4. Болотные солдаты
(Moorsoldaten)

Lie SA kommen von allen Seiten.
Sie fahren fort zu streiten
Was Bebel und Lenin gemeint.
Bis Marx- und Kautzkibaenden
In der zerschundenen Haenden
Der Nazibunker sie eint.

За Каутского, Маркса
они дерутся, квасят
друг недругу носы.
--Политиков да в бункер,--
наказывает Фюрер.
(До утренней росы.)

Концентрационный лагерь Эстервеген, 1934 год.

Несколько узников пешают цементный раствор.

Брюль (тихо, Дивенбаху): Держись подальше от Лёманна, он мешает жидко.
Дивенбах (громко): Ты, Лёманн, Брюль говорит, что мне надо держаться подальше от тебя: ты мешаешь жидко.
Брюль: Свинья.
Лёманн: Ты что сказал, иуда?! Почему Карл попал в бункер?
Брюль: Из-за меня, что ли? Я что ли сигареты достал неизвестно откуда?
Лёманн: А я что? У меня сигареты?!
Свидетель Иеговы: Цыц!!
(Наряд СС восходит мимо них вверх по дамбе.)
Эсэсовец: Здесь говорили. Кто говорил?
(Никто не отвечает.) Если повторится, все пойдёте в бункер. Понятно? Петь!
(Узники поют первую строфу "Песни болотных солдат. Эсэсовец уходит.)

Wohin auch das Auge blicket,
Moor und Heide nur ringsum.
Vogelsang uns nicht erquicket,
Eichen stehen kahl und stumm.
   Wir sind Moorsoldaten
   Und ziehen mit dem Spaten
   Ins Moor.

Куда не кинет око,
болото да бугор.
Мы пенья птиц не слышим;
шумит дубовый бор.
   Болотные солдаты,
   в руках зажав лопаты,
   мешаем мы раствор.

Свидетель Иеговы: Что вы всё спорите, на воле не надоело?
Дивенбах: Не заботься Свидетель, ты в этом ничего не понимаешь. (Брюлю.) Его партия вчера в Рейхстаге одобрила внешнюю политику Гитлера. А он (указывает на Лёманна) полагает, что внешняя политика Гитлера означает войну.
Брюль: Да нет же, ведь мы-то здесь.
Лёманн: Вы здесь-- это уже война.
Брюль: Вообще-то Германия в военном отношении слаба.
Лёманн:  Ну, танк с крестиком вы Гитлеру давно браке родили.
Свидетель Иеговы (Дивенбаху): Кем ты был? Социал-демократом или коммунистом?
Дивенбах: Я держался вне политики.
Лёманн: Ну а теперь-то ты внутри уютно обустроился, то есть в концлагере.
Свидетель Иеговы: Цыц!!

(Снова показывается эсэсовец. Он наблюдает за узниками. Медленно Брюль затягивает вторую строфу "Песни болотных солдат". Эсэсовец идёт дальше.)

Auf und nieder gehen die Posten,
Keiner keiner kann hindurch.
Flucht wird nur das Leben kosten.
Vierfach umzaumt ist die Burg.
   Wir sind Moorsoldaten
   Und ziehen mit dem Spaten
   Ins Moor.

Конвой шагает, смотрит;
отсель не убежать:
наткнёшься на заборы,
чтоб пулю схлопотать.
   Болотные солдаты,
   в руках зажав лопаты,
   мешаем мы раствор.

Лёманн (бросает прочь совковую лопату): Как подумаю, что я здесь оказался из-за вас,-- вы развалили Народный фронт-- хочется мне череп твой раскроить.
Брюль: Ага! "Не желаю быть братом тебе ,а то ркскроишь ты череп мне". (Спародированная ассоциация с библейским Каином: Брюль будто Авель,-- прим. перев.) Как тебе? Народный фронт! Соловушко, очаровал ты миня, лови нас, рыбок, кушай! (егозливо, нарочитый берлинский акцент,-- прим. перев.)
Лёманн: Да, вам по душе Гитлер-цапля, он вас и выловил! Предатели народа, вот кто вы!
Брюль (во гневе хватает лопату, заносит её над Лёманном, который подставляет ей свою голову.) Вот покажу тебе...
Свидетель Иеговы: Цыц!!

(Брюль поспешно заводит последнюю строфу "Песни болотных солдат". Является эсэсовец, наблюдает, а те мешают раствор и поют.)

Doch fuer uns gibt es nicht Klagen,
Ewig kann nicht Winter sein.
Einmal werden froh wir sagen:
Heimat du bist wieder mein!
   Wir sind Moorsoldaten
   Und ziehen mit dem Spaten
   Ins Moor.

Мы трудимся, не пикнем--
Придет капль звеня.
Однажды мы воскликнем:
"Ах, Родина моя!"
   Болотные солдаты,
   в руках зажав лопаты,
   мешаем мы раствор.

Эсэсовец: Кто тут выкрикнул "предатель"?! (Ему почудилось "Volksverraeter" вместо "Мoorsoldaten", --прим.перев.)
(Никто не отвечает.)
Эсэсовец: Вы, неприрученные. (Лёманну.) Кто?
(Лёманн таращится на Брюля и молчит.)
Эсэсовец (Дивенбаху): Кто?
(Дивенбах молчит.)
Эсэсовец (Свидетелю Иеговы) :Кто?
(Свидетель Иеговы молчит.)
Эсэсовец (Брюлю) :Кто?
(Брюль молчит.)
Эсэсовец: Даю вам ещё пять секунд на размышления, затем всех запру в бункер, сидеть будете, пока не почернеете. (Он ждёт пять секунд. Все стоят молча, потупив взгляды.) Тогда все в бункер.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Глава 5

Мюррей-Хилл-плейс — новая штаб-квартира с конференц-центром "Опус Деи" расположилась в Нью-Йорк-Сити, Лексингтон-авеню, 243. Строительство здания в форме башни площадью 133 000 квадратных футов из красного кирпича и известняка из Индианы обошлось в 47 с лишним миллионов долларов. В спроектированном бюро "Мей и Пинска" здании находилось свыше ста спален, шесть столовых, библиотеки, гостинные, конференц-залы, кабинеты. офисы. На третьем, девятом и семнадцатом этажах разместились часовни, украшенные каменными барельефами, отделанные мрамором. Весь восемнадцатый был отведён под частную резиденцию. Вход для мужчин-- главный, с Лексингтон-авеню. Для женщин-- с боковой улицы, они были постоянно "акустически и визуально" разделены с мужчинами.
Чуть раньше тем же вечером владелец апартаментов на семнадцатом этаже, епископ Мануэль ньше тем же вечером епископ в святилище своего пентхауза Мануэль Арингароза упаковал было дорожную сумочку и переоделся в обычную свою чёрную сутану. Как правило, он подпоясывался характерным для "Опус Деи" малиновым поясом, но на этот раз ему предстояло выйти в люди-- и он предпочёл попусту не афишировать собственную организацию.  Лишь самые овстроглазые заметили бы 14-каратовое золотое епископское кольцо с пурпурным аметистом и с крупными бриллиантами, а ещё-- инкрустированную митру-круазье ( с распятием). С сумкой через плечо, он наскоро про себя отмолился -- и спустился в вестибюль, где его дожидался водитель чтоб отвезти в аэропорт.
И вот ,на борту авиалайнера, следующего чартерным рейсом в Рим, Арингароза пристально рассматривал в иллюминатор тёмный Атлантически океан. Солнце ужа закатилось, но Арингароза знал, что его звезда восходит.  С е г о д н я   б ы т ь   б и т в е .  М ы   п о б е д и м ,-- думал он, восхищаясь тем, что лишь месяцы назад ничего не мог поделать с руками, пытавшимися было разрушить его империю.
Являясь главым председателем "Опуса Деи", епископ Арингароза, потратил последние десять на распространение послания "Божьего Дела" ("Опус Деи"). Братство, основанное в 1928 году испанским священником Хосе Мария Эскрива`, пропагандировало возвращение к сугубо католическим ценностям и воодушевляло своих приверженцев жертвовать ради "Дела" очень многим.
Консервативное направление "Опус Деи" зародилось в Испании еще до прихода к власти Франко, но после публикации в 1934 году духовного трактата Хосе Мария Эскрива под названием "Путь"( из 999 медитативных пассажей о божьем делании в своей жизни), его послание потрясло мир. Теперь , пустив во всемирный оборот более черырёх миллионов экземпляров "Пути" на сорока двух языках, "Опус Деи" стал глобальной силой. Его отделения и учебные центры работали почти во всех крупных столицах.  К сожалению Арингарозы, в эпоху неверия, цинизма, культов и телепроповедников, прирастающая казна и мощь "Опуса Деи" возбуждали подозрения.
— Многие называют "Опус Деи" культом промывания мозгов, — часто задирали его репортёры. — Иные зовут вас ультраконсервативным христианским тайным обществом. Кто вы?
— "Опус Деи" — не то и не другое, — старательно отвечал епископ. — Мы — католическая церковь, избравшая в качестве приоритета неукоснительное следование католической доктрине в повседневной жизни.
— Подразумевает ли это обет целомудрия, десятину и отпущение грехов посредством самобичевания и  с и л и с  (вериги)?
— Вы коснулись лишь малой толики последователей "Опуса Деи",-- отвечал Арингароса. — У нас много уровней участия. Тысячи членов "Опуса Деи" живут в браке, с семьями и заняты божьим делом на местах. Иные избирают аскетическую жизнь в монастырских общежитиях. Каждый свободен в выборе, но все члены "Опус Деи" разделяют одну цель: улучшать мир посредством божьих трудов. Конечно же, наша цель восхитительна.
Впрочем, разум не всегда превалировал. СМИ всегда тянулись к скандалам, а "Опус Деи", как и прочие организации, то и дело отличались несколькими заблудшими душами, просавшими тень на всех своих соратников.
Два месяца назад группа приверженцев "Опуса Деи" в университете на Среднем Западе США была уличена в наркотизации новообращённых "деистов": те принимали  мескалиновую эйфорию за религиозный опыт. Один студент носил силис с шипами долше рекомендованных двух часов в день-- и чуть не умер от заражения крови. В Бостоне недавно один банкир отписал все личные сбережения "Опусу Деи" -- и наложил на себя руки.
З а б л у д ш и е   о в ц ы , думал Арингароза, и сердце его стремилось к ним.
Конечно, последним испытанием стал публичный судебный процесс над шпионом ФБР Робертом Ханссеном, не только выдающимся активистом "Опуса Деи", но и половым извращенцем, оснастил свою спальню видеокамерами так, что его друзья могли видеть, как Роберт сексуется с женой.
— ... едва-ли времяпровождение истинного католика,-- заметил судья.
К сожалению, всё это породило новый наблюдательный совет, известный как "Сетевой контроль над Опус Деи" , СКОД (Opus Dei Awareness Network ,ODAN). Популярный сайт, www.odan.org, публиковал ужасающие истории бывших членов "Опус Деи", которые предостерегали симпатизирующих ордену. СМИ теперь окрестили "Опус Деи" "божьей мафией" и "сектой Христа".
М ы  б о и м с я    н е п о с т и ж и м о г о ,думал Арингароза. Они, эти критики, хоть немного представляют себе, сколько жизней обогатил орден? Он пользуется полной поддержкой и благословением Ватикана.  " О п у с   Д е и "-- л и ч н а я   п р е л а т у р а   с а м о г о   П а п ы .
Недавно, впрочем, "Опус Деи" ощутил угрозу похлеще СМИ... неожиданного врага, от когорого Арингароза не мог надёжно укрыться. Пять месяцев назад калейдоскоп вражьей мощи тряхнул было -- и епископ пока не оправился.
— Они не знают, что за войну затеяли, — злобно шептал епископ, продолжая разглядывать океанскую тьму. На миг его взгляд поймал отражение своего неуклюжего лица, тёмного и угловатого, замечательным приплюснутым чьим-то кулаком носом. Случилось это в Испании, когда Арингароза был ещё молодым миссионером. Изъян теперь малозаметный: Арингароза -- мир духа, не плоти.
Когда Лайнер достиг португальского берега, завибрировала мобилка в сутане. Паче запрета на включённые мобилки, Арингароза не мог пропустить этот звонок. Лишь один человек, пославший было епископу трубку, знал этот номер.
Возбуждённый, епископ выдохнул :"Да?"
— Сайлас нашел место краеугольного камня, — отозвался голос. — Это в Париже. Внутри собора Сен-Сюльпис.
Епископ Арингароза улыбнулся.
— Тогда мы рядом.
— Можем достать камень немедленно. Но мы нуждаемся в вашем влиянии.
— Конечно. Скажете мне, что делать.
Когда Арингароза выключил трубку, его сердце неистовствовало. Он снова засмотрелся в пустоту ночи, ощущая малость свою рядом с деяниями им же начатыми.

В пятистах милях поодаль альбинос по фамилии Сайлас, смывал над тазом кровь со спины, наблюдая красные разводы в воде.
— Окропи меня иссопом, и буду чист,, — бормотал он псалом. — омой меня, и буду белее снега.*
Никогда прежде в своём духовном чине испытывал Сайлас такого нарастающего предчусвтвия. И это удивляло и возбуждало нервы его. Десять лет он следовал "Пути" ,очищаясь от грехов...  перестраивая жизнь свою... вычёркивая из памяти былую грубость свою.  Теперь, однако, всё это стремительно вернулось. Ненависть с которой было боролся он, погребал которую, воспрянула. Он был поражён тем, сколь быстро проявилось его прошлое. А вместе с ним, конечно, проснулись и былые навыки. Призабытые, но действенные.
Иисусово учение -- о мире... ненасилии... любви. Этому учили Сайласа с самого начала, это он сохранил в сердце. И именно Э Т О  враги христовы теперь пытаются разрушить.  Т е  ,   к т о   г р о з я т   Б о г у  с и л о й ,  в с т р е ч е н ы   б у д у т   н е ю   ж е .   Н е у к л о н н о й   и   т в ё р д о й .
Два тысячилетия бойцы Христианства обороняли Веру свою от колеблющих Её еретиков. Сегодня Сайласа призвали на битву.
Промокая раны, он накинул свою до лодыжек долгую сутану с капюшоном. Простую, из тёмной шерсти, контрастирующую белизной его кожи и волос. Повязавшись верёвкой, он накинул капюшон и позволил глазам восхититься отражением в зеркале.  К о л ё с а   в е р т я т с я .

продолжение следует
откорректированный перевод с английского Терджимана Кырымлы

Примечания переводчика:_________________________________________
* "...Purge me with hyssop, and I shall be clean; wash me, and I shall be whiter than snow",  Псалом 51:7; "Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега" (Пс.50:9), в православном переводе этот псалом -- под номером 50;
** См. Матф.10:34, для контраста.

28.

Утро, как и все предыдущие, началось косым дождём. Перед отелем "Савой" стоит полицейский кордон. Полиция заперла оба конца узкого проулка.
Толпа с рыночной площади мечет камни в пустой проулок. Камни заполняют середину его. Хоть бери да мости заново.
Полийейский офицер со своими дико-жёлтыми перчатками стоит у входа. Он гонит нас со Звонимиром обратно.
Звонимир обманывет его. Мы крадёмся, прижимаясь к стене, чтоб избежать камней. Мы минуем полицейски кордон, продираемся сквозь толпу.
У Звонимира много друзей- они окликают его.
- Друзья,- речёт мужчина с баррикады, - ожидаются войска. Сегодня вечером они непременно прибудут.
Мы идём по городу- он тих, лавки закрыты. Нам попадается еврейская похоронная процессия- носильшики вприпыжку с гробом, а женщины ,крича, трусят следом.
Мы знаем, что больше никогда не вернёмся в отель "Савой".
Звонимир лукаво ухмыляется: "Мы не оплатили постой".
Мы минаем табачную лавку, на которой висит доска с выиграшами лтерейки. Я вспоминаю о тираже.
- Вчера был, -молвит Звонимир.
Лавка опасливо ограждена и всяко заперта, но номера висят рядом с зелёной дверцей- доска приколочена к стене. Я не вижу своих чисел,- наверное, их вчера написали мелом, а дождь их смыл.
Абеля Глянца встречаем мы в еврейском квартале. Он ,однако, не ночевал в отеле. Он делится новостями:
- Вилла Нойнера разнесена; Нойнер с семьёй уехал прочь на автомобиле.
- Уничтожить!- кричит Звонимир.
Мы возвращаемся в отель- толпа ещё на взводе.
- Вперёд!- кричит Звонимир.
Пара возвращенцев кричит то же.
Мужчина продирается через толпу вперёд. Останавливается. Вдруг вижу я, как он выбрасывает руку- грохот, кордон смешивается, толпа валит по проулку.
Полицейский офицер пронзительно вопит, приказывает. Раздаётся пара жалких выстрелов- двое рабочих падают, некоторые женщин ползут.
- Ур-ра!- кричат возвращенцы.
- Пропустите меня!- взывает Тадеуш Монтаг, рисовальщик. Он длинный и тощий, он выше всего на голову. Он кричит впервые в своей жизни.
Его пропускают, а за ним следуют другие. Многие насельцы отеля напирают толпе навстречу, к рыночной площади.
Директор отеля стоит на площади, незаметно он туда пробрался. Он сложил ладони рупором- и кричит ,запрокинув голову, восьмому этажу:
- Герр Калегуропулос!
Я слышу, как он кричит- и торю к нему дорогу. Столько всего происходит здесь, Но мне же интересен Калегуропулос.
- Где Калегуропулос?
- Он не желает спуститься!- кричит директор.- Не хочет, и всё!
В этот миг отворется люк на крыше- и является Игнац, старый лифтовой мальчик. То ли он так высоко загнал сегодня свой "стул"?
- Отель горит!- кричит Игнац.
- Спускайтесь же сюда, -зовёт его директор.
Тут вырывается из люка сноп пламени- голова Игнаца пропадает в нём.
- Нам надо спасать его, -говорит директор.
Жёлтый сноп огня скачет над крышей, как зверь.
Седьмой этаж весь занялся- в окнах видны языки пламени.
Шестой горит, пятый. Горит на всех этажах в то время, как толпа штурмует отель.
Я замечаю в сутолоке Звонимира- и зову его.
Тяжко бьют куранты, едва превозмогая многоголосый гам.
Звучит барабанная дробь, слышны грубый топот подкованных сапог и обрывки команд.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

23.

Я понял Генри Блюмфельда.
Он тоскует по родие, как мы со Звонимиром.
Народ всё ещё прибывал из Берлина и из других городов. То шумливые люди, они кричат и берут криком, чтоб заглушить совесть. Они были ловчилами и пройдохами, и все явились сюда из фильма, и готовы были порассказать о белом свете, но они видали мир глазами навыкате, держали мир за хозяйственную подсобку Бога, и они желали достойно конкурировать с себе подобными равно как открывать свои большие гешефты.
Они проживали в трёх нижних этажах и доверяли Злотогору собственные мигрени.
Многие приезжали со своими жёнами и подругами- наконец Злотогору дел привалило.
Устраивали девишники и мальчишники, и танцевальные вечеринки; общество господ
ругалось в баре и пользовались голыми девочками фрау Джетти Купфер.
Выше них торчал повсюду Александерль во фраке да лаке, и Ксавер Злотогор в наглухо застёгнутом сюртуке, и корчил таинственную, шельмовскую юношескую мину.
Блюмфельд приходил с Бонди- тот говорил, но дамы взирали лишь на Генри Блюмфельда, а поскольку тот молчал, казалось, что те внимают его тишине. Словно обладали они способностью слышать, что он думал и таил.
Ко мне хаживали и люди с верхних этажей, и не было тому конца. Я видел, что никто из них добровольно не поселился в отеле"Савой". Каджого занесла и пригвоздила недоля. Каджому отель "Савой" был несчастьем- поселенцы просто не имели выбора. Всё-то невзгоды толкали их сюда, а несчастные верили, что "Савой" значит "недоля".
Этому не было края. И вдова Санчина вернулась. Она пожила уже у свёкра на селе, вынуждена была тяжко трудиться по дому. Она услыхала о прибытии Блюмфельда, и то, что он помогает всем людям.
Я не знаю, добилась ли чего-нибудь вдова Санчина.
Я не знаю, сколь многим Блюмфильд помог.
Офицер полиции внезапно вынырнул, тот самый, вся семья которого ежевечерне сиживает в варьете.
Он оказался тупым малым в аксельбантах и с саблей-волокушей, и ничего особенно в нём. Он унаследовал номер 80-й: все останавливающиеся здесь офицеры полиции непременно жили в комнате 80-й.
Уже неделю носил офицер новый мундир из синего сукна, и награду на груди. Я полагаю, он был наконец-таки произведён в обер-лейтенанты.
Он молодецки гарцевал, сабля довольно часто оказывалась между ног, а правой он помахивал кожаными, дичайше жёлтыми перчатками. Он являлся в бар- и пил за всеми столами, за счёт всех, и наконец приземлялся у Александерля.
Эти двое уважали друг друга весьма.
Офицер отличался носом картошкой и большими красными ушами на гладковыбритой черепушке. Волосы его росли со лба узким треугольником к самому носу- ему приходилось натягивать фуражку так, чтоб эта смехотворная поросль не замечалась.
Я не знаю, что за дела были у офицера полиции, знаю ,что он очень мало работал. Наш офицер поднимался в десять, он обедал в полдень, а затем читал газеты. То был тяжкая работа- он откладывал саблю всегда, когда читал газеты.
Он подавал себя, так сказать, приватно.
Вечером он лихо танцевал- он был завидным танцором. Он прыскался ландышевым одеколоном, от него пёрло как из цветочного павильона, а танцевал он в штанах на подтяжках, а штаны его крепились резиновыми шнурками к голенищам; Узкие красные лампасы штанов светились очень кроваво.  Его большие уши полыхали густым пурпуром, а носовым платочком он утирал жемчужины пота с носа.
Офицер полиции звался Яном Мроком. Он был весьма учтив и услужлив, и улыбался всегда.
Улыбка была спасением его- добрый, любезный ангел даровал её офицеру.
Когда я вот так рассмотрел его, его розовую кожу, его бесчувственный рот, тогда понял я, что с семи лет от роду он вовсе не изменился. Он выглядел ровно как школьничек. Двадцать лет, Война и беды не тронули его.
Однажды он пришёл в бар со Стасей.
Две недели минуло с той поры, как я повидал её в последний раз. Она смугла, свежа и улыбчива, её большие карие глаза те же.
- Вы разочарованы?
- Вы пренебрегли нашей дружбой!
Я не предаю дружбу. Этот упрёк возмутил и саму Стасю.
Две недели простёрлись меж ею и мною- они пустыннее, чем двести лет. Я ,дрожа, бывало ждал её пред варьете, которое давила тень соседней стены. Мы пили вместе чай- и некая теплота облекала было нас обоих. Она была моей первой любимой встречей в отеле "Савой", и нам обоим был несимпатичен Александерль.
Я видел сквозь замочную скважину, как она в одном купальном халате хаживала туда-сюда и учила французские слова. Она ведь желала в Париж.
Я бы охотно поехал с нею в париж. Я бы охотоно остался с нею, на год, или на два, три.
Большой ворох одиночества собрался во мне, шесть лет глубокого одиночества.
Я искал причин, отчего я столь далёк от Стаси- и не находил их вовсе. Я выдумывал упрёки- в чём бы мне её упрекнуть? Она приняла букет Александерля- и не вернула его. Глупо это, отсылать цветы. Возможно, я ревнив. Когда сравниваю себя с Александерлем Бёлёгом, однако, всё в пользу моих добродетелей.
Всё же, я ревнив.
Я не покоритель и никакой не поклонник. Если мне что-либо даётся, беру и благодарен за то. Но Стася не предложила себя мне. Она желала осады.
Я тогда ничего не понял- долго пробыл один, без дам-, отчего девушки такие тихони и столь терпеливы, и такие гордые. Стася же не знала, почему я не штурмовал её ликуя, а брал, смиренно и благодарно. Теперь понимаю, что такова природа женщин, слишком медлить, настолько, чтоб ложь их запаздывала, чтоб затем оказаться напрасной.
Я слишком заботился отелем "Савой" и людьми, чьи чужие судьбы слишком мало относятся к моей. Здесь стояла прекрасная дама и ждала доброго слова, а я не сподобился, как заскорузлый школяр.
Я был груб. Я вёл себя так, будто Стася виновна в моём долгом одиночестве, а ей-то было невдомёк. Я корил её за то, что она не провидица.
Теперь я знаю, что женщины догадыватся обо всём, что в нас творится, но всё-таки ждут слов.
Бог вложил нежность в души женщин.
Её присутствие возбуждало меня. Почему она не подошла ко мне? Почему она позволила сопровождать себя офицеру полиции? Почему она не спросила, почему я по-прежнему здесь? Почему не молвила она "слава Богу, что ты здесь!"?
Но ,наверное, ничего такого не говорят будучи бедной девушкой- бедному мужчине: ""слава Богу, что ты здесь!" Наверное, время вышло любить бедного Габриэля Дана, который никогда не владел ни единым кофром- и умолк для меня этот дом. Наверное, настало время, когда бедные девушки любят александеров бёлёгов.
Теперь знаю я, что кавалерство офицера было случайным, её вопрос- провокацией. Тогда же я был одинок, огорчён и вёл себя так, словно  Я -девушка, а СТАСЯ- мужчина.
Она стала ещё неприступнее и охладела, а я чувствовал, что мы взаимно всё удаляемся и становимся чужими.
- Я определённо уезжаю через десять дней.
- Когда вы прибудете в Париж, черкните мне карточку!
- Пожалуйста, охотно!
Стася могла бы молвить:
- Желаю поехать с вами в Париж!
Вместо этого она попросила у меня карточку.
- Я вышлю Вам Эйфелеву башню.
- Как Вам угодно!- сказала Стася, что касалось вовсе не карточки с видом, а нас вдвоём. Бедный ты, Габриэль Дан!
На следующее утро я увидел Стасю под руки с Александерлем идущих вверх лестницею. Они улыбнулись мне- я завтракал внизу. Тогда я знал, что Стася сделала большую глупость.
Я понимаю Стасю.
Женщины делают глупости не так, как мы- из оплошности или легкомыслия, но лишь когда они очень несчастливы.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина:  Почему тебе это вспомнилось?  Я думал, то время теперь для тебя совсем не имеет значения.
Я: Неважным была зачёт, но коль он минула, то вспоминается, да имя её говорит за себя, а того, другого насмерть хватил удар, двадцатидвухлетнего, мне пришлось преодолеть путь из из факультета на университетской улице, мимо боковой стены здания университета, а я шла, трогая стену, и по улице я прошлась было, ведь они ждали меня в кафе "Бастай", Элеонора и Александер Фляйсер, я еле держалась на ногас, на мне лица не было, они меня уже в окно заметили, на подходе. Когда я подошла к их столу, никто ни слова не молвил, они думали, будто я не сдала зачёт, я же сдала его, но только в известном смысле, затем сунули они мне кофе, я же сказала им прямо в их вытянутые лица, мол запросто сдала, по-детски. Они ещё немного расспросили меня, наконец- поверили, я же думала об углях, о возможном пожаре, но я не припоминаю, никак не могу в точности вспомнить себя... Мы не праздновали, это точно. Немного спустя мне выпало возложить двоеперстие на жезл и  молвить одно латинское слово.  На мне было одолженное у Лили коротковатое чёрное платье, в аудитории стояли рядами некоторые молодые мужчины и я, тогда раз я расслышала свой голос, уверенный и звонкий, а другие голоса- едва ли. Но я не испугалась себя, а после того я снова говорила тихо.

Я (lamentandosi) : И чему же я научилась, что испытала за все эти годы, стольким жертвуя, и вспоминаю о мучениях, которые себе причинила!
Малина: Ничему, естественно. Ты научилась тому, что уже было в тебе, что ты знала. Тебе мало этого?
Я: Наверное, ты прав. Я уж подумываю, что просто возвращаюсь к себе прежней. Я слишком охотно вспоминаю время, когда у меня было всё, когда веселье было искренним, когда я была серьёзна в лучшем качестве. (quasi glissando) Тогда всё складывалось, хранилось, использовалось, эксплуатировалось и наконец уничтожалось. (moderato) Медленно я улучшалась, совершенствовалась, добавляла себе то, чего мне не хватало- и выздоравливала. И вот, я уже почти та, бывшая некогда. (sotto voce) Но на что тогда путь?
Малина: Путь ни на что не хорош, он- каждому свой, но не всякий способен его одолеть его. Но надо в иной день сверять своё новообретённое Эго с грядущим, которое не долдно быть прежним Я. Без потуги, болезни, сожаления.
Я (tempo giusto): Мне уже не жаль себя.
Малина: По меньшей мере этого я ждаль, вот и верное приобретение. Кому охота оплакивать твоё, наше?
Я:  Но другие охотно оплакивают чужих, почему?
Малина: Это ненадолго, другие едва ли заслуживают, я же -другое дело, по отношению к тебе. Что толку тебе , если тогда кто-то в Тимбукту или в Аделаиде жалел детку в Клагенфурте, которая упала, которая лежала под деревом перед лодочной прогулкой по озеру, замерев, чтоб затем увидеть вкруг себя первых убитых и раненых? Им не нужны слёзы made in Austria. Кроме того, плачется в глубоко мирное время, когда ты снова поминаешь прошлое, сидя в удобном кресле, и не слызать выстрелов, и ничто не горит.  На улице среди сытых прохожих голодно по иному времени. В кино только пугаются, во время показа глупого фильма ужасов. Забнут не зимой, а летним днём на море. Да о ком я? Когда тебе чаще всего холодно?  Да тебе же, в один милый, необычно летний октябрьский день на море. Ты можешь позволить себе думать о посторонних или ещё чем-то тревожиться. Ты не меняешься.
Я (piu` mosso) : А если ничего не поделать, и пособить нечем, что тогда? Это было бы не по-людски, ни о чём не заботиться.
Покой привносить в непокой.  И наоборот.
Я (dolente, molto mosso): Когда же всё-таки настанет время, когда я смогу осуществить это, когда буду занята- и ,одновременно, праздна?! Когда настанет время, когда я отыщу время на то?! Когда придёт время без фальшивых сожалений, без фальшивых страданий и страхов, без глубых самокопаний, постоянных бессысленных припоминаний?! (una corda) Желаю медленно вызумать, изобрести себя. (tutte le corde) Ведь вот как?
Малина: Если тебе угодно.
Я: Обязана ли я впредь не расспрашивать тебя?
Малина: И вот опять вопрос.
Я (tempo giusto): Иди поработай до ужина, я тебя кликну. Нет, готовиить не стану, почто мне терять на это своё время? Желаю выйти, да, именно, пройтись пару шагов, до кабачка, всё равно, в какой, где шумно, гле сидят и пьют, чтоб с тем предстасить себе снова белый свет. В "Старый Геллер".
Малина: Я к твоим услугам.
Я (forte) : Я теперь положусь на тебя. И на тебя тоже.
Малина: Любимая, отложим это!
Я: Именно так всё кончится, когда я смогу положиться на всё.
Малина: Это большое заблуждение. Вот так ты одну иллюзию меняешь на другую.
Я (senza licenza): Нет. Прочь иллюзии, все получится, если ты мне поможешь. Меняю сугубое заблуждение на то, что проще.
Малина: Нет. Только когда ты примешься "сгружать" иллюзии, ты избавишься от заблуждения, постепенно.
Я (tempo): Как "сгружать", если сил на то не осталось?
Малина: Начать бы со страхов.
Я: Итак, я пугаю тебя.
Малина: Меня- нет, себя пугаешь. Истина плодит эти страхи. Но ты вглядись в себя. Иначе ты не развеешься, не отвлечёшься.
Я (abbandandosi): Почему не здесь? Нет, я не понимаю тебя! ...мне надо отвлечься от себя!
Малина: Ибо ты занята только собой и жалеешь себя. В этом начало и конец твоих борений. Ты довольно отжалела себя. Ты привыкаешь. Но тебе этого не нужно.
Я (tutto il clavicembalo): Ах! Я -иная, ты хочешь сказать, что я стану совсем иной!
Малина: Нет. Как неразумно. Ты такая как прежде, не меняешься. Но Эго задействовано,  оно совершает поступки. Ты же впредь не станешь этого делать.
Я (diminuendo): Всё же я никогда охотно не действовала.
Малина: Но всё же поступала. И позволяла собой манипулировать, и тобой, и посредством тебя манипулировали.
Я (non troppo vivo) : И этого тоже я никогда  не желала. Никогда я не противилась врагам своим.
Малина: Никогда ты не видывала ни одного своего врага, не смей забывать этого, и ни разу ты не показалась им.
Я: Не верю тебе. (vivacissimamente) Я видела одного, и он- меня, но мы не вглядывались.
Малина: Что за странное затруднение?! Тебе даже хотелось быть рассмотренной? Возможно, одним из твоих приятелей?
Я (presto, agitato): Прекрати! какие друзья? в такой миг- никаких, разве что, проходящих мимо! (con fuoco) Но враги есть.
Малина: Не исключено даже то, что враг -у тебя на виду.
Я: Тогда ,наверное, враг- ты. Но ты не враг.
Малина: Тебе не надо бороться впредь. Да и с чем бороться? Тебе не следует  стремиться в будущее, ни в прошлое, но научиться бороться иначе. Только так ты угомонишься.
Я: Да я уже знаю, как переменить тактику. Я наконец отступлю, ведь я побеждаю на почве. Я много земель завоевала за этот год.
Малина: И ты горда этим?
Я (con sordina): То есть?
Малина: Что за странная манера постоянно прятаться за вопросами?! У тебя должно быть своё место: не наступай с него, и не отступай.Тогда ты станешь на своём месте, на единственном, которое принадлежит тебе, побеждать.
Я (con brio): Побеждать! Кто говорит о том, что надо побеждать сегодня, когда символ будущих побед утерян?
Малина: Это значит просто побеждать. Это тебе придёт без ухищрений и усилий. Но ты станешь побеждать со своим Эго, иначе...
Я (allegro): Иначе... что скажешь?
Малина: С собственным Эго.
Я (forte): Чем моё Эго хуже прочих?
Малина: Ничем. Всем. Иначе все твои потуги напрасны. Это непростительно.
Я (piano) : Но если непростительно, то мне следует постоянно себя контролировать, документировать, поправлять?
Малина: Впредь твои желания не в счёт. На верное место, где б ты смогла утвердиться настолько, что отринула б собственное Эго, стать ты не желаешь. На верное место, откуда мир всем видится лучшим.
Я: Мне надо начать?
Малина: Ты всё было перепробовала, значит, начни и это. И ты прекрати всё прочее.
Я (pensieroso): Я?
Малина: Можешь ещё раз попробовать на вкус это "я"? Попытаешься? Взвесь его на языке!
Я (tempo giusto) : Я только начинаю любить его.
Малина: И насколько сильно ты способна полюбить его?
Я (appassionato e con molto sentimento): Очень. Только так. Я полюблю его как своё последнее, как тебя!

Иду сегодня по Унгаргассе и обдумываю обнову, в Священном городе должна освободиться квартира, откуда кто-то да съедет, друзья приятелей, квартира, в общем, не слишком просторная, и как мне только преподнести её Малину, которому было однажды наобещала жильё попросторнее, ради его множества книг. Всё-таки, ни за что не съедут в Третьем округе. Одна-единственная слеза в уголке глаза застывает, никак не скатится, кристаллизируется на холоде, становился больше и больше, вторым глазным яблоком, которое не желает вращаться по миру, но отстраняется от белого света и застывает в безграничном просторе.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

__________1.__________
Весенней солнечною золотой порою
себя в постели я устроил
лицом к стене;
в милейшем разума смятеньи,
да, смог я вызвать сновиденья,
проснуться- нет.

__________2.__________
Всегда пожалуйста

Умам недюжинным мы дали представленье!
Способен немец зрелище судить.
Устроим тотчас драмы повторенье,
в ладоши только не скупитесь бить.
Хотя, пример покраше может быть...
Судьба людская- тот же долгий стих:
есть два начала у житейской ленты,
концы которой, правда, не свести.
С вас, господа хорошие мои, аплодисменты!

__________3.__________
Прощание (Абшид)

И вот, трагедия к концу подходит,
а я робею с каждою строкой,
не от напора чувств людской породы,
не силы тьмы тревожат мой покой.
Коль к ясности тебя тропа возводит,
уместен масок глума разнобой?
И да замкнёт всю жизненную дикость
волшебный круг под приговор сердитый.

И впредь мне тени добрые в подмогу
дабы высот не застил злобный дух,
с которым грёзы юности помногу
то в контрах, то в друзьях- одно из двух.
Закату сдарим от души итоги,
к восходу обратим наш острый нюх!
Пусть музы благово`лят одержимым,
а дружба и любовь устроят жизни!

Ведь я всегда держусь сторонки вашей,
нас жизнь сдружила, спутники мои;
в слияньи братских чувств дорога краше-
кругами малыми устроим этот миръ.
Мы не доводим спор до рукопашной,
из предпочтений догмы не творим;
мы ценим с одинаковым почтеньем
и древности, и новизны творенья.

Сколь счастлив тот, кто мирною сохою
вдоль вёсен многих поле бороздит!
доволен тем, что Бог ему устроил,
родного духа промысел следит,
не изнеможет жаркою порою:
велит Природа- цели впереди.
И будто ловчий разгулялся выше:
Дух Времени топочет горней крышей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
(Эти стихи суть эпиграммы И.В.Гёте ко второй части "Фауста"; текст оригинала я не нашёл в Сети, пришлось заимствовать его из книги J. W. Goethe "Faust. Eine Tragoedie. Zweiter Teil", Verlag Philipp Reclam jun., Leipzig, Berlin, DDR, 1973)

S c h l u s s g e d i c h t e

__________1.__________
In goldnen Fruehlingsonnenstunden
Lag ich gebunden
An dies Gesicht;
In holder Dunkelheit der Sinnen
Konnt ich wohl diesen Traum beginnen,
Vollenden nicht.

__________2.__________
Abkuendigung

Den besten Koepfen sei das Stueck empfohlen!
Der Deutsche sitzt verstaendig zu Gericht.
Wir moechten`s gerne wiederholen,
Allein der beifall gibt allein Gewicht.
Vielleicht dass sich was Bessres freilich faende, -
Des Menschen Leben ist das aehnliches Gedicht:
Es hat wohl Anfang, hat ein Ende,
Allein ein Ganzes ist es nicht.
Ihr Herren, seid so gut und klatsct nun in die Haende!

__________3.__________
Abschied

Am Ende bin ich nun des Trauerspieles,
Das ich zuletzt mit Baengigkeit vollfuert,
Nicht mehr vom Draenge mensclichen Gewuehles,
Nicht von der Macht der Dunkelheit geruert.
Wer schildert gern den Wirrwarr des Gefuehles,
Wenn ihn der Weg zur Klarheit aufgefuert?
Und so geschlossen sei der Barbareien
Beschraenkter Kreis mit seinen Zaubereien.

Und hinterwaerts mit allen guten Schatten
Sei auch hinfort der boese Geist gebannt,
Mit dem so gern sich Jugendtraeume gatten,
Den ich so frueh als Freund und Feind gekannt.
Leb alles wohl, was wir hiemit bestatten.
Nach Ostensei das sichre Blick gewandt!
Beguenstige die Muse jeden Streben,
Und Lieb und Freundschaft wuerdige das Leben!

Denn immer halt ich mich an eurer Seite,
Ihr Freunde ,die das Leben mir gesellt;
Ihr fuehlt mit mir ,was Einigkein bedeute,
Sie schafft aus kleinen Kreisen Welt in Welt.
Wir Fragen nicht in eigensinn`gen Streite,
Was dieser schilt, was jenem nur gefaellt;
Wir ehren froh mit immer gleichem Mute
Das Altertum und jedes neues Gute.

O gluecklich, wen die holde Kunst in Frieden
Mit jedem Fruehling lockt auf neue Flur!
Vergnuegt mit dem, was ihm ein Gott beschieden,
Zeigt ihm die Welt des eignen Geistes Spur.
Kein Hindernis vermag ihn zu ermueden,
Er schreite fort, so will es die Natur.
Und wie des Wilden Jaegers braust von oben
Des Zeitengeist gewaltig-freches Toben.

Johann Wolfgang Goethe

__________14.___________ 
День приходил, день уходил,
Шли годы - я их не считал:
Я, мнилось, память потерял
О переменах на земли.
И люди наконец пришли
Мне волю бедную отдать.
За что и как? О том узнать
И не помыслил я - давно
Считать привык я за одно:
Без цепи ль я, в цепи ль я был,
Я безнадежность полюбил;
И им я холодно внимал,
И равнодушно цепь скидал,
И подземелье стало вдруг
Мне милой кровлей... там все друг,
Все однодомец было мой:
Паук темничный надо мной
Там мирно ткал в моем окне;
За резвой мышью при луне
Я там подсматривать любил;
Я к цепи руку приучил;
И... столь себе неверны мы! -
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул -
Я о тюрьме своей вздохнул.

перевод В.А.Жуковского

__________14.___________ 
It might be months, or years, or days— 
  I kept no count, I took no note, 
I had no hope my eyes to raise, 
  And clear them of their dreary mote. 
At last men came to set me free;         370
  I ask’d not why, and reck’d not where, 
It was at length the same to me, 
Fetter’d or fetterless to be, 
  I learn’d to love despair. 
And thus when they appear’d at last,         375
And all my bonds aside were cast, 
These heavy walls to me had grown 
A hermitage—and all my own! 
And half I felt as they were come 
To tear me from a second home:         380
With spiders I had friendship made, 
And watch’d them in their sullen trade, 
Had seen the mice by moonlight play, 
And why should I feel less than they? 
We were all inmates of one place,         385
And I, the monarch of each race, 
Had power to kill—yet, strange to tell! 
In quiet we had learn’d to dwell— 
My very chains and I grew friends, 
So much a long communion tends         390
To make us what we are:—even I 
Regain’d my freedom with a sigh.

__________14.___________ 
Минали вёсны, зимы, дни
без счёту. Я совсем поник:
в глазах- застрявшие сучки,
а вера выдохлась почти.
Меня пришли освободить-
я не пытал, куда идти:
раздолье или кандалы
по мне один удел постыл.
Я приручил себя любить
надежды порванную нить.
Они оковы совлекли,
но стен привычнейший расклин
угодьем показался мне-
и я ,едва не плача, смел
простить оставить мой удел
с семейством дружных пауков,
ткачей пропыленных углов,
с игрою мышек при луне:
привольно им- нескучно мне!
Там я, над живностью монарх,
казнить их мог, позор и страх!
и миловать, мвоих друзей.
Сживясь со звеньями цепей,
стальной дружиною своей,
я стал себе не господин-
едва сподобился уйти.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

__________13.__________
Я их увидел - и оне
Все были те ж: на вышине
Веков создание - снега,
Под ними Альпы и луга,
И бездна озера у ног,
И Роны блещущий поток
Между зеленых берегов;
И слышен был мне шум ручьев,
Бегущих, бьющих по скалам;
И по лазоревым водам
Сверкали ясны облака;
И быстрый парус челнока
Между небес и вод летел;
И хижины веселых сел,
И кровы светлых городов
Сквозь пар мелькали вдоль брегов...
И я приметил островок:
Прекрасен, свеж, но одинок
В пространстве был он голубом;
Цвели три дерева на нем,
И горный воздух веял там
По мураве и по цветам,
И воды были там живей,
И обвивалися нежней
Кругом родных брегов оне.
И видел я: к моей стене
Челнок с пловцами приставал,
Гостил у брега, отплывал
И, при свободном ветерке
Летя, скрывался вдалеке;
И в облаках орел играл,
И никогда я не видал
Его столь быстрым - то к окну
Спускался он, то в вышину
Взлетал - за ним душа рвалась;
И слезы новые из глаз
Пошли, и новая печаль
Мне сжала грудь... мне стало жаль
Моих покинутых цепей.
Когда ж на дно тюрьмы моей
Опять сойти я должен был -
Меня, казалось, обхватил
Холодный гроб; казалось, вновь
Моя последняя любовь,
Мой милый брат передо мной
Был взят несытою землей;
Но как ни тяжко ныла грудь -
Чтоб от страданья отдохнуть,
Мне мрак тюрьмы отрадой был.

перевод В.А.Жуковского

__________13.___________
I saw them—and they were the same. 
They were not changed like me in frame; 
I saw their thousand years of snow 
On high—their wide long lake below,         335
And the blue Rhone in fullest flow; 
I heard the torrents leap and gush 
O’er channell’d rock and broken bush; 
I saw the white-wall’d distant town, 
And whiter sails go skimming down;         340
And then there was a little isle, 
Which in my very face did smile, 
  The only one in view; 
A small green isle, it seem’d no more, 
Scarce broader than my dungeon floor,         345
But in it there were three tall trees, 
And o’er it blew the mountain breeze, 
And by it there were waters flowing, 
And on it there were young flowers growing 
  Of gentle breath and hue.         350
The fish swam by the castle wall, 
And they seem’d joyous each and all; 
The eagle rode the rising blast, 
Methought he never flew so fast 
As then to me he seem’d to fly;         355
And then new tears came in my eye, 
And I felt troubled and would fain 
I had not left my recent chain. 
And when I did descend again, 
The darkness of my dim abode         360
Fell on me as a heavy load; 
It was as is a new-dug grave, 
Closing o’er one we sought to save; 
And yet my glance, too much opprest, 
Had almost need of such a rest.         365

__________13.___________
Я видел горы, перемен
не знавшие,- состарил плен
меня лишь,- видел вечный снег
вершин, ему исхода нет;
в долины ледники брели.
Я видел Роны синь-разлив,
я слушал шум поскок-ручьёв,
дробивших скалы и сучьё.
Вдали был белостенный град,
и парус мчался с речкой в лад;
далече- утлый островок,-
не смог сдержать улыбки я:
один средь волн, а где семья?-
с подвал мой, низок, неширок,
на нём -три длинные сосны,
над теми- хладный вздох весны,
на грунте- росший первоцвет:
ветрам- оседлости завет.
У за`мка плавала форель,
дружна, нежна и весела;
я видел виражи орла,
позы`вные,быть может- мне,
столь бодро реял в вышине.
О, я бы с радостью взлетел...
да цепь сорвать свою невмочь,
рыдал я, возвращаясь в ночь
приюта. Груз постылых стен
согнул мой стан: пещера-склеп
звала к тому, кто отболел,
кого вдвоём не сберегли.
И слишком многое вдали
успел тогда увидеть я,
глаза до рези напоя.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

__________8.__________
Но он - наш милый, лучший цвет,
Наш ангел с колыбельных лет,
Сокровище семьи родной,
Он - образ матери душой
И чистой прелестью лица,
Мечта любимая отца,
Он - для кого я жизнь щадил,
Чтоб он бодрей в неволе был,
Чтоб после мог и волен быть...
Увы! он долго мог сносить
С младенческою тишиной,
С терпеньем ясным жребий свой:
Не я ему - он для меня
Подпорой был... Вдруг день от дня
Стал упадать, ослабевал,
Грустил, молчал и молча вял.
О боже! боже! страшно зреть,
Как силится преодолеть
Смерть человека... я видал,
Как ратник в битве погибал;
Я видел, как пловец тонул
С доской, к которой он прильнул
С надеждой гибнущей своей;
Я зрел, как издыхал злодей
С свирепой дикостью в чертах,
С богохуленьем на устах,
Пока их смерть не заперла;
Но там был страх - здесь скорбь была
Болезнь глубокая души.
Смиренным ангелом, в тиши,
Он гас, столь кротко-молчалив,
Столь безнадежно-терпелив,
Столь грустно-томен, нежно-тих.
Без слез, лишь помня о своих
И обо мне... Увы! он гас,
Как радуга, пленяя нас,
Прекрасно гаснет в небесах;
Ни вздоха скорби на устах;
Ни ропота на жребий свой;
Лишь слово изредка со мной
О наших прошлых временах,
О лучших будущего днях,
Об упованье... но, объят
Сей тратой, горшею из трат,
Я был в свирепом забытьи.
Вотще, кончаясь, он свои
Терзанья смертные скрывал...
Вдруг реже, трепетнее стал
Дышать, и вдруг умолкнул он...
Молчаньем страшным пробужден,
Я вслушиваюсь... тишина!
Кричу как бешеный... стена
Откликнулась... и умер гул...
Я цепь отчаянно рванул
И вырвал... К брату - брата нет!
Он на столбе - как вешний цвет,
Убитый хладом, - предо мной
Висел с поникшей головой.
Я руку тихую поднял;
Я чувствовал, как исчезал
В ней след последней теплоты;
И мнилось, были отняты
Все силы у души моей;
Все страшно вдруг сперлося в ней;
Я дико по тюрьме бродил -
Но в ней покой ужасный был,
Лишь веял от стены сырой
Какой-то холод гробовой;
И, взор на мертвого вперив,
Я знал лишь смутно, что я жив.
О! сколько муки в знанье том,
Когда мы тут же узнаем,
Что милому уже не быть!
И миг тот мог я пережить!
Не знаю - вера ль то была,
Иль хладность к жизни жизнь спасла?

перевод В.А.Жуковского

__________8.__________
But he, the favourite and the flower, 
Most cherish’d since his natal hour,         165
His mother’s image in fair face, 
The infant love of all his race, 
His martyr’d father’s dearest thought, 
My latest care for whom I sought 
To hoard my life, that his might be         170
Less wretched now, and one day free; 
He, too, who yet had held untired 
A spirit natural or inspired— 
He, too, was struck, and day by day 
Was wither’d on the stalk away.         175
Oh, God! it is a fearful thing 
To see the human soul take wing 
In any shape, in any mood:— 
I’ve seen it rushing forth in blood, 
I’ve seen it on the breaking ocean         180
Strive with a swoln convulsive motion, 
I’ve seen the sick and ghastly bed 
Of Sin delirious with its dread: 
But these were horrors—this was woe 
Unmix’d with such—but sure and slow.         185
He faded, and so calm and meek, 
So softly worn, so sweetly weak, 
So tearless, yet so tender—kind, 
And grieved for those he left behind; 
With all the while a cheek whose bloom         190
Was as a mockery of the tomb, 
Whose tints as gently sunk away 
As a departing rainbow’s ray; 
An eye of most transparent light, 
That almost made the dungeon bright;         195
And not a word of murmur, not 
A groan o’er his untimely lot,— 
A little talk of better days, 
A little hope my own to raise, 
For I was sunk in silence—lost         200
In this last loss, of all the most; 
And then the sighs he would suppress 
Of fainting nature’s feebleness, 
More slowly drawn, grew less and less. 
I listen’d, but I could not hear—         205
I call’d, for I was wild with fear; 
I knew ’t was hopeless, but my dread 
Would not be thus admonished. 
I call’d, and thought I heard a sound— 
I burst my chain with one strong bound,         210
And rush’d to him:—I found him not, 
I only stirr’d in this black spot, 
I only lived, I only drew 
The accursed breath of dungeon-dew; 
The last—the sole—the dearest link         215
Between me and the eternal brink, 
Which bound me to my failing race, 
Was broken in this fatal place. 
One on the earth, and one beneath— 
My brothers—both had ceased to breathe:         220
I took that hand which lay so still, 
Alas! my own was full as chill; 
I had not strength to stir, or strive, 
But felt that I was still alive— 
A frantic feeling, when we know         225
That what we love shall ne’er be so. 
  I know not why 
  I could not die, 
I had no earthly hope—but faith, 
And that forbade a selfish death.         230

__________8.__________
Но он, любимый первоцвет,
лелеемый, сколь видел свет,
подобный матушке с лица,
завет страдательный отца,
балунчик общий всей семьи,
один мне оставался мил,
него лишь ради я и жил,
чтоб он сберёг в достатке сил,
с ущербом меньшим моего
оттоль на волю выйти б смог...
И он, чей дух ещё был свеж,
храним щитом моих надежд...
А он, поникший, день за днём
всё ускользал под чёрный гнёт.
О Боже! Страшно было зреть,
как души окрыляла смерть,
тела кромсая иль давя:
я видел взлёты по кровя`м;
видал, как ,волны всколыхнув,
брала` своё- и труп тонул.
На гиблых ложах ,я видал,
Грех разум прежде отнимал.
Но горе долго тянет страх,
тем замедляя крыльев взмах.
Столь тихо увядал млй брат,
природной кротостью богат,
по-юношески неплаксив,
скорбя, потери он сносил.
Блеск щёк упорно не сходил,
укором гиблый хлад срамя,
сияньем радуги румян.
А стойкий свет живых очей
чуть не изгнавший власть ночей!
Мне виду брат не подавал,
что дух его до края сдал;
я вслушивался, затая,
своё дыханье... страхом пьян,
взывал, и , тишиной бесясь,
не принимая рока связь,
в рывок последний обратив
надежду, привязь совратил-
и подошёл... и не нашёл:
глаза мне застил чёрный шёлк.
Остался я... один вдыхал
пары`- подвала потроха...
Как перст... нелеп... порвалась связь
меж мной и родом... выжил я,
заброшенный в фатальный гроб,
один на свете, труп у ног-
останки брата моего.
Едва дыша, я ру`ку взял:
моя и та- к змее змея,
прохладны бы`ли столь. О, гром!
Живому не осталось сил-
я без любви себя влачил...
Когда не знаем, жить почто,
из чувств слагается зачёт.
Не знаю, право, почему
тогда не смог я умереть.
Быть может, вера, а не смерть
надежды родственней уму.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

- Она неиспорченная девушка. Из села...
Назин раз поднялась ночью глотнуть воды. Это сталось через неделю после свадьбы. Она уже было легла, а он всё сидел у телефона, говорил в то время, как она замерла за дверью. 
- ...Нет, я бы не сказал. Не прекрасна, но и не ужасна. Широколицая, высоколобая. Глаза немного узковаты.
Назнин притронулась к своему лицу. Верно, лоб высок. Но она не думала, что глаза её узки.
- ...Не высока. Не коротка. Примерно пять футов и два дюйма. Бёдра бы пошире, немного узки. Думаю завести детей. Всё как было оговорено, я доволен. Может статься, когда она постареет, то у неё вырастет борода, но теперь ей всего восемнадцать. А слепой дядя лучше, чем никакой.* Я слишком долго ждал себе жены.
-Узкие бёдра?! Тоже мне изъян! - про себя подумала Назнин, припомнив складки сала ,свисающие с живота Чану. В них можно намертво сунуть добрую сотню ручек и карандашей- и ни один не вывалится. На кончики их можно водрузить книгу или две- и те не упадут на пол. Как только его ноги носят такую тушу?
- Более того, она- хорошая работница. Уборка, готовка и всё прочее. Одно досадно: она не может навести порядок в моих бумагах, ведь совсем не знает английского. Но я не нарекаю. Повторюсь: девушка из села, она абсолютно неиспорчена.
Чану продолжил беседу, а Назнин прокралась назад в спальню- и в кровать. "Слепой дядя лучше никакого"! Её муж горазд на красное словцо. Какая-нибудь жена лучше, чем без жены. Иногда лучше. Что она вообразила? Что он влюблён в неё? Что он благодарен её, полодой и стройной, выбравшей его? Что жертвуя собой, она что-то приобрела? Да. Да.  С болью, мгновенно она уразумела ,что всё это выдумала было сама. Вот глупенькая девчонка! Что за высокие идеи?! Что за самомнение?!

Кровь будто свернулась. Назнин закрыла кран и обернула порезанный палец кухонной салфеткой с ролика. С кем тогда говорил Чану? Пожалуй, из Бангладеш ему позвонил родственник, не смогший прийти на их свадьбу. Пожалуй, то был доктор Азад. Сегодня вечером увидит он сам и высокий лоб, и раскосые глаза. Кровь проступила сквозь жидкую такань. Она размотала повязку и засмотрелась на капли крови, стекавшие в серебристую раковину. На замасленной поверхности они катились как капельки ртути, сливались -и пропадали в стоке. Когда она обескровеет, вот так, по капле, её палец? А вся рука? А тело, всё её тело- когда? Она особенно неужалась в людях. Не в каких-то определённых (теперь, конечнг, далёких, как Хасина), просто в людях. Если она приникнет ухом к стене, то услышит звуки. Телевизор. Кашель. Иногда- ворчание стиральной машины. Иногда, сверху- ёрзание ножек стула. Чирканье спичек о коробок- снизу. Все- в своих "коробах", пересчитывают собственные достояния. За все свои восемнадцать лет она не могла припомнить ни единой минуты наедине с собой. Пока не вышла замуж. И не прилетела в Лондон чтоб просиживать день за днём в большущей глухой клетке с пылящейся мебелью и неясными звуками чьих-то частных жизней, доносящимся сверху, снизу и сквозь все стены вокруг неё.
Назнин рассмотерела палец. Кровь снова унялась. Всякие мысли нахлынули в смятении. Ей надо поговорить с Чану о новом сари. Абба (отец) не попрощался с нею. Она думала, что он придёт утром в день их отъезда в Дакку, в аэропорт. Но когда она поднялась, отец уже ушёл на поля. Потому, что заботтлив или оттого, что ему нет дела до неё? Ей нужна полировка для полировки мебели, вся прежняя вышла. И отбеливатель для умывальника. Пожелает ли Чану побрить свою голову сегодня на ночь? Чем занята Хасина?
Она заглянула в спальню, отворила платяной шкаф. Письмо- в коробке из-под обуви, внизу. Она присела на кровать и принялась читать его, почти касаясь ногой полированной дверцы шкафа. Иногда она воображала, что тот упал на неё, вдавил её в матрас. Иногда она представляла себя запертой внутри него и колотящей, стучащейся в стенки, но никем не слышимой.

Наш кузин Ахмед дал мне твой адрес, слава Богу. Я слыхала о свадьбе и молилась в тот день молюсь и теперь. Молю чтоб муж твой добрый человек. Будешь писать и рассказывая всё мне.
Я так рада теперь почти оклемалась. Боязно смотреть в белый свет. Что ж так? Почто чего страшусь? Бог не послал меня на землю только чтоб страдать. Я знаю это всегда и если дни мои чернее ночи.
Малеков дядя дал ему работу  Первый Класс в железнодорожной компании. Этот дядя Большая Шишка на железке. Малек уходит рано утром и возвращается поздно поздно. Он не знает много о поездах и обо всём там но он говорит что это не важно. Что значит шикарно. Никто в этом не сравнится с моим мужем.
Ты веришь? Мы живём в целой квартире в черыре этажа высоко. Наше место две комнаты. Нет веранды но я хожу на крышу. Там бурый каменный пол прохладно ступням. У нас кровать с железными пружинами кабинет и два стула в спальне. Я складываю сари и прячу их в короб под кроватью. В гостинной три тростниковых стула и ковёр один табурет (Малек любит класть ноги на него) в корзинах припасы но это временно пока мы не купим стол. Также парафиновую плошку я жгу под покровом чтоб было чисто. Мои горшки и плошки в корзине. Едва один таракан может только два за всё время больше их не видала.
Даже если у нас ничего нет я счастлива. У нас любовь. Иногда мне хочется бежать вприпрыжку как козе. Так мы бегали в школу ты помнишь. Но тут не разбежишься а мне шестнадцать и я замужняя женщина.
У нас всё хорошо. Я придерживаю язык потому мне и не достаётся как говорит мой муж. Если муж добр с женой это не значит что она вольна говорить что вздумается. Если бы жёны разумели это их бы не били. У Малека Первокласная Работа. Молю о сыне. Молю матушка Малека простила нам "проступок" наш брак. Это настанет. Придёт время она полюбит меня как собственную дочь. Если я ошибаюсь она не настоящая мать ибо мать любит сына без остатка. Теперь я часть его. Если Амма жива она простила бы Абба не простил? Иногда мне думается она простила. Часто думаю нет и тогда я в печали и очень сердита.
Сестра я думаю о тебе что ни день и шлю тебе любовь. Шлю поклон твоему мужу. Теперь у тебя адрес ты будешь писать и расказывать мне всё о Лондоне. Меня в дрожь бросает подумаю только как далека ты.  Ты помнишь начало истории которую мы слыхали когда были детками?
"Жил-был принц, далеко жил он, за сесью морями и тринадцатью реками". Вот как я думаю о тебе. Но ты принцесса.
Много лет пройдёт и я снова свижусь с тобой и снова будем маленькими девочками.

_____________Примечание переводчика:_______________
* Видимо, бенгальская пословица.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы