И эта вера мне симпатичнее, по-человечески понятнее, чем публичные покаяния или публичные мольбы.
* * *
— Когда появился сам термин «блокада»?
— Только после ее снятия. До 1944 года говорили — «окружение». У Инбер в
«Пулковском меридиане» единственный раз упоминаются «блокадные зимы» — в
главе, написанной уже после прорыва. У Берггольц в «Ленинградском
дневнике» — насколько я помню, нигде. Город-крепость, осада — да. И это,
конечно, более мобилизующее обозначение.
* * *
Прошлое не может возразить
— Почему сейчас — даже по открытию Олимпиады это видно —
воцарился такой культ прошлого? Есть еще некие размытые версии светлого
будущего, но картины настоящего вовсе нет...
— Это как раз просто: прошлым легче всего манипулировать, оно не может
возразить. Будущее, казалось бы, еще доступнее — но чтобы его рисовать,
надо иметь какую-никакую концепцию, картинку в голове. А настоящее —
факты, они упрямы, и ими принято вообще пренебрегать: все российские
власти перерисовывали прошлое и соблазняли будущим. Настоящее считалось
кратковременным промежутком, который надо просто прожить. Отсюда
пренебрежение к элементарному, к человеческой жизни в частности. Этот
советский романтизм и в нас сидел: я пошел записываться в ополчение,
хотя была у меня бронь, был танковый завод, я долго доказывал, что
только что окончил институт и еще ничего не произвожу... Война казалась
быстротечной, непредставимо было — как это без нас?
И я понимаю людей, которые переписывают это прошлое, раскрашивают его
всячески: ныне мы остались с очень страшной картиной мира. Это-то и есть
самое ужасное: перед нами выжженная земля и трухлявые на ней пни. А
почему это так? Потому что в российской истории, увы, совершенно некого
любить. Я могу понять людей, любящих Черчилля, — именно по-человечески. В
его личности есть пространство человеческого, которое как раз и
позволяет как-то себя с ним, реальным, соотнести. Или де Голль, которого
я тоже могу полюбить. Но совершенно не представляю, как можно любить
Сталина.
— А многие представляют.
— Это другое. Они его не любят. Поговорить о величии, пожалеть о мощи —
это да; но это не любовь к Сталину-человеку. Он ее исключает,
отталкивает.
— А Петр? А Ленин?
— Я написал о Петре книгу, но это не значит, что я его понял. Для меня
он бесконечно обаятельная фигура — в том числе потому, что он еще и
великий естествоиспытатель. Но любить Петра? Петра-человека я и
представить не могу. Что до Ленина — в нем слишком много отталкивающих
черт, и прежде всего безумная мстительность. Ведь почему он с такой
силой вытаптывал в России любые ростки демократии? Кто мешал, в конце
концов, после революции вместо прежней империи построить хоть сколько-то
демократическое государство? Но Ленин люто ненавидел демократию,
поскольку в Европе жил униженным, полунищим изгнанником: он любой ценой
хотел избежать европейских принципов здесь. Я где-то могу даже понять,
представить, какими глазами он смотрел на тот же британский парламент...
Но как можно этого страшно озлобленного человека любить — не постигаю.
— Некоторые любят Путина.
— Он тоже отталкивает любовь, он слишком недоверчив, в чем-то и
жестокий, с убеждениями, конечно, со своей картиной мира... Я его давно
знаю, он всегда был таким — не особенно человечным, это принцип. Правда,
в последнем разговоре он, может быть, оттаял... и то не убежден.
— А о чем вы говорили с ним?
— Я — о том, что мне известно и доступно: о судьбах библиотек. Все-таки
это для многих последние очаги культуры, они должны превращаться в
современные центры, это долгая работа — вот о них.
* * *
— Вы сильно изменились с возрастом?
— Значительно, да. Я стал слабее... и лучше. Это трудно понять, но
попробую сформулировать. Слабее в том смысле, что я меньше могу
сопротивляться жизни. В молодости я был злее, упрямее, старался
сопротивляться тому, что жизнь из меня делает... Сейчас не
сопротивляюсь. И, разумеется, меньше боюсь. И лучше понимаю, что главной
ценностью в жизни была и остается любовь, прежде всего любовь семьи... Я
покойную жену довольно много огорчал, и жили мы сложно. А вспоминается
наша жизнь как самое большое счастье. Пока тебя любят — все переносимо,
мудрей этой мудрости никто никогда не выдумает.
* * *
Остальное, кому интересно, можно почитать в Новой Газете по ссылке вверху публикации.
