Пусть Иван создан и для меня, а всё же не могу одна притязать на него. Ведь он пришёл чтоб укрепить и придать объём согласным, заново отворить гласные, чтоб те зазвучали сполна, чтоб снова хлынули слова из уст моих, чтоб восстановить все порушенные взаимосвязи и разделаться с нуждами- ни йоты такого его не убавить мне; идентичные яснозвучные заглавные буквы наших имён, которыми заканчиваем свои записочки я буду подчёркивать, рисовать столбцом чтоб перекликались те, аукались, а когда сольём воедино наши фамилии, сможем предусмотрительно осторожно воздать хвалу Белому Свету, скромно воздать должное первым словам этого Мира, поскольку те непременно ждут этого- так ищем мы воскресения(восстановления), а не разрухи, ибо Иван своими взглядами должен смыть образы(картины) в очах моих, которые перед Ивановым явлением попали в сеть-вершу- и после многих смывов проявится тёмная, страшная, почти нестираемая картина, а Иван тогда резко бросит светлую поверх её, чтоб всякий сглаз от меня не шёл, чтоб избавилась я от него, отвратного: знаю, когда прилип, но запамятовала, больше не припомню...
(Ты ещё не способна, пока: многое мешает тебе...)
Но поскольку Иван принялся меня целить, не всё так худо на Земле.

Поскольку это однажды знали все, а теперь все забыли, почему так это тайно вышло, почему я затворяю дверь, задёргиваю шторы, почему я одна предстаю Ивану, мне следует подыскать объяснение причинам случившегося.  Я желаю это сделать не выгораживаясь, но напротив- чтоб снова выпятить табу, а Малина понял это без моих пояснений, ведь даже если поя спальня открыта, а я отдыхаю или лежу в постели, он проходит мимо в собственный покой будто нет вовсе моей двери, нет моей комнаты, дабы не профанировать былого и оставить шанс первым дерзаниям с последними нежными обьятиями. И Лина больше не убирает здесь, никто не переступает этот порог, ведь ничто не является, ни добавляется к подлежащему диагнозу, вскрытию, лечению- ведь мы с Иваном не таскаем, не колесуем, не истязаем друг дружку, мы совместно, спиной к спине обороняем своё, что никому не дозволено хватать. Потому, что Иван меня не расспрашивает, он доверчив, не мнителен,то и я становлюсь доверчивее. Хоть он не замечает два упрямых волоска на подбородке, и две первые морщинки под глазами не комментирует, хоть ему мой кашель после первой сигареты не досаждает, он даже прикрывает мне рот, когда я вот-вот сболтну лишнего, скажу-ка ему на некоем другом языке всё, о чём смолчала, с кожей и влосами, ведь чает-то знать он, чем я занята изо дня в день, чем занималась раньше, отчего лишь в три утра пришла домой, почему мой телефон вчера был занят час, и кому я отвечала по телефону- и с тем я , приготовив подходяшую фразу, молвлю: "Должна обьясниться...", а Иван прерывает меня: "Почему, что ты должна обьяснять мне? Ничего, вовсе ничего- кому-то, не мне же обьясняй- ничего не говори, ведь тут нет посторонних".
- Но я должна.
- Ты мне совсем не способна лгать, знаю это, я же это знаю.
- Но всё же, ведь я не способна лгать!
- Зачем смеёшься? Если ничего постыдного, можешь прямо.   Не пытайся лгать, ведь ты не можешь.
- А ты?
- Я? Ты должен это спросить?
- Не должен.
- Попробовать могу, но иногда смолчу тебе о чём-то. Что скажешь: ты против?
- Я понимаю. Я ведь должен понимать. Ты вовсе ничего не должен, ты можешь, Иван.

Пока мы столь мучительно наводим мосты, эта кровавая бойня в городе продолжается, эти невыносимые замечания, комментарии и ошмётки сплетен циркулируют в ресторанах, на вечерах, в квартирах, у Йорданов, у Альтенвилей, у Вантшура, или же она достигает беднейших посредством иллюстрированных журналов, газет, в кино и через книги, в которых так говорится о вещах, словно взаимо- и к нам стремятся и отталкиваются- и должно каждому заголиться, других до кожи раздеть, пропасть должна всякая тайна, разбиться всем затворённым ларцам, но где нет никакой тайны, нечего найти- и подступает беспомощность вослед за разбитиями, раздеваниями, перлюстрациями и визитациями, не горит Купина, ни лучика вниз, нет ничего в злопыхательстве и во всяком фанатичном рвении, а  нерушимый свод Закона Мира так и довлеет, непонятый, надо всеми.

Поскольку с Иваном мы говорим только о добром, а иногда (не над кем-то) смеёмся, покольку это заходит столь далеко, что мы улабаемся ещё ничего не сказав, то обретаем состояние , а котором становимся самими собой и, надеюсь, сможем передать его другим. Постепенно, одного за другим, мы инфицируем наших соседей вирусом, название которому я успела придумать, а коль грянет пандемия, то всем людям станет легче. Но я также знаю, сколь тяжко вызвать её, сколь долго ждать, пока люди созреют для заразы и как безнадёжно долго тянуться моему ожиданию!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Первая глава

Сча`стливо с Иваном

Снова выкурено и снова выпито, рюмки сосчитаны,и сигареты: ещё две оставлены на сегодня, поскольку между сегодня и понедельником три дня без Ивана. Но через шестьдесят сигарет Иван снова будет в Вене, он вначале вызвонит точно время, затем сведёт к подъёму будильник- тот сразу же отзовётся, затем Иван заснёт, столь быстро, как только он может, прокинется, разбуженный звонком, которому он в других случаях отзывается иначе: стонами, руганью, выкриками, жалобами. Затем он, забыв о звонке и в один присест очутившись в ванной, почистит зубы, станет под душ, затем побреется. Он повертит ручку транзистора чтоб послушать новости. Австрия, 1-й канал, АПА (Австрийское пресс агенство). Передаём краткий выпуск новостей: Вашингтон...

Ну и выскочки эти Вашингтон и Москва, и Берлин- как важничают. На моём Унгаргассе их никто не принимает всерьёз или смеются над ними как над их напориром, они здесь чужие советчики, они впредь не проберутся в мою жизнь, с которой я стремлюсь иным потоком, а именно, просёлками столбовой улицы, а теперь вот стою перед цветочной лавкой, чьё название должна придумать, а остановилась я на бегу только ради букета георгин в витрине, красного и семижды краше красного, невиданного, а перед витриной стал Иван, дальше я не знаю потому, что тотчас ухожу с Иваном, сначала- к почте на Разумофскигассе, где мы должны разойтись к двум разным окошкам: он- к "выдаче почты", я- к "отправлению бандеролей", и уже эта первая разлука столь мучительна, что на выходе обретая Ивана, я молчок, а он и не усомнился в моей готовности пойти с ним дальше, но перед нами лишь несколько домов. Межи уже прочно обозначены, это же просто клочок земли, который был предназначен для застройки, без феодальных претензий и без чёткого плана, обрезок земли, на котором стоят всего два дома, которые и в темноте можно отыскать, при солнечном и лунном свете, а я знаю досконально, сколько шагов мне предстоит отсюда наискось к Иванову дому, могу дойти и с завязанными глазами. Вот и дальний миръ, в котором я прежде живала,- я всегда в панике, с пересохшим ртом, с судорогами удавленницы- приспособленная под мельчайшие его важности, ибо истинная сила обитает здесь, пусть даже она, как сегодня, состоит из ожидания и курения- и с ними ей не исчезнуть. Телефонный кабель мне следует осторожно, поскольку он заверчен, десятижды шевельнуть поднятой рукой, пока его не распутаю, в  крайнем случае, и тогда могу, перед лицом опасности, уж набрать этот номер: 72 68 93. Знаю, что никто не ответит, но это меня не касается: пусть только у Ивана зазвонит, в занавешенной квартире, а оттуда, где я знаю, где стоит его телефон, трель оповестит всё, что принадлежит Ивану: это я, я звоню(кричу, взываю). И тяжелое, глубокое кресло, в котром Иван рхртно сиживает чтоб неожиданно задремать на пять минут, услышит это би дрем услышит это, и шкафы, и лампы, под которыми мы лежим вместе, и его рубашки, и костюмы, и бельё, которое он бросит на пол, чтоб фрау Агнеш знала: его надо снести в прачечную. С тех пор, как я могу набирать этот номер, бег жития мого прекратился, никаких мне непредвиденных затруднений, не вперёд и не с дороги: я перевожу дух, останавливаю время и звоню, и курю, жду.

А если б я по какой-то причине два года назад не переместилась бы на Унгаргассе, если бы ещё жила на Беатриксгассе, как в студенческие годы, или -за границей, что часто бывает после, тогда б я попала в иной круговорот да так и не узнала бы, что есть важнейшее на свете: всё, что достижимо мною, а именно- телефон, трубка и шнур, хлеб и масло, копчёные сельди, которые я на ужин в понедельник подношу,поскольку они- лакомство Ивана или колбаса высшего сорта, она- лакомство моё, что всё- из удела(марки) Ивана от дома Ивана. Также- пишущая машинка и пылесос, которые прежде невыносимо шумели, должно быть, выкуплены этой доброй и могучей фирмой и освящены; автомобильные дверцы больше не хлопают под моим окном; без Иванова попечения не осталась даже природа, поскольку прицы здесь по утрам поют тише, а затем засыпают ненадолго.

Но этим моё обретение не исчерпывается, и странным кажется мне, что медицина, которая себя считает наукой и быстро прогрессрующей, ничего не ведает о следующем обстоятельстве: что здесь, в этой округе, где нахожусь я, утихает боль, между домами 6 и 9 на Унгаргассе, что несчастья умаляются, рак и тумор, инфаркт и астма, лихорадка, инфекции и переломы, даже мигрень и ревматизм слабеют, и я вопрошаю себя, не долг ли мой оповестить учёных об этом простом средстве чтоб способствовать широкому скачку вперёд, который предполагает все напасти превозмогать всё более рафинированными медикаментами и уходом? Здесь также почти утихают нервный тик и стенокардия обычные в этом городе, которым подверженны все, а шизотимия, всемирная ширящаяся щель раздора, незаметно стягивается.
Что беспокоит, так это только поспешный поиск шпилек для волос и чулок, лёгкая дрожь при окрашивании ресниц тушью и при манипуляции красками для век, узкой кисточкой, при извлечении воздушной подушечкой светлой и тёмной пудры. Или когда глаза на мокром месте, а ты мечешься из ванной в коридор и обратно, ищещь карман, носовой платок, подтираешь помаду на губах, такие вот незаметные психологические перемены, бег на ватных ногах, когда сантиметр длится, и некоторая потеря веса, ибо уже далеко за полдень, а учреждения начинают закрываться, а затем- инфильтрация этих партизан, дневных грёз, которые поздемно пробираются и выныривают, занимая Унгаргассе, который внезапно оказывается запруженным ими с их прекрасными прокламациями и одним-единственным словом-лозунгом, которое они считают своей цель, и как могло б звучать нацеленное в грядущее слово, если не Иван?

Оно значит Иван. И всегда снова Иван.

Наперекор напастям и рутине, вопреки жизни и смерти, вопреки случайностям, всем этим радиоугрозам, всем газетным заголовкам, которые несут чуму, наперекор сочащеймуся из пола и с потолка предательству, вопреки медленному самоедству и поглощенностью внешним, наперекор ежеутренней жалостной мине фрау Брайтнер иду я сегодня на ранневечернее свидание и курю, всё раскованнее и увереннее и столь долго, и столь уверенно ,как никому не дано, ибо я знаю, что одержу победу под этим знаком.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моё отношение к Малине многие годы слагалось из досадных полувстреч, глубинного непонимания и некоторых моих фантастических домыслов.  При том должна добавить, что эта пропасть оказалась куда шире тех, что меж мною и прочими. Я, в самом деле,  с начала оказалась  п о д  ним и рано призналась себе, что ему суждено было подчинить меня, что место Малины было занято им предже, чем он появился в моей внешней жизни. То ли он приберегал себя до поры, то ли я береглась от слишком раннеё нашей встречи. Всё началось с пустяка на остановке трамваев Е2 и Н2 у Городского парка. Там оказался Малина с газетой в руке, а я, притворяясь будто не замечаю его, украдкой посматривала на него поверх своей газеты и не могла понять: то ли он всерьёз углубился в чтение, то ли уже заметил, что я фиксирую, гипнотизирую его, принуждаю к ответному взгляду. Это я принуждаю Малину! Мне подумалось, что если первым подойдёт Е2, то всё будет хорошо , если б только ,Бога ради, не шмыгнул неприятный Н2 или даже редкий G2 - и тогда ,действительно, первым подъехал Е2, но когда я вскочила на подножку второго вагона, Малина исчез с пятачка- он не сел в первый вагон, и во втором тоже его не оказалось. Он мог разве только опрометью добежать к своей остановке за тот миг, когда исчез из моего вида- испариться он, конечно, не мог. Поскольку я не нашла объяснения странному случаю, то принялась мысленно толковать наши жесты и сценарии поведения - это заняло целый день. Но это осталось далеко в прошлом, а теперь нет времени говорить о нашей первой полувстрече. Годы спустя эта истроия с нами повторилась в одном из актовых залов, это сталось в Мюнхене. Малина очутился рядом со мною, затем пару раз шагнул вперёд навстречу потоку студентов, поискал себе места, пошёл назад- и я слушала, вначале возбудившись, томясь от бесилия, полуторачасовой доклад "Искусство в эпоху техники", искала взглядом в той обречённой внимать массе Малину. Поскольку я не собиралась останавливаться ни на  искусстве, ни на технике, ни на эпохе, которыми не занималась ни поодиночке, ни в связи, позже тем же вечером мне стало ясно ,что желаю Малину ,а всё, что хочу знать, придёт от него. В конце я вместе со всеми разразилась бурными аплодисментами; несколько мюнхенцев сопроводили меня из зала: один держал меня под руку, некий умно обо мне рассказывал, трое обращались ко мне с речами, а я всё оборачивалась назад ища Малину выше на лестнице, а тот всё выходил из зала, но- медленно, то есть, мне пришлось поспешить- и я сотворила невозможное: я толкнула его, будто меня "уронили" на него- и я вправду упала на него. То есть, ему не оставалось ничего другого, как только заметить меня, но я не уверена, что Малина увидел меня, а всё же в тот раз я впервые услышала его голос, спокойный, корректный, на одной ноте: "...прощение(я?)..."
Я ничего не поняла, -так ко мне никто ещё не обращался: то ли он попросил меня о прощении, то ли простил меня; слёзы столь быстро навернулись, что я уже не могла смотреть прямо и, наклонившись, достала носовой платок из папки и шёпотом попросила поддержать меня. Когда я снова осмотрелась, Малина исчез в толпе.
Я не искала его в Вене, мне придумалось, что Малина -иностранец , поэтому, ни на что не надеясь, я регулярно ходила на остановку у Городского парка поскольку тогда ещё не обзавелась автомобилем. Однажды утром я кое-что узнала о нём из газеты, именно  не о нём: в некрологе упоминалась Мария Малина, её похоронная церемония впечатляла, её размах был по обычаям венцев под стать киноактрисе. Среди гостей я нашла брата Малины, высокоодарённого, молодого, известного писателя, который прежде был неизвестен ,но благодаря журналистам вдруг обрёл "одноразовую" славу. Ведь Марию Малину сопровождали в последний долгий путь на Центральное кладбище министры и домовладельцы, критики и специально нанятые гимназисты- она в этот день не нуждалась в брате, который написал одну книгу, о которой никто не слыхал, в брате, который был "вообще никем". Три слова "молодой", "высокоодарённый" и "известный" были необходимы ему в дополнение к траурному платью на той церемонии.

Об этом, третьем неаппетитном волнении благодаря газете, которое испытала я тоже ради Малины, мы с ним не говорили, как будто оно никак с ним не связано, касается его ещё меньше, чем меня. За то прошедшее(пропавшее) время, когда мы так и не познакомились, не поговирили о жизни, он был прозван мною "Эвгениусом", ибо "Принц Эвген, достойный рыцарь..." - первая песня, которую я выучила- и среди мужский имён очень нравилось мне именно это, как и среди названий городов "Белград", чья экзотика и значимость вначале стали для меня окаянными, а затем выяснилось, что Малина родом не оттуда, но- из югославского приграничья, как и я, но всё же изредка, так повелось с первых наших дней, мы перебрасываемся словенскими или вендскими фразами: "Йвз ин ты. Ин ты ие йаз".  А впрочем, нам незачем вспоминать первые дни: последующие всё краше- и мне остаётся только смеяться над временем, когда я гневалась на Малину, поскольку он уступил было мне его, которое я промотала на другое и других,  довольно, времени, когда я изгнала его из Белграда, воображала его то аферистом, то обывателем, то шпионом, а под настроение извлекала его из действительности, помещала в сказку, прозывала его Флоризелем, Дроссельбартом(Дроздобородом), но охотнее всего- св.Георгом(Георгием), который убил Дракона, отчего возник город Клагенфурт из болота, где нечего не было прежде, чем из него не явился мой первый город, а после многих часов вынужденной игры я ,обескураженная ,возвращалась к мысли, что Малина живёт всё-таки в Вене, а я в этом городе, где столько возможностей встретиться, всё-таки постоянно разминаюсь с ним. Я некстати начинала заговаривать со многими о нём. Неприятная память о том осталась, хотя она мне уже не болит, но я ведь должна была поступать так - и с улыбкой сносила комичные историйки о Малине и фрау Йордан из чужих уст. Ныне(сегодня) я знаю, что у Малины с фрау Йордан ничего "такого" не было, что ни разу Мартин Раннер не встречался с ней тайно на Кобенцле: ведь она же его сестра- итак, Малину нельзя заподозрить в связях с другими женщинами. Но последнее не значит то, что с Малиной дамы знакомятся через меня: он же знает многих, и дам тоже, но с тех пор ,как мы стали жить вместе, это не имеет абсолютно никакого значения, никогда ничего подобного я не думала, поскольку мои подозрения и замешательства тонут, столкувшись с Малиной, в его недоумении (изумлении, удивлении- прим.перев.) Также и молодая фрау Йордан- не та дама, о которой долго ходил слух: та вымолвила раз славный афоризм "я провожу внешнюю политику" ,как ассистентка своего мужа на коленях моя пол, растерялась- и всем стала понятно её презрение к собственному супругу. Всё было иначе, но это другая история, да и к тому же всё у них стало на свои места. Из персонажей слухов вышли правдивые фигуры, вольные и великие, как для меня сегодня Малина, который уже больше не достояние слухов, но ,освобождённый, сидит подле меня или идёт рядом со мною по городу. Для остальный исправлений время ещё не подошло, им быть позже. Они не для сегодня.

Пытать прошлое дальше мне незачем: как сложилось между нами, так и вышло. Кто же мы теперь друг для дружки, Малина и я, столь непохожие, столь разные? И дело не в поле, породе, крепости его натуры и лабильности моей. В любом случае, Малина никогда не вёл моей конвульсивной жизни, никогда он не тратил своё время на пустяки, не звонил всем подряд, не принимал на себя лишнего, не встревал куда не надо, тем более- не простаивал у зеркала до получаса кряду чтоб рассмотреться, чтоб затем нестись куда-то сломя голову, всегда опаздывать, бормотать извинения, медлить с вопросами и ответами. Думаю, что сегодня мы ещё меньше заняты друг дружкой: один(одна), терпит, дивится (изумляется, недоумевает) другой(другим), но моё удивление- жадное (а вообще, удивляется ли Малина? мне верится всё слабее), а неспокоит меня вот что:  его не дразнит моё присутствие, хотя он его принимает, если угодно, а неугодно- не замечает, будто сказать нечего. Так их ходим мы по квартире не встречаясь, не замечая друг дружку, не сыша за чередой обыденных дел. Мне тогда кажется, что его покой - от моего Малине знакомого и неважного Я, будто он меня выделил как некий отброс, лишнее человеческое существо, будто я, ненужный придаток, создана из его ребра, но также -и неизбежная тёмная история, которая его историю сопровождает, желает завершить её, светлую, которая розниться фактурой и не граничит с моей. Оттого-то мне приходится кое-что выяснять в своём отношении к нему, а прежде всего я себя могу и должна "выяснять от него". Он не нуждается в объяснении, нет, он- нет. Я убираю в прихожей, я хочу быть поближе к двери ибо он скоро придёт, ключ провернётся в замке, я отступлю на пару шагов чтоб он не налетел на меня, он притворит дверь- и мы молвим одновременно и живо "доброго вечера". А пока мы курсируем вдоль коридора, я всё-же кое-что скажу:
- Я должна рассказать. Я расскажу. Ничто больше в моей памяти этому не помешает.
- Да, - отзывается не глядя Малина. Я иду в гостинную, он проходит коридором дальше потому, что последняя комната -его.
- Я должна, я буду,- громко повторяю я про себя: ведь когда Малина не спрашивает и не желает знать ничего больше, то это правильно. Я могу успокоиться.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Берег морской, волны – красиво, Солнца лучи светят игриво. Утренний бриз ласкает тело, Морю отдай, что в душе наболело. Ты отдохни, побеседуй с волнами, Все расскажи, что было меж вами. Ты вспомни все, как его полюбила, Как сердца трепет твой разум затмило. Как вы ходили за руки державшись В тот жаркий вечер, страсти отдавшись. Не утаи, открой свою душу, Сердца стук покой не нарушит Может, когда-то, вернувшись обратно Ты вспомнишь все, что душе так приятно. Память она своеобразна В сердце хранит, что уму неподвластно. Помни всегда то жаркое лето, Где твое сердце было согрето! 

Летние романы… Они, как молнии в ночном небе, вспыхивают в самый неожиданный момент, захватывая нас врасплох в порыве яркой страсти, а потом так же внезапно гаснут, оставляя лишь красивые воспоминания о безумно счастливых днях, проведенных на побережье Любви…

Ты помнишь ту ночь на берегу моря? Пустынный пляж. Никого вокруг. Темнота готова поглотить нас. И только одинокий фонарь в конце уходящего вдаль пирса освещает кусочек этого ночного действа. А еще звезды! Они настолько великолепны, что невозможно оторвать взгляд. Где-то у линии горизонта черная гладь воды сливается с чернотой неба так, что граница становится почти неразличимой, и кажется, что море и небо одна стихия, в которой тонут яркие крупные звезды, своим сиянием пробуждая самые глубоко спрятанные чувства, самые далекие надежды, самые тайные мечты.

Ночи в июне холодные. Особенно в непогоду. Море волнуется и своим гулом слегка трогает глубокую тишину нашего уединения. Мы сидим на самой дальней скамейке пирса, с обеих сторон чуть слышно плещутся высокие волны, иногда долетая до наших ног и оставляя на пирсе мокрые темные следы.

Это такое удивительное ощущение безмятежного спокойствия. Мы как будто одни на этой планете, наедине с вечностью. Все проблемы, тревоги и печали - в другой жизни, а сейчас мы словно стали частью этого волшебного единства природы, которое, начавшись с последнего луча уходящего солнца, с рассветом превратится лишь в воспоминание об этом таинственном мире, где нас окружает невыразимо красивая звездная ночь и гордое непокорное море с возникающей то и дело в разных местах пеной внезапных волн. А белый диск луны своим печально-безмолвным очарованием и искрящейся по темной поверхности воды дорожкой света дополняет это таинство легким призрачным шармом.

Ты со мной рядом такой родной и близкий в эту минуту, что хочется сидеть вот так всю жизнь. В твоих объятиях мне легко и уютно. Не надо ни о чем думать, переживать, беспокоиться. Наше молчание нарушает лишь тихий шепот волн. И пара чаек летает у самой кромки воды, через минуту взлетая ввысь и снова опускаясь, но ни на миг не разлучаясь друг с другом. Возможно они, как и мы, странники в этом случайном мире, встретились сегодня на маленькую вечность, чтобы завтра расстаться навсегда…

Помнишь, как днем мы бежали по этому самому пирсу, взявшись за руки и расправив свободные руки, как крылья навстречу ветру и волнам, захлестывающим пирс и оставляющим крупные ледяные брызги на наших ресницах и волосах? Море штормило, а мы подобно двум свободным чайкам готовы были взлететь в холодное безграничное небо и раствориться в его бесконечных просторах.

Потом, обнявшись и стоя на самом краю у воды, мы долго смотрели на зеленую морскую глубину, притягивающую как магнит и увлекающую к себе на дно.

Казалось, стоит сделать один шаг, и бушующая природа заберет нас к себе, увлечет в своем диком танце. Буйство природы завораживало. Волны не на шутку разыгрались, вдохновляемые усиливающимся ветром, от которого шумело в ушах, и мурашки бежали по коже. Мы представляли себя пассажирами Титаника, и почти готовы были увидеть вершину гигантского айсберга впереди.

Тогда я впервые взглянула в твои глаза и, уловив ответный взгляд, почувствовала где-то внутри что-то непередаваемое и необъяснимое. Мы только что познакомились, а мне казалось, что я знаю тебя очень давно. Ты негромко молчал, а твои глаза говорили все за тебя. Губы коснулись губ в страстном взаимном порыве. А наши души слились в единое чувство неземного счастья.

А помнишь, как мы валялись на горячем песке, измазав друг друга кремом от загара под лучами июньского солнца, как с разбега ныряли в ледяную воду и бежали греться чем-нибудь горячительным? Мы любили друг друга с первой минуты, так сильно, безудержно и страстно, что предстоящее расставание казалось какой-то нелепостью, ошибкой, глупой случайностью. Ты просил меня не грустить и говорил, что не приедешь ко мне только, если умрешь, а сам курил без перерыва и не знал, как сможешь жить без меня. А я прятала слезы под стеклами темных очков и смеялась над твоими шутками, уже зная в глубине души, что буду безумно скучать и верить, что мы обязательно снова будем вместе. Когда-нибудь…

Еще не расставшись, мы уже скучали друг по другу. По нашим ночным прогулкам, по нашим молчаливым разговорам, по нашему побережью контрастов, где сегодня солнце, завтра шторм, сейчас смех, через минуту слезы. По этой безумной свободе, где только ты и я и звездное небо над головой. Я зарыла в песок твои часы, но не получилось остановить время. Отдала тебе часть своей души, но не сумела победить обстоятельства. Закрыла глаза, но не смогла увидеть мир без тебя.

Наше последнее ночное свидание. Последняя ночь вместе. Не нужно слов. Ведь сегодня разговаривают наши души. Природа волнуется вместе с нами: море неспокойно, ветер порывист, а звезды падают то здесь, то там. Мы не загадываем желаний сегодня, потому что только одно желание сейчас в наших сердцах. Только одного хотим мы в эту ночь - чтобы она не заканчивалась никогда. Но не в нашей власти изменить этот мир. Темнота отступает постепенно и неизбежно, уступая место первым проблескам розовеющей зари. А мы глаза в глаза, ладони в ладонях встречаем неистово великолепный и безнадежно прекрасный наш последний рассвет. - Я буду очень скучать. - Я тоже. - Мы еще увидимся? - Конечно. Я буду самым счастливым человеком, когда мы встретимся. - Не ты один.

Много дней и ночей пронеслось с тех пор целая жизнь без тебя. До сих пор в моем телефоне хранятся твои сообщения о том, что мир без меня пуст, что твое сердце и душа со мной, что ты невыносимо скучаешь. Хранишь ли ты мои? Я все время жду, что мой мобильный зазвонит, и я услышу твой голос, такой родной и близкий. Хочешь ли ты услышать мой? Где бы ты ни был, часть моей души всегда с тобой, скучает, думает о тебе, вспоминает твою улыбку. Что бы ни случилось, я никогда не забуду наши несколько дней безоблачного счастья, пусть недолгого, но настоящего, оставившего в наших сердцах глубокий незаживающий след, и нашу любовь, яркую и чистую, как прозрачная гладь океана. Любовь, которая всегда с нами. А ты? Помнишь?

П.С. посвящаю своей подружке Ксюше, которая живёт только летом, только на море, и целый год существует в ожидании далёкого любимого из России.Уже третий год они вместе, три года звонков, три года ожидания лета.Я бы не поверила, если бы кто то об этом рассказал...

Мы начинаем разговор с джинсами. Говорить будем не со всеми штанами подряд, слишком их много, а с романом "Разговор с джинсами" и его автором Сергеем Роком.

Начнем с того, что сам Рок рассказал нам о романе, его истории, биографии и приключениях. А если покажется мало, зададим Року вопросы. И ответы на них будем публиковать в новостях портала.

Эй, Джинсы!...

---------------------------

СЕРГЕЙ РОК. РАЗГОВОР

 В январе 2001 года все было, как в Китае. Потому и начавшееся движение было странным: однажды на кухне я увидел Пугачову. Это была Наташа Пугачова. Она сказала: Продолжить чтение...

На портале Книгозавр идет празднование юбилея романа Сергея Рока "Разговор с джинсами"

Я закончила роман.
Правка будет и будет, но точка стоит. ТОЧКА - вот такая большая...

Ночью написала я одну из финальных глав. И это уже хорошо. 

  Однажды поговорили с подругой,которая завела роман на стороне.Ей захотелось новшеств,перемен.Хотя,говорит,что не планировала этого,все получилось неожиданно для нее самой.У нее был счастливый брак,так она считала,пока не встретила ЕГО,они выразили друг другу свою симпатию в номере отеля. Их отношения продолжались еще пол года, пока подруга не взглянула на всю ситуацию со стороны и не решила, что это – не для нее, потому что она любит своего мужа.Вернулась к мужу, но их брак стал иным. Их любовь друг к другу осталась, и оба говорят, что счастливы. Но в их жизни больше нет секса. Она говорит, что они  делят одну спальню,но вот уже два года, как не занимаются сексом, с того самого ее романа. Почему так произошло? Говорит,что они прекратили заниматься сексом по ее инициативе,ей жаль, но муж не такой умелый, каким был любовник., и это не правда,что размер не имеет значения,когда ты попробовала что-то действительно впечатляющее, очень сложно вернуться к тому, что было. И тут я подумала, что в наш век почему-то не понимают люди, что главным половым органом является сознание, а не гениталии. Секс – это не только техника. Это внимание и забота, а это значит, если душа  и твой мозг не хочет,этого не сможет сломить ничто.Кажется,что она просто не хочет больше своего мужа...Мне даже стало его жаль...Он хороший человек,очень порядочный и заботливый,к тому же простил ей измену.Сердце рвется на части,что этот роман испортил их жизнь.Боюсь,что былого,уже не вернуть,они все больше отдаляются друг от друга,по привычке существуя рядом,под одной крышей, но радостью и счастьем их глаза больше не светятся...