***
Однажды, теплым весенним утром, Господь проснулся излишне рано.
Он встал, встряхнулся, повел боками, нектара выпил Он из-под крана,
Потом умылся (да-да, нектаром) и в форточку посмотрел немножко.
Затем вздохнул и пошел работать: сегодня нужно придумать кошку.
Вчера был заяц. Отличный заяц! Вот этим зайцем Он был доволен:
Такие уши, такая попа, и нос — улыбчивый поневоле.
А в прошлый раз был, конечно, ежик. Куда ж без ежиков в мире этом.
Но кошка — это в разы сложнее. Не просто зверь, а мечта поэта.
Она должна быть пушистой, мягкой, с когтями — когти ей пригодятся,
Она должна работать урчалкой и на полу вверх собой валяться.
Того, кому пошёл тридцатый год, не перестают причислять к молодым. Сам же он ,хоть и не замечает в себе никаких перемен, не уверен: ему сдаётся, что уж не следует подвёрстывать себя к молодняку. И однажды утром, в день, который он после забудет, проснётся юбиляр - и внезапно, не в силах встать, оказывается поражён чёрствыми рассветными лучами, абсолютно обезоружен, обескуражен перед лицом нового дня. Когда, защищаясь, жмурясь, он проваливается назад, то погружается в бессилие, оказывается в ворохе прожитых мгновений. Он тонет и тонет, а крик его не прогремит (была возможность прокричать: всё было ему дано!)- и зарывается в бездонном ,пока ум за разум не зайдёт, и уж всё потеряно, погашено и пропало-всё, чем хотел стать. С трудом обретаясь, содрогаясь от осознания себя, своих несбывшихся образов, не реализовавшихся персон, открывает тем не менее он в себе новую способность. Способность вспоминать себя. Уже не безнадёжно как доныне, или -по прихоти: то да сё, но- с болью дающимся усилием и -сразу все свои годы, пустые и насыщенные, и- все места, которые он успел за это время повидать. Он распускает невод памяти, набрасывает его на себя- и тянется, сам добыча и ловец, по волнам времени, ухабам ландшафта, дабы рассмотреть, кем он был и чем стал.
Ибо доныне живал он ото дня ко дню, постоянно переменяя цели, не затрудняясь. Он видел перед собою столько шансов, к примеру, считал возможным стать:
Великим мужем, светочем философского духа.
Или- деятельным, прилежным мужем: он видел себя на стройках мостов, дорог, в бурении; воображал себя в ущельи, пропотевшим геодезистом, хлебающим ложкой супец из фляжки, распивающим за компанию с рабочими шнапс, молчаливым. Он представлял себя не особенно артикулируя словами образы.
А то- революционером, возлагающим факел на одряхлевший сруб общества. Он представлял себя пламенным и красноречивым, готовым на всё. Он агитировал, сидел в тюрьме, конспирировал, терпел провалы- и брал первую победу за жабры.
Или- от мудрости скитальцем, ищущим всевозможных наслаждений, и не только всласть: в музыке, в книгах, в потемневших манускриптах, в дальних краях, прислонившимся к колонне. Да он только и прожил её, эту жизнь, это Я разыграл, жадный до счастья, до красот, ведомый счастием, ища всяческих блесков!
Оттого и пронянчился он с буйными донельзя помыслами да разнузданнейшими планами битые годы напролёт и пока был никем, разве что молод и здоров, и пока располагал уймой времени, брался, не раздумывая, за любую работу. Он репетиторствовал школяров за горячие обеды, продавал газеты, чистил снег за пять шиллингов в час- и при том штудировал досократиков. Вынужденно не будучи переборчивым, поступил он практикантом в одну фирму, затем- подвизался в некоей газете: ему полагалось брать интервью у дантистов-новаторов, писать репортажи об исследованиях проблемы близнецов, о реставрационных работах в Соборе Св. Стефана. Затем как-то без денег он отправился австостопом, по адресам чьих-то знакомых позаимствованным у некоего парня, гостил то тут, то там- и снова ехал дальше. Он всё шатался по Европе, но, повинуясь внезапному решению, вернулся чтоб подготовиться к экзаменам на нужную специальность и выдержал их. При оказии он говорил "да" любому приятельству, всякой любви, притязанию- постоянно на пробу, до первого оклика. Миръ казался ему занимательным, да и сам себе -таким же.
Ни разу, ни не миг не устрашился он, что занавес, как теперь, к тридцатилетию, вдруг подымется, что билет такой выпадет- и придётся "абитуриенту" ответить по полной: обдумать и выбороть то, что ему вправду необходимо. Не думал он, что из тысячи одного шансов, возможно, уже тысяча опробована и упущена- или что он и должен был эту тысячу прошляпить, а только один выбор ему и был предназначен.
Не думал он...
Ничего он не боялся.
И вот узнал: он -в западне.
Наступил пасмурный июнь, а с ним- год тридцатый. Прежде юбиляр влюблён был в этот, свой месяц, в раннее лето, в звёздный небосвод, в посулы тепла и добрые вибраций добрых созвездий.
Теперь он разлюбил свою звезду.
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Тогда я был с фельдфебелем на дружеской ноге. За четыре-пять недель до того, как наш батальон был переведен в Триест, началось наше знакомство. Прежде я только видел Хвастека, а имя его слышал от солдат, которые рассказывали о фельдфебеле весьма запутанные и малоправдоподобные истории. То будто был он сыном проезжего коммивояжера и актрисы национального театра, то будто сам герр полковник- отец его, а один "свидетель" докладывал, что фельдфебель где-то на Белой горе нашёл полный горшок старых золотых монет времени шведского нашествия, отчего сорит доселе деньгами на вечерами в "Картечи": и на на шнапс, карты, и на Фриду Хошек хватает у него. А также, что расходы фельдфебель покрывает заимствованиями из полковой кассы- и это солдат сказывал не таясь, без всякого умысла в отношении Хвастека, даже радуясь при том собственному вымыслу. Однако, в действительности все совершенно точно знали, да любому ребёнку в Похоржельце было известно, что Хвастек прежде был офицером, но лишился чина. Обстоятельств события, повлекшего за собой разжалование Хвастека из младшего лейтенанта в фельдфебели, тем не менее, никто не знал, известно было лишь, что злосчастье приключилось в ином городе, где-то в Северной Богемии, и что в нем фигурировали пионеры и шампанское, коньяк и шнапс, но шнапс других, подороже тех, что потреблял Хвастек в "Картечи", марок. Двоих друзей фельдфебеля постигла та же судьба, но они поискали и ,наконец, нашли себе цивильные занятия. Один устроился почтмейстером, а другой- коммерсантом. Знаю это потому, что почтмейстер однажды навестил было Хвастека. Экс-лейтенант, впрочем, не распрощался с военной службой. Он тогда только закончил кадетскую школу за казённый кошт- и должен был ради компенсации отслужить положенные солдату восемь лет в другом полку. Восемь долгих лет. Срок минул- и наш герой вышел в фельдфебели, ему уже полагалась отставка. Но он её не принимал, оставался в полку, уставший или равнодушный к устройству собственной жизни, проигравший однажды, он всё никак не избирал нового направления.
Наши отношения завязались когда я прошёлся было из кантины с фельдфебелем к нему на квартиру чтоб посмотреть пистолет на продажу. Тот день помнится мне очень хорошо, он выдался погожим, первый день первой моей весны на Градчанах. На крышах ещё оставалось немного снегу, но там, подальше за казармой, где начинались картофельные поля, уже стояли торговцы дожидаясь прохожих, а там внизу, у подножия горы Лауренци собирали две карусели, одни качели и одну большую будку-тир.
Пока хозяин переодевался в штатское, в комнате фельдфебеля я присел на диван и рассматривал настенные литографии, одна из которых представляла битву при Сольферино, с пороховыми выстрелами, вставшими на дыбы лошадьми и разрывами гранат, а вторая- дуэль отчасти разоблачённых дам ,которые сходились на слабо освещённой лесной поляне на саблях.
Предметы форменной одежды лежали там-сям по комнате вперемешку с детективными романами и потешным календарём со штампом унтер-офицерской библиотеки. Чистя брюки, Хвастек занимал меня пересказом мелких происшествий дня. У одногодка украли палатку- теперь ему следует возместить её стоимость; жена капитана Виключила должно быть подхватила скарлатину. "Герр полковник на офицерском собрании обмолвился, что императорские манёвры состоятся, должно быть, в окрестностях Йичина. Хорошее место для учений: доброе пиво, удобные квартиры, довольно провизии. Кантнёр подбросил старослужащим кота с розовым бантом на шее: те говорят, стервец-зверь, не знают, кто его хозяин. В приказе значится, что батальон по средам будет на полевых учениях и, это нечто новое, вы, вольноопределившиеся, станете упражняться в стрельбе по движимым марионеткам".
С дальнего поля в отворённое окно доносилась музы`ка шарманки. Владелец наигрывал "А`ндулько ,ма ди`тье ("... моя детка", чешск.- прим.перев.)". Это -замечательная песня, эта "А`ндулько" с беспрестанными переходами от застенчивого "она" к блаженному "ты":
Андулько, девочка,
ты мне- милейшая.
Андулько, девочка,
л`юблю тебя.
А затем ритм вдруг переменялся:
Люди косятся да на меня,
что с тобою схожусь,
и никто не завидует мне-
оттого я стыжусь.
В моей памяти тот год тесно связан с услышанною мною тогда песней. И когда я поднялся было с дивана, а песенка ещё звучала мне в спину, в глаза мне бросился портрет в рамке на столе фельдфебеля.
На фотокарточке в коричневой рамке из благородного дерева я заметил Хвастека в мундире младшего лейтенанта под руку с очень красивой, статной и высокой девушкой в летнем платье, а из-за их спин виднелось Хальсштадтское или то озеро, на берегу которого находится монастырь Св. Гильгена.
В сердце кольнуло: я знал девушку с фотографии, часто замечал её, будучи совсем ребёнком, на теннисном корте в Бельведере, куда я хаживал со своей старшей сестрой. Я уже много лет не видел её, но часто о вспоминал её- и вот, сразу же узнал старую знакомую на карточке. И мною, глупым восемнадцатилетним юнцом, внезапно овладела смехотворная ревность, ненависть к фельдфебелю, ведь это он красовался на карточке в восхитительном лейтенантском мундире, одной рукой взявшись за эфес сабли, а другой -касаясь девушки. Я завидовал всему: его девушке, его лейтенантским погонам, их общему погожему летнему дню, ах, и даже озеру, то ли хальсштадтскому, то ли тому, у которого находится Ст.Гильген. Я непрестанно вглядывался в портрет- и стал припоминать былое, все незначительные мелочи ожили в моей памяти: однажды я видёл эту девушку прыгающую через скакалку, как-то во время дождя я предложил ей зонт, а она ещё носила широкую и плоскую соломенную шляпку с голубыми цветами и одним-единственным долгим пером. И ещё я вспомнил, как она проводила раз домой мою сестру, по всему Вассергассе, до ворот и двери дома, и зашла бы к нам в гости, да поздно уж было тогда. А по дороге она и со мной поговорила о Шиллере, и о "Телле", который шёл тогда в местном театре мы перебросились репликами, но последнее утверждать не берусь: может быть, то была иная девушка.
Я снова и снова вглядывался в фотопортрет, а в спину мне из оконного отвора доносилась песенка "А`ндулько ,ма ди`тье". И ,когда я замер вот так, у стола, пришла мне в голову ребяческая затея: я вынул из папки свою, кабинетного формата, фотокарточку, которую просунул под рамку чужой так, что мой образ почти скрыл фигуру фельдфебеля. Тогда я отошёл на шаг- и обрадовался: теперь групповой портрет выглядел так, будто рядом с девушкой стоял я, совсем близко, почти рука об руку с ней, а её лицо- вполоборота ко мне. Её губы были слегка приоткрыты, будто она мне что-то вполголоса говорила, пожалуй,- о Шиллере. И почудилось мне ,что идём мы с ней рядышком по Вассергассе, и вечереет уже как тогда, и говорим о театре да о премьере "Вильгельма Телля". И я забыл своё нынче, военную службу, оружейные приёмы, строевую муштру, упражнения на турнике, дневные наряды, ночные подъёмы, все нынешние и вчерашние беды-несчастья запамятовал я и снова ощутил себя маленьким, влюбчивым школяром, шагающим по улицам с любимой девушкой.
Я вдруг очнулся от хлопка по плечу: фельдфебель вычистил свои брюки- и стоял рядом со мною.
- В чём дело? Что вы уставились как баран на новые ворота? Ах, да: фото. Нравится вам? О нём речь, милый мой. Другим тоже портрет понравился.
- Вы знали её?- замявшись, спросил я. Мне бы хотелось узнать, что между ними двоими произошло, как они сфотографировались вместе и полюбила ли она его затем. И я задал глупый и невежливый вопрос:
- Вы были с нею близки?...
Он ненадолго замолчал и молвил затем, очень честно и вдумчиво, что было явно не в его манере:
- То ,что мы рядом на фотокарточке? Кому знать?...
Он снова умолк, и я не проронил ни единого слова, только сердце моё трепетало от возбуждения и ревности.
- Близки!- продолжил он, уже больше не фельдфебель Хвастек из "Картечи", который говаривал со мною прежде, но -иной, совсем незнакомый мне чужак, чьи речи я не слыхал прежде. - Что значит оно, слово этакое "близки"? Мы стоим рядом и согласно наблюдаем один и тот же приозёрный пейзаж, и только-то.
Он отвернулся, склонился над столом и полистал потешный календарь.
- Но, я думаю, люди не могут быть близки,- добавил он, пока не глядя на меня, продолжая ворошить подшивку.- Какое дело нам до ближних? Мы стоим рядом на фоне одного ландшафта, и ничего более. Ведь так, не правда ли?
Неожиданно взглянув на стол, он заметил мою фотокарточку, которую я не успел спрятать, рядом с образом девушки.
Он рассмеялся, громко и заливисто, а я устыдился собственному ребячеству и покраснел. Фельдфебель тут же смолк и хладнокровно вынул мой портрет из рамки.
- Вам не следует стыдиться,- молвил он безо всякой насмешки, но с едва заметной горечью в голосе, -ведь многие до вас поступали так же. Многие собственные портреты добавляли к её, так сказать, в тот же ландшафт- и, тем самым, заметьте, "были с нею близки". Многим это почти удавалось. Один даже сегодня, до вас, это испытал... Были ли оттого они близки?
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
Пылен бурьян пригорода. Многополосная автотрасса пахнет гарью и серой. Смотрим с прищуром: видно всё, но всё же блёкло.
Понурый троллейбус тормознул, тяжко распахнул дверцы. Ездоки, слегка сгорбленные, вошли внутрь, разбрелись по салону, расселись. Двум товаркам не досталось сидячих мест, они ухватились за поручни: Молодая, повыше- за верхний, а Старая, та пониже- за свой. Большинство новеньких оказались сектантами: рядом с остановкой был молельный дом, собрание закончилось.
- Молишься?! И что?...
- М-м-м-молюсь....
Старая наседала, дрожала от нетерпения. Молодая, устремив взор в железный потолок, отвечала односложно бледнея на моих глазах.
Я зажмурился. Вспомнил как познакомился с... На собрании какой-то "народной партии" Она сидела на "камчатке", а я -поближе к "кюре". Страна катилась в трамтарарам. Нам с Ней , не страной, было всё пополам: речи в Раде, "ялынки", "вышиванки". Она меня приянла из любопытства, а потом, спустя недели, влюбилась, но не так сильно, как мне хотелось. Я-то , сентиментальный и доверчивый "бе-е-е-е-елая ворона", валился в кровать рыдая, шептал себе "сердце, не молчи, сердце поплачь, ну ты!". Я страдал две недели, прежде чем решился познакомиться.
Да, вот как мы поцеловались впервые. Чаевали, у меня...нет, у ней! потому что варенье...в дешёвой стеклянной вазочке. Я ухватил Её два пальчика ЛЕВОЙ руки да с размаху, не думая особенно, не рефлексируя по пустякам, макнул их в гущу. И облизал поодиночке, сначала указательный.
--- Что за вкус! Ох!
--- Ежевика.
--- Назову Тебя Викторией. Вика ты.
--- Но я...
--- Принято единогласно!
Вика сомневалась в моей венерологической "профпригодности". Мне чуть не пришлось, о срам, идти за справкой. Впрочем, соврал: всё-таки сходил, но об этом- в следующем (может, опять вру?) рассказе.
Мы как-то пошли в кафе, оказавшееся пивной с мангалами. Пришлось заказать по пиву и колбаски две. И ещё что-то. Мы с Ней не слишком разбирались в кафе. Меня чуть не стошнило от пива. Крутили "Машину времени". Перестройка закончилась.
Мы смотались в Алушту ,в гости к Владику-менту, уволенному из "органов" по психиатрической статье. Владик продал мне всего за 30 рублей шинель и форму с лейтенантскими погонами: "Будешь, Масик, митинговать- менты своего не загребут".
Я настоял: палатку, одноместную, мы поставили на плоской крыше бетонного гаража, а дневное логово раскинули в тенистом запущенном саду. Там чирикали, особенно по утрам, по-восточному нежно, незабывемо, о да! доселе мне неведомые птички.
Однажды мне приснился сон. По периметру гаража кто-то насыпал полуметровый слой каштановых, свежесорванных, пахнущих парфюмом и колбасками из того "машинного" кафе, листьев. Вика, совсем голая, призывно оттопырив едва загоревшие ягодицы вверх, присев, глядела вниз с бетонной кромки. Я ,стараясь не спугнуть дичь, на цыпочках крался сзади.
Когда убили шоумена Листьева, это случилось четыре года спустя нашей экскурсии, я рассказал по телефону сон Вике. Та ничего не поняла:" Масик, да ты совсем!... выдумщик!"
Я сочинял самиздат, писал каллиграфически тушью на ватмане газеты. Владик тиражировал. Мы втроём продавали "готовый продукт" богатеньким курортникам, а еще - сувениры пластмассовые, и ракушки. Психованный мент арендовал за копейки заброшенную бактериологическую лабораторию. Там мы с Викой обретались две недели.
Вика меня развратила: я запустил дешёвую журналистику. Сумасшедший мусор принёс ворох руховских, прибалтийских и московских газет. Наказал: "Масик, ты слишком затрахался и демократию забыл! Чтоб завтра коллаж про Бандеру был готов". Я пообещал и выполнил. Просил Вику, она оказалась украинкой, говорить со мной для практики только на державной. Зря просил. Она меня учила другому...
Да, так вот...После венеролога Виктусик послала меня к урологу, это было за неделю до нашего отъезда. У меня не вставал. Хотя мастурбировал я лихо, а только воткну, бывало- и опускается! Ах ты...Вика хмурилась. Я плакал от бессилия. Уролог посмотрел внимательно, мазнул: "Всё в порядке. Воспалялся?" Да, я нехотя признался. И... "Здоров".
"Вика, давай прижмёмся крепко-крепко, но пока без секса. Я ,так чувствую, поможет ". Мы склеились на тридцать минут- очень понравилось. Попили чаю с вареньем. Слиплись на три часа , да так и уснули. Я проспал на работу. Утром он дико восстал: до полудня я кончил два раза , один- на справку от этого шамана, Вика -четыре. Я ещё раз поплакал , по-детски: от счастья.
....Старая, ей всего-то было лет пятьдесят, шипела:
--- Молись ещё! Истово!
Я попробовал представить их голыми, наедине: не вышло. Сектантов было всалоне всего особ двадцать: мужчины в угольно-чёрных двубортных костюмах, женщины в строгих платьях, в коротких вуалях из "конского волоса". Пассажиры жадно, с отвращением и любопытством, тайком осматривали богомольцев: те ловили урывки их благостных бесед, эти, наоборот, глушили "голос веры" своим кухонно-бытовым трёпом.Казалось, молодая рухнет в обморок- я бы подскочил первым, я был к э т о м у готов- и облизал бы ей д в а пальца, сначала -указательный...
...Когда нам не только понравилось, но и привыклось прижиматься, я невзначай сболтнул: "Вика, а если б я был девочкой, и мы обе учились в пищевом техникуме, и жили в одной комнате общежития,а? Через СКОЛЬКО циклов у нас бы синхронизировались МЕСЯЧНЫЕ?"---"Дурак ты, Масик, а ещё языки знаешь!"
Вику не отпускала "народная партия". Меня однажды ночью в старом квартале Симферополя догнали два активиста, здоровые, но подвыпившие, это нас с Игорем, он теперь работает в какой-то редакции фотографом, спасло. Мы с Игорёшей отмахались и удрали. Мне эти дали по носу и поцарапали скулу. Зато я сорвал пиджак с народника: в кармане оказался кошелёк с некоторой суммой. Ждал визита...- обошлось. Денег хватило на многое хорошее...
Троллейбус тормознул. Я вышел. Молодая не свалилась. Я не облизал её...Ну и ладно. Не судьба.
П.С. От автора: Гранит Крик и Жорж Батай ни при чём, они на меня не повлияли.
(без обид)
Все сидели по койкам и пили чай. Его подавали всего два раза в неделю в пластиковых кружках с красивыми крышечками «шоб не расплескался» и вкусными бубликами. Правда всё было относительно (как и всё в нашем безумном мире). Коричневатую жидкость с чёрненькими хлопьями каких-то листьев на дне, «чаем» можно было назвать с очень большой натяжкой. О вкусе индийского цейлона напоминала только сладкость, которую придавала этой бурде ложка сахара. С бубликами дело обстояло немного получше. Хотя их связку и можно было использовать в качестве якорной цепи (своей твёрдостью и выносливостью они не уступали стали высшего сорта), но если их размочить в кружке «чая» и потом подержать за щекой, то через полтора часа можно было насладится необычайным вкусом данного изыска кулинарного искусства, по сравнению с которым блокадный ленинградский хлеб показался бы бабушкиными пирогами. Короче все сидели и пили.
Разговор особо не клеился, так как все способные говорить рты были заняты добыванием неземных вкусовых ощущений из усохших баранок. Только глаза каждого из них, судорожно метались по лицам коллег, в поисках неизвестно чего.
Медитация была нарушена сопением прозвучавшим из под кровати Князя Вована. Сперва показалась недовольная зелёная мордочка с бесноватыми глазками, а потом миру явилось всё тело ЁжеГаФТумане. Мощная, рифлёная мышцами спина, была усыпана иголочками покрывавшими её в хаотичном порядке, на которых было понатыкано уйма грибов, шприцев, комочков ваты и ещё всякой всячины, которой изобиловало подкроватное пространство всех пациентов.
- Мля, сцукии… такую картину абломали… - проныл Ёж.
Плевок в его сторону разжёванным комком бублика с кроватки Лулу, обозначил, что народ требовал подробностей брошенной им предъявы.
- Я тут, видите ли, веду неспешные беседы с умными людьми, - продолжил Ёж,- Беседуем о целесообразности использования лазерной эпиляции в условиях длительных космических перелётов.
Услышав это Лулу заметно оживилась и заёрзала на своей кроватке, тем самым привнося в общий антураж, мелодичное поскрипывание пружин матраса.
- Ещё, я и умные люди, - не унимался Ёж,- Беседуем о том как будет действовать притяжение Юпитера на лягушку, предварительно наполненную сероводородом через заднее сопло по средствам введения в него катетера.
Эти слова изменили выражение физиономии Манья4ега, у которого лысина тут же покрылась мелкими капельками пота. Стакан с «чаем», который тот держал в руке, заметно затрясся, привлекая «предохранительную крышечку» с честью выдержать предназначенные ей волны, а задрожавшие губы увенчались бесовской улыбочкой.
- А ещё были подняты вопросы о силовом противодействии человеческой расы и некоторых представителей семейства парнокопытных аквамаринов.
Князь Вован нервно икнул и двумя пальцами завязал чайную ложку в такой замысловатый узел, увидев который, царь Гордий скончался бы на месте в страшных муках.
- Ну и влияние сновидений на кору головного мозга человека постоянно находящегося под эмоциональным прессингом со стороны жительниц Амазонии. – закончил Ёж.
От последней фразы Ветер моргнул глазами, и по покрывалу стала расползаться желтоватая лужица.
Первой нарушила умиротворённое внемление текстам зелёного создания, очнувшаяся от ступора Лулу:
- Слыш, Ёж… А може мы тоже… Ну это… с мудрыми пообщаемся… - произнесла она. Все одобрительно закивали.
- Та без вопросов. Становитесь в кружок.
Все послушно, по октябрятски, окружили Ежа и в волнении стояли переминаясь с ноги на ногу, боясь проронить хоть слово. Ёж потянулся рукой к своим иголкам и, нащупав там какой-то мятый целлофановый свёрток, стал медленно его разворачивать. Неизбалованному взору всех обитателей палаты, предстала кучка грибочков, пестривших цветами как картины Пикассо.
- Ну… берите… Только по одному. А то два и больше вызывают… Продолжать не буду, просто поверьте на слово. По одному.
Ребята дружно сунули руки в пакетик и достали каждый себе по одному грибочку. Они продолжали молча смотреть на ЁжеГа, как малые телята смотрят на вымя мамы–коровы в ожидании очередной порции вкуснятины.
- Ну а теперь, медленно кладём их себе в ротик, плавненько пережёвываем и глотаем. – тоном преподавателя школы для умственно отсталых детей, завершил мастер-класс Ёж.
Все послушно выполнили его указания и уже через две минуты, в направлении кровати, из-под которой полчаса назад вылез Ёж, передвигаясь по-пластунски направилась группа из пяти человек.
Хотя «человеками» их можно было назвать с очень большой натяжкой. Это было относительно. Впрочем, как и всё в нашем мире – относительно.
Девушка собрала свои ослабшие волнистые волосы в привычный пучок на затылке и заглянула еще раз в красивые большие не накрашенные зеленые глаза в зеркало. Всё эстетическое преимущество их по-кошачьи приподнятых внешних уголков давно уже искоренила «приросшая» к лицу грусть и «провалившаяся» от усталости кожа.
Она быстро собрала всех своих троих детей. В просторной пустой квартире гуляло эхо детских споров.
Так уж случилось. Сама еще ребенок, а уже целых трое на руках. Так уж Бог дал – двойню. Да и то, все как-то глупо и случайно... Вот и верь после всего врачам, которые обозвали ее бесплодной когда-то, а первого ребенка чудом.
Она не уставала повторять, своим троим крохам: «Мы - семья. Запомните – кроме нас четверых, больше нет никого на этом свете ближе у каждого из нас. Мы должны быть как крепость».
- Но ведь семья, это «мама, папа и я»! Мама! Там точно так было, я помню! – удивленно возражает совсем крохотный еще сынуля, светловолосый, как одуванчик, и смышленый на свои пять лет.
Тяжело и с болью вздыхает, устало придумывая, что сочинять:
- Да, правильно, сына. Но я и за папу и за маму. – А на новые возражения просто отвечает – А вы называйте меня просто мапа. Ни папа и ни мама.
Смех, возражения и длительные дебаты продолжались почти всю дорогу. Впрочем, как и всегда. Все как-то у детей весело, не смотря ни на что.
Пришлось не поесть и не попить даже в дорогу.
- А куда мы идем? – спросила восьмилетняя старшая дочь
- Прогуляемся.
К вечеру они оказались в поле за Киевом. Золотистый вечер красиво колыхал зеленые стебли какого-то посева. Вдоль полевых дорог вдали зелеными облачками вербы… Если ты не украинец и не славянин – то тебе не понять этой любви к подобным пейзажам, и тебе не знакомы те ощущения, которые одолевают при созерцании их. Росийским языком оно даже звучит иначе, картато, слишком остро. Но я хочу написать именно этим языком, который преобладал во время описываемых событий. Украинец же ощущает себя как в сказке, и солнце как будто светит ярче, и улыбка шире, и глаза блестят, если вокруг левада, лани, верби, та ліс. И это в крови от рождения у нас.
Она не могла не заметить, что дети давно уже перестали бегать так резво, как раньше, почти не бегают вообще. Их движения стали слабей, а игры свои они все более сводят к усидчивым. Вот и сейчас трое худышек весело щебетали о чем-то и медленно брели. А ей было совсем не весело. Пытаясь скрыть свое настроение, она все чаще молчала, отворачивала лицо с навернувшейся тоской, и шла чуть дальше. Приближаясь к играющим детишкам, только когда могла совладать с собой. Заставляла себя шутить и улыбаться, но шутки приобретали неуместный вид, а улыбка - натянутость. Она видела, что детей озадачивает такая неискренность и фальшивость. Но… А как еще?
- Мам, - грустно нарушила ее затянувшиеся раздумья с взглядом в даль поля старшая дочь. Младшие двойнята все судачили о чем-то друг с другом и чертили палкой грунт у лужи полевой дороги. Они вовсе и не замечали какой-то необычности.
Старшая же погрустнела. Она тоже ничего не понимала, но чувствовала мать больше. Она даже не осознавала, того, что боится сказать то, что на самом деле хотела сказать. Она хотела сказать: «мама, я хочу кушать, я устала долго идти лесом, и вообще…». Только в таких семьях капризность и требовательность в детях не развивается, потому, что они с самого начала вынуждены многое терпеть. И это входит в привычку настолько, что даже утрачается возможность осознавать свои потребности. Им кажется, что их просто нет. Требования так напуганы, что прячутся куда-то глубоко-глубоко, настолько, что такой ребенок даже их и не помнит, и не думает даже о них. Остается ощущение «сейчас надо было бы что-то сказать», но ребенок не помнит что же именно.
- Мам, - еще раз окликнула ее дочь.
Она боялась, что дочь сейчас скажет «я хочу кушать, я хочу домой, я устала». Она очень сильно этого боялась. Она и сама устала идти. Она уже забыла, что такое нормальная еда. Ее нервы трещали по швам, но она хотела это скрыть, и скрывала. И если дочь сейчас скажет эту фразу – вряд ли она сможет удержаться, чтоб не треснуть ее со всей силы по лицу. Это будет последней каплей ее критически измотанного самообладания.
Она смогла-таки «включить» в себе «нормальное» отношение к ситуации, и даже попыталась, как советуют при воспитании, переводить все сложности в игру. Далее она говорила голосом, как будто они сейчас в игру играют. Ее никогда не учили актерскому мастерству, и она никогда этого не умела (притворяться), поэтому получалось как-то по-клоунски, фальшиво, по-дурацки как-то. Но она старалась. И совершенно не знала что делать, когда дети «выкупали» странность, и смотрели на нее с подозрением, как на странную.
- Позови младших, - она поспешно с дурацким улыбающимся лицом достала целлофановые пакетики и вручила их дочери – дай им кулечки.
- А сейчас мы с вами насобираем зернышек – опять фальшиво-дурацким голосом старалась она превращать все в игру.
- Зернышек?! Но мааам! – возмущенно и испуганно выдала старшая дочь. Дочь готова была уже реветь – было видно по глазам. И она решила пресекать панику любыми методами. Даже если придется ее треснуть. Даже если придется объявить ее врагом народа… Лишь бы насобирать в конце то концов этих дурацких зерен.
Солнце медленно садилось, а они вчетвером уже наощупь выбирали из стеблей недозревшие какие-то зернышки. Младший попробовал на вкус и удивленно с восторгом объявил, что они жидкие внутри. Все начали периодически забрасывать зернышки в рот, удивляясь их крахмальному вкусу одновременно похожему на вкус стебля травинки. Но мама остановила это увлечение, запретив их есть, и наказав побыстрей собирать.
Изначально она надеялась на нормальный такой пакет с зерном, но на деле час сборов дал лишь чуть больше стакана.
- Побыстрей собирайте, побыстрей – строго скомандовала она – Давайте, чем быстрей насобираем – тем быстрей придем домой, и сварим вкусную кашку. Хотите кашки?
- Дааааа! – мечтательно протянули все трое в предвкушении.
- Так что давайте, давайте… - поторапливала мама, с опаской поглядывая по сторонам. Ведь вечер давно уже сменился ночью. К этому времени она отвела их чуть подальше в поле от дороги, чтоб, ни дай Бог, не застали за этим странным действием случайный прохожий, который вряд ли вообще будет в поле, но все же… Случалось.
Она уже устала от всех этих приключений во время сбора ягод и грибов в лесу. Однажды их нашел мотоциклист с коляской, предложил подвезти, но решил устроить приключение, повез совсем не туда – в лес, на склон горы, где в его планы входило соблазнить красотами вида со склона горы на ночные луга случайно повстречавшуюся красотку. Но пошел дождь. Мотоцикл забуксовал в глинистой луже. И все вместе с крохами потом греблись и толкали почти всю ночь.
А сколько было тех ухажеров на машинах! Разные автомобили, и дорогие красивые, и огромные фуры иностранные останавливали девушку с детьми, типа помочь, подвезти, а на самом деле… Хорошо, что дети ничего не понимают, и всегда спят в машинах этих. А на самом деле доходило и до драк.
Были и хорошие люди. Просто подвезли и все. Были и хорошие мужчины. Тоже подвезли и все. Но потом появлялись снова и снова, в попытках затащить ее в постель. Только были они женаты.
А один ошивался дольше всех. И ей был симпатичен. Тот самый мотоциклист. Но… что-то не сложилось. А что именно – известно только ей, но не мне. Я только излагаю эту историю. Кажется…. Он ей заявил какую-то ерунду, вроде: «трое детей – это слишком много, давай старшую отдадим в детдом». И она его вычеркнула из жизни. Но не смогла преодолеть своей влюбленности, и те отношения переместились в постель на пару раз в год (потому, что чаще от не считал нужным тратить свое время).
Она была в него так влюблена, что образ фантастического дяди Коли на года засел в памяти детей. Они его превратили своей фантазией в сказочного героя, в супермена, и даже рисовали комиксы с его участием. А если видели на улице похожего голубоглазого брюнета, то восхищенно, радостно в огромном восторге орали на всю улицу: «Мама, это дядя Коля вон там, смотри!!!!!!». Но ни разу то не оказался он.
Поэтому приняла она решение впредь по лесу ходить только обочиной. А если слышала проезжающую по дороге машину или людей – то научила всех прятаться в кусты. Объяснив детям это тем, что в новостях объявили маньяка, который ошивается околицами и делает очень плохие вещи с людьми, грабит их и даже убивает. Наивная история запугала детей сильней, чем она ожидала, и они при свете фар просто заскакивали как дикие звери куда угодно, лишь бы спрятаться. Жались друг к другу и тряслись от страха.
Она поняла, что перегнула палку. Но как это исправить – не знала. Объявит себя брехухой – и в семье начнется анархия. «Ладно, короче, пусть остается так, блин, надоело уже придумывать что-то» - была ее мысль по этому поводу.
Им удалось насобирать небольшой кулечек зернышек. Может быть это килограмм. Может быть это два килограмма. Сложно определить.
Уставшие они в полусне брели домой по ночному лесу.
Такие прогулки затыкали рот детям надолго. Они подолгу «отходили» оставаясь молчаливыми и сонными. А спали все с таким удовольствием, как будто это наивысшая награда.
Когда всех помыла и уложила в чистую отглаженную постель, которая всегда имела аромат уютного дома, – она принялась готовить «добычу».
Зерно имело плотную оболочку, которая так и не разварилась, не разжевывалась и вряд ли переваривалась. Зато - вообще жидкую серединку. В сыром виде - еще хоть просто мокрую, а в вареном – вообще жидкую. Ощущения такие, будто ты личинки какие-то раздавливаешь зубами. Отвратительно.
Ну, а что делать!
- Это не вкусно! Фу! – вернула в тарелку ложку, и скрестила на груди руки, насупив брови и выпятив нижнюю губу, крикнула за завтраком старшая дочь.
Остальные, молча, жевали. Младшие, кажется, все еще уставши от вчерашней прогулки.
К вечеру у нее родилась идея. По пути с работы она видела сад через дорогу от ВДНХ на Теремках. Как раз в этот день она узнала, что хозяйство, содержащее сад, прекратило существовать, а значит – яблоки ничейные. Это, конечно, другой конец города, но если им удастся насобирать яблок – это будет замечательная вкусовая вариация их блюда. А не удаться не может – ведь вряд ли кто-то будет охранять сад.
Старшая дочь отказывается есть, и уже второй день грызет только хлебные кусни и запивает черным чаем (только на черный хлеб на каждый день и хватало ее зарплаты). Она переживала за дочь, поэтому решила не медлить, и, вернувшись, сразу же всех собрала в дорогу.
Им очень повезло. Местные жители не собирают яблок. Возможно, еще никто не знает, что это теперь ничье.
Между деревьями находились щедрые огороды. Но человеку, которого воспитал СССР, сложно взять чужое. И они не смели и тронуть того, что было не ихне. Даже младшие это понимали и ощущали. Бросали голодные взгляды на валяющийся кабачок и не выкопанную картошку, но не смели и подумать о том, чтоб взять.
Зато ничейных яблок нагребли столько, что она сомневалась – а дотянут ли до дому через весь город.
Бывшие в хорошем уходе яблоки родили отличные, большие, яркие, вкусные. Настолько вкусные, что они боялись оставить лишнее яблоко на дереве.
Разные яблоки были – и желтые и красные и в полосочку, и рыхлые, и плотные сочные, и мягкие с желтой мякотью сочные, и даже крахмальные почти как сырая картошка на вкус. Она подумала, что эти, крахмальные, будет замечательно запекать и варить компот.
В тот вечер они вернулись домой как ломовые лошади все перегруженные, и счастливые от находки.
И варили и парили и пекли. С той самой кашкой ели. Все, кроме старшей. В нее удавалось впихнуть не больше ложки по чуть-чуть этих зерен, остальное она доедала яблоками и хлебом.
В школу дочь не пошла. Устала. И она разрешила ей поспать. Поспать денек, и второй денек тоже.
Они совершили несколько ходок по яблоки и по зерна. Удалось заполнить всю лоджию ящиками, которые она подобрала на улице, и наполнить их яблоками. Это было их спасение на всю осень и даже зимой хватило кушать.
С зерном было сложнее. Часто приходилось обходиться и просто хлебом с яблоками. А часто и без хлеба.
