.....29.....Дурак, которому чужая кончина нипочём
Бывает, видя смерть чужую,
иной не отвергает сует,
мол не касаюсь, недосуг,
довольно личных адских мук.
Что умному знак бед возможных,
то дурака не потревожит.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Nr. 29
Der an eines andern Tod sich nicht kehrende Narr
Wie mancher sieht, dass jener stirbt,
sich doch ums fromm-seyn nicht bewirbt;
er denkt! es habe noch nicht Noth,
da seiner warten Hoell und Tod.
Ein kluger siehet die Gefahr;
ein Narr nimmt seiner doch nicht wahr.

.....30....Дурак на все должности
На должность каждую-- один
есть голова и господин,
но покупают иногда
чины как стулья господа.
Ослу поклаж избыток-- смерть;
дурак навьючен чтоб терпеть.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Nr. 30
Der viele Aemter suchende Narr
Ein jedes Amt braucht einen Mann,
der es geschickt verwalten kan;
wie dass dann viel so haeftig lauffen,
sich noch mehr Aemter zu erkauffen?
Viel Saecke sind des Esels Tod,
ein Narr stuerzt sich in solche Noth.

 

Возмездие

Слуга своего господина зарезал;
слуга был наездником, думалось, резвым.

Убит господин был в бору многодревнем-
и кануло тело в стремительном Рейне.

Коня придержав, обрядившись в доспехи,
поехал слуга, нагулявшийся пехом;

коня у моста он нарочно взнуздал,
а тот- на дыбы, захрапел и назад;

задал он коню трёпку золотом шпор,
а тот- во стремнину да наперекор.

Барахтался всадник руками, ногами-
топили доспехи, железные камни.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Die Rache

Der Knecht hat erstochen den edlen Herrn,
Der Knecht waer selber ein Ritter gern.

Er hat ihn erstochen im dunklen Hain
Und den Leib versenket im tiefen Rhein.

Hat angeleget die Ruestung blank,
Auf des Herren Ross sich geschwungen frank.

Und als er sprengen will ueber die Brueck',
Da stutzet das Ross und baumt sich zuruck.

Und als er die gueld'nen Sporen ihm gab,
Da schleudert's ihn wild in den Strom hinab.

Mit Arm, mit Fuss er rudert und ringt,
Der schwere Panzer ihn niederzwingt.

Ludwig Uhland

Landschaft

Es steht gekruemmt ein Birkenstamm:
gekruemmte weisse Kreide.
Drei Wolkens links. Ein Bergeskamm.
Und Heide, Heide, Heide.

Dann Wald auf einmal. Foehrenwald.
Weiss birken.Wieder Foehren.
Hoch oben Raben. Ob sie bald
die Sterne kommen hoeren?

Ein Teich, verdunkelt... Haeuser? Licht?
Kam nicht ein Dorf vorueber?
Wer hier wohl troestend traeume spricht?
Und Foehren wieder.Trueber..

Zwei Muehlen noch ,ein Spiel dem Wind;
mit langen Armen beide.
- Ob hier die Winde Schlummer sind? -
Und Nacht. Und endlos: Heide...

Paul Celan

Ландшафт

Стоит коряв берёзы ствол,
сутулый столбик мела.
Три тучи слева. Локон гор.
И пустошь, пустошь, в целом.

Вдруг- лес. Сосняк. А вот белы
берёзы. Снова сосны.
Высоко во`роны. Они
зарниц услышат звоны?

Стемневший пруд. Дома`? Фонарь?
Село б сыскать попутно...
Утешь, мечтой хоть загутарь.
А сосны снова. Смутно...

Играют пары долгих рук
двух мельниц с ветром грустным.
- Иль в дрёме ветра ходит грудь?
И ночь. Ни края: пустошь...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Пейзаж

Берізка схилена. Убір
біліш, ніж біла хустка.
Три хмари зліва. Пасмо гір.
І пустка, пустка, пустка.

Знов ліс. Берези і сосни
тут царство неозоре.
Над лісом круки. Це вони
склювали ясні зорі?

Темніє став. Невже нема
тут ні села, ні хати?
Чи хтось тут мрію обійма,
щоб смуток цей здолати?

Два вітряки, і кожне з крил
тремтить, немов пелюстка.
Вітри тут вібились із сил.
Лиш ніч кругом- і пустка.

переклад Петра Рихла

449

     I died for Beauty -- but was scarce
     Adjusted in the Tomb
     When One who died for Truth, was lain
     In an adjoining Room --

     He questioned softly "Why I failed"?
     "For Beauty", I replied --
     "And I -- for Truth -- Themself are One --
     We Brethren, are", He said --

     And so, as Kinsmen, met a Night --
     We talked between the Rooms --
     Until the Moss had reached our lips --
     And covered up -- our names --

     1862

Я умерла за Красоту,
но тесен был Погост --
Слилась моя Могила с той,
куда за Правду лёг:

"За что тебя они сюда?"
А я : "За Красоту".
А он: "Сестрой до суда
побудь мне на посту".

И так, как родичи в Ночи
мы говорили с ним
покуда Мох меж губ почил
и в имена -- проник --

перевод с английского Терджимана Кырымлы

449

     Я умерла за Красоту,
     В могилу я легла,
     И тут сосед меня спросил,
     За что я умерла.

     "За красоту", -- сказала я
     И поняла -- он рад.
     "А я за Правду, -- он сказал, --
     Теперь тебе я брат".

     Как родственники, что в ночи
     Друг друга обрели,
     Шептались мы -- покуда мхи
     Нам губ не оплели.

     Перевод А. Гаврилова

Всё, что касается любви, известно смерти.
                                                           Ромен Роллан

     Матиас Йоханнес Херцфельд , толстячок-коротышка, всегда элегантен и корректен, что ни день катился себе по улицам старого города. Бёлый шёлковый платок пузырился кружевом из нагрудного кармана его сюртука будто пена пива ,которым он ежевечерне угощался в садовом заведеньице. Обычно, когда он наморщив лоб ,воздев брови, прижимая локти к бокам, зажимая в одной руке трость, а в другой- пару оранжевых перчаток, прогуливался по парку, люди оборачивались ему вслед и отпускали колкости. В такие моменты Матиас Йоханнес Херцфельд густо краснел, снимал свой цилиндр и утирал лоб белошёлковым платком. Его раздражали смешки. Ведь он трудился профессором латинского языка в городской гимназии, был мыслителем и поэтом.
     Он жил с родителями в старом большом доме, со смешными воротами и горделивыми окнами, что неожиданно являлся взглядам прохожих в коротком проулке. Отец его был отставным професором, худой, с долгой седой бородой, в сползшем на нос пенсне в золотой оправе, зимой и летом прогуливался с тяжёлой, узловатой тростью он по городу в светлых полосатых панталонах, без сюртука, простоволосый.Своего сына не замечал он, жил себе дальше довольствуясь собственными достоинствами и оригинальностью. Фрау Херцфельд ,напротив, была низкоросла и толста, с белыми вставными зубами, она отличалась апоплексической краснотой лица. От неё унаследовал Матиас нездоровую конституцию.
     В просторной комнате на четвёртом этаже Матиас в тихом одиночестве коротал своё свободное время, днём мучился с учениками, а вечерами слагал философический эпос "Блуждания Одинокого".
     "Блуждания Одинокого", труд, над которым Матиас Йоханнес Херцфельд писал уже десять лет, имел короткую предысторию. Однажды ,полувсерьёз, автор черкнул было пару проникновённых строф полных грусти и сочувствия в память о бедняге, скончавшимся на старости лет в мансардной каморке. Матиас прочёл пробу пера нескольким своим знакомым- тем стихи понравились, автору же, как в подобных случаях водится, приписали поэтическое дарование и глубокие познания души человеческой. По правде, Матиасу этот старик был глубоко безразличен, николько он ему не сочувствовал. И вот, начинающий поэт окрылился чистыми помыслами и удалился в сентиментальную башню из слоновой кости. Мысли свои автор истомил муштрой, запретил им обыденные разговорчики, запер их в темнице не дозволяя свободного полёта пока те не истомились- и пустил их, угрюмых, иссохших, хмурых и удручённых пилигримов вдаль. Тогда-то ощутил себя Матиас в родной стихии, одиноким, оставленным всеми радостями, роскошествующим в чистом абстрактном, чурающимся всего человеческого, поглядывающим с отвращением на собратьев, живущим чистыми формами, не видел вещей, поскольку те ,вызволенные из материи, представлялись ему идеями.
     Он читал Будду и Ницше, Шопенгауэра и Канта, понимал всё превратно - и всё-же был счастлив прочитав их. Из книг он заимствовал расхожие пассажи, которые пытался преподнести в связной форме. Это удавалось- он находил собственные мысли красивыми и шёл дальше. Всех мыслителей перечёл он и остишил. Ему не терпелось стать закопёрщиком нового, доселе не виданного направления, познав все системы, связать их воедино- и примирить поэзию с чистым познанием. Обычным людям это было невдомёк, а немногие друзья, которым Матиас зачитал избранные отрывки своего труда, тихонько высмеивали его. Профессор чувствовал себя уязвлённым замечая несоответствие собственного оплывшего тельца прометеевским идеям развиваемым им же. А ,будучи тщеславным, Матиас сильно страдал и  вовсе перестал общаться с кем-либо. Ему было  невдомёк, что мысли его пропахли письменным столом, а стихи годятся только на цитаты для справочника рифм. Он верил в свою двуединую, из труда и гения, творческую звезду и был убеждён в гениальности творимого.
     Название отыскал он, заголовок своему труду: "Мытарства Одинокого".
     Однажды прогуливавшегося было в парковых окрестностях родного городка Матиаса толкнул нечаянно носильщик, да так, что профессорский цилиндр, описав длинную дугу, свалился на землю, а ветер понёс его дальше. Матиас Йоханнес Херцфельд, раскрасневшийся, с потной плешью, побежал следом за "главной крышей" своей. Народ, оборачиваясь, отпускал насмешки. Наконец, запыхавшийся, поймал он своё дорогое имущество, отёр его своим шёлковым платком и водрузил на место, затем, сев подальше, от стыда и волнения опустил глаза вниз. В последний раз оглянувшись, заметил он даму, долговязую, худую, широкоскулую, в коричневой широкополой соломенной шляпке. У незнакомки были карие глаза- в этом Матиас сразу убедился, глаза, которые взирали на него спокойно, без насмешки, почти сочувственно.
     "Сочувствие- это хорошо,- мелькнуло в его сознании, но , спохватившись, Матиас вновь проникся собственным одиночеством, выбранил себя за "слишком человеческое и пошлое", и высоко поднял голову чтоб продолжить свой путь". Он снова ощутил себя непонятым и осмеянным мучеником идеала, проповедником и жрецом нового, не бывшего доселе направления.
     Затем ещё не раз в парке разминался он с незнакомкой. Та взирала на него с некоторым подобострастием- и Матиас краснел от радости. "Присущая мне воля начертана на этом челе- она же видит, -думал он приветливо приподымая цилиндр". Дама кивала в ответ.
     Вечерами Матиас чувствовал себя одиноким как никогда прежде. Десять лет прожил он коря и взыскивая с себя. Десять лет истратил он на чтение, а одиночество было его единственной сластью и радостью. Матиас перечёл мысль Будды о женщине:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья.
               Она как древо нас благоуханьем манит
               чтоб оглушить и одурманить
               и, умертвив, одной на свете жить".

(прим. перев.: "Что есть баба? Тёплая (ленивая) ванна (Бад),
                        в которой себе вены режут (шнайдет),
                        она- скорокатящееся колесо (Рад),
                        которое нас смалывает и вовсе не жалеет (ляйдет).
                        Она- роскошно благоухающее древо (Баум),
                        и -дурманит, и- отравляет нас,
                        и живёт же пото`м беспечно во времени и просторе  (Раум)".
--------------------- подстрочник.)

     Автор нашёл мысль проникновенной и глубокой, гордой, мужественной и дерзкой. И зашёлся он смакуя чеканные рифмы своего вирша.
     Издалека в ночи донёсся колокольный перезвон. Тихо и невозможно, как из прошлого отразилась старая мелодия от крыш, всё не смолкая, будто желала проникнуть в будущее, наконец- стихла , жалуясь, вернулась в минувшее. И Матиас Йоханнес Херцфельд, который столь долго не замечал и презирал дам, не зная их, высмеивал их как хлам-балласт и навозные кучи, возможно, из робости и затаённого страха, решился испытать иное одиночество, одиночество вдвоём, брак.
     Широкоскулая дама с карими глазами звалась Наташей Рабинович, она была студенткой медицины и имела доброе сердце. Она жалела и, одновременно, дивилась толстячку потому, что чувствовала: тот больше чем кажется. Когда на следующий день Херцфельд заговорил с ней, та вовсе не удивилась, но благожелательно улыбнулась, воодушевив его и провела с ним час. Она быстро разобралась в нём ,поняла и простила его спесь, восхитилась его профессорским делом, его неизданным эпосом, похвалила выдержки из неопубликованного. Они стали подолгу ежедневно встречаться говоря о многом, только не о любви.
     Однажды Херцфельд-старший, прогуливаясь в парке, заметил парочку. Он ненадолго задержал свой взгляд на ней, его нос понимающе окунулся в седую бороду, его пенсне свалилось на грудь и долго проболталось там. Затем он протяжно вздохнул, твёрдо кивнул и ушёл восвояси.
     За ужином отец прямо спросил сына:
     "Твоя будущая жена- она?"
     "Да, моя будущая жена".
     "Вот, вот, хорошо! Русская? Да? Ничего. Устроится как нельзя скоро, не так ли? Через два месяца вы же`нитесь!"
     Матиас ,покраснев, кивнул. Отец грозно взглянул на него, откашляися и... :"Надеюсь, вы будете счастливы. Тебе тридцать пять, ей примерно столько же, добра вам. Можете жить на третьем этаже".
     И, кстати, в тот же месяц были разостланы следующие приглашения:
 
     "Господин др. профессор Алекзандер Херцфельльд с супругой имеют честь пригласить вас на свадьбу своего сына,
         проф. др. Матиаса Йоханнеса Херцфельда
                                    с
         фрёйляйн Наташей Рабинович".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     На пятьдесят втором году жизни Казанова, гонимый по свету отнюдь не юной жаждой авантюрных наслаждений, но будучи обеспокоен грядущей старостью, оказался не в силах унять душевную тоску по отчему граду Венеции, ту, что подобно стервятнику над умирающим,опускаясь, всё сжимала круги свои. Всё чаще за последнее десятилетие в  речах его проступала ностальгия, а ведь прежде в мастерски сочиняемых памфлетах его лишь упрямство да своенравие и ,временами, циничное самодовольство практика водили пером, а вот и зазвучали всё откровеннее болезненная тоска, почти мольба и честное раскаяние. Он тем вернее рассчитывал быть услышанным венецианскими правителями ,что в числе грехов его давно минувших лет не числились невежество ,интриганство и мошенничество, а сладострастность натуры и вольнодумство понемногу забывались окружением , и к тому же история своего побега из свинцовой темницы в Венеции, которую он преподносил всякий раз как свежую, да и прочие присказки относительно себя, поблёкли ,и тем более ,что письма в Мантую отосланные им два месяца тому назад не могли не дать властным мужам оснований положиться на теряющего внутренний и внешний блеск авантюриста с тем, чтобы удовлетворительно устроить в кратчайший срок судьбу его.
     По причине скудости средств Казанова решил остановиться в скромной, но приличной гостинице, где в лучшие свои годы раз  останавливался, теперь рассчитывая на прощение, а убивал своё время , -не считая прочих не духовных, от которых он полностью отказаться был не в состоянии, развлечений- за сочинением критического памфлета клеветнику Вольтеру, посредством оглашения коего автор надеялся, возвратившись в Венецию ,несомненным образом укрепить собственную репутацию в глазах благосклонных ему горожан.
     Однажды утром на загородной прогулке, когда Казанова мучительно закруглял истребительное в отношении безбожного француза предложение, он внезапно прочувствовал он с необычным, едва ли не телесно мучительным, беспокойством жизнь свою , три месяца коей провёл он в жалком номере, утренние прогулки из городских ворот на природу, короткие вечера свои за картами с мнимым бароном Перотти и его траченной любовницей в оспинах, нежности уже немолодой, но пылкой хозяйки, и даже своё обращение с трудами Вольтера , и его собственный дерзкий и ,как ему казалось доселе, неплохо складывающийся отзыв- всё это показалось ему под соусом нежного, почти сладкого августовского раннего ветерка в равной мере бессмысленным и превратным. Он пробормотал  вполголоса проклятье, не зная, кому или чему оно адресовано- и, стиснув эфес шпаги, что посылал во все стороны враждебные блики, будто таращились  на него из одиночества ,смеясь, невидимые глаза, -внезапно свернул к гостинице дабы тотчас озаботиться приготовлениями к немедленному отъезду. Ведь он не сомневался, что переместившись на несколько миль ближе к желанной родине, почувствует себя лучше. Он поспешил к почтовой станции дабы заблаговременно заказать себе место в экипаже, который на закате направлялся на восток. Ещё оставалось ему отдарить ответным визитом барона Перотти, а ещё полчаса с лихвой хватило бы на сборы, то есть, упаковку пожитков. Он подумал о двух переменах поношенного платья, в худшую из которых как раз был облачён, и о штопанном-латанном, когда-то отличном, белье, что купно с парой коробок да часами при золотой цепочке и некоторым количеством книг составляли всё его, Казановы, имущество. Молодая баба с кнутом в руке проехалась мимо. В возке среди мешков и прочей домашней утвари лёжа храпел пьяный муж. Та взглянула ,сначала насмешливо-жадно, ему, вышагивающему как на параде, бормочущему что-то себе под нос, в наморщившееся лицо, но встретив ответный гневный взгляд, приняли очи бабские испуганное выражение, а , уже отъехав да обернувшись вслед ,возница даже умаслила глазки. Казанова конечно же знал, что ярость и гнев играющие красками молодости означают кротость и нежность, сообразил тотчас, что это был всего лишь наглый вызов её, выразивший готовность по первому требованию притормозить, а затем творить с молодой бабой всё, что ему заблагорассудится, но, хоть и взбодрился он малость случившимся, всё же решил не тратить даже нескольких минут на столь мизерный роман- и возок крестьянский с седоками беспрепятствено укатил в пыльное марево просёлка.  
     Тени деревьев лишь немного скрадывали разящий зной восходящего солнца- и Казанова заметил что устал шагать. Уличная пыль осела на его платье и обуви столь густо, что их изношенность уж не бросалась в в глаза, и оттого Казанову по наряду и осанке вполне можно было принять за владетельного господина ,которому взбрелось оставить собственный экипаж дома. Уже выгнулась было перед ним арка ворот, за которыми совсем близко располагалась облюбованная гостиница, как вдруг ему наперерез с грохотом выкатила сельская, тяжело груженная телега, в которой ехал дородный ,хорошо одетый, ещё довольно молодой мужчина. Он сидел себе сложив руки на животе и покачивая головой в такт лошадиной поступи, да ,случайно задев оком Казанову, сразу ожил, одарил того радостным взглядом. Дородный мужчина сгоряча вскочил с места, плюхнулся обратно, снова приподнялся, пихнул кучера в спину: потребовал остановки, оборотился в ещё катившем по инерции экипаже, не теряя Казанову из виду, махнул тому обеими руками, окликнул его зычным, приятным голосом трижды по имени. Только по голосу узнал Казанова мужчину, подошёл к остановившейся телеге, улыбаясь, пожал обе ему протянутые руки да молвил: "Не может быть. Оливо, это вы ль?"- "Да, это я, синьор Казанова. Вы узнали меня?"- "Почему бы нет? В последний раз видал вас на свадьбе: за это время вы несколько раздались. Да и я-то за минувшие пятнадцать лет не слишком изменился, разве что не в вашем духе".- "Отнюдь, синьор Казанова, -взревел Оливо, -вы хороши как никогда прежде! Вообще-то, через несколько дней исполнится шестнадцать  лет! И, как вы догадываетесь, по случаю юбилея мы вас говорили битый час, мы с Амалией..."- "Правда,- от всего сердца обрадовался Казанова,-  вы помните ещё обо мне?"  Оливо едва не расплакался. Он, будучи растроган, всё не выпускал рук Казановы. "Сколь благодарны мы вам, синьор Казанова! И чтоб мы забыли своего благодетеля?!  А если б тогда..."- ...Давайте о том не будем - оборвал его Казанова, -Как поживает госпожа Амалия? Как прикажете понять: я провёл в Мантуе два месяца, большею частью в уединении, но всё же прогуливался изрядно по старой привычке, -как вышло так, что я вас, Оливо, да вас обоих ни разу не повстречал?"- "Очень просто, синьор Казанова. Мы уж давно не живём в городе, о чём я вовсе не жалею, Амалия же- напротив. Окажите честь, синьор Казанова, садитесь-ка: через час будем у меня дома", - и он скорчил мину, попросту приглашая к себе в телегу старого знакомого. Тот же покачал головой. Ибо вскоре после того, как Казанова ,влекомый жадным любопытством и настойчивостью Оливо, почти было согласился, сомнение одолело его с новой силой- и он заверил Оливо, что вынужден ещё до вечера покинуть Мантую ради неотложных дел. До и что ему, Казанове, ждало в доме старого друга? Амалия за столько вёсен не стала моложе и привлекательнее: с тринадцатилетней дочерью она вряд ли окажется хотя бы приятной собеседницей.  А господин Оливо, прежде бывший поджарым , усердным, что редкость в сельской глубинке и к вящей радости дородного отца-хуторянина, в штудиях юношей, теперь не настолько увлекал Казанову, чтоб тот отложил намеченный отъезд, который приблизил бы его к Венеции на десять-двадцать миль. Оливио же, чтоб покончить с отговорками, моментально настоял на крюке в гостиницу,- и Казанова уже не стал отбояриваться. Хозяйка, дородная дама тридцати с небольшим лет, не застеснявшись Оливио, приветствовала вернувшегося Казанову нежно-многозначительным взглядом, подчеркнувшим особую, с недавних пор установившуюся взаимность. Спутнику же она, как старому знакомому, подала руку- и Казанова тут же усёк, что последний регулярно постаялял на кухню особые, ценные полусухие вина с собственного подворья. Оливио не преминул пожаловаться на Кавалера Чести (именно так хозяйка величала Казанову, а Оливио немедля перенял манеру обращения) ,который жестоко отклоняет приглашение новообретённого старого приятеля под смехотворным предлогом необходимости сегодня, ах! именно сегодня покинуть Мантую. Вытянувшееся лицо хозяйки убедило Оливио в том, что она только что узнала о замысле постояльца- и Казанова постарался убедить её в том, что замыслил было срочную ретираду не желая стеснять собственным пристутствием семейство друга, и ,самое главное, будучи вынужден...нет, обязан в ближайшие дни закончить некий важный рукописный труд, для чего не знает уединения лучшего чем эта превосходная гостиница, где прохладная и тихая комната кстати к его, Казановы нуждам. Оливио же заверил, что его замечательному лучшую честь окажет Кавалер завершив там свой труд. Сельское уединение может только способствовать сочинительству. Если же Казанове потребуются учёные писания и справочники, то таковых имеется в усадьбе целая стопа, которой снадбила его, Оливио, несколько недель тому назад  племянница, дочь преставившегося сводного брата, юная, но не по годам образованная девушка. А если вечером ненароком явятся гости, пусть Кавалер не отчаивается :ведь усталость от трудов и лишений дневных следует развеять весельем да и в картишки перекинуться сильно не повредит. Казанова ради одной только молодой племянницы решившийся было ознакомиться с усадьбой друга поближе, для виду тянул кота за хвост: уступив натиску Оливио, он клятвенно заверил любезную хозяйку  в том, что покинет Мантую не более чем на дань-два и попросил возможную, несомненно важную, адресованную ему корреспонденцию незамедлительно досылать ему нарочным. Как только дело ,к немалому удовольствию и в пользу Оливио, решилось, Казанова отправился в свою комнату, приготовился к отбытию и ,уже по истечении четверти часа, явился в гостевую, где друг его было увлёкся горячей экономического свойства беседой с хозяйкой гостиницы.  Ну, и Оливио мигом прервался, встал и ,приняв стакан вина на грудь, подмигнул хозяйке пообещав ей, что Кавалер, если даже не через день-два, то в  любом случае предстанет перед ней цел-невредим. Казанова же, неожиданно рассеян и тороплив, столь холодно простился со своею приветливой благодетельницей, что та уже рядом с телегой шепнула ему на ушко вовсе не любезность.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Довольно,"- отрезал Карло,- "идём!" И он поволок брата за собой лестницей наверх где на голом земляном полу был их бивак. По пути Джеронимо непрестанно кричал: "Да, вот день настал, да, теперь знаю я! Ах, погоди ты. Где она? Где Мария?  Или ты отнёс её в сберегательную кассу?! Э, я пою ради тебя, я играю на гитаре: моими трудами живешь- и ты вор!" ... Он упал на соломенный тюфяк.
По проходу доносился слабый отблеск,- из приотворённой двери единственной на постоялом спальни. Мария стелила кровати. Карло всмотрелся в опухшее лицо брата, в его посиневшие лубы, прилипшие ко лбу пряди: тот казался на несколько лет старше своего срока. И помалу опомнился Карло. Не сегодняшним было недоверие слепого, оно годами зрело под спудом, и только, пожалуй, мужества недоставало слепому предже высказать его. И всё, чем Карло делал ради брата, оказалось напрасным: раскаяние -зря, жертва всею жизнью своей- впустую. Что теперь оставалось Карло? Должен он и далее день за днём- кто знает, долго ли- вести слепого сквозь вечную ночь, заботиться о нём, для него нищенствовать- и никакой платы кроме недоверия и насмешек не получать взамен? Если брат его, Карло, считает вором, то любой чужак способен быть таким же, если не лучшим, поводырём.  Пожалуй, оставить слепого, удалиться от него прочь навсегда было б разумнейшим выходом. Но в таком случает Карло признал бы свою вину, а брат оказался б ,что называется, обманутым и ограбленным, одиноким и жалким. Да, а за что б он сам взялся тогда? Ну, он ещё не стар: коль оказался б сам по себе, то что-нибудь ещё б предпринял. По крайней мере, слугой везде б устроился. И пока эти мысли витали в голове Карло, глаз не сводил он с брата.  И увидел он вдруг того сидящим на камне у обочины озарённой солнцем дороги, уставившегося бельмами в светило, что не сияет ему, а руками тянущегося в ночь, что всегда окружала его, младшего. И прочувствовал Карло, что как у слепого нет на всём свете такого поводыря, так и у него ,зрячего, нет другого брата. И уразумел, что любовь к брату давно стала единственной сутью его, Карло, жизни -и он впервые совершенно отчётливо понял: надежда на взаимность, с которой он не хотел так просто расстаться, позволяла ему доселе сносить тяготы жизни.  Надо или перетерпеть недоверие слепого ,или отыскать средство окончательно переубедить того. ...Да, если бы раздобыть золотой! Если бы он, Карло мог утром сказать слепому: "Я его ведь припрятал чтоб ты с рабочими не пропил монету, чтоб народ не украл её у тебя..." или что-нибудь ещё...
Шаги приблизились к деревянной лестнице: проезжающие шли на покой. Внезапно голову Карло пронзила мысль достучаться к ним, поведать чужакам всю правду насчёт сегодняшней истории и выпросить у них двадцать франков. Но Карло знал же: это абсолютно безнадёжно! Они не поверят ни слову.  И он ещё припомнил, как те испугался и побледнел один из этих когда Карло внезапно из тумана явился перед экипажем.
Карло растянулся на тюфяке. В покое было совершенно темно.  Наконец, услышал старший брат, как рабочие, громко переговариваяст, затопали вверх по ступеням. Вскоре после того пару ворот на дворе затворили. Слуга ещё раз прошёлся лестницей, вверх и вниз, затем наступила полная тишина. Карло слышал только храп Джеронимо. Раздумья Карло начали путаться обращаясь в сон. Когда старший брат проснулся, только темнота окружала его. Он посмотрел в потолок, где было окно: только напрягши глаза, Карло высмотрел в непроницаемой черноте тёмно-серый четырёхугольник. Пьяный Джеронимо глубоко уснул. А Карло задумался о дне грядущем- и ужаснулся. Он думал о ночи после этого, скорого, дня, о следующей за ним ночи, о будущем, что не лучше прошлого -и страх одиночества овладел старшим братом.  Почему вечером он не проявил характер? Почему не подошёл он к чужакам чтоб попросить у них двадцать франков? Может, проезжающие смилостивились бы. И всё ж, наверное, так к лучшему. Внезапно он приподнялся и почувствовал как бьётся сердце. Он понял ,почему- к лучшему: если б те узнали его ,то заподозрили б, ...так, но... Он уставился на серую полоску, которая едва начала светлеть... То, что Карло невольно подумалось в тот миг, было невозможно, совершенно невозможно! ...Дверь напробив была не на замке, но всё же они могут проснуться... Да, там... серая, светлеющая полоска посреди темноты была новым днём................................
Карло встал, словно влекомый туда, и коснулся лбом холодной балки. Почему же он встал? Чтоб поразмыслить?...Чтоб попытаться?... Зачем же? Это же невозможно и ,кроме того, это же воровство. Воровство? Что значат двадцать франков для таких людей, которые ради удовольствия ездят за тысячи милей? Они даже не почувствуют недостачи... Он подошёл к двери и легонько приотворил её. Напротив, в двух шагах, была другая, затворённая. На гвозде вбитом в столб висели одежды. Карло рукой потянулся к ним... Да, если б люди оставляли свои заработки в карманах, житьё было б простым :не надо было б  больше ходить и просить... Но карманы были пусты. Ну, что теперь остаётся? Снова к своему тюфяку. Всё же, есть, наверное, лучший способ добыть себе двадцать франков, не столь опасный и поправеднее. Если бы он, Карло по цетезими утаивал, пока не собрал бы двадцать франкоы, то смог бы их обменять на золотой. ...Но сколько пришлось бы копить: месяцы напролёт? может, год? Ах, если б он был мужественнее! Карло всё ещё стоял в коридоре. Но что это за полоска мутного света, падающая на пол сверху? Возможно ли это? Дверь напротив всего лишь притворена, не заперта?...Чему удивился он? Уже месяцами дверь не запирали. Карло припомнил: только трижды этим летом в покое спали люди, дважды - подмастерья, а ещё раз- турист, который поранил ногу. Дверь не на замке- ему недостаёт только смелости, да - и ещё удачи! Смелость? Худшее, что может случиться- если обое проснутся, и тогда одна надежда на отговорку. Карло глянул в щель. В комнате было пока темно, так, что он сумел различть только очертания двух спящих. Он прислушался: те дышали ровно, без запинок. Карло легонько приотворил дверь и босиком, совершенно неслышимо, прокрался в спальню. Обе кровати стояли у стены напротив окна.  Посреди комнаты находился стол- Карло приблизился к нему. Он пошалил рукой мимо бутылки- и нащупал связку ключей, перочинный нож, книжечку- и больше ничего...Ну конечно!... Как только он мог подумать, что эти оставляют деньги на столе?!  Ах. нужно скорее прочь!... А всё же, может быть, ещё одна, счастливая попытка- и повезёт?! ... И он приблизился к кровати у двери: тут, на кресле нечто лежало... он почуял это!... револьвер... Карло сильно вздрогнул... Только этого не хватало! И почему тип поклал...приготовил... револьвер на кресле? Если он проснётся -и заметит Карло?...всё ж, нет, Карло скажет путешественнику: "Уже три часа, милостивый господин, вставайте!" И Карло не тронул револьвер.
Стариший пробрался вглубь комнаты. И там, на другом кресле под штуками белья... Небо! это... это кошелёк... он держит его в своей руке! В этот миг Карло уловил лёгкий храп,-  и упал, раснянулся на полу у  ножек кровати... ещё раз -храп, глуьркий выдох, кашель - и снова тишина, глубокая тишина. Карло надолго замер лёжа, выжидая, не шевелясь, с кошельком в руке.  Уже проник рассвет в спальню. Карло, не осмеливаясь встать, понемногу отползал вперёд к двери, достаточно широко открытой чтоб прошмыгнуть прочь. Он прополз дальше, в коридор- и только там медленно, глубоко дыша, поднялся. Он открыл кошелёк: в нём оказались три отделения. Слева и справа- только мелкое серебро. Тогда расстегнул Карло среднее отделение- и нащупал там три двадцатифранковые монеты. На миг только захотелось Карло забрать пару, но он сразу же опомнился: вынул один золотой- и закрыл кошелёк. Затем стал на колени старший брат, посмотрел через щель в комнату, где снова воцарилась полная тишь, и тогда точным броском послал он кошелёк под вторую кровать. Когда чужак проснётся, подумает он, что казна свалилась с кресла. Карло осторожно выпрямился. И тогда легонько скрипнула под ним половица- и в тот же миг услышал он из-за двери: "Что это? В чём дело?" Карло дважды широко шагнул назад, затаив дыхание, и направился в свою каморку. В безопасности он прислушался... Ещё раз скрипнула там кровать- и снова тишина. Зажав пальцами, рассматривал он золотой. Это удалось! удалось! Он взял двадцать франков и может сказать теперь своему брату: "Видишь теперь, что я не вор!" А ещё им надобно сегодня пораньше выбраться на юг к Бормио, затем- дальше, мимо Фелетин... затем- к Тирано... затем- к Эдоле... к Брено... к озеру Изео, как в прошлом году... Не забыть же, как позавчера сказал он сам хозяину: "Через два дня отправимся мы в долину."
Всё светлее становилось, мансарда полнилась лёгкой предутренней дымкой. Ах, вот проснулся бы Джеронимо! Тах легко шагается на рассвете! Ещё до восхода надо им уйти. Гутен морген хозяину, слуге и Марии-  и прочь, прочь... И через два часу пути, уже в долине обьянится он с Джеронимо.
Джеронимо вздрогнул и вытянулся. Карло окликнул его: "Джеронимо!"
"Ну что ещё?- он оттолкнулся руками и привстал."
"Джеронимо, нам пора в дорогу."
"Зачем?"- и он уставился бельмами на брата. Карло знал, что младний не забыл о вчерашнем, но не вымолвит ни звука о том, пока снова не напьётся.
"Холодно, Джеронимо, а нам надо прочб. Сегодня уж ветер не стихнет,думаю, а нам пора идти. К полудню окажемся в Боладоре."
Джеронимо поднялся. Шорохи пробуждающегося дома множились. Внизу, на дворе хозяин разговаривал со слугой. Он обычно вставал ещё затемно когда отправлялся в дорогу. Он подошёл к хозяину и молвил :"Мы хотим попрощаться."
"Ах, вы нынче уходите? осведомился хозяин."
"Да морозит так, что во дворе не выстоять, а ещё ветер сквозит."
"Ну , передайте привет Балдетти когда спустишься в Бормио, и чтоб тот не забыл, что должен мне масла послать."
"Да, я передам. Кроме того, за ночлег... -он взялся за котомку."
"Оставь ,Карло, -сказал хозяин,- Двадцать чентезими дарю твоему брату: я его тоже слушал. Доброе утро."

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,....................................................................................................!:)

Рупрехт: О да, опомнится...

Адам: Цыц, замолчите.

Рупрехт: Она тут и саможника припомнит...

Адам: О, сатана! Ты, возмутитель, эй!

Рупрехт: Молчу отныне, господин судья.

                Она вам обо мне, ах! нарасскажет...

Фрау Марта: Ты слышишь, не устраивай спектакль.

                      Послушай, сорок девять лет

                      я прожила благополучно.

                      Мой день рожденья- третье февраля:

                      до послезавтра жить хочу спокойно.

                      Итак, короче: кто там был ещё?

Адам: По-моему, добро! Отлично, фрау Рулль!

Фрау Марта: Отец мне завещал пред смертью:"Марта,

                       пусть дочка мужа доброго найдёт,

                       а если станет шлюхою несчастной,

                       могильщику немного заплати:

                       пусть выроет меня и снова

                       да похоронит на спину поклавши-

                       перевернусь в гробу.

Адам: Неплохо.

Фрау Марта: Коль ты отца и мать своих

                      согласно заповеди, дочка, почитаешь,

                      то, ладно, говори: в своём покое

                      сапожник люб иль третий, незнакомец?

                      Ты слышишь? Третий неженат.

Рупрехт: Она меня разжалобила. Попрошу

                горшок, его я отвезу в починку.

                Что за кувшин! Он надвое расколот,

                 всего-то.

Ева: Фу, устыдись. Сказал бы: "Ладно,

        да, это я разбил кувшин"

        Фу, Рупрехт, устыдись, ведь ты

         забыл, как ручку подала тебе

         когда спросил "Меня желаешь, Ева?"

         Или считаешь себя хуже

         сапожника? Иль в скважину

         замочную видал как я поила...

         хоть Лебрехта из этого кувшина?

         Ты бы подумал: "Ева мне верна"

         Мы все под божьим оком ходим

         и ,коль не здесь, то там бы будем вместе:

         когда воскреснем, зажтвём в раю.

Рупрехт: О, душенька, да я нетерпелив:

                в руке синица лучше пташки в небе.

Ева: Допустим, был со мною Лебрехт,

        а почему- пусть рассудит могила,

        пусть одному тебе не обещалась,

        но почему теперь мне не поклясться,

        что я тебе доверилась, о Рупрехт?!

        Ну почему, ответь мне, почему?!!

Рупрехт: Ну, распиликалась, чорт побери.

                Надолго скрипки твоей хватит?

Ева: О ты, чудовище! Неблагодарный!

        Я покажу тебе сколь стоит "скрипка"!

        Одним словечком обелю себя,

        тебя на вечны муки обрекая.

Вальтер: Итак,....единственное слово?...Не заставляйте ждать.

                Не Рупрехт, верно?

Ева: Милостивый сударь,

        коли угодно знать вам, нет, не Рупрехт-

        своею волей до пры скрывала-

        кувшин разбил не он, а если оговор

        сам на себя возвёл- могли ему поверить.

Фрау Марта: Не Рупрехт, Ева?!

Ева: Матушка, не он!

        Вчера я солгала вам! Нет, не Рупрехт!

Фрау Марта: Переломаю рёбра, слышишь ты?! ставит кувшин на пол

Ева: Воля ваша.

Вальтер: Фрау Марта!

Адам: Накажу!

           Довольно лжи и недомолвок:

           зачем же всё на рупрехта валить?!

           Вы ночником светили, фрау Марта?

           Девица, полагаю знать должна:

           проказник-я, коль снею был не Лебрехт.

Фрау Марта: Не Лебрехт, неужели? Нет, не Лебрехт?

Адам: Ну, Евочка, сердечко моё, нет,

           не Лебрехт? Отвечай мне быстро.

Ева: Вы, бесстыжий! Вы ,негодяй!

        Сколь можете твердить о Лебрехте?

Вальтер: Девица, что позволяете себе?

                Вы оскорбляете судью при ревизоре?!

Ева: Судью, вот этого? Сей жалкий грешник

        суда достоен сам, и знает это

        он, волк в овечьей шкуре.

        Они же Лебрехта вчера отправил в Утрехт

        со справкою о рекрутах, пешком.

        Они ведь знают, тот в отлучке был.

Адам: А кто же, чорт побери, вместо него?

           Не Рупрехт, нет?...Не Лебрехт?...Что ты мелешь?

Рупрехт: Клянусь вам, господин судья, позвольте,

                добавлю: девушка не солгала.

                Я Лебрехта вчера поутру в восемь

                видал, он направлялся в Утрехт,

                и, если- пешим ходом ,не подводой

                попутной, крепкий парень, то

                к одиннадцатой вечера, пожалуй,

                он не успел бы возвратиться в Хьюзум.

                Похоже, третий был с девицей.  

Адам: Ах, крепкий парень! Если б не увечье,

           я б смог трусцою кобелиной, для примера,

           до Утрехта и побыстрей сгонять.

Вальтер: Итак, ваш приговор?

Адам: Простите, ваша честь?

           Теперь девица не поможет делу.

Вальтер: Ах, не поможет? Почему? Не понимаю.

Адам: Ребёнок шебутной, вы видите.

          Добра, но переменчива, подросток,

          стыдится бороды издалека.

          Таков народ здесь: в темноте страдает,

          а божьим днём в суде шутя солгут.

Вальтер: Да, вы предупредительны,

                герр судия Адам, добры вы

                во всём касательно девицы этой.

Адам: По правде говоря, герр герихтсрат,

           с отцом девицы были мы друзьями.

           Желает ваша честь сегодня

           добро творить, тогда мы здесь

           да ограничимся тем, что велит нам долг

           и дочь покойника отправим восвояси.

Вальтер: Я чувствую азарт ,герр судия:

                яви`тся дела нам изнанка...

                Ответь нам прямо, милое дитя:

                кто раздробил кувшин? Никто

                твою ошибку здесь не покарает.

Ева: Мои хорошие, достойные, родные,

        вы, господа, позвольте рассказать,

        вам как всё было, не судите строго:

        должно быть, небеса сковали мою речь.

        Нет, Рупрехт не разбил кувшин, готова

        поклясться в этом хоть на алтаре

        коли угодно вам. Во всём

        вчерашнем я одна виновна,

        а матушка пусть не прибавляет

        своих к случившемуся толкований.

        Я не могу назвать виновника:

        горшок да сбережёт заклятья тайну,

        открою вам её, быть может, скоро,

        но здесь не место ,где меня

        о том расспрашивать у вас есть право.

Адам: Открылось дело- и на том закрылось.

           Коль девушка в виновности клянётся,

           то жалоба фрау Рулль отклонена-

           и разбираться в деле смысла нет.

Фрау Марта: Коль ничего по сути не скажу,

                      Господь могучий, покарай язык мой.

                      Бывает ведь, когда пропащий хам,

                      чтоб обелить себя прилюдно,

                      клянётся на суде, и к алтарю

                      возвысить свою ложь стремясь,

                      к позорному столбу влачится.

                      Возможно ли ,что с нею был другой,

                      не Рупрехт? Правильно поймите

                      меня: вот Бог, а вот порог,

                      ей говорю, иди, моё дитя.

                      Просторен мир, без отступных уйди,

                      тебе косы достаточно в наследство:

                      она длинна, повесишься на ней

                      наступит час- свершится правосудье.

.......перевод с немецкого....................................Терджимана:).............

* * * * *,......................................................................................................!:)

Бой отгремел. Кто выжил- с долей сладил.

Один ездок оплакивал коня

израненного остриём копья,

на кровь струящую сквозь слёзы глядя,

седло спустил, железный панцирь снял

дабы агонию облегчить другу,

убрал долой уздечку и подпругу.

Несчастный мерин тяжело вздыхал.

Когда рожок сыграл ,хрипя, отбой,

едва повёл ушами конь удалый-

и шею уронил на позем алый,

а ноги вытянул на дёрн сырой.

"Где твоя прыть, о добрый мой товарищ?

Не слышу ржанья твоего, приятель,

что мне милей рожка раскатов...

Что твоего осталось в настоящем?

Поживой коршунов теперь ты стал

досель не пивших крови благородной.

Не ко столу мяса червям болотным-

да грифы увлекут плоть к небесам.

Орёл ,испивши крови, снова молод,

споёт хвалу пьянея в высоте

вершинам и ущельям о тебе:

"Конь лучший был у Монжуэ заколот!"

Дубы могучие поблизости молчали.

Лес хоронила поздняя заря.

Коню слова разлуки говоря,

с кручиной рыцарь медленно прощался.

Остывшие, сцепившись озверело,

заклятые враги лежали рядом-

кадил им лес осенним духом пряным

да солнце поминальное горело.

О, если бы им заживо луч ясный

проникший в темень алчи, Богу мил,

сердца лихие миром озарил-

не ради благ земных жили б напрасно.

Шурша листвой, монах из леса вышел

легко ступая, озираясь строго,

и молвил рыцарю "Утешься в Боге",

как будто видел То, что тлена выше.

Шелковый красный крест сиял на рясе-

монах, похоже, в битве пострадал-

одежды край от крови липкой ал

отворотив, он меч поодаль бросил.

 Приветом обменявшись, безоружный

брат монастырский с рыцарем вдвоём

осматривали трупы, о своём

гадали молча, тихо и натужно.

Осенний ветер ветви обрывал,

сухой листвою по`  полю вертел

поверх голов уже остывших тел,

дразня их снами будущего рая.

Лучи и листья поле покидали.

Молчанья саван трупы укрывал.

Монашье слово ветер оборвал;

брат рыцаря увидел- и заплакал,

но вскоре ,совладав с собою, крест

церковный оборвал с груди-

да ветру шелкови`ны подарил-

и зашумел сырой дубовый лес.

Воскликнул рыцарт:"Ты, один из братьев,

очнись, подумай, что творит рука!..."

Монах, приблизившись, принял еретика

любовно заключив его в обьятья.

 "Покинул я Кровавой Церкви стяг,

тому немой свидетель -поле мёртвых.

Мне душу Мирный Луч чудесно про`нял.

К блаженству Духа ныне я пристал.

Сын Божий, Избавитель есть Душа

Всемира, человечества судьба,

но Тьма Его от наших глаз свела:

умы темны, в неведеньи грешат.

Затмив Любовью старые громы,

пришествие Спасителя свершилось,

но уж Писание своё отжи`ло-

грядёт нам избавление от Тьмы"

Пожав монаху руку, рыцарь молвил:

"Уста благословенны твои, брат!

Будь моим гостем. Воевать

пойдём вдвоём: завет иной исполним.

Но прежде святости достигнет міръ,

война заполыхает снова яро

могилы наши осенив пожаром-

и миг покоя мёртвым подари`т.

Схлестнулись в сече рыцари отважно-

и полегли. Дух Святый согрешил:

толкнув на подвиг, войско уложил,

угас теперь чтоб полыхнуть однажды" 

Туман ночной долину тихо прятал.

Монах ушёл, а безутешный рыцарь

вернулся чтоб с конём ещё проститься.

Их поднебесья клекотал стервятник.

.......................перевод с немецкого..............................Терджимана:)

* * * * *,......................................................................................................!:)

 

Пентесилея: Ко мне, марсиды,

                      победами увенчанные девы,

                      ещё в пыли сражений и дорог,

                      ко мне! Пожмите ему руку:

                      пусть каждая Пелидом восхитится!

                      Вы, девочки, наказываю, йдите

                      и, диких роз нектар вдыхая,

                      весенние дары сбирайте!

                      Вам, жрицы Матушки-Дианы:

                      ворота храма настежь отворить,

                      сияющие, пьяные медами,

                      они- ворота в Рай: я улечу!

                      Быка короткорогого ведите,

                      да пожирней, сне на алтарь, дабы

                      тесак сразил безмолвную скотину-

                      и жертва на помост падёт тотчас.

                      Служанки храмовые бодрые, эй вы,

                      скорей, прилежные, сотрите кровь

                      скорей ,прилежные, сотрите кровь

                      персидским маслом что из угля.

                      Вы, лёгкие наряды, вейтесь.

                      Вы, полнитесь, злачёные бокалы.

                      Гремите, трубы медные. Тромбоны,

                      торжественно и нежно им вторите,

                      чтоб занавеси колыхались тихо.

                      Протоэ! Ты ликуй во славу.

                      Сестра моя, подруга, этот праздник

                      божественнен. Певунья,

                      Олимпа твои вогласы достигли

                      на свадьбе боевой марсиды

                      и грека. О, Мероэ, где ты? Мегарис?...   

Протоэ: Тебя и боль, и радость изнуряют

             к безумию толкая вместе.

             Ты бредишь, бредила в столице

             и вне себя была на перевале,

             а я порыв сдержала свой одёрнуть

             тебя весомым словом. Оглянись:

             твоё крыло подбито. Где народ твой?

             Где жрицы храма? Мегарис? Мероэ?

             Астерия? Да где они? Ты видишь?

Пентесилея (примадая к груди Протоэ): Протоэ, обожди! Пусть моё сердце

                                                                    хоть два мгновенья счастьем насладится

                                                                    что детка: поиграла- плачет.

                                                                     Сморгну два раза- слёз нахлынет пара-

                                                                     и о ресницы вдребезги ладья.

                                                                     Слетелись эвмениды напугать нас.

                                                                     Вьют парки нити-сети для меня.

                                                                     Я чую : отпевают меня хором,

                                                                     созревшую для смерти. Ах, ответь:

                                                                     ты им отдашь меня?

Протоэ: О, госпожа!

Пентесилея: Да знаю, знаю: ты- половинка лучшая моя.

                     Не обо мне, видать, "несчастье

                     облагораживает" люди говорят.

                     Богам и смертным восставать в страданьях

                     невыносимых, злостью кроя боль.

                     Дитя играет простодушно- мне бы

                     хоть малость быть похожим на него.

                     Как бы хотела я порадоваться миру

                     и ,принимая всё довольной быть!

                     Моя подружка! я-то не богиня 

                     чтоб в горе героинею прослыть.

                    ....К делам. необходимо к возвращенью

                    отряд немедленно готовить.

                    Как только отдохнут все: люди, кони-

                    отправится обоз с полоном

                    к лугам Отчизны...Где там Ликаон?

Протоэ: Кто?

Пентесилея (нежно грозя): Ты ещё спрашиваешь? Тот цветущий

                                             герой, что было меч тебе вручил.

                                             Вы до сих пор не встретились?

Протоэ: Царица! Грек - в зарослях, меж прочими: полон

             для всех един. По твоему приказу

             на родине увижу аркадийца.

Пентесилея: Позвать  его сюда! Для точности приказа:

                      у ног твоих пусть юноша сидит.

                     Возлюбленная, пленного покликать

                     прошу тебя: пусть юные сердца

                     соединятся, ваши, ради счастья.

Протоэ (про себя):  Несчастная! Ну что же, быть тому:

          царицыному указанью следуй. (даёт знак амазонке- та повинуется)

Пентесилея: Что приготовили мне девочки? (рассматривает розы)

                      Смотри: ещё бутоны, а пахучи!

                      Вот здесь бы...(проводит ладонью по челу)

                      Ах, злой мой сон! (к Протоэ)

                      Верховная при нас?

Протоэ:                                     Моя царица,

                     Верховной жрицы с нами нет.

Пентесилея: Тогда

                      откуда розы?

Протоэ (проворно): Принесли их,

                                 корзину полную, за нами девочки.

Пентесилея: Что ж ,угодили: случай подходящий.

Протоэ:         Я уплету душистые цветы

                      в венок Пелиду для тебя.Позволишь? (присаживается на пень)

Пентесилея: Любимая! растрогала меня, родная!

                 Вяжи! А эту, пороскошней,

                - тебе для Ликаона. не зевай. (присаживается рядом с Протоэ)  

.............перевод с немецкого......................Терджимана:)........

окончание следует