуг. Он вытер стол, поставил на огонь чугунок, он счастлив моему приходу. Разве камень фундамента упрекает замковый камень за то, что тот держит свод? Разве ключ свода презирает фундамент? Я и мой слуга, мы сидим друг напротив друга как равные. Только такое равенство  я признаю исполненным смысла. И если я расспрашиваю его о пахоте,  то не из низкого желания польстить ему и расположить к себе — мне не нужны избиратели, — я спрашиваю, потому что хочу поучиться».

Сент-Экс отрицал равенство, разумеется, не из сословного чванства.  Лучшим другом этого утончённого, сложного человека — самым, наверное,  духовно близким — был лётчик Гийоме, простой парень, сын крестьянина. Этот герой Франции оказал огромное влияние на Антуана и всю жизнь был  для него ориентиром — из чего один биограф метко заключает, что истинный ум ведёт к простоте и непосредственности.

Ещё одним из бесценных друзей писателя был Леон Верт, которому  посвящён «Маленький Принц», этот гимн христианской любви, воспевающий  узы дружбы. Об этом друге идёт речь в замечательном и лаконичном «Послании заложнику». «Как же творит жизнь то силовое поле, которым  мы живы? Откуда она, сила тяготения, которая влечёт меня к дому друга?  В какие решающие мгновенья стал он одним из полюсов, без которых я себя не мыслю? Из каких неуловимых событий сплетаются узы вот такой  неповторимой нежности и через неё — любовь к родной стране?»

Сент-Экзюпери, как раньше Достоевский, прозревал и те узы, которые  связывают всё человечество — «общим делом, общим домом, общей судьбой. И эта реальная связь не может не создавать между людьми внутренней,  духовной связи — нерасторжимой связи, именуемой братством».

Верно было бы сказать, что писатель имел особое понимание равенства — люди равны перед Богом. Равны они перед высшим долгом  и предназначением. Высокие слова не расходились у него, как это часто  бывает, с делами. В дни Второй мировой войны Сент-Экс протестовал против «особой роли» интеллигенции и добивался права воевать, несмотря  на многочисленные преграды. Друзья сделали всё, чтобы спасти ему  жизнь, — всё таки возраст, многочисленные ранения, перспективы, открытые его таланту (впрочем, не обошлось без ненависти и интриг его врагов).

«Это большая интеллигентская гадость — утверждать, что надо уберечь тех, „кто представляет собой какую то ценность“. Только участвуя, играешь  действенную роль. Те, „кто представляет собой какую то ценность“, если они действительно соль земли, должны воссоединиться с землёй. Нельзя  говорить „мы“, если отделяешь себя от других. И если ты тогда говоришь  „мы“, то ты просто сволочь! Всё, что мне дорого, под угрозой. Когда в Провансе лесной пожар, все, кто не сволочь, вооружаются ведром воды  и киркой. Я хочу участвовать в войне во имя любви к людям, во имя  неписаной религии, которую исповедую. Я не могу не участвовать. Добейся поскорее моего перевода в эскадрилью истребителей».

Всё же — каким было его социальное кредо? «Для меня самое главное  не знать, счастлив или нет человек, благополучна или нет его жизнь,  хорошо или не очень он защищён. Я прежде всего спрашиваю себя, каков он — этот человек, счастливо и благополучно живущий в полной  безопасности».

Уже к двадцати трём годам он ответил себе на извечный вопрос начинающих авторов — как писать? «Нужно учиться не писать, а видеть. Писать — это уже  следствие». Насущным, даже в самые зрелые годы, оставалось для него  другое — что нужно сказать человеку? «Есть лишь одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные  заботы».

«Меня мучает то, что не может излечить даровая похлёбка для бедняков… Меня мучает, что в каждом человеке, быть может, убит Моцарт». Не менее мучительно для него было наблюдать, как из круга человеческих ценностей  исключается то, что выше человека, — исключается как в декларациях, так и на практике. В литературе величайшим «французским» соблазном века стал экзистенциализм, и ядовитые пары разочарования и отрицания пропитали  умы и души (кстати, критики из экзистенциального лагеря немало  потрудились, чтобы осмеять и «Маленького Принца», и его автора). В противовес унынию и разложению Камю и Сартра — Сент-Экзюпери  проповедовал созидание, веру в высокое призвание человека. Если он и был гуманистом*, то гуманистом парадоксальным, с «вертикальной»  ориентацией. Он никак не мог примириться с «отменой» Бога — в Которого  верил ли, нет ли? — но в Котором решительно нуждался.

* Классический гуманизм, возникший в Италии в эпоху Возрождения, предполагает сосредоточение внимания на человеке как основной ценности мироздания, в противовес господствовавшей религиозной философии (возвращение к идеалу античности — по сути, антропоцентризм взамен теоцентризма). В дальнейшем гуманистические идеи получили мощное развитие в европейской философии.

Друзья-атеисты, писавшие о нём книги, уверенно называют его  неверующим. Католики считают его книги проповедью христианства. У обеих  сторон предостаточно цитат для подтверждения своей правоты — Сент-Экс не доставил удовольствия любителям аккуратных классификаций поставить  себя на заранее отведённую полочку.

Необходимость Бога он понимал всем существом. Он искал Его и жаждал — и много писал о молчании в ответ, о праве Бога на молчание. Где в этих  записях литература, где судьба — сказать сложно. Из его писаний складывается впечатление, что писатель не видел в Боге Личность, а видел лишь высший принцип, «Божественный узел, связывающий всё воедино», без  которого немыслимо жить, творить, быть человеком. Даже когда все письма  и записи Антуана будут опубликованы и изучены, результат его поисков для нас останется тайной, тайной между человеком и Богом.

«Цитадель», которую он считал главным трудом всей жизни, по форме  немного напоминает книгу Экклесиаста. Это сумма идей, образов,  созерцаний, это поле обобщения всего поэтического и философского опыта Сент-Экзюпери.

«Это — горный поток, влекущий за собой слишком много гальки, —  говорил автор о книге. — Мне потребуется десять лет, чтобы удалить  из него всё лишнее». Но этих лет у него не было. «Цитадель» не была  достроена. Рукопись осталась грудой руды, из которой он не успел добыть  все драгоценные камни, — теперь это труд для терпеливого, внимательного  читателя. Несомненно, для любителя поэзии она таит несметные сокровища.

Не только незавершённостью можно объяснить видимые в «Цитадели»  противоречия. Один исследователь высказал интересную мысль, что писатель был движим потребностью примирить важнейшие для него и для века идеи:  исповедание глубоко верующего Паскаля — и философию безбожника Ницше. В последних главах «Цитадели» звучит молитва — правитель царства просит  Бога о примирении со своим врагом. Он говорит Господу, что каждый из них движется к единству и примирению, поднимаясь на ступеньку выше, — каждый по своему пути. «Исходя из нажитой мною мудрости, я сужу о справедливости. Он судит о справедливости, исходя из своей. На взгляд они противоречат друг другу, противостоят и служат источником войн между нами. Но и он, и я противоположными путями, протянув ладони, идём по силовым линиям к одному и тому же огню. И обретают наши ладони Тебя одного, Господи!»

Гениальная догадка Экзюпери очень близка христианам, сознающим, что в Боге противоречия не разрешаются, но просто исчезают, теряют смысл. Поистине в лучших своих произведениях писатель превосходит самого себя.

Смолоду вверяя себя несовершенным машинам, Сент-Экзюпери понимал, что в любую минуту жизнь его может оборваться. Он много раз попадал  в ситуации, когда выживание было чудом, часто оказывался на волосок от гибели — но реальность, неотвратимость смерти осознал только  на войне: «Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что рано или поздно умру. Речь идёт уже не об абстрактной поэтической смерти, которую мы считаем сентиментальным приключением и призываем  в несчастьях. Ничего подобного. Я имею в виду не ту смерть, которую  воображает себе шестнадцатилетний юнец, уставший от жизни. Нет. Я говорю о смерти мужчины. О смерти всерьёз. О жизни, которая прожита».

Сент-Экс не вернулся с боевого задания, из своего последнего  разведывательного вылета 31 июля 1944 года. Он встретил смерть как воин.

А она встретила его как поэта — он словно растворился в летней лазури  родного французского неба, не оставив ни примет, ни следа.

P. S.: Господь творит всё, что хочет, на небесах и на земле, на морях и во всех безднах (Пс. 134, 6). В 1998 году марсельским рыбакам привелось вынуть из моря  металлический браслет с именами Антуана де Сент-Экзюпери и его жены  Консуэло. Так бездна напомнила нам о человеке, вставшем перед Богом во весь рост своей человечности, о рыцаре, исполнившем высшую заповедь  любви, положив душу свою за други своя.

Екатерина Ткачева

Наше греховное, падшее состояние обнаруживается среди прочего и в том, что мы разучились общаться. Как часто наше общение оказывается совершенно бесцельным и бесплодным, оно не служит ни к взаимному  обогащению, ни к пробуждению мысли — пустое, поверхностное,  беспредметное; слова, лишенные силы, смысла и выразительности…

И это особенно заметно, когда дело касается духовных предметов. Мы говорим, но наше слово не способно никого увлечь. Мы говорим, но наша  речь пресна, безвкусна, она никого не питает. Мы говорим, но на языке стандартный набор церковных фраз — и ничто не меняется. Наши слова не оказывают никакого воздействия.

Но не таково слово Божие. У пророка Исаии есть такое сравнение: как дождь или снег, ниспосланные с неба, не возвращаются обратно, но увлажняют землю так, что она становится способной рождать, чтобы давать семя сеющему и хлеб тому, кто ест, так и слово, вышедшее из уст Господа, не возвращается к нему тщетным, но творит угодное Ему.

И сегодняшнее Евангелие обнаруживает перед нами удивительную силу  слова, с которым Господь обращается к самарянке и которое оказало такое стремительное воздействие, что спустя короткое время уже не только она, но и весь город вышел ко Христу, и они просят, чтобы Он остался с ними, и исповедуют Ему свою веру. Господь заронил семя слова, и оно тотчас  принесло свой плод — побелевшие нивы спелых, готовых к жатве колосьев.

Господь говорит Своим ученикам: идите, и Я сделаю вас ловцами  человеков. Но в сегодняшнем чтении мы видим, как Сам Учитель ловцов забрасывает сеть веры и уловляет в нее души людей.

Но одновременно беседа Христа с самарянкой дает нам замечательный  урок того, как, на каких основаниях и при каких условиях может строиться общение с человеком, далеким от веры и благочестия.

Начнем с условий. Условия самые неблагоприятные. Во-первых, собеседник, а вернее, собеседница — женщина, а беседовать с женщинами еврейские законоучители считали делом совершенно недостойным. Во-вторых — это иноплеменница, и не просто иноплеменница, но самарянка.

Самаряне — мерзость для иудеев (например, Иисус сын Сирахов вообще отказывается называть их народом), а иудеи соответственно мерзость для самарян. Наконец, — и это не скрыто от Господа, — эта женщина сменила шестерых мужей и живет в блуде. Иными словами — это не просто чужак, это полная противоположность. Между ней и Господом непроходимая бездна. Как же достичь, как привлечь к себе человека, когда он совершенно чужой?

И действительно, все мы знаем, как сложно не то что привлечь, а хотя  бы не оттолкнуть, установить хоть какую-то связь с человеком, когда нет  никаких точек соприкосновения, когда два человека — это два мира, и еще хорошо если просто чужих, а то и вовсе непримиримо враждебных друг другу.

Ну а если сохраняется хотя бы одна, хотя бы мельчайшая надежда на понимание? Ведь должен же был быть у этой самарянки пусть даже крошечный, пусть самый ничтожный клочок доброй почвы, той почвы, что способна воспринять семя-слово, посеянное ее Собеседником.

И мы вновь раскрываем Евангелие и стараемся вглядеться в каждое слово сегодняшнего повествования. Господь проходит через Самарию близ города Сихарь, утрудившись от пути, Он сел отдохнуть у колодца; было около шестого часа. Случайно ли Евангелист называет нам время? — Вероятно, нет.

Что такое шестой час? Библейский шестой час — это 12 часов по-нашему, то есть полдень, самое пекло. Скажи, где ты отдыхаешь в полдень, — спрашивает невеста своего возлюбленного в Песни Песней. Полдень — время покоя, когда на Востоке стараются скрыться в тени дома или сада и никто не показывается на улице.

И действительно, у колодца, где в другое время могло бы быть много народа, где обычно встречаются, общаются, обмениваются новостями, в этот час никого нет. У колодца только Спаситель и самарянка. Он устал в пути и присел отдохнуть. Но зачем же она идет за водой в этот полуденный зной? Ясно: она боится ненужных встреч. Она пытается скрыться от глаз, от осуждающего взгляда, от шепота женщин за ее спиной. Иными словами, она стыдится показаться на людях.

Но, быть может, стыд — это и есть то малое, что подает надежду на возрождение? Она живет во  грехе, но она не оправдывает себя, не принимает свой грех как норму, она еще не дошла до циничной демонстрации своего нечестия, до того, что на  языке Библии называется кощунством. Стыд — последний оплот добра, и если человек не потерял совершенно свой стыд, то это не потерянный человек, не потерянный для Бога.

И Господь обращается к самарянке: Дай Мне пить. Придя к людям, Господь умалил Свое Божество, и всякий раз, приближаясь к одному из малых сих, Он вновь и вновь умаляет Себя. Дай Мне пить — это просьба о помощи. Не Я тебе, но ты можешь помочь Мне. Не ты во Мне, но Я нуждаюсь в тебе. Дай Мне пить, — и двумя словами Господь устраняет всю бездну отчужденности и располагает к Себе самарянку.

Эта женщина могла ожидать всего что угодно, но только не этих слов.  Привыкшая к презрительному, брезгливому отношению со стороны своих одноплеменников, могла ли она рассчитывать на доброе и открытое отношение со стороны этого благообразного иудейского законоучителя: Как же Ты, будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки? Ведь иудеи с самарянами не общаются.

Сделано, быть может, самое сложное и самое главное — один спрашивает и другой отвечает — преодолено это “не общаются”. Мы уже не враги, мы уже не чужие, или, по крайней мере, мы теперь можем начать спокойно говорить о том, что нас разделяет. Но не будем забывать, что это стало  возможным, и возможным даже для Господа, лишь благодаря смирению и  самоумалению — это во-первых.

И, во-вторых, даже самая бездна греха и невежества не должна заслонить от нас то, пусть ничтожно малое, добро, что еще живет в человеке, или хотя бы стыд за то, что он не имеет ничего дорогого. Но на это способна только любовь. И только любя своего собеседника, каким бы  далеким он ни был, мы можем рассчитывать на взаимное понимание. Бездна  Божественной любви преодолевает бездну отчужденности: Господь обращается к женщине, самарянке, блуднице, — и та отвечает Ему…

Продолжение беседы выявляет полное религиозное невежество самарянки. В книге Иеремии Господь дважды называет Себя источником живой воды (Иер  2:13; 17:13); подобным образом и псалмопевец говорит: Боже, …у Тебя источник жизни (Пс 35:10). Но, видно, все эти духовные образы из Ветхого Завета были совершенно неизвестны самарянке, собеседнице Спасителя.

Да и могла ли она знать их, — ведь Священное Писание самарян ограничивалось только Пятикнижием. Похоже, что все ее знание в этой области сводится лишь к знакомству с  местными преданиями (этот колодец и этот город связаны с именем  патриарха Иакова) и обрядами (Богу следует поклоняться в особом месте, на горе Гаризим), а выражение “живая вода” для нее не более чем синоним  проточной или просто чистой, живительной воды.

И когда Господь говорит самарянке: тот, кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную, — то навряд ли она понимает таинственный, духовный смысл этих слов, не понимает и поэтому как бы не слышит, не замечает их. Из всего сказанного она выхватывает лишь то, что больше всего волнует ее: кому Я дам воду, тот не будет жаждать вовек.

Не будет жаждать, — и блеснула надежда: можно никогда не приходить к колодцу, на то место, где я натерпелась столько позора, туда, куда я иду каждый день по полуденной жаре, таясь и скрываясь от всех: Господин,  дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда.

Разве ты можешь понять то, о чем Я говорю тебе; ты не достойна того  дара Божия, о котором Я пытаюсь растолковать тебе; ты думаешь лишь о  том, что волнует тебя, — ни одно из этих слов, способных оттолкнуть самарянку, не выходит из уст Спасителя (еще и еще раз постараемся  усвоить этот евангельский урок общения)

Но и подать эту воду, способную утолить духовную жажду, этот дар  Божий тоже никак невозможно. Ведь ничто нечистое в Царство Небесное не  войдет. Господь говорит: Покайтесь, приблизилось Царство Небесное. А у самарянки нет пока ни разумения, ни чистоты, ни покаяния. Но и это не останавливает любовь Божию, и Господь идет дальше.

Он пытается осторожно подвести эту женщину, незаконно живущую в блуде, к тому, чтобы она исповедала свой грех: пойди, позови твоего мужа и приди сюда. Но вместо покаяния в ответ звучит откровенная ложь: у меня нет мужа. И опять скажи: ты лжешь, у тебя их было пять, а теперь ты живешь с шестым, — и можно поставить точку.

Ты лжешь — в этих словах слышится гнев, но гнев не творит правды  Божией. Правда же Божия в любви, и Господь продолжает являть не только несокрушимую Любовь, но и всепобеждающую Премудрость: правду ты сказала, что у тебя нет мужа; ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала.

Вместо: ты лжешь, — говорит: ты сказала правду. Конечно, Господь не желает похвалить или оправдать самарянку, Он ее обличил, но, обличая, находит такое слово, чтобы не оттолкнуть ее от Себя. Как боялась она этих слов, таилась, пряталась от людей, чтобы никто, указав на нее, не сказал: ты живешь с шестым. Как боялась она поднять глаза и встретить  осуждающий или насмешливый взгляд.

Но Господь так обличил ее, что, взглянув на Него, она не только не  увидела гневного осуждения, но смогла разглядеть в Нем и нечто большее,  нечто выходящее за пределы обычного человека: Господин, вижу, что Ты пророк.

Не будем повторять то, что уже говорилось неоднократно: личное  свидетельство, очная встреча с человеком, являющим в себе святость,  способна произвести впечатление и увлечь человека на путь исправления  гораздо решительней сотни слов. Увидев в своем собеседнике пророка, самарянка начинает расспрашивать Его о богопочитании: где должно поклоняться — на горе Гаризим или в Иерусалиме?

И Господь отвечает ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу… Бог есть дух: и  поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине.

Так беседа, которая начиналась со слов о воде, колодце, черпаке,  внезапно оборачивается наставлением о духовной природе Божества и об  умном, совершаемом в духе служении.

Женщина сказала: знаю, что когда придет Христос, то Он возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я.

Выражение “это я” способно произвести различное впечатление в  зависимости от того, кто его произносит, например, твой школьный товарищ или учитель, коллега по работе или директор. Но услышать “это Я” от Бога не просто страшно и беспредельно величественно — есть колоссальная  разница между человеческим “это я”, и тем, как “это Я” произносит Бог.

«Это Я”, славянское “Аз есмь” — это имя, с которым в громе и молнии  является Бог на Синае. “Это Я” (где Я с большой буквы) тождественно  Богоявлению, и услышать его можно только в духе и истине, потому что все прочее не является этим Самым Божественным Я.

Чуть позже, когда ученики, купив пищи, возвращаются ко Христу, они  говорят: Равви, ешь. Но Господь отвечает им: у Меня есть пища, которой  вы не знаете… Моя пища есть творить волю Пославшего Меня. В чем же заключается эта воля?

Воля Пославшего Меня, — говорит Господь в другом месте, — есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную (Ин 6:40). Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа (Ин 17:3). Исполнить волю Отца — напоить живой водой, водой, текущей в  жизнь вечную. Исполнить волю Отца — утолить жажду богопознания.

Начиная беседовать с самарянкой, Господь сообразуется с человеческой  природой, но сказать “это Я” Он может только как Бог. Во Христе нет  никакого человеческого “я”; во Христе лишь одно Я, одна Личность —  Божественная Личность Сына, предвечно рожденного от Отца. Если б ты  знала дар Божий и Кто говорит с Тобой, — произносит Господь в начале  Своей беседы. Сказав “это Я”, Он дает познать ей дар Божий — узнать в  духе Того, Кто обращается к ней.

И это познание целиком меняет жизнь человека. Вкусив воды жизни,  Самарянка бросает свой водонос, бежит в город и говорит людям: пойдите,  посмотрите Человека, Который сказал мне все, что я сделала. А что она  сделала? Что Он сказал ей? То, что она живет незаконно уже с шестым  мужем.

Спало бремя греха, и если раньше она боялась показаться на глаза, то  теперь сама бежит к людям. Если раньше она скрывалась от стыда, то  теперь она не хочет и думать о прошлом, но все ее мысли, вся ее радость в том, чтобы возвещать о Нем: пойдите, посмотрите, не Он ли Христос.

Таково слово Божие, которое нисходит к человеческой немощи, дает нам  увидеть то лучшее, что еще сохраняется в нас, влечет к себе и избавляет  нас от уз греха, и не только учит, наставляет, вразумляет, не только ведет к покаянию, но являет нам силу Божию, питая душу сокровенным  богопознанием — знанием Бога Отца через ниспосланное Им и явившееся нам  Слово.

«

— А у нас в квартире газ. А у вас?

— А у нас водопровод. Вот!»

Рифма проста и стишки приятны, как стук мячика в пинг-понге. Детством пахнет. Такие стишки легко пародировать. «Скоро в Киеве футбол.  Я пошел». Нечто подобное многие скажут в столице Украины в связи  с предстоящим чемпионатом.

Это, конечно, заметное событие, и опровергать его важность  бесполезно. Инвестиции, имидж, спортивный праздник. Большие надежды,  от страстей загустевший воздух стадионов. Но так уж повелось, что одни  убегают от того, к чему другие стремятся. И того, чего одни люди ждут  с нетерпением, другие ждут с опасением.

Что я хочу сказать? Что чемпионат отшумит, гости разъедутся, вслед  за ними столицу покинут карманники и блудницы, съехавшиеся «на работу».  Уборщицы, шепча ругательства, подметут с трибун и улиц тонны мусора. Милиционеры перестанут носить в карманах английские разговорники. Накал  ожиданий обернется неизбежной грустью и чувством опустошения. Подведение итогов всегда похоже на поминки. Но я хочу говорить о футболе, независимо от чемпионата.

Как много внимания уделяется спортивным шоу! Профессиональный спорт как будто специально придуман для TV, поскольку постоянно выбрасывает  порции новостей, связан с сенсациями и пропитан денежным интересом.  А что такое TV, как не перерывы на рекламу между дутыми новостями и сомнительными сенсациями?

Те мотивы, которые привели к появлению Олимпийского движения  и популяризации спорта, ныне не в центре, а на периферии процесса.  «Человек груб и несовершенен. Человек агрессивен, — думали мудрые люди. — Нужно попробовать переплавить грубую энергию военных приготовлений  и столкновений в благородную энергию честных соревнований». Еще не так  давно можно было прочесть: «О, спорт, ты — мир!» При помощи спорта можно попробовать привить человеку трудолюбие, терпение и стремление  к совершенству. Спортом можно прославить страну. И нельзя сказать, что  ничего из этого не делается. Но как-то получается очень похоже на сюжет  фильма «Человек с бульвара капуцинов». Там вместо спорта — кинематограф. Придуманный, чтобы просвещать, уводить от грубости и облагораживать, он в фильме становится добычей людей, стремящихся при помощи  кинематографа развращать и усиливать имеющиеся страсти.

Стало привычным, что в связи со спортивными

зрелищами извергаются нешуточные вулканы подлинного безумия болельщиков. Причем  это характерно не для отдельно взятых стран, что можно было бы списать  на южный темперамент, или природную дикость нравов, или бедность  населения. Это характерно для всех стран, вне зависимости от уровня  культуры и цивилизованности. И машины поджигаются на всех континентах,  и витрины бьются, и полицейским в души закрадываются сомнения в правильности выбора профессии. А еще банды формируются настоящие,  и кровь льется не киношная, и ненависть к фанам противника тождественна  ненависти к врагу на войне. «Наши выиграют — мы им вломим на радостях. Наши сдуют — мы все вокруг переломаем от огорчения». Это как назвать?  В ХХІ веке, раздуваясь от чувства собственной значимости и получая  телевизионный сигнал из космоса, человек руководствуется одними только врожденными инстинктами и приобретенными рефлексами. И вся жизнь его  в ХХІ веке — это не молельная комната и не мастерская, а какая-то  лаборатория Павлова, в которой сам человек играет роль подопытной собаки.

Церковь многое запрещала. Например, кровавые зрелища в Риме или танго в Аргентине. Хороша была бы Церковь, если бы все разрешала! Что-то  запрещенное умерло, что-то изменилось, а что-то и не думало умирать. Сколько было сказано гневных слов, причем людьми часто святыми,  по поводу строительства драматических театров близи храмов, или пьес,  идущих на сцене накануне праздников. Сегодня эти слова нельзя повторять.

Во-первых, театры могут быть самым приличным местом из числа тех, что  окружают наши храмы. Во-вторых, держа руку на пульсе, сегодня можно  звать людей в театры. В обществе, которое на каждом шагу шепчет человеку: «Смысл жизни — потребление», хороший театр — друг Церкви  хотя бы потому, что шепчет человеку: «Думай и сострадай». А вот  превращение массовых зрелищ в главное удовольствие и чуть ли не смысл жизни — несомненный грех и безобразие. Церковь может, указав  на беснующиеся трибуны, сказать: «Вот где зло. Это — смерть отдельной  души и рождение стада».

Конечно, Церкви этого не простят. Вспомнят все, что было, а чего  не было — придумают. Вы, дескать, только и делаете, что все запрещаете.  Отстаньте и не мешайте жить.

Мы попробуем сказать в ответ, что христиане за то, чтоб воспитывать  и закалять молодежь посредством спорта; что девиз «Citius, altius,  fortius!» рожден монахом-доминиканцем Анри Дидоном; что лозунг Кубертена «Главное не победа, а участие» взят из проповеди католического епископа Толбота. Мы еще что-то скажем, и нас кое-кто услышит. Но воз останется  на месте, или, точнее, паровоз продолжит бег по рельсам, не сворачивая.

Евро-чемпионат в Украине еще не начался, но уже успел и напугать,  и утомить. Успел стать темой для политических спекуляций. Остап Бендер,  помнится, на голодный желудок представил шахматистам из Васюков грезу  о превращении их городишки в столицу мира. При помощи, разумеется,  шахматного турнира. Что-то подобное слышали мы, и еще услышим. Впору  писать исследования на тему: «Одноразовое массовое зрелище как фактор  изменения цивилизационной модели». Немного раньше с такой же поистине  «дикой» серьезностью у нас относились к Евровидению. С психологической  точки зрения эти попытки войти в мир чужого комфорта при помощи  «звериного воя» на трибунах или приплясывания перед телевизором очень  забавны.

…Что до «звериного воя», то это — цитата:

«Я вплетал бы свой голос в звериный вой, Где нога завершает начатое головой. И из всех законов, придуманных Хаммурапи, Наилучший — пенальти и угловой…»

(Иосиф Бродский)

Протоиерей Андрей Ткачев

Її портрет ось уже десять століть зберігають стіни Святої Софії - дівчинка-підліток з ясним і серйозним поглядом. Її історія нероздільно сплетена з історією двох великих держав. Вона народилася в Києві - і їй судилося стати королевою Франції.

Історія фамільного дерева давньоруських князів Рюриковичів несе на собі безліч  страшних плодів - і братовбивство, і міжусобиці, і засліплення заради  спадщини, і просто всяку масштабну сімейну гризню, що розігралася, немов на кухні, на просторах однієї з важливих в Середньовіччі держав -  Київської Русі. Але, на щастя, крім гниличок, породжувало древо Рюриковичів і абсолютно  чисті, наливні, нетлінні плоди любові і високої жертовності «за други  своя». Здається, від цієї сили розкотилися його яблучка по п'ятій частини суші Землі і за море далеко. Багато синів і дочок Рюриковичів канонізовані нашої Православною Церквою. Більшість, звичайно, як благовірні князі, що послужили зміцненню християнства. Але є серед Рюриковичів і мученики за Христа, і святі страстотерпці - Борис і Гліб, Михайло Чернігівський, Василько Константинович, Роман Ольгович. Багатьом Рюриковичам поставлені в наших містах світські пам'ятники - Хрестителю  Володимиру над Дніпром, Олександру над Невою, Ярославу - біля Золотих  Воріт, практично всім державним мужам з сімейства Рюриковичів - на  площі дитинця у Великому Новгороді, і преподобному Миколі Святоші - у  смирення - біля Святошинської райдержадміністрації . А молодшій дочці Ярослава Мудрого, Ганні, поставлені пам'ятники у Франції. За що така честь? Анна Ярославна, цілком можливо, була видатною красунею, але навіть для французів цього замало. «Королева Франції» - так позначено на табличці під ніжками її скульптур. Анна Ярославна - дружина короля Франції Генріха І, мама його чотирьох дітей і баба тридцяти наступних французьких королів, які зводили Париж і  піднімали країну. Вийти заміж за іноземця, та до того ж за парижанина, та ще, на хвилиночку, за короля! Сучасним шлюбним агентствам важко уявити більш вигідну партію для киянки. А ось в середині ХІ століття переїзд із Києва до Парижа на ПМП можна порівняти тільки з переїздом в провінційний Житомир. Адже за розмірами і впливовостю Франція тих часів більше була схожа на  герцогство, а її столиця за розмахом в кілька разів поступалася Києву. Коли французькі свати під'їжджали до Золотих Воріт - Київ піднімався до неба банями надбрамної Благовіщенській церкві, Святої Софії, Георгієвського  та Ірининського монастирів, візантійською благоліпністю Десятинної - Успіння Пресвятої Богородиці. Досить імовірно, що главу французького посольства, єпископа Готьє Савейра, привітав латинською мовою улюблений брат Анни Всеволод, відомий поліглот в сімействі Рюриковичів. Красуня Ганна та її родичі в своєму золотоглавому місті були не тільки хороші собою, але й добре освічені. При Софійському соборі - школа, бібліотека, скрипторій - місце переписування священних текстів. Можна уявити, як константинопольські мудреці і місцеві майстри навчали Анну  арифметиці, малюванню, історії, іноземних мов, лікарській майстерності,  мистецтву вишивання золотом, князівського полюванні з соколом і неодмінно Законові Божому. Але найголовніше, що потомство Рюриковичів, за словами київського  митрополита Іларіона, «не Вь худе бо й невідомі землі владичьствоваша,  нь Вь Руське, яже відома і чутна є всіма чотирма конци землі». Тому не дивно, що охочих з'єднатися узами з Києвом шикувалися черги. Ярославу залишалося тільки мудро вираховувати лінії дипломатичної політики Київської Русі. Таким чином, Всеволод одружився на грецькій царівні, Ізяслав - з сестрою польського короля, Святослав - на німецькій принцесі, Анастасія вийшла  за короля Угорщини, Єлизавета - за короля Норвегії. Все добре. Коли Ярослав Володимирович прийняв рішення зміцнити зв'язки з французькою  стороною і задовольнити прохання короля Генріха І - Анна була не старше  сучасної студентки. Цілком можливо, вона була закохана в якого-небудь Добринюшку, можливо, її душа була захоплена шурхотом сторінок на хорах Софійського собору ... Але довелося стати королевою Франції. Сучасним дівчатам в дитинстві зазвичай дуже хочеться бути саме королевами, та ще щоб швидше вирости. А що означає бути королевою? І що значить вирости в жінку? Для багатьох відповідь і понині полягає в незаперечному вбранні і захоплених поглядах шанувальників. На жаль, реальність значніша і жорсткіша. По-перше, бути королевою і бути жінкою - вельми схожі заняття. По-друге, те й інше має на увазі найвищу самовідданість і дисципліну. Ти на другому місці, ти «за» чоловіком, не при справах, але при тилах його королівства - на тебе покладається цілий світ тонкої турботи і про праведний вибір чоловіка, і про його силу перед боєм, і про його  відповіді перед Богом. Дочка великого київського князя - це посадова особа. Треба - значить, треба. Прощай навіки, широкоплечий Добриня. Побачимося чи з тобою, Свята Софія Київська? Моліться за мене, рідненькі, Пресвятій Богородиці! Чи не гублячи сліз під музику «все можуть королі», Ганна мужньо їде в Париж ... служити Батьківщині. 19 травня 1051 відбулося її вінчання з Генріхом І. І Анна-королева незабаром пише батькові: «У яку варварську країну ти мене послав; тут житла похмурі, церкви потворні і звичаї жахливі». Адже фундаментальний старт паризьких будівель почнеться тільки в кінці ХІІ століття її праправнуком Філіпом ІІ. Паризький університет почне щосили господарювати в паризьких умах і кварталах тільки на початку ХІІІ століття. А поки Анна розписується в документах, позначаючи своє ім'я і титул. А король на паперах державної ваги ... ставить хрестик. Численні історичні хроніки свідчать, що Анна не дозволяє собі впасти в депресію і бореться з смутком по-королівськи. Вона практично самостійно виховує і навчає своїх діток - Філіпа, Емму,  Роберта і Гуго, передає їм всі премудрості, яким навчилась в рідному Києві. Вона активно поширює у Франції привезені з Києва традиції - вчення книжне, переписування фоліантів, знання мов та церковної історії. Вона вибудовує неподалік від Парижа, в Санлісі, монастир і, відновлюючи  образи свого дитинства, засновує при ньому школу і бібліотеку. Анна допомагає і іншим абатствам, і папа Римський Микола ІІ пише їй на  латині: «Слух про ваші чесноти, дочко прекрасна, дійшов до наших вух, і з великою радістю чуємо ми, що ви виконуєте в ційдуже християнській  державі свої королівські обов'язки з похвальним завзяттям і чудовим розумом ». Між тим, в художніх книгах і фільмах є безліч сцен, присвячених особистому житті коронованої слов'янської красуні. Що в них вигадка, а що правда? Після смерті Генріха І жіноча доля Ганни складалася непросто. Її другий шлюб з графом Раулем відразу ж став предметом метушливих світських домислів. А до нашого часу дожили тільки повітряні замки легенд, міцні, як стіни дзвіниць ... Образ діяльної королеви вплетений в історію Франції. Її «боротьба з зневірою» в Парижі співвідноситься з фактичним економічним і культурним підйомом в країні. Французькі ремісники відокремлюється від хліборобів і наповнюють старовинні міста - Тулузу, Ліон, Марсель. Міські громади скидають з плечей тотальну сеньйорську владу, починають дихати вільніше. Тепер податки починають спрямовуватися в казну держави, і Франція отримує можливість стати Францією. Те, що до реформ, що запустили ці процеси, Анна має безпосереднє відношення керуючого монарха, свідчать багато грамот. У них поряд з підписом короля Генріха І стоїть підпис «Анна р'іна» - її  авторська транскрипція кирилицею латинського Anna regina -  «Анна-королева», а поруч з підписом коронованого сина Філіпа І - «Анна,  мати короля». Можна сказати, що для Франції її білява королева змогла чимало. Але яка користь від цього Києву? Що від цього Дніпру? Чи тужила вона по зелених пагорбах з наливними куполами? Схоже, так. За одним із переказів, Анна померла в період свого акме *, в подорожі, в  пориві до батьківщини, в пошуках зустрічі з братом Ізяславом ... Пройшла майже тисяча років з тих пір, як Анна покинула Київ. Її родове гніздо, Свята Софія, вистояла в руйнівному нападі Батия в 1240  році, пережила штурм Менглі-Гірея в 1482, Януша Радзивілла в 1651,  численні реставрації, хазяйнування уніатства і майже двадцять змін влади під час Громадянської війни. Але в 30 ті роки ХХ століття - час, здавалося б, мирний, - життя святині  повисла на волосині, оскільки встала вона поперек задумів «гегемона». В <nobr> 30-е </ nobr> роки уряд Радянської України затвердив генеральний план соціалістичної реконструкції Києва. Було зруйновано більше ста православних храмів! Золотоверхий потрапив на жахливу плаху революційного безумства ... Між Софійським і  Михайлівським соборами повинна була сягати величезна, подібно Красноїї в Москві, Урядова площа. Місця було потрібно багато - щоб з висоти польоту літака проглядалася викладена бруківкою червона зірка. Для здійснення цієї «неземної краси» були зруйновані Михайлівський  Золотоверхий монастир та Трьохсвятительська церква - їх місце готувався  зайняти стометровий пам'ятник Леніну в обрамленні двох симетричних  урядових будівель. А навпроти, на місці Софійського собору, архітектор запропонував ... розбити сквер героїв Перекопу. Але Божий Промисел про Софійський соборі був іншим. Анні Ярославні «довелося повернутися» на батьківщину, щоб захистити свою вотчину. Серед старих киян та краєзнавців живуть кілька версій, як пам'ять про королеву Франції Анну зберегла Софію. За однією з версій, за Софійський собор заступилося посольство Франції. У протесті підкреслювалося, що французи, поважаючи пам'ять своєї королеви Анни, шанують Софійський собор Ярослава Мудрого святинею - і своєї, і  всього християнського світу. Що, за переказами, на Євангелії, писаному кирилицею, яке Анна Ярославна привезла разом з приданим з бібліотеки Софійського собору, французькі  королі впродовж багатьох років присягали під час коронації. І якщо молода Радянська країна дозволить собі зруйнувати таку значущу для Франції святиню, то, мовляв, миль пардон, як визнали першими країну рад - так першими і знати перестанемо. Згідно з другою версією - щоб врятувати Софію від варварства, київська інтелігенція написала лист Ромену Роллану. Французький письменник зустрівся із самим Сталіним і заявив, що храм у жодному разі не можна руйнувати, оскільки він побудований Ярославом Мудрим - батьком високоповажної французької королеви Анни. Можливо, обидві лінії захисту Святої Софії виступили одночасно. Але перемогли вони завдяки силі імені молоденької дівчинки з доблесним серцем, що зв'язала Київ і Францію навіки: «Анна р'іна». Наталя Багінська

- Кто тут? - Это я… - Ты – это кто? - Рядовой… - Как звать-то? - Иван… - Ну и что тебе здесь?

Молчит, робеет, переминается с ноги на ногу, правая разглаживает складки гимнастерки под ремнем, левая – шарит крючок, застёгнут ли… «Молоденький совсем», — Пётр не стал больше спрашивать, но и двери не отпер. Вздохнул: опять двадцать пять! пожевал седыми плотными усами, махнул рукой: жди, мол, тут.

- Брате Иоанне! иди, — тёзка тут твой, еще один… пришёл.

- Тёзка?… благослови, брате Петре.

-Да чего там «благослови»! Ведь тысячу раз сказано: ну не положено им! ну есть же для них райский сад. Винограды, кипарисы, вода и плоды, ястие и питие, — ну чего им еще надо? потрудились, положили честно живот за Родину – вот пусть и отдыхают! Зачем сюда-то лезть? кроме того, один придёт – да ещё однополчан за собой тащит!.. Ох, брате Иоанне, сам ведь знаешь – от непослушания все беды! Как хочешь, а я не пущу!

- Прости ты меня, брате Петре! да ты не пускай, не пускай, конечно. Ты… немного приотвори дверцу? я выйду, на минуточку только…

Петр ушел, Иоанн остался.

- Садись, чадо… вот тут, у стены… Откуда ты? - Из Бреста. - Вот что…пограничник? - Да…

Они помолчали. И солдат, снизу вверх глянув на мягко сияющего седобородого златоочитого старца, спросил:

- А…разрешите обратиться? .. вы не знаете, что… т а м?

Иоанн ласково и серьезно поглядел на него.

- Там? там сейчас Сталинград, — но тебе это ни к чему. Твоя война  закончена, чадушко моё. Ты лучше скажи: что ж ты в саду не остался?  Разве там плохо?

- Нет, что вы! очень, очень хорошо!.. наши все так рады были, и  товарищ политрук, и Васька, и Ринат, и Зина сестричка! прямо –  Ботанический сад! я там был в тридцать девятом, когда учился, на  каникулах… ну, конечно, здесь лучше гораздо!

- Ну и?

Иван глянул еще раз – горячо, светло, сглотнул – вверх-вниз молочный кадык, придвинулся ближе.

- Я… ну, когда меня… в общем, я в и д е л. Я знаю. Я видел. Видел  город, сходящий с неба. Это был мой родной Саратов, вы понимаете? но и  не Саратов словно, он был такой… как Машенька, моя невеста, весь белый.  сияющий! Он был как обещание, самое главное в жизни, и он был — м о й. И его светило было подобно… ну, чему же, чему…

- Яспису кристалловидному?

-Ну, наверное, я не знаю! И вокруг него – стена, вот как эта, и в ней – двенадцать ворот, на двенадцати основаниях, чистое золото, подобен  чистому стеклу, и река там была! как Волга, но как… как н а с т о я щ а я Волга, светлая как кристалл река жизни, и дерево на берегу, как яблоня у нас во дворе! И так я его видел, — как вот однажды в детстве, я был еще маленький, и отец был живой, он посадил меня на плечи и мы пошли на  демонстрацию, ну на Первомай, и такая была весна, такое счастье, и свет, свет! И был это даже не свет. Знаете, это был – как бы точно-то  сказать? – был Он. Когда меня убили – со мной был Он. Ни на секунду не  уходил от меня. Как мама – она в сороковом умерла… Пули – их было  восемь, пулемётная очередь , которая меня убила – они как будто сначала  пролетали сквозь Него, а потом – сквозь меня, и было не больно, а так,  как в траве лежишь летом, и бронзовые шмели гудят.. . Да и не в том  дело! Главное – Он был.

- Он?

- Да. Не знаю, Кто. Самый… ну, самый. И вот сидел я в этом вашем  саду, и подумал, что вот тут-то всё и есть, и захотел увидеть город , и  Его, всё сильней и сильней хотел. Ну вот и …не усидел – пошёл искать…  Скажите, этот город – он случайно не здесь?

Иоанн вздохнул и улыбнулся.

- Здесь, Ваня, здесь. Думаю, это он.

Солдат вскочил на ноги.

- А вот Его, Того, ну… я могу увидеть?

- Пока нет, Ваня.

- А где Он?

- Там, — где же еще Ему быть. Он там. Он сейчас горит в танке в Сталинграде, умирает от дезинтерии в Ташкенте, сидит на ручках у мамы в Треблинке, поет колыбельную маленькой голодной девочке в Ленинграде, утирает случайную слезу немецкого генерала, лежит раненый в живот в белорусском болоте и вспоминает невесту Лотту, — Он там везде, всего и  не перескажешь.

Солдат вскочил на ноги.

- А скажите… раз так!…может, мне можно – вернуться?

Старец долго смотрел на мальчишку.

- Ну, Ваня… что же. Раз Его всё равно тут нет, и спросить некого — что же, иди. Если ты так хочешь.

-Конечно, хочу, какой вопрос! А скажите: я точно Его там встречу?

- Ну, этого я не знаю. Никто не знает, кроме Него и тебя. Но если встретишь – скажи, что это я благословил вернуться.

- Спасибо! Разрешите идти?

И, не дождавшись ответа, солдат побежал, всё быстрее и быстрее, по  бескрайнему лугу, время от времени пропадая в слоях медленного лилового  тумана, туда, где в невообразимой нездешней дали вырастала из-за горизонта, наливалась гневным рокочущим глухим громом чреватая огнём угольная полоса, все шире и шире, всё ближе, — бежал, поддергивая на ходу колотящую его по спине неведомо откуда взявшуюся старенькую винтовку Мосина. Священник Сергий Круглов

Протоиерей Андрей Ткачев

Смерть, как ни крути, штука страшная. Храбриться и улыбаться подавляющему большинству людей можно только на расстоянии от нее (хотя она и повсеместна). Если же приблизится она и дохнет, то ли в лицо – гнилью, то ли в затылок – холодком, сразу станет невесело.

И трудно сказать чего собственно боишься – длинного тоннеля или черной пропасти, ответа за прожитое или злобы тех чудовищ, что вдруг явно обнаружат свое присутствие?

И вера в это время подвергнется самому серьезному испытанию. Есть ли она? Жива ли она под формальной личиной, или исчезла давно и след ее простыл? Одним словом назвать в это время, вслед за Павлом, смерть «приобретением» (см. Фил.1:21), смогут (как бы это помягче выразиться) не все. Далеко не все. Почти никто. Поэтому Церковь любит мучеников.

Любит тех, кому дробили молотом конечности. Любит тех, кто, крестясь и шепча молитву, вошел в костер. Любит тех, с кого содрали кожу, кого  спекли на раскаленных решетках, кого утопили в море, привесив к шее камень.

Вообще-то человеку сделать больно очень просто. Весь человек – сплошная болевая точка. Все нежно в нем, все в нем боится прикосновения огня или отточенного железа. Не вид голодного хищника, но просто лязг замка в замочной скважине или вид врачебных инструментов может привести иного к обмороку от страха.

И мученики были тоже таковы. Не иная была у них и у нас природа. Однако вытерпели, однако победили, однако на тело свое, столь любимое всяким, смотрели, как на чужое, когда содранная кожа висела бахромой, когда отсекались и ступни, и кисти.

Мученичество есть дело благодати. Без Христа, живущего в человеке, невозможно потерпеть за Христа все упомянутое и не упомянутое. Силуан Афонский говорил, что если бы благодать не напаяла тела и души Христовых страдальцев, они бы не совершили свой подвиг. И мученица Перпетуя на вопрос стражников «как она будет терпеть лютую муку?», отвечала: «Тогда будет во мне Другой, Который даст мне силы».

Был Сей возлюбленный Другой и в сердце Георгия Каппадокийского.

Георгий красив. Георгий статен. Его взгляд прям. Его плечи расправлены. Он молод. «Жить бы да жить», — говорят о таких, завидно оглядывая их крепкие фигуры и слыша умную речь. Все, чем мы дорожим; все, чего жадно желаем, люди, подобные Георгию, умели принести в дар Господу Иисусу. Знатные, красивые, умные, смелые они, Георгии, Варвары, Екатерины, явно доказывают нам, что Христос не предводитель одних лишь скулящих бедняков и жалобной старости.

Когда человек принимает в добрую землю сердца зерно веры, он не сразу уходит от всего привычного. Продолжается учеба, служба или работа. Но сердце живет уже не ими, а прорастающим зерном. Он «спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он. Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва» (Мк. 4:27-29).

И вот наступает момент, когда таиться уже нельзя, и молчать нельзя, но надо говорить о вере, чего бы это ни стоило. На каменистой почве колос завянет. Среди терний – зачахнет. При дороге зерно склюют птицы. Но на хорошей земле зерно прорастет, и будет послан серп, потому что настала жатва.

Георгий и подобные ему страдальцы знали, что их ждет. Они шли в суды не для того, чтобы хамить язычникам, а потом получать от Христа быстрые венцы. Они шли на войну с неизвестным еще результатом. Были ведь во все времена и многие отрекшиеся, многие не дотерпевшие до конца!

Поэтому мученики сначала раздавали все, что имели. (Милостыня имеет величайшую силу, и привлекает благодать, и укрепляет душу). Они каялись в грехах и исповедовались в немощах. Они крепко молились Богу и просили  силы, потому как верящий себе в подобных делах всегда проиграет, а  надеющийся на Бога победит. И в мучения они окунались как в  страдальческую купель.

Это было их крещение мукой, их причащение муке Христовой. Это было их болезненное рождение в Вечность.

Мы ведь не помним, как рождались на свет. Не помним, как кричали  впервые, и извивались, и задыхались, и боролись. Так, извиваясь, крича и задыхаясь, приобщались к страданию Христа мученики Христовы, и затем воскресали с Ним.

*

Человек плотоугодлив. Человек ленив. Человек часто мертв задолго до смерти. Сама мысль о страдании приносит ему страдание, и он бежит прочь  от этой мысли, как прыщавый мажор с «большим IQ» — от призыва в армию. Отсюда наше общее непонимание мученического подвига, его драгоценности в очах Божиих и в самосознании Церкви. Отсюда сомнения в том, что все это было.

Кстати, отсюда же и захлебывающиеся восторги по поводу мучеников,  просочившиеся в наше сознание со «страны далече». О страдальцах  Христовых лучше говорить без кровяного возбуждения, а сухим протокольным языком римского нотариуса. Так-то лучше будет. Так и кошмар очевиднее, и победа над кошмаром достославнее.

Схватили. Привели (или сам пришел). Допросили. Предложили отречься. Зафиксировали отказ.

Раздели. Еще раз, на всякий случай, предложили отказ. Выбили зубы.

Сожгли волосы на голове. Увели в камеру и оставили на ночь «подумать».

С утра, выспавшись и позавтракав, опять поставили перед собой  упрямца. Загнали пару игл под ногти. Подробно рассказали, что намерены  делать дальше. На этой стадии мученичество многих заканчивается.

Можно еще привести родителей, чтоб те плакали и били себя в грудь. Можно в камеру подсадить человечка, который будет предлагать «отречься  на словах и верить в сердце». И вот когда все это, и многое другое  пройдет, а мученик останется тверд, наступит время всей Церкви на всех языках до скончания века петь хвалу Богу, укрепившему и доведшему до  совершенства очередного своего воина.

Так как же мне не любить тебя, святой Георгий, а вместе с тобой – Димитрия, Феодора, Раждена и многих еще, многих?! Как?!

Кручусь, как уж, со всей подлостью хитрой и самолюбивой души, и,  пойманный благодатью, отвечаю: «Никак». Я люблю вас, я удивляюсь вам. Я  восторгаюсь и Господом, Которого вы прославили, и вами, сквозь кровь и боль введенными в Царство.

Когда Григория Паламу определили возвести на престол Солуни, был ему сон. Видел он двух  славных и величественных мужей, одетых, как в солнце, в благодать. Они  беседовали о чем-то, и Григорий сознавал себя близ них маленьким. Затем  один, указав на Григория, сказал: «Этого я беру к себе в город  Архиепископом». То был Димитрий Солунский, беседовавший с Георгием Победоносцем.

Понимаете, возлюбленные? Мы с вами – маленькие, как котята под  ногами. А Георгий, Дмитрий и другие страдальцы Христовы, величественны,  красивы, одеты в благодать. Мне бывает очень утешительно думать об этом, когда мысли о смерти, тяжелые и холодные, облипают сердце и заставляют  вздрагивать.