Гоа – тусовочное место.. Был колонией Португалии, потому фамилии «Родригес». Люди там метисы, девушки очень красивые.

Фруктов на самом деле меньше, чем у нас, многих нет. Есть бананы, апельсины, виноград без косточек.

Если брахманы, то они всегда едят правой рукой, левая рука и указательный палец нечисты..

Сейчас из-за распространенности пластика земля Индии сильно загажена.

 Мусульман в Индии много, около 20%. Они говорят на урду, как пакистанцы. Мусульмане убивают коров и продают их шкуры. Так что не все индусы вегетарианца, а все же процентов 70.

 С Пакистаном отношения напряженные, считают его агрессором и создают соответствующий образ на ТВ, хотя только 20 млн.  человек. Теракт в готеле «Мумбай» - возможно, дело рук спецслужб. Если хотят послать человека, то посылают не в баню, а   «в Пакистан».

Поезда в Индии довольно неплохие, а жд – 10 млн. человек на службе. Самый большой работодатель в мире. Лучше всего ездить в поездах слипперах, женщинам – на верхних полках.

Свадьбы – огромное событие. На свадьбу приглашаются сотни людей, и зачастую на них уходит весь семейный бюджет. Основные расходы несет отец невесты. Считается, что довольные люди отдают часть своего благочестия молодым. Свадьбы устраивают родители, разводов 1 процент.

Языков в Индии очень много. В хинди много элементов арабского, например, «китаб» - книга, «шукра» - спасибо. Это арабские слова. Есть и тюркские элементы.

 Поездка в Индию стоит самый минимум - 2000 долларов, но, конечно, лучше иметь больше.

Ещё пуще сгустился табачный дым- и наш стол издалека был неразличим. Когда ,подойдя поближе к нему, мы вынырнули из чада покончив с блужданием, я увидел сидящего подле Малера некоего мужчину, которого я не знал. Они обое молчали, а остальные судачили. Когда мы с Фридлем было присели, а Бертони одарил нас беглым взглядом, незнакомец встал и протянул нам руку, он пробурчал своё имя. Он не показался мне хоть чуточку дружелюбным, вовсе нет: его взгляд был неподвижен и холоден,- я пытливо взглянул в лицо Малеру, который должен был знать новичка. Тот был очень крупным, слегка за тридцать, хотя при первом взгляде казался старше. Одет он был неплохо, но казалось, что великоватый костюм ему подарили. Мне понадобилось несколько времени, пока я ухватил потерянную нить общего разговора, от которого ни Малер, ни новичок не старались устраниться.
Хадерер Хуттеру: "...Но тогда и вам знаком генерал Цвирль!"
Хуттер радостно Хадереру: "Да разумеется. Из Граца".
Хадерер: "Высокообразованный. Одни из лучших знатоков греческого. Один из лучших моих старых друзей".
Уж следовало опасаться, что Хадерер подвергнет экзамену наши с Фридлем жалкие познания в греческом и латыни, хотя он же помешал нам своевременно приобрести их. Но меня не тянуло в беседу ,ведомую Хадерером, даже бросать реплики мне претило- и я подвинулся к Малеру словно не слыша толковища. Тот о чём-то тихо расспрашивал незнакомца, а он громко, глядя в стол, отвечал ему. На каждый вопрос он отзывался лишь одним предложением. Он мне показался пациеетом Малера или ,во всяком случае, друг в роли пациента. Малер знался со всякими личностями и водил приятельства, о которых мы не подозревали. В одной руке мужчина держал пачку сигарет, а другой курил не виденным прежде мною манером. Он механически, выдерживая точно отмеренные паузы, затягивлся так, словно курение- единственное, на что был способен. От опасно коротких для губ окурков он зажигал новую сигареты- и снова затягивался как жил. Внезапно он прервался, спрятал сигарету в грубых, красноватых, некрасивых пальцах и откинул голову. Наконец я расслышал нечто. Хотя двери в соседний большой зал были затворены, оттуда доносился хоровой рёв. Я разобрал что-то вроде: "Дома, да на родине, нас встречают..."
Он снова затянулся и громко обратился к нам, тем же тоном, которым отвечал было Малеру:
"Они всё ещё возвращаются. Они, пожалуй, ещё не вполне вернулись".
Харерер хохотнул и молвил: "Не знаю, что вы имеете в виду, но это действительно значительная проблема, а мой уважаемый друг, полковник фон Винклер не способен утешить своих людей... если так будет продолжаться, придётся нам присмотреть другое заведение".
Вмешался Бертони: сказал, что уже обратился было к хозяину, мол, что за неожиданность, эта встреча фронтовиков, внеюбилейная, а тот не знает точно...
Хадерер сказал, что и он не знает, но его уважаемый друг и фронтовой товарищ в прошлом...
Я не понял ,что сказал нам незнакомец потому, что его перекрикивали в тот момент Хадерер и Бертони- Фридль один должен был его расслышать,- а потому я не понял, с чего он внезапно назвался убийцей.
-... мне ещё не исполнилось двадцать, а я знал: быть тому,- молвил он ,как будто не впервые затянув эту историю, не ища слушателя, для всех и каждого.- Я знал, что обречён стать убийцей, как некоторые, герои ли, праведники или посредственности. У меня была на то натура "в полной комплектации", если желаете, и всё меня вело к цели- к убийствам. Мне недоставало лишь жертвы. Тогда я слонялся улицами, здесь...
Он кивнул в прокуренное пространство, а Фридль быстро отшатнулся чтоб не оказаться задетым мощной рукой.
-... Здесь я ночами шастал улицами, под пахнущими каштанами в цвету, меня преследовал их дух, по кольцевым бульварам и узкими проулками, а сердце билось наизнос, а лёгкие мои работали как взбесившиеся, и я дышал как изголодавший волк. Я ещё не знал, как и кого должен убить. Только мои руки тянулись вперёд, будто сдавливая невидимую шею, что ли? Тогда я был намного слабее, недоедал. Я не знал тут никого ненавидимого мною, одинокий в городе, и так ,не находя жертвы, я почти спятил теми ночами. Всегда затемно я вставал с постели и выходил вон, должен был, вон на ветренные, безлюдные темные углы, стоял там, ждал- никто не минал, никто не обращался ко мне, а я ждал до крупного озноба- и слабость выгоняла из меня безумие. Но так продолжалось недолго. Затем меня призвали на военную службу. Стоило мне взять оружие в руки- я понял, что пропал. Мне придётся выстрелить. Я повторял пройденное, обращаясь с оружием, заправляя его пулями, которые, если начинены порохом, то надёжны. На стрельбах я не выбивал положенного не потому, что не целился: знал ведь, что чёрный круг- вовсе не живой зрачок, а так, просто учебная цель, которая не нуждается в смерти. Меня раздражали эти вступления, они не были действительностью. Я палил, если вам угодно, нарочно не в "яблочко". Я ужасно потел во время упражнений ,ещё и синел от натуги, валился с ног и ложился навзничь. Не иначе, я был помешанным или убийцей, это я знал в точности, и оттого разговаривал с другими так, что могло дойти до перестрелки: либо я пристрелил бы кого, либо они меня. Чтоб знали ,с кем имеют дело. Но крестьянские сынки, ремесленники и служащие из казармы не велись на мои разговоры, терпели или высмеивали меня, но не принимали за убийцу. Или всё же? Не знаю. Один называл меня Джеком Потрошителем, почтовик, много в кино ходил, читал, слабак. Но ,думаю, и он, в сущности, не верил".
Неизвестный вынул изо рта сигарету, мельком посмотрел себе под ноги, а затем- выше. Я почувствовал на себе его холодный, пристальный взгляд и ,не знаю почему, пожелал его отвести. Я стерпел, но оказался тяжелее взгляда влюблённого или врага, пока я ,уже неспособный думать и говорить, пустой, снова не расслышал громкий, чёткий голос.
"Мы прибыли в Италию, к Монте-Кассино. Там была такая бойня, что вам не представить. Там человеческое рагу валялось повсюду- убийце лучшего не надо. Я не ещё не был уверен в себе- только полгода я обращался с оружием. Только я занял свою позицию у Монте-Кассино, как во мне не осталось ни ошмётка души. Я вдыхал запах разлагающихся трупов, пожарищ и пороха как свежайший дух горных вершин. Я не чувствовал страха окружающих. Я ждал первого своего убийства как собственной свадьбы. Ибо то, что для иных было театром военных действий, мне казалось личной сценой убийцы. Но я желаю рассказать вам, как всё сталось. Я не стрелял. Я залёг, когда перед нами оказалась группа полячишек- там же из всех стран были. Тогда я сказал себе: нет, никаких "по`лен". Мне не годятся эти наименования всех- поляки, ами, чёрные- из обиходного языка. Я же был простым убийцей, косноязычным, и моё наречие было простым, не цветистым, как у других. "Выбить", "выкурить", "выдавить"- похожие на эти слова не поддавались мне, они претили мне, я даже не мог их выговаривать. Мой язык, значит, был конкретным: я говорил себе "ты должен, ты хочешь убить человека". Да, этого желал я уже давно, год меня оттого лихорадило. Человека! Я не мог стрелять ,вы должны понять это. Я не знаю, как вам точно это объяснить. Остальным это удавалось легко: они опорожняли магазины, как правило, не зная, попали в кого или нет, да они, как многие, и не желали этого знать. Эти мужчины не были убийцами, не правда ли? они хотели выжить или заслужить свои награды, думали о собственных семьях или о победе, о фатерлянде, мгновениями, правда- и то и дело, всё чаще попадали в цели. Но я же постоянно думал об убийстве. Я не стрелял. Через неделю когда битва было приутихла, когда нас не донимали союзнические силы, как только наши самолёты дали нам передышку, а впереди я не видел столько мяса, как прежде, меня отправили назад в Рим на трибунал. Я там рассказал о себе всё, но меня не пожелали понять- и я попал в тюрьму. Я был приговорён за трусость перед лицом врага и небрежение боевым оружие, там были ещё пункты, которые я не понял, а теперь уже не припомню. Затем меня вдруг освободили и перебросили на север, на содержание в психиатрическую клинику. Думаю, меня вылечили и через полгода я обрёл иную личность, в которой от прежней ничего не осталось, а затем бросили на восток в арьегардные бои".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Когда мы с Хвастеком пошли прочь, я  начал сердиться на себя, застенчивого, казнился тем, что поступил непоправимо глупо, что у меня не хватило смелости подойти к их столу, по форме представиться обер-лейтенапту ,а затем сказать ей:
     - Гутен таг, фрау Молли!  Вы же помните меня?
     Возможно, она бы тогда и меня пригласила. Решать надо было... Нет, тоже глупо! Я ещё раз молча выбранил за глупость: даже хорошо, что я не отважился на повторное знакомство, ведь ,верно, она могла меня давно напрочь забыть -и тогда я бы оказался в весьма затруднительном положении.
     Втайне же я надеялся, что фельдфебель предложит мне поучаствовать в своём визите. Собственно, он даже должен был замолвить обо мне словечко. Это же так естественно: мы же с Хвастеком друзья. Очень просто:
     - Позвольте, достойнейшая, взять с собой друга.
     И при этом представил бы меня:
     - Одногодок-вольноопределяющийся Август Фризек.
     И тогда бы я оказался в своей тарелке, и поклонился бы Молли.
     Глупо, что я раньше этого не сообразил. С его стороны так поступать- опрометчиво, бесцеремонно. Чтоб вечера проводить в попойках- для этого я ему хорош!
     Мы молча шагали рядом: я- сердясь и сожалея, он- занятый собственными думами.
     Когда мы уже довольно приблизились к казарме, а он ещё и не подумал взять меня с собой вечером, я сам завёл разговор о предстоящем визите:
     - Вам понадобится цивильный костюм, герр фельдфебель. Могу ли вам предложить один?
     - Цивильный костюм? Я? Зачем?
     - Желаете в мундире к... этим людям пойти?
     Я хотел было сказать "к Молли", но вовремя спохватился.
     Он остановился.
     - Чушь!- молвил Хвастек. -Или вы полагаете, что я отправлюсь к ним в гости? Я и не подумаю.
     - Вы правы!- поддакнул я ему, хотя в душе несказанно смутился.- Она вовсе не мила. На фотографии она мне показалась лучшей.
     - Не то! -бросил он в ответ.- Просто я уже не гожусь для таких визитов. Знаете ли, вольноопределяющийся: чаи гонять, смаковать сандвичи, поддерживать возвышенные беседы на мотивы новомоднейших газет, разыгрывать из себя элегантного, извольте сюда, позвольте это- на это я уже не годен. Возможно, раньше- да. Но ныне я- фельдфебель Йиндржих Хвастек, строевик из третьего батальона- что с меня взять? Общество да оставит меня с миром. Сегодня ,как обычно, буду в "Картечи". Если вы придёте раньше меня, передайте Фриде, что буду.
     Мы помолчали минуту, затем пошли вверх по Нерудагассе. Когда мы уж приблизились к Похоржельцу, Хвасте остановился и молвил мне:
     - Заметьте это: нет большего несчастия, чем ступить на давно пройденный путь. Думаю, что легче ,заблудившись в Сахаре, найти верную дорогу, чем запутавшись в собственном прошлом. Видити ли, семь или восемь лет назад сидел я играючи с собственным револьвером и сказал было себе: "Один миг- всё в прошлом". Рядом оказался капитан Эрцгерцога Райнера полка, Терклем звался он, вижу его как сейчас, весьма опытен в подобных штучках, извольте-ка: двадцать четыре года  выслуги имел, думаю, и в тосканской, или моденской армии года имярек отметился. Он высмеял, увидев, меня, баловавшегося с револьвером. "Хвастек,- сказал он мне,- я за тебя вовсе не боюсь, не не такой, на это не решишься. Бывают черные дни, бывают- ясные: так просто не стреляются. Ты- крепкий парень, тебе довольно всего хорошего на свете, а эта игрушка -не для тебя. Уж я-о знаю, поверь.
Только, упаси Боже, не оглядывайся на прошлое. Тогда- пропал, верь мне!" И точно, он был прав, старый Теркль, нельзя оглядываться: что прошло, того нет.
     Впервые фельдфебель Хвастек заговорил со мной о собственном прошлом. Но меня раздосадовала его речь. Какое мне дело до старика Теркля и того, что он наговорил было восемь лет назад? Пока фельдфебель рассказывал своё, я обдумал один план.
     Если фельдфебель останется сегодня дома- тем лучше, тогда пойду в гости я. Явлюсь вместо него, представлюсь и скажу, мол, я -взамен господина фельдфебеля Хвастека, к услугам благородной фрау. Затем меня препроводят в салон, а я скажу, что фельдфебель просил прощения за то ,что не смог прийти: ему нездоровится. Кроме того, мы знакомы, достойная фрау, помните теннисный корт в Бельведере? Да, это ведь было всего пару лет назад. Зовусь Августом Фризеком, да, именно так, достойная фрау была дружна с моёю сесторой...Чашку чаю?... Охотоно, достойная фрау, ели вам не составит труда.
     Вот как я хотел поступить. А если потом фельдфебель узнает, что мне дела? У него нет никакого права ставить меня на место. Наконец, я же знаю её тоже, возможно поболее лет, чем он!
     Подойдя к казарме, мы расстались.
     - Когда придёте в "Картечь",- наказал он,- тогда передайте взводному Вондрачеку, что сегодня вечером сыграем. Он должен мне составить хорошую партию. Денег не пожалею: сегодня я в ударе. Польский банчок, зелёный луг, во всё, что они пожелают.
     Затем он пошёл к себе.

     В полдевятого я был на Карлгассе. Четверть часа я прохаживался туда-сюда, никак не отваживался подняться по лестнице. На четвёртом этаже четыре окна горели- я наблюдал за движущимися тенями, всё угадывал Молли. Я затаился в темноте, прижавшись к стене противоположного дома, чтоб никто из гостей не заметил меня из окна. Я еле дышал- так билось сердце. Там, вверху живёт она. Там, ниже, за тёмными шторами, она спит. Эти ворота она ежедневно минует. Из этого окошка ближней кофейни что ни день поглядывает она.
     Часы собора Тайна пробили три четверти девятого. Я взял себя в руки- и миновал отворённые ворота.
     Как вор крался я лестницей наверх. С каждым шагом я всё сильнее боялся, встретить какого-нибудь жильца, которой непременно спросит, чего я ищу здесь. Наконец, я поднялся на четвёртый этаж. На первой двери красовалась табличка: "Фридерика Новак". Не то. А на двери напротив- визитная карточка: "Обер-лейтенант Артур Хаберфелльнер", а пониже "Имп. Пех.-полк Эрцгерцога Райнера".
     Вот я и на месте. Ещё раз осмотрел свой мундир. Всё в порядке. Обшлаги свежи, перчатки чисты и белы. Пуговицы сияли, плащ сидел безукоризненно. Полминуты я переводил дыхание.
     Затем я торкнул кнопку звонка. Я больше не был возбуждён, напротив- совершенно успокоился,  даже сам удивился, насколько. Но ведь всё, что мне предстояло ,я знал наперёд и в точности.
     Двери отворила горничная. Я ,должно быть, жутко покраснел- ведь она весьма удивлённо взглянула на меня. Я промямлил нечто насчёт приглашения достойной фрау. - Минутку, извольте, -отозвалась служанка, пропустив меня в прихожую, а сама удалилась в комнату.
     Я слышал приглушённые звуки рояля, детский смех, голоса- её голос, а затем- зычный мужской, который заставил меня съёжиться в испуге. Это был голос фельдфебеля: Хвастек был здесь, несомненно. А вот висит его сабля, его кепи, его плащ: пакетик с бонбоньерками выглядывает из левого кармана.
     Рояль внезапно смолк. Она уж встала чтоб поглядеть, кто пришёл.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Кати, -вскричал тот.- Кати, ты наяву пришла ко мне?"
"Но что с вами, герр зихерхайтвахманн... это же неприлично! Вы же при исполнении! Я только подошла и спросила, как быстрее пройти на Пратер."
Молодой человек в сером костюме остановился на катиной стороне тротуара. Но, возможно было, он ждал трамвая.
"Кати,- молвил Энгельберт,- Гля, эт` так мило с твоей стороны..."
"Что мило с моей? Я могла бы и другого спросить, но ,коль случайно проходила мимо вас, и поскольку особенно к постовым питаю особенное уважение, и потому, что вы так дружелюбно выглядите. Да, с виду вы не тот, за кого себя выдаёте."
Шека Энгельберта легонько передёрнулась. Что Кати хочет от него? Пришла лишь затем, чтоб и здесь его помучить? ... Мимо прокатила конка. Молодой человек не сел в вагон. Но этот франт, наверное, раздумывает, куда пойти.
"Почему вы не отвечаете, герр комиссар?- продолжила расспрос Катарина.- Вы ли не блюдёте строго инструкцию, согласно которой вам следуте в вежливой форме ответствовать прохожим?"
"Кати, прошу тебя, не глумись надо мной! Гляди, а то не стерплю!"
"Вот, -отвечала Катарина привстав на цыпочки и снова опустившись на каблуки, -тогда задам следующий вопрос. Имею честь, герр..."- " Кати!"
"Что же? Не смотрите на меня столь злобно, а то мною овладеет чудовищный ужас."
Вагон прокатил мимо, в противоположную первому сторону,- молодой человек не сел в него. Как вросший, стоял он напротив и вертел тростью. "Кати, за тобой один увязался."
"Правда?- она оглянулась и одарила молодого герра отнюдь не враждебным взгядом." Молодой человек ,похоже, провожал взором нечто медленно летящее в небеса,- возможно, ласточку; возможно, муху; возможно, воздушный баллон... однако, Энгельберт ничего из вышеперчисленного не заметил.
"Задержите же его, герр зихерхайтвахманн... за ... Погодите-ка, было б у нас побольше опыта, знали б, за что... Стоп, я придумала! ...за злодейскую жалость к незнакомому существу!  Итак, прилежнейший служащий, герр комиссар, я сама найду путь на Пратер!"- "Кати!"- "И что же?"- "Ты желаешь уйти?"
"Да, думаете вы, что я пришла сюда чтоб мешать вам дежурить? Тогда я тут же покидаю вас! Адьё!"
Она отвернулась и шагнула прочь. Он последовал за ней. "Кати!- воззвал он.- Ты останешься! останешься!" Она оборотилась и посмотрела на него удивлённо в упор.
"Прошу тебя. Кати, отавайся. Ты не смеешь так вот уйти.  Скажи мне хотя бы..."- "Что же?"
"Что ты меня ещё... уважаешь... я прошу тебя, Кати!"
"О нет! только не это, я слишком ценю службу... И, наконец, до свидания,- я иду на Пратер!"- "Кати, и это твоя честь?"
"Я ведь не позволяю себе любезничать со стражем при исполнении служебных обязанностей! Пожалуй, в том моя честь! Я иду пограть в колечки, затем- прокатиться в желобу, затем- к гадалке, затем- посмотреться в кривые зеркала, затем просто поболтаюсь без дела...Знаете ли, герр комиссар, дело молодое..."- "Кати!"
Она задрожал всеми суставами до кончиков пальцев. Молодой человек напротив, облокотивнись о фонарный столб, рассматривал кончики своих туфель. Кати кивнула пару раз на прощание и намерилась было уйти. Энгельберт схватил её за руку. Кати замерла глядя на него.
"Что тебе вдруг стукнуло?- спросила она ,теперь совершенно серьёзно."
"Кати, я не позволю! Понятно?! ...Я не позволю тебе гулять на Пратере. В следующее воскресенье буду свободен, тогда пойдём вместе..."
"Ах, неверное, тебе дадут волюшку! Будто тебе день пожалуют... Тогда в Вене всё покатится в тартарары, никакого порядка не станет, люди позволят себе всё что желали раньше, ведь проведают же: Энгельберт Фридмайер свободен от службы... Бог с тобой, Энгельберт. По пути домой посмотрю, как ты продвинулся по службе. Привет!"
"Кати ,ты не пойдёшь на Пратер, иначе произойдёт беда!"
"Ну оставь же меня!"- "Кати!- выдавил он на пределе.- Кати, если ты пойдёшь на Пратер, всё кончено. Поняла меня?" "Это правда, ты мне это запртил? Напротив, я всё же пойду, сию минуту!" Она шагнула прочь. Энгельберт простоял недолго как парализованный, но заметив, что молодой человек напротив пробудился от грёз, и совершенно бесстыдно помахивая тросточкой, припустил в том же направление, что и Кати... В следующую секунду Энгельберт снова оказался рядом с Кати и схватил её за плечо... Та легонько вскрикнула: "Ага, скажи-ка на милость, ты чего-то выпил?"
"Стоять!"- молвил он железно, а глаза его покраснели.  "Пусти меня!- попросила Кати.- Немедля отпусти меня! За всю мою жизнь такого не случалось!"
Он опустил руку: "Прошу тебя в последний раз..."
"Как будто тебя это успокоит. Всё кончено, я иду на Пратер!"- "Кати!"- "Ты обезьяна!- "Кати, ...что ты сказала?"
Он видел как та, дерзко глядя ему влицо, повторила: "Что ты обезьяна!"
Энгельберт глянул в её полураспахнутые губы, что извергли это слово. Одно мгновение он готов был простить ей обиду, его пальцы подрагивали. все плыло так, что силуэт Кати окутала особенная дымка, а молодой человек, казалось, пританцовывал на небеси. Но в следующее мгновение взор Энгельтерта обрёл ясность, он стал чище прежнего. и необьяснимый покой снизошёл на него. Он больше не был Энгельбертом-ухажёром. Он был Стражем на Службе, и перед ним находилась не обручённая невеста, но особа женского пола оскорбившая его. Предательская дрожь разродилась едва заметным злым смешком, - и он, совершенно переменившимся , громким, ранее не наблюдавшимся за ним тоном, возложив руку на плечо девушки, изрёк: "Именем закона вы арестованы!"
Кати многозначительно посмотрела на него, она не знала, сердиться ли ей, смеяться ли, но взгляд и тон реплики стража не оставили сомнений в намерения его.
"Энгельберт, ты ...?"- "Больше нет никакого Энгельберта... я- господин страж общественной безопасности!"- Некоторые прохожие остановились.
"Энгельберт,- шепнула Кати и с мольбой посмотрела на него."
"Фрёйляйн последует за мною в комиссариат. Там вас проинструктируют, фрёйляйн, что страж общественной безопасности никакая не обезьяна!"
Зевак прибывало. Один расслышал слова Энгельберта и делился новостью с соседями, чьё удивление не знало границ.
"Не собираться!,- приказал Энгельберт, гордо рассекая толпу.- Настаиваю на том, чтоб вы разошлись немедля. Пожалуйста, следуйте за мной, фрёйляйн!"
Кати уставилась на него... она ещё не могла поверить в случившееся.
"Ну вот, фрейляйн!- сказал Энгельберт.- Вперёд!"
Беспрекословным жестом он приказал ей идти. Некие граждане, отступив в сторонку, издали с законопослушным трепетом взирали на задержание симпатичной девушки.
"За что вы задерживаете эту даму?- внезапно спросил некто за спиной Энгельберта." Тот обернулся, окинул взлядом окружение будучи чрезвычайно удивлён. Вымолвивший последнюю фразу был, естественно, молодым господином в сером костюме.
"Что?- спросил того Энгельберт властным и в меру подозревающим тоном."
"Почему вы арестовали эту даму?- переспросил молодой господин необычайно дерзко глазеющий на Энегльберта." Лицо Кати отразило, по крайней мере, известную благодарность вопрошающему. Энгельберт почувствовал ,что на полпути ему останавливаться негоже.
"И вы пойдёте со мной!- вскричал он.- Вы арестованы именем закона."- "С превеликим удовольствием, милый герр вахманн,- молвил юный господин усмехаясь."
"Я вам не миоый герр вахманн! Форвертс!"
"Простите уж. -отразил юный господин.- Не взыщите, мне показалось, что вы - милый герр вахманн."
"Молчите вы и следуйте за мной! Прошу вас, господа, разойтись, -обратился страж к толпе ,которая всё прибывала."

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Энгельберт Фридмайер, страж безопасности номер семнадцать тысяч девятьсот двенадцать, пребывал на посту меж Кайзер-Йозеф- и Таборштрассе и размышлял о своём неудавшемся житье. Три года истекло с того дня, когда он в качестве отставного ефрейтора покинув военную службу, влился в ряды Корпуса стражей порядка, питая благороднейшие чувтва к новому своему ремеслу, будучи преисполнен горячим рвением к устройству порядка и безопасности в городе. Энгельбертова возлюбленная, дочь оставника Антона Весли,едва не была вскоре в качестве супруги введена в дом мужа ,но виды на продвижение по службе того были туманны, даже сомнительны. Ибо три года как три весны пролетели не оставив и цветка успеха. Ни одного подходящего происшествия не приключилось на венском посту стража. Энгельбертово вышестоящее начальство сомневалось в усердии постового, товарищи разуважали его, а Кати, бевшая прежде отрадой его в трудные времена, стала, что горше всего, посмеиваться над женихом, который при всём при том не чувствовал собственной вины. Он был несчастен. В радиусе тысячи шагов от поста злодейское отребье вывелось. На самых оживлённых перекрёстках, где кучера за быструю езду и прочие нарушения правил ловились было дюжинами, выстаивал наш герой. Он же в праздничные ночи вершил службу у самых отпетых злачных мест, где , бывало, то и дето вываливались из дверей посетители с криками "я заколот!"... Да, его даже однажды определили на улицу, где была запрещена езда на велосипедах и где его предшественнику удалось в один славный день препроводить в комиссариат шестьдесят семь "циклистов". Но как только Энгельберт Фридмайер ("бородатый ангел- мирный коршун", только что "коршун"- "Гайер",а "мауэр"- "стена", -прим. перев.) занял отвественный пост, всё переменилось. Отъявленные лихачи кротко трусили, скандалисты уступали дорогу и места стоянок, а необузданнейшие велосипедисты, повинуясь биению сердца энгельбертова, катили пешком до конца улицы. Энгельберт вынужден был молча наблюдать за отсутствием каких бы то нибыло непорядков и постоянством безопасности. И в других мелких удовольствиях, изредка выпадавших на долю сослуживцев, судьба ему, без пояснений, отказывала. Не высмотрел он ни единой молодой дамы в слишком утреннем туалете у окна; не попалась ему некая гуляющая, с умыслом себя неподобающим образам прохожим предлагающая; не прокатил мимо фиакр с подозрительно опущенными жалюзи; не пришлось ему, патрулируя публичный сад, застать врасплох слишком влюблённую пару. А также в случаями посерьёзнее, на которых столько сотоварищей насрывали себе непреходящих лавров, доля его, без комментариев, обделила. Энгельберт как-то оказался в числе избранных стражей парламента когда социалистические орды, вопя, текли мимо. Наш герой напряжённо всматривался, не осмелится ли кто хоть раз антидержавным выкриком или насмешкой оскорбить всякоивсемиуважаемого бургомистра... Поравнявшись с Фридмайером, все немели как бы оглушённые присутствием доброго ли, злого духа. В другой раз оказался он среди тех стражей, что строили ряды в ожидании проезда коронованной особы. Он наблюдал как в десяти шагах поодаль младший его коллега задержал бесстыдного пешехода, глухого или не имевшего ни малейшего понятия о том, что от него требуется, к тому же- сопротивлявшегося. А за спиной Энгельберта стоял народ часами, стеной, не напирая и не ломая ряд.
Но худшее стряслось, когда постовой, казалось ему, был близок к цели, а предвкушение успеха обернулось горчайшим разочарованием. Это произошло милым, вроде нынешнего, вечерним днём. Энгельберт дежурил на Ротентурмштрассе когда заметил приближающегося элегантного господина за руку с маленькой девочкой. Малышка казалась уставшей- элегантный герр волок её за собой. Та приседала- элегантный герр рывком подымал её. Малышка плакала, кричала -элегантный герр стыдил её столь громко, что Энгельберт разбирал слова весьма предосудительного и легкомысленного свойства. Девочка причитала: "Мой любимый, хороший папа, я устала!", и опускалась на колени. Элегантный герр клал её замертво на тротуар избивая тростью по головке. Народ сновал мимо- Энгельберт же устремил горящий взор прямо в цель. Случай выпал особенно счастливый: как раз возбудился публичный интерес к третированию детей. Одним ударом можно было стать человеком дня. Что там толчки, щипки, уколы! Тут ,возможно, происходит убийство беззащитного ребёнка, а Фридмайер, что называется, попал в струю. Злоумышленное существо торило дорогу сквозь поток толпы,- ловец пошёл на зверя. Но что увидел страж? Люди ,которые, казалось ему, обязаны были возмутиться, смеялись. Элегантный господин приговаривал: "Позволю себе, милостивые дамы и господа, пригласить вас. Сегодня вечером в Цветочном сквере состоится мой дебют", и клал на тротуар деревянную куклу. Энгельберт надеялся, что не всё ещё потеряно: возможно, происходит весьма рафинированное преступление,- убийца выдаёт себя за чревовещателя, а труп ребёнка- за марионетку. И, когда Энгельберт, присев, уставился в стеклянные глаза деревянной куклы, напряжение достигло предела. Ещё блеснула возможность свести чревовещателя по причине явного возмущения оным общественного спокойствия, но в этот миг подошли двое офицеров кавалерии да и завели с артистом разговор по душам. Энгельберт с ужасом узнал в одном из офицеров эрцгерцога, прочувствовал неуместность собственного присутствия- и ретировался прочь.
С того дня уж не сомневался Энгельберт Фридмайер в том, что злой рок сопутствует ему. Не без зависти поглядывал наш герой на некотороых своих товарищей, кому закон судьбы не писан,- и пробуждалось в Энгельберте потаённая страсть превзойти этих строгих службистов. Все душевнее принимал он беспримерную тишь да гладь вокруг себя как персональную насмешку, а всё своё окружение- за банду отъявленных, что своим неучастием желает свести его в могилу, не иначе.
И так стоял он на своём посту с тягостным чувством собственной ненужности и комичности. Вечер близился. Запоздалые прохожие устремляли стопы к Пратеру, что влёк их в свой воскресный кавардак.  Энгельберт вышагивал взад-кру-гом-впе-рёд. Иногда останавливался он, глядел вдоль улицы, бросал взгяды в направлении Северо-Западного вокзала, мимилётом- к звезде Пратера- и снова шагал взад-кру-гом-впе-рёд. С первого взгляда заметил он знакомый силуэт, что от Таборштрассе приближался к посту. Это была Катарина в голубом, в белый горошек, фуляровом платье и белой соломенной шляпке с красным "солнечным" зонтиком, - она всё приближалась, и Энгельберт уже различал её улыбку.  Кати знала, что муж на посту... пожелала проведать мужа? Тот не мог и надеяться на подобное, ибо в последние дни невеста не слишком с ним любезничала, даже пуще прежнего сердилась. Она шла к постовому. Тот ещё заметил, что в десяти шагах за ней, что ещё более подозрительно, следовал, жонглируя тросточкой, некий молодой человек в светло-сером костюме с сигаретой во рту.
Энгельберт, который обычно занимал середину улицы, направился к тротуару. Катарина остановилась и обратилась, неизменно улыбаясь, к жениху: "Герр зихерхайтвахманн, прошу любезно, где тут Пратер?"

продолжение следует

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Зимой он с Лени ходил в горы, на Ракс, в выходные, да, он точно помнит. Ещё бы, помнит. Он замёрзли, продрогли, перепугались, столько раз прижимались друг к дружке в ту ночную бурю. Множество слишком жалких покрывал они сначала взаимно уступали, а затем в полусне тянули на себя. Накануне он познакомился с Минором и доверился ему. Он побежал к Минору потому, что не знал ,что делать и как быть, вообще не знал, как начать, и врача знакомого у него не было: он ,да и Лени тоже, ещё не знали женщин. Лени был столь юна, он был тоже юн: их неведение растрогало сведущего или разыгрывавшего из себя знатока Минора. Тот предложил таблетки, которые посоветовал Лени принять накануне вечером в кемпинге для лыжников. С Минором он всё обсудил и , хотя чувствовал себя жалким, "знаток" ему позавидовал. (Девственница, которая не попалась мне в этом городе? Начистоту, дружище!) Он напился за компанию- и с миноровым перегаром вдохнул его жизненных взглядов. (Вовремя порвать. Вариант один. Выпутаться из аферы. Думать о будущем. Камень на шею.) Но снежной ночью ужасался он самому себе, Минору, Лени, которую не хотел трогать: с той поры, как узнал, что ей предстоит, больше не желал он этого костлявого тщедушного тельца, не хотелось ему трогать эту безвкусную скороспелку, и потому он поднялся ночью и ещё раз спустился в гостевую, присел за свободный стол и пожалел себя пока не оказался в компании, пока две блондинки-лыжницы не подсели к нему, пока они не захмелели- о он пошёл за ними наверх, следом, как приговорённый, на тот же этаж, где, в другой комнате, Лени лежала и плакала или плакала во сне. Когда он оказался в комнате с двумя девушками и расслышал свой смех, всё показалось ему простым  и лёгким. Всё ему далось и уда`лось: это было так просто, правда, ему пока недоставало верной установки, но дело наживное- итак, отныне и навсегда. Он ощутил себя со-знателем некоей тайны лёгкости ,дешевизны и допустимых злодеяний. Ещё до того, как он впервые поцеловал блондинку, Лени была им брошена. Прежде, чем он, уже не противясь ,отверг стыд- и запустил руку в волосы другой, со страхом было покончено. Но позже пришла расплата: он так и не смог укрыться от резких словечек и дикого лепета, которые полонили его. Дороги назад не было- и он, не сомкнув глаз, расплатился ими за всё, что ему прежде и после дарено было увидеть ночами когда горел свет. Утром Лени исчезла. Когда он вернулся в Вену, то заперся на пару дней у себя, к ней не пошёл, никогда уж не наведался к ней, и не слышал о ней больше. Только год спустя оказался он в Третьем округе, зашёл в тот дом, но Лени там больше не жила. Он не решился справиться насчёт нового её адреса- а то зачастил бы сюда, с мольбами, коль жила б на прежнем месте. Иногда в кошмарах он видел её, распухшую утопленницу, плывущую вниз по Дунаю или- прогуливающуюся с детской коляской в парке (в такие дни он обходил парк стороной) , или без ребёнка- как ей с дитём управиться? продавщицей за прилавком, обращающуюся к нему не глядя, мол, чего изволите? А также представлял себе её в счастливом браке с коммивияжёром, в провинции. Но он так её и не увидел. И он зарыл это в себе настолько глубоко, что лишь изредка видел наяву картину ночного снегопада, бурю, от которой они убежали к окошкам кемпинга занесённым метелью, к свету, который горел над тремя сплетёнными телами- и к хихиканью, ведьмовскому хихиканью, к шевелюрам блондинок.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Кто же я в золотом сентябре, коль обдираю с себя всё, что из меня сделали? Кто, когда облака летят?
Дух, что спрятался в моей плоти- ещё больший предатель, чем его напоказ святая хозяйка. Прежде всего должен я бояться встречи с ним. Ибо ничего из надуманного из меня не вышло. Всякая мысль- всход чужого, занесённого семени. Ничто из того, что тронуло меня ,я неспособен помыслить, а ведь думаю то, что меня не тронуло.
Мыслю о политическом, социальном и ещё парою иных категорий, всегда- в одиночестве и без повода: участвую в игре с загодя установленными правилами, причём ,возможно, хоть раз уже помыслил, как их изменить. Нет игре. Хватит!
Я, этот моток рефлексов и благонамеренной воли; Я вскормленное отбросами истории, побуждений и инстинкта; Я одной ногой -в дикости, другой- на столбовой дороге к вечной цивилизации; Я непроницаемое, смешанное из всяких материалов, рафинированное, неразъёмное, а  несмотря на всё- легко гасимое ударом по затылку. Для молчания измочаленное Я из молчания...
Зачем я всё лето искал погибели в угаре, или- вознесения, там же? ...к тому же, не замечая, того ,что сам -всего лишь заведённый кем-то и забытый органчик: варьирую пару аккордов, гневно пробую из них сотворить мелодию, которая значится в моей нотной тетради! Моя тетрадь! Будто, если начистоту, в моей тетради нечто записано! Молнии пронзили стволы, раскололи их. Безумие снизошло на людей, души им расчленило. Саранча пала на поля- оставила выжранный след. Прибои смыли холм, дикие ручьи- склон. Землетрясения не стихали. Это всё записи, они!
Если бы я не зарывался в книги, в историю, в легенды, в газеты, в новости- не взросло бы во мне наносное, был бы я ничем, собранием непонятых задатков. (И ,пожалуй, к лучшему: тогда нечто иное выпало бы мне!) То, что вижу, слышу- не присваиваю, но мои ощущения- вот их, возможно, я и присваиваю. Пустые нотные станы ,эти ночные побродяжки, голодные бездомные, они гуляют в моём сердце как по сельскому тракту. Я хочу, я в силах призвать всех ,кто верят своим единственным и неповторимым головам и принимают за чистую монету свои мысли: будьте благоразумны! Ваши копилки звякают вышедшими из употребления монетами, а вы пока того и не подозреваете. Избавьтесь вы от них, побрякушек с черепами и орлами. Признайте, что с Грецией и Буддистаном, с откровениями и алхимией они- в прошлом. Признайте, что обживаете вы только одну, древними меблированную землю, что ваши взгляды всего лишь взяты напрокат, образы вашего мира- арендованы. Признайте, что вы рассчитываетесь собственной жизнью, только по ту сторону барьера, разорвав со всем, что вам было дорого, на остановках, в аэропортах- и только оттуда отправляетесь собственными путями и маршрутами от воображаемой станции к другой выдуманной, вы странствующие вдаль, для которых кроме прибытия ничего нет!
Попытка взлёта! Новая проба любви! Там бескрайний, непостижимый миръ бередит твоё отчаяние- езжай!
Сумрачный сон, летучая горячка над пропастью. Когда связки нет, прощаться просто; когда Полип загребает  лапой, не держись за ближнего............................
Человечность: блюсти дистанцию.
Расступитесь а то умру, или убью, или покончу с собой. Оставьте, Бога ради!
Я гневен, тем ,без конца и начала гневом. Мой гнев, он пробудился из оледенения ,он обращён к железному веку... Но коль миръ катится к концу- и все говорят это: верующие, суеверные, учёные и пророки, почему бы однажды ему не кончиться до того, как сойдёт с орбиты, взорвётся? Почему бы ему не погибнуть от осознания и гнева? Почему я не в силах сиднем сдержать свой родовой порыв- и тем поставить точку? Конец блаженных, бесплодных плодовитых, истинно любящих. Нечем кстати крыть.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы