.

Стою де тінь під деревами-

тут смутний край життя:

земля, таємная, сирая;

струмки собі блищать.

.

Здаля лунають бучно дзвони

по степу просто в ліс.

В чащобі олень ся сполохав,

крізь сухостій поліз.

.

Ще ліс спросоння ворушиться.

Застиг надовго плай.

Пан Бог іде понад вершини,

вітає заспан-край.

.

переклад з німецької Терджимана........................................................

20.

Близнецы были фабрикантами игрушек, это я узнал на следующий день от горничного. Они были вовсе не близнецами. Пошлейшие интересы побратали их.
Многие люди прибывали из Берлина в "пункт назначения Блюмфельд". Они ехали к миллиардеру.
Через два дня прибыл Христофор Колумб.
Христофор Колумб был парикмахером Блюмфельда. Он входил в багаж Блюмфельда- и приезжал последним.
Он разговорчив, из немцев, однако. Его отец был поклонником великого Колумбуса- и окрестил сына Христофом. Но сын с таким-то именем стал парикмахером.
Он деловит, отличается хорошими манерами. Он каждому представляется: "Христоф Колумбус". Он говорит на хорошем немецком с рейнландским акцентом.
Христофор Колумб строен, высок и кудряв, он блондин, взгляд его добродушен, глаза его словно из голубого стекла.
Теперь он -единственный классный парикмахер в этом городе и в отеле "Савой" и, поскольку он было поиздержался, а времени теперь у него предостаточно, решается открыть заведение прямо тут, на что испрашивает разрешение Блюмфельда.
Кстати имеется свободная комнатка близ ложи портье. Там лежат вещи, забытые съехавшими постояльцами или тех клиентов отеля, которые на пару дней удалились чтоб затем вернуться.
Игнац рассказал мне, что Христофор Колумб желает занять эту комнатку.
Это ему удаётся: Колумбус- расторопный малый. Худой и стройный с виду, он в любую щель пролезет. Вообще, такова его доля, выискивать щели в жизни и заполнять их.
Здешнему народу невдомёк то, что замечательное имя парикмахера вызывает смех. Лишь Игнацу заметно это, и военному врачу, и Александерлю.
Звонимир спрашивает меня: "Габриэль, ты образованный, скажи мне, Колумб открыл Америку или нет?"
- Да.
- А кем был Александр?- продолжает Звонимир.
- Александр был македонским царём и великим завоевателем.
- Вот как...
Вечером мы втроём с Александерлем идём в "пятичасовый" зал.
- Что скажете насчёт этого парикмахера Колумбуса?- смеётся Александер.- Колумбом зовётся он, не иначе!
Звонимир мельком смотрит на меня- и говорит:
- То, что парикмахера звать Христофором Колумбом, это ещё полбеды. А вы зовётесь Александром!..
Словцо пришлось к месту- и Александер смолк.
Иногда я напоминаю другу: "Звонимир, давай, уедем".
Но именно теперь Звонимир не желает уезжать. Блюмфельд здесь- и жизнь со дня на день становится интереснее. С каждым поездом из Берлина прибывают иностранцы. И коммерсанты, и агенты, и бездельники. Парикмахер Колумб бреет старательно. Кладовая с двумя широкими окнами и с одним мраморным столом смотрится приветливо. Колумбус -виртуознейший барбье (галлицизм- прим.перев.), я таких ещё не видывал. Пять минут- и клиент готов. Стрижет волосы он бритвой он по новейшей методе. Не слышен в его цирюльне лязг ножниц.
Чёрт знает, откуда Звонимир достал денег для нас обоих. Наш счёт за проживания давно зашкаливает. Звонимир и не думает оплачивать его. Свои деньги мой друг всякий вечер кладёт себе под подушку. Он боится, что их украдут.
Мы живём почти столь хорошо ,как Блюмфельд, а в кухню для бедных ходим, когда придётся. А если не ходим, то питаемся в отеле. И деньги наши никак не кончаются.
Однажды говорю я Звонимиру: "Я собираюсь- и иду пешком на запад. Если ты не желаешь, оставайся здесь!"
И вот, расплакался Звонимир. По-настоящему.
- Звонимир, -говорю я ему, - посмотри в календарь. Сегодня вторник. Ровно через две недели, во вторник съезжаем.
- Абсолютно точно, - отзывается Звонимир- и клянётся громко и торжественно, хоть я на того не желаю.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ночь. Господь края обходит,
видит, всё добро покуда,
но затворены повсюду
двери, души на исходе.
Опечалился наш Сторож
"Кто со мною бдит, не знаю,
лес лишь Ноченьку пугает,
гонит псалмами прожору".

А над лесом одиноко,
только слышно, через горы
благовест покоем торит
путь рассвету, что далёко...
-- Остучу врата повсюду,
и дворцов, и хижин: "Встаньте!";
Скоро ночь в заре растает,
бдите, бдите внемля чуду!"

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы   
 

Der Waechter

Naechtlich macht der Herr die Rund,
Sucht die Seinen unverdrossen,
Aber ueberall verschlossen
Trifft er Tuer und Herzensgrund,
Und er wendet sich voll Trauer:
Niemand ist, der mit mir wacht. –
Nur der Wald vernimmts mit Schauer,
Rauschet fromm die ganze Nacht.

Waldwaerts durch die Einsamkeit
Hoert ich ueber Tal und Klueften
Glocken in den stillen Lueften,
Wie aus fernem Morgen weit –
An die Tore will ich schlagen,
An Palast und Huetten: Auf!
Flammend schon die Gipfel ragen,
Wachet auf, wacht auf, wacht auf!

Joseph Freiherr von Eichendorff

10.

Санчина похоронили в три пополудни, на дальнем краю православного кладбища.
Если кому здесь зимой придётся искать родных могил, тому понадобятся лопата и скребок чтоб трудно расчисщать себе дорогу в снегу. Все бедняки, погребаемые за общественный кошт, покоятся на дальнем краю погоста, и только ради трёх поколений родичей живые протопчут сюда тропки.
Но тогда могилу Санчина уже не сыщешь.
Абеля Глянца, бедного суфлёра ни за что не похоронят столь далеко.
Могила Санчина холодна и глиниста- я заглядываю в неё- а прах покойного вот да и оттдадут на поживу червям.
Санчин три дня пролежал в гробу на носилках в варьете, ведь отель- не покойницкая, он для живых и здоровых. Ноша покоилась за сценой в гардеробной каморке, а вдова сидела подле гроба , а бедный дьячок молился там же. Директор варьете уделил им свечей.
Танцовщицы вынуждены были проходить мимо покойника на сцену; фанфары гремели как обычно; и осёл Август выходил на подмостки, но Санчин не шевелился.
Никто из гостей не ведал, что за этими кулисами покоится труп. Полиция могла бы запретить, но офицер, которому выделена была бессрочная контрамарка, да и его родственники заполняли четверть зала, позволил оставить гроб.
Из варьете траурная прощессия вместе с директором направилась на окраину города, где располагались скотобойни- в этом городе мертвецы отправлялись в один свой последний путь со скотом. Коллеги покойного, я и Стася, и фрау Санчин следовали к могиле.
У ворот погоста мы повстречали Ксавера Злотогора, магнетизёра, он бранился с распорядителем кладбища. Злотогор незаметно провёл было осла к могиле.
- Так он похоронен не будет! - кричит распорядитель.
- Именно таким образом мы его и похороним,- отвечает ему Злотогор.
Вышла недолгая заминка: православный поп никак не решался начать службу, но Злотогор что-то нашептал ему- и тот согласился оставить животное у могилы.
Осёл с траурными ленточками на поникших ушах замер стоя. У самого края вырытой ямы стоял он, а все проходили мимо и никто не решался отвлечь животное подальше.
С Ксавером Злотогором и ослом я пошагал прочь по широкой, посыпанной гравием дорожке мимо знатных надгробий. Здесь покоятся мертвецы всех вероисповеданий, не очень-то раздельно, лишь иудейское кладбище отделено двойным забором. Просящие милостыню евреи весь день стоят у ограды и вдоль аллей, как люди-кипарисы. Они живут подаяниями с больших достатков и бросают всякому жертвователю свои благославления.
Я должен был выразить свою признательность Ксаверу Злотогору, который отважно боролся за ослиное присутствие. Я вовсе не был знаком с магнетизёром, он встречался мне не каждый день, а лишь по воскресеьям или при особых обстоятельствах, он очень часто "единолично" разъезжал по местечкам и большим городам и давал представления.
Он живёт в отеле "Савой", на четвёртом этаже. Он может себе позволить это.
Ксавер Злотогор повидал белый свет, Западную Европу знает он, и Индию. Там у факиров он, как сам рассказывает, обучился своему искусству. Ему может и сорок лет, но это вовсе незаметно, столь молоды его внешность и походка.
Иногда казалось мне, что мы оба устали, а его колени слегка подкашиваются от долгой ходьбы. Но глади-ка: подобно четырнадцатилетнему подростку Ксавер прыгает, да как высоко! через камень. В этот миг его лицо приняло мальчишеский вид, оливково-зелёное лицо еврейского подростка с плутоватыми глазами. Минуту спустя его подбородок тяжело отвис, он едва не упёрся в грудь.
Ксавер Злотогор шествует столь быстрыми перебежками, что мне он стал несимпатичен, да, я даже подумал, что все его история с ослом была пошлой комедией на публику, и показалось мне, что этот Ксавер Злотогор не всегда так звался, что его- имя внезапно всплыло из глубин моей памяти- Саломоном Гольденбергом был в своём родном галицийском местечке. Замечательно, что его эскапада с ослом на кладбище заставила меня забыть, что Ксавер- магнетизёр, гнусный колдун, мужчина, который за деньги приобрёл своё индийское факирство и с тайнами некоего чужого мира знаком лишь в меру своих колдовских штучек. А Бог позволяет жить ему и не карает за ушлось.
- Герр Злотогор, -говорю я, -к сожалению, вынужден оставить вас. У меня важный разговор.
- С господином Фёбусом Бёлёгом?- бросает Злотогор.
Будучи ошеломлён, я хотел было спросить его: "Откуда вы знаете?", но сдержался и сказал "нет", а сразу затем -"гутен абенд", хотя тогда ещё вовсе не смеркалось и солнце в полном соку не собиралось на покой.
Я поспешно зашагал в сторону, да вовсе не в город, не оборачиваясь, хотя слышал, как Злотогор что-то кричит мне вслед.
Крепко пахли копёнки свежескошенной травы; из свинушников неслось хрюканье; пристройки нелепо громоздились на задних дворах, а белые жестяные крыши домов горели как расплавленный свинец. Мне хотелось побыть до вечера одному. Я думал о многом: всё, и важное, второстепенное вертелось в моей голове; мысли являлись как странные птицы- и улетали прочь.
Поздно вечером пошёл я домой; поля и дороги покоились в потёмках; и кузнечики стрекотали. Жёлтые огни горели в усадьбах; звенели колокола.
Отель "Савой" показался мне пустым. Санчина больше не было здесь. Только два раза побывал я в его комнате. Но мне казалось, что потерял я милого и доброго знакомого. Что знал я о нём? Клоуном был он в театре, а дома- печальным, грубым беднягой; он пропах паром и грязью помывочной, годами вдыхал он дух чужого грязного белья- если не в "Савое", то в других гостиницах. Во всех городах мира есть "савои", поменьше или побольше этого, и везде только на верхних этажах их проживают санчины чтоб вдыхать грязный пар чужого белья.
Отель "Савой" уже был плотно заселён: изо всех 864-х комнат не осталось ни одной незанятой; лишь одного человека недоставало здесь, единственого Владимира Санчина.
Я уселся внизу, в "пятичасовом" зале. Доктор улыбался мне, словно хотел сказать: "Разве не видишь теперь, что я был прав, когда пророчил смерть Санчина?" Он улыбался так, словно представлял медицинскую науку и праздновал теперь свой триумф. Я выпил немного водки и присмотрелся к Игнацу: Смерть ли он? или простой лифтовой мальчик? Что глодал он своими кошачьими "пивными" глазками?
Я почуял, что начинаю ненавидеть отель "Савой", где одни живут, а другие умирают, где Игнац опечатывает чемоданы, а девушки вынуждены догола раздеваться для фабрикантов и маклеров недвижимости. Игнац был и живым законом, и Смертью, и лифтбоем этого здания. Не надо мне задерживаться здесь из-за Стаси, думал я.
На три дня мне ещё хватит наличных, ведь заработал я благодаря помощи Абеля Глянца. Затем меня, вконец изголодавшегося, погребут точно как бедного Санчина, на дальней околице кладбища, в червивой глиняной могиле. Уже ползают черви со змеями по гробу клоуна, а через три, восемь или десять дней, доски сгниют, а с ними- и чёрный старый, кем-то подаренный костюм, уже казавшийся довольно ветхим.
Здесь стоит, буравя меня своими жёлтыми глазами, Игнац, и ездит он на лифте вверх-вниз, и вёз он когда-то Санчина в последний раз.
В эту ночь я едва достиг своей комнаты. Я ненавидел тумбочку, абажур лампы, кнопку звонка, я пихнул кресло так, что оно громко полетело кубарем по полу; я бы охотно сорвал насмешливо висевшее на двери извещеньице Калегуропулоса; и я с опаской улёгся в кровать, и проспал до утра не погасив лампы.
Санчин явился мне во сне: вижу, как он поднимается из своей глиняной могилы и бреется- я протягиваю ему миску с водой, а он "мылит" себе лицо глиной.
- Это мы могём!- говорит он.- Не смотрите на меня!
И я таращусь на его гроб в углу ямы.
И хлопает Санчин в ладоши- затем раздаются громкие овации, весь отель "Савой" аплодирует, Каннер и Нойнер, и Зигмунд Финк, и фрау Джетти Купфер.
В первом ряду стои`т мой дядя Фёбус Бёлёг и шепчет мне: "Далёконько же ты зашёл! Ты сто`ишь не больше своего отца! Дешёвка ты!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Солнце, встань-ка
во зенит,
чернь гони!
А Земля в усладу канет.

Смело, прямо
ночь отринув,
леса римы
вознесились в засонье пряном.

С алтаря
скал-- орёл
за зарёй,
камнем, дротиком, горя.

Свежесть, вот ты!
Сердце, резво
небо резать!
Сон оставь, оставь заботы!

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Adler

Steig nur, Sonne,
Auf die Hoehn!
Schauer wehn,
Und die Erde bebt vor Wonne.

Kuehn nach oben
Greift aus Nacht
Waldespracht,
Noch von Traeumen kuehl durchwoben.

Und vom hohen
Felsaltar
Stuerzt der Aar
Und versinkt in Morgenlohen.

Frischer Morgen!
Frisches Herz,
Himmelwaerts!
Lass den Schlaf nun, lass die Sorgen!

Joseph Freiherr von Eichendorff

В тиши да на пригорке
в лесу устроен дом,
он ,видно, одинокий,
один в лесу густом.

Там девица, глядите,--
ей вечер тихий рад--
прядёт шелковы нити
на свадебный наряд.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Anklaenge

Hoch ueber stillen Hoehen
Stand in dem Wald ein Haus;
So einsam war’s zu sehen,
Dort uebern Wald hinaus.

Ein Maedchen sass darinnen
Bei stiller Abendzeit,
Taet seidne Faeden spinnen
Zu ihrem Hochzeitskleid.

Joseph Freiherr von Eichendorff

ВТОРАЯ ГЛАВА
14.

И вот стою я третий день на вокзале и жду найма. Я мог бы пойти на фабрику, если бы именно теперь не бастовали рабочие. Вот бы удивился Филипп Нойнер, заметив среди своих рабочих барного завсегдатая. Мне такая метаморфоза нипочём- долгие годы чёрного труда за моей спиной.
Нужны только обученные рабочие, а я неквалифицирован. Могу склонять "Калегуолполос" и ещё кое-что. Ещё и стрелять умею: я добрый стрелок. За полевую работу дают только ночлег и еду, а мне нужны деньги.
На вокзале можно заработать денег. Иногда сюда приезжает иностранец. Он ищет себе надёжного "человека со знанием языка" чтоб не попасть впросак общаясь с местными хитрованами. И носильщики тут весьма востребованы- здесь таких немного. Вот и больше не знаю, чем ещё мог бы заняться я. С вокзала не так далеко в мир. Здесь можно посмотреть на разбегающиеся рельсовые пути. Люди прибывают и едут дальше. Может, встречу друга или фронтового товарища?
И вправду, подходит один, а именно- Звонимир Пансин, хорват, из моей части. И он возвращается из России, и -не на своих двоих, а поездом,- значит, дела у него идут хорошо и что он мне пособит.
Мы сердечно здороваемся, пара боевых друзей.
Звонимир- прирождённый революционер. В его военнных бумагах значится "p.v.", -"политически неблагонадёжный" (" politisch verdaechtig"), отчего он так и не был произведён в капралы, хотя давно было удостоился большой медали за отвагу. Он оказался в первом наградной листе нашей части- Звонимир не пожелал себе медали, что и сказал в лицо ротному капитану, а затем страдал- медаль-таки вручили.
Ну, ротный гордился своей частью, добрым и честным был он парнем, а оттого не желал, чтоб командир полка прослышал о бунтаре.
Поэтому он устроил всё так, что Звонимир получил медаль.
Я вспоминаю дни- полк на привале- мы со Звонимиром лежим на лугу и посматриваем на кантину: солдаты заходят и выходят, группами стоят поблизости.
"Они уже и этим довольны, -молвит Звонимир,- ни за что не станут они покупать в приличной лавке презервативы, в такой пахучей, где продавщицы надушены как бляди".
"Да, -отзываюсь я".
А мы говоритм о том, что война эта продлится во веки вечные- и мы больше не вернёмся домой. У Звонимира остались только отец и двое младших братьев.
Их тоже погубят, сказал Звонимир. Через десять лет ничего не вырастет в садах всего мира, - только не в Америке.
Он любил Америку. Когда окоп хорош был, говорил он "америка"! Когда укрепление строилось ладным, - "америка"! Одного справного лейтенанта прозывал он "америкой". А поскольку стрелял я хорошо, цели мои звал он "америкой".
А всё назойливое, непрекращающееся звал он "юбт". "Юбт" значило команду; во время строевых упражнений слышалось его "юбт". "Наклоны юбт!", "Прыжки юбт!"- то есть, бесконечные.
Когда нам ежедневно выдавали сухие овощи, Звонимир приговаривал "Сено жесть, юбт!" Когда барабанная дробь неделями не стихала, -"барабанят юбт!"; а поскольку меня он считал навсегда добрым малым, говаривал он "Габриэль юбт!"
Мы сидели в зале ожидания третьего класса, в топоте и гаме пьяных, и тихо разговаривали, и не разбирали ни единого слова, ведь мы внимали сердцами, не ушами.
В этом зале ко мне кто-то уже было громко обращался, но я не понял. Столь громок был рёв пьяных.
То были бастующие рабочие Нойнера, которые здесь пропивали свои пособия. В городе действовал сухой закон, а на вокзале алкоголь в кофейниках был доступен. Роботницы сидели тут, молодые девушки, уже сильно охмелевшие, но ничто не могло свести на нет их свежесть: напрасно с их здоровьем бился шнапс. Молодые парни начали драку из-за девушки, схватились за ножи. Но резались не насмерть. Народ был бодр- и только, не зол; кто-то пошутил над бузотёрами- и те угомонились.
Впрочем, здесь было опасно засиживаться: можно было получить по голове или в грудь, или могли тут твою шляпу сорвать с головы да выбросить, или сбросить тебя на пол ради сидячего места.
Мы со Звонимиром сидели в конце зала прислонившись спинами к стене так, что обозревали всю толпу и могли издали увидеть каждого приближающегося к нам. Но никто не досаждал нам: в нашем окружении все были доброжелательны. Иногда нас просили огня: раз я уронил коробок спичек на пол- и молодой парень подал нам его.
- Желаешь поехать дальше, Звонимир?- спросил я и рассказал ему, как мне живётся.
Звонимир не желал ехать дальше. Он хотел остаться тут, ему нравилась забастовка.
-Желаю тут делать революцию,- сказал Звонимир так просто, как "желаю тут написать письмо".
- ...Ты мне поможешь, -добавил он.
- Не умею, -откликнулся я и объяснил Звонимиру, что тут у меня никого нет, и никаким общественным чутьём не обладаю.
- Я эгоист. Настоящий эгоист.
- Учёное слово, -посмеялся Звонимир.- Все учёные слова позорны. Простой речью ты не способен выразить этакую гнусность.
Мне нечего было на это сказать.
Я стою один. Моё сердце бьётся для меня. Меня не волнуют бастующие рабочие. Меня ничто не связывает с толпой, и- ни с одним из этих. Я холодный тип. На войне я не был компанейским парнем. Мы все лежали в одном говне и ждали одинаковой смерти. Но я-то думал лишь о собственной жизни, и о собственной смерти. Я перешагивал трупы- и иногда мне было горько оттого, что я при этом не ощущал боли.
На этот раз насмешка Звонимира лишила меня покоя - надо наонец поразмыслить мне над собственной холодностью и над своим одиночеством.
- Каждый из нас жив обществом...- говорит Звонимир. В каком обществе живу я?...
Я живу в обществе постояльцев отеля "Савой".
Александерль Бёлёг подвернулся мне- и он отныне живёт "в близком соседстве" со мною. Что у меня общего с Александерлем Бёлёгом?
Да не с Бёлёгом, но -с умершим Санчиным, который пропах было паром помывочной, и со Стасей, со многими постояльцами с шестого, седьмого и восьмого этажей, которые боятся инспекций Калегуропулоса, чьи чемоданы запломбированы и заперты в этом отеле "Савой", пожизненно.
И я не вижу никаких признаков собственной близости с Каннером, и с Нойнером, и с Ансельмом Швадроном, с фрау Джетти Купфер, и со своим дядей Фёбусом Бёлёгом, и с его сыном Александером Бёлёгом.
Разумеется, я живу в обществе, и его горести- мои горести, и его бедность -моя бедность.
И вот стою я на вокзале, и жду денег- и нет для меня никакой работы. А я пока ещё на оплатил постой в гостинице, и нет у меня даже одного чемодана в залог Игнацу.
Это большое счастье, моя встреча со Звонимиром, счастливый случай, который бывает только в книгах.
Звонимир пока при деньгах и бодр духом. Он желает поселиться со мной.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

О, что за щебет на пригорке!
В лазури ласточки снуют,
пищат :"Жених-невеста, горько!";
из крон малиновки поют.

Журавль фасонит, долгоногий:
"Пойду-ка, рыбы наловлю..."; 
А вечер сонный у порога
глядится в зарева салют.

И, что во сне, я из зенита
своей любимой вижу дом,
чья крыша тучкою умыта;
погасли звёзды, ми`нул гром.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Zur Hochzeit

Was das fuer ein Gezwitscher ist!
Durchs Blau die Schwalben zucken
Und schrein: »Sie haben sich gekuesst!«
Vom Baum Rotkehlchen gucken.

Der Storch stolziert von Bein zu Bein;
»Da muss ich fischen gehen -«
Der Abend wie im Traum darein
Schaut von den stillen Hoehen.

Und wie im Traume von den Hoehen
Seh ich nachts meiner Liebsten Haus,
Die Wolken darueber gehen
Und loeschen die Sterne aus.

Joseph Freiherr von Eichendorff

Старые батальные полотна не пугают, но, напротив, трогают. Крававая краснота ,что когда-то царила на них, стала кирпичной, слегка морковной- это суть мирные нюансы красноты, её пацифизм. Разорванные знамёна развевалются на передовой. Верно, они саблями исполосованы, копьями проткнуты, пулями продырявлены. Но уже одно то обстоятельство, что они, нежные творения из сукна и шёлка, несмотря на отвратительное оружие, переживать по многу битв, создаёт впечатление, что в старые времена битвы были не такими беспощадными, какими они изображены в исторических книгах. Наличе бесчисленных павших налицо. Однако, смерть их не выглядит свершившейся. У них ещё есть время умереть с проклятием на устах, или с благословение того, за что они сражались было. Очевидно, в смертный миг им совершенно ясно, что они либо чудом воскреснут для бесшабашной боевой житухи, либо уже видят они военный отдел Небес, куда вот да и воспарят.
Никакого чуда! Враги суть ,как обычно, невероятны: турки, янычары, татары- в сущности, возможно, монофизиты, но лишь в одном существенно заблудшие. Это демонстрируют уж их кривые мечи. Те ,кто бьются на нашей, христианской стороне, при прямых мечах (они символизируют характер бойцов) ,с грифами, в которых во всяком случае приедставлен крест. В то же время татары налетают на сарацинских мелких, юрких и рыжеватых лошадках; гарцуют восточные герои и на конях мастью схожих с голубями-сизарями. Выдающиимся героям в последний миг суждено быть спасёнными неразлучными друзьями. Спаситель же будет смертельно ранен. А носилки уже наготове- для подоспевших, выдающимся же суждены слава и ликование.
Обычно, битва разыгрывается на равнине, что подчёркивают вкруг неё лежащие холмы. На них-то стоят абсолютные начальства, ради которых , во имя которых будут здесь биться. Невидимы, вероятно, за холмами высятся их белые шатры, к которых полёживают черновласые куртизанки и держат оттопыренными большие пальцы сжатых рук. Выдайся битва неудачной, те, во имя которых она начиналась, окажутся в авангарде отступаюших, заглянут в свои шатры, которым в таком случае суждено быть поспешно собранными. Но в любом случае у побеждённы останется ещё время мельком обнять своих возлюбленных.
Иногда бывает так, что холмы и то, что за ними оказываются на острие атаки. Тогда победители напирают с равнины вверх и машут тем, кто пока остался внизу. Вообще, жесты на войне играют большую роль. Постоянно один машет другому- к победе, во славу, на смерть. И по виду жестикулирующих ясно нам, что те определённо знают: они -примерны, и таковыми взойдут на Небо.  То, за что борются они и к чему призывают, суть хорошо. Следующие за героями тотчас ощущают это- и не мешкают.
Небо голубое, Солнце горячее и жёлтое, пыль бела. Глотки сражающихся сухи- и зритель жаждет уже окидывая взглядом на полотно. Раны препполагают лихорадку и сильную жажду. Хочется наполнить свежей водою бадью и отнести её в подмогу народу, кототый здесь на солнечной жаре исполняет свой тяжкий долг. Хочется укрепить бойцов. Не выйдет! Нет никакого родника поблизости и , прежде всего,- бадьи в руке! Озаботиться ими! После битвы напьются они.
Битва заканчивается, когда вечер наступает. Известно, что солнечная часть дня  приблизительно равна двенадцати часам. Как только Солнце закатится за нарочно представленный живописцем холм, сыграют трубы "отбой", даже если исход битвы ещё неясен. Серп месяца медленно карабкается из-за горизонта и напоминает о кривых мечах врагов. Невредимые укладываюся спать, а раненные начинают стонать.

В виду этимх идиллических батальных полотен самое ужасное то, что  п о с л е д н я я   в о й н а  уже было начиналась. Ровно десять лет, как она завершилась! Особенно- в странах -победительницах, которые воображают себя примерно вот этими рыцарями христианства на холмах. Отравляющие газы выглядят как миловидные облачки гарантирующего воскресение уничтожения. Пушечки плюются ладными огоньками. Аэропланчики резво мельтешат на воздусях. Геройчики чёркают трогательные почтовые карточки домашним любонькам. Особенно милы атаки. В точности как на сарацинов! В штыковую -на занятый неприятелем холм. Потроха на мотках колючей проволоки. И машут! Жестикулируют! К победе, во славу и на смерть!
А мы пока живы. Мы, сарацины и христиане. И присматриваемся, какими рисуют нас, наших отцов, наших младших братьев. Они снимают фильмы о нас, пишут батальные полотна, чтоб их на стеночки повесить. Чтоб внукам было чем полюбоваться. На наших живых глазах портретируют они наши потроха. Уж приукрашивают они наши смерти. Уж возводят они командную высотку на холме наших трупов. Каких-то десять лет. Десять годиков! Они снова строят... заново!- и они пишут!..
Но кармин, которым пишут они- и это наша единственная, жалкая забота! - никогда впредь не обретёт пицифистского кирпичного оттенка. Он останется красным, красным как кровь и пламя. Наша кровь, наше пламя. Ненешние краски созданы на иной основе. В них подмешана настоящая кровь. А наша смерть - последняя из идиллически оболганных. Наших живописцев постигнет иная смерть, не картинная. Зарежут их дома, в студиях, с палитрами в левой, с кистями во лживой правой.

Йозеф Рот

(оригинальный текст см. в сборнике Joseph Roth  "Der Leviathan. Erzaehlungen, Erzaehlfragmente, Kleine Prosa",  Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar ,DDR, 1979 j.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой Бог, Тебя благодарю
за то что юность мне повыше всех пределов
возвысил звоном, даровал зарю,
а на возгорье белом,
пока не свечерело,
души усталость не срами--
блеск прелести уйми,
чтоб взор мой не вертело,
он Ночи ловит миг,
честны`м Величием ея маним.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Dank

Mein Gott, Dir sag ich Dank,
Dass Du die Jugend mir bis ueber alle Wipfel
In Morgenrot getaucht und Klang,
Und auf des Lebens Gipfel,
Bevor der Tag geendet,
Vom Herzen unbewacht
Den falschen Glanz gewendet,
Dass ich nicht taumle ruhmgeblendet,
Da nun herein die Nacht
Dunkelt in ernster Pracht.

Joseph Freiherr von Eichendorff