Никола Ракитин(1885-1934), "Псалом"

На живота книгата дочитам,
малко още, и ще бъда веч накрая
и защо живях, аз не се питам,
и що за мен ще кажат някога, не зная.
Я книгу жития почти осилил-
ещё немного и достигну корки,
почто житьё, не спрашиваю милых,
и чем припомнят, если выйдет срок мой.

Аз обичах радостното слънце,
волно реех се в леса и в равнината;
аз говорех с кълналото зрънце,
с птичките, със дървесата и житата.
Любил по жизни радостное солнце,
гулял привольно лесом и равниной;
беседовал с проклюнувшимся зёрнцем,
и с пташками, с деревьями да нивой.

Брат бях аз на всекиго в бедите,
извор бе сърцето ми на чувства свети
и без ропот пих от горчивините,
и тежаха ми на други греховете.
Я ,подставляя плечи бедолагам,
питал от сердца родниками чувства,
безропотно хлебал беду из фляги-
-друзья, от ваших низостей я грустен.

В блъсканицата кой да е първи,
пряпорец не дигнах, не пламтях от злоба,
но в оплисканите думи с кърви
плаках и оплаквах свой и чужд над гроба.
Да, в толчее` я вёл себя неловко,
флажком не тыкал, не алкал отлупов,
но строками, обрызганными кровью
оплакивал свои-чужие трупы.
 
И в гърма на жизнената битва
към небето моят дух ще се възземе
като недоречена молитва,
като плач от струна, скъсана без време.
И в грохоте прижизненного тока
душа моя на небеса отлынет:
как плач струны, оборванной до срока,
иссякнет недопетая молитва.

перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

Живёт в отдалённом ауле
средь степи ,болот, камыша
хорошая девочка Гуля.
А чем же она хороща?
А тем, что с утра до рассвета
на поле намазы творит,
а после покормит баранов-
и ночью кораны долбит.
Семья у ней, в общем, большая:
семь братьев на зоне сидит,
а мама аул обшивает,
а папа- совсем ваххабит.
Аул у них тоже немалый-
сто сорок народов живут.
Кого по вербовке прислали,
иные родилися тут.
Из славной долины ферганской,
из дикой якутской тайги:
"Мы- местные, наше вам здрасте"-
и слова сказать не моги.
Хорошие ,впрочем ,народы:
играют, танцуют, поют.
Но есть и такие уроды:
воруют, насилуют, бьют.
И надо ж такому случиться:
весною настала пора,
случилось в девчонку влюбиться
мальчишке,что звали Абрам.
Семья у них, нет, небольшая:
семь сёстер по зонам сидят,
а мама восьмую рожает,
а папа- еврей, говорят.
.......................................
Обвяжется Гуля косынкой, 
ухватит под мышку коран,
метнёт чебуреку в корзинку:
идти на занятий пора.
В аул приезжают туристы.
В делах и заботах Абрам:
ему по плечу шоу-бизнес,
он может на скрипке играть.
Пока в медресе ваххабитском
мулла три глагола спрягал,
Абрам на израильской скрипке
любовь до Неё расписал.
Четыре пузатых фольксдойча,
пять полек и два латыша,
банкноты кидая в платочек,
внимали едва ли дыша.
Там были ещё россиянки,
туркмен, нефтяной аксакал...
Абрам на банкноте поклялся
и имя Её расписал
поверх Абраама Линкольна
уколотым пальцем своим-
и было нам чуточку больно
от этой кровавой любви.
Коран до конца прочитали.
Муъдзина раздался призыв-
с училища выбегла Галя
гранатами лифчик набив.
В трусах была слабой пластинка,
потянет -и снова бегит.
За нею дорожка пластита
на солнце ядрёно блестит.
------------------------------
...и вот- ресторанчик кишлачный
,и скрипки абрамовой плач.
Калымит по-чёрному мальчик...
Постой же, девица-палач!
В трусы не запихивай спички,
с гранаты чеки не тяни,
оставь озорныя привычки,
подумай и мир сохрани!
А ну-ка ,израильский мальчик,
пузатых джи-ай не дурачь,
зарплату в загашник запрячь- и
навстречу опасности вскачь.
Не знали таки интуристы,
что им террористка грозит.
Прошаясь по-аглицки быстро,
свернулся Абрам-интуит.
он грОши засунул в карманчик,
а скрыпку покламши в футляр...
-Куды ты смываешьси, малшик?
-Шалом,- говорит,- ревуар.
Он прыгнул подобно Ван-Дамму,
он дверю ногой распахнул.
Визжали с России мадамы.
Трухмен завопил караул.
А немцы сказали: -О, русиш,
у них достоевски душа:
аршином её не укусишь,
не выест её анаша.
................................................
...бежали навстречу по полю,
орали "люблю" и "убью",
руками повитря мололи
по улице да пустырю.
И всё оставалось позаду:
бабло
ваххабитский обман,
страшилки кяфирского ада,
талмуда сионский туман.
............................
Он стрыбнул як той терминатор,
он дверю ногою прошиб,
в секунда года спрессоватор,
он жисть до начала прожил.
Она по-арабски орала
с кишлачным акцентом своим.
И неба для свадьбы хватало.
а разве им мало земли?
..........................................
В далёком кырымском ауле
сто сорок народов живут,
добра наживают, а хули,
влюбляются, песни поют.

Никола Фурнаджиев, "Съвест" (Совесть)

__________ 1.___________
Мъка (Му`ка)

Много мъка ли стене в душите ни,
много кръв ли е в наште души,
но езиците пак ненаситени
над ушите ми шепнат: руши!
Сколько муки на души отмеряно,
много ль крови в нестойкой груди,
но языци чужие уверенно
прошептали мне в ухо: "иди!"

Аз обикнах таз песен и весело
днес вървя по зеления път,
а зад мене, от мрака понесени,
мойте кучета сиви вървят.
Я с весёлою песенкой, сытая,
по зелёному лугу иду,
а за мною от мрака прижитые
недоноски седые бредут.

Там зад хълма ме чакат в поляните
мойте тъмни и скъпи овце
и пръстта и земята, пияната,
с свойто мрачно и лудо сърце.
Там за хо`лмом в долине зажда`лися
дорогие ягнята мои,
и моя глинозёмная пьяница,
что от сердца безумьем пои`т.

О, душата на кръв е научена.
Боже господи светъл - прости!
По гърба на зловещите кучета
бяга месеца стар и блести.
О, душа моя кровью научена.
Боже-господи светел, прости!
Старый месяц блестящий под тучами
скот приблудный рогами шерстит.

Нещо черно е легнало в пътя ни,
нещо страшно в душите тежи.
Гледат погледи, в мъка помътени,
и езиците съскат: руши!
Чернота на дороге мне- тенями,
холод тяжкий пугает в груди. 
Взгляды чьи-то мутны от мучения,
а языци шипят: "уходи!" 

__________ 2.___________
Пред пролет (Канун весны)

Колко ми е тежко на душата,
с колко много мъка се отплащам,
а пък вече господ над земята
жерави и топъл вятър праща.
Как мне тяжко, пугливой душонке,
сколько мук чтоб с грехом расплатиться,
а господь вот и тепла нагонит,
журавлями надари`т гостинцев.  

Пътните врата се страшно хлопят,
кладенеца скърца като съвест,
а нивята тътнат в тъмен ропот
и под сиви чулове потъват.
На погибель грохочут ворота;
ключ забился что хворая совесть;
а по ниве слыхать тёмный ропот-
под седой попоною утопла.

О, каква бе мойта страшна орис,
мойта мъка, господи, войнишка? -
С никой вече нищо не говоря,
вкъщи крия тъжните въздишки.
Сколь страшна моя, боженька, доля,
сколько мук истерпеть до покрышки?...
Всё молчит: светел дом что подполье,
только страшно, тошнит до одышки.   

Дали ще ми бъде пак простено,
на кого и как да се помоля,
та да тръгнат в мирна скръб пред мене
мойте два безценни, сиви вола?
Ожидать мне полно`го прощенья,
на кого мне и как  помолиться,
чтоб воловья упря`жь потащила,
притрясло меня за день пылицей?

Колко ми е тежко на душата,
с колко много мъка се отплащам,
а пък вече господ над земята
жерави и топъл вятър праща.
Как мне тяжко, страшно на душонке,
сколько мук чтоб с грехом расплатиться,
а господь и тепла вот нагонит,
журавлями надари`т гостинцев.  

__________ 3.__________
Ужас  (Ужас)

Нивга никога няма да бъде -
да ми дойде пак някой на гости,
черна кръв пълни всички съсъди
пред иконата - кървави кости.
Пусть никто не придёт, не приедет,
не приемлю я всякого гостя:
все злодеи в округе- соседи;
пред иконой-кровавыя кости.

Боже господи, страшно и глухо
стене вън побеснелия вятър,
с нокти къртя зеления мухъл,
облепил като ужас стената.
Боже-господи, страшную песню,
на дворе воет вихрь сумасшедший,
оскребает зелёную плесень
со стены до чудовищной плеши.

Небесата ме гледат без милост
и със бяла и огнена брадва
вечер някой на черна кобила
ме спохожда и кани на сватба.
Небеса мя не милуют глядя,
белоогненной тычут секирой,
приглашает меня да на свадьбу
некто вечер на чёрной кобыле.

Той ме гледа с очи зачервени
и със брадвата огнена маха,
сякаш иска да мине над мене,
както нявга те тука умряха.
Он мя видит: кровавятся очи,
бородою огнистою машет,
пусть бы минул, чего ещё хочет,
съест как муху с горячею кашей.

Боже господи, в мойто кандило
свети кръв вместо божие масло
и голямата страшна кобила,
и човека със брадвата раснат.
Боже-господи, в мо`ём кадиле
блещет кровь вместо свята елея,
мужика топором порубили,
кобылища-страшила чернеет.

перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

Никола Фурнаджиев, "Жътва", от стихосбирката "Пролетен вятър" (1925 г.)

Белите ни кърпи пеят сред житата,
ой голямо златно слънце над света,
огънят трепери кървав над сърцата
и гори отдолу пламнала пръстта.
Бе`лы наши платы спелись среди жита,
ой вели`ко солнце позлатило свет,
над сердцами пламя хлещет кровью сытно-
и горит работой всякий хваткий перст.

И горят житата черни и червени,
и гориме всички в огъня червен,
издигни се, слънце, весело над мене,
ветре, вей и духай в пламналия ден.
И горят покосы чёрные и а`лы,
и горим общинно в красном огоньке.
Солнце, надо мною ве`село б ты стало.
Ветре, дуй и ухай в полымяный день.
 
Ти от изток идеш, ветре, донеси ни
морската прохлада - тук ще изгорим,
огнени потоци в тъмните пустини
идат, и потъват нивите във дим.
Ты, восточный ветре, принеси нам
влагу с побережья- нешто изгорим:
огненные токи в тёмные пустыни
выйдут вместе с паром притомлённых нив.

Веселата жътва в нивите препуска,
моя родна майко, кървава земя,
във пръстта корава впивам жадни устни
и в земята родна жъна и вървя.
Пиру жатвы, земле, нивы сдай упруго
мать моя родная, кровью залита`,
перст твой грубый емлют губы мо`и туго,
и в тебя, родную, возвращаем стать.
 
перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

На ус мой не намотан пухом
любви евангельской завет,
а то б сподобился вовек
к блаженству я, как нищий духом.
 
Я б жил, весёлый и безвестный
сапожник, каблуки ковал,
и песни даром напевал
в потёртый фартук затрапезный.

И приходил по вечерам,
уставший, к чадам и жене,
и ,верю, видел в каждом сне
врата отвёрсты в райский храм.

И не седели бы власа
мои от старости предчасной,
и книжной пыли: о, несчастный,
куда с богатством в небеса?

перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Атанас Далчев, "Нищий духом"

Ако не бях останал глух към
повелята на лябовта,
аз бих се сподобил в света
с блаженството на нищий духом.

Аз бих живеел като некой
незнаен весел обущар
и бих със песен на уста
ковал обущата на всеки.

И вечер бих се връщал морен
при своите деца, жена
и, вярвам, виждал бих в съня
на рая портите разтворени.

Не би сивеела тъй леко
тогава моята коса
от мъката и старостта
и от праха на библиотеките.

1926 г.

Века взапев гнусавят вечный сон,
и время пригвождённое трепещет,
ни голоска со всех сторон,
но ты не спишь, бродяга-Агасфере. 

Куда во тьму без дна, глухую ночь,
Во по`лыньи зениц кроваво-хладных
ты одиночество своё несёшь
во буйстве дум погибельных, неладных?

Утихнет ливень твоего стыда,
твоё клейма лишится имя
когда мигнёт вечерняя звезда
среди небес неугасимых?

Прострётся божья светлая рука
в отчаянья ледо`вые пустыни
чтоб истекла горючая река
проклятья сна во синие долины?
 
А может, дрогнет аспидная синь-
и время для тебя свой ход умерит:
услышишь голос явственный: "Еси
навеки проклят, Агасфере!"

перевод с болгарского Терджимана Кырымлы 

    Николай Лилиев, "Ахасфер"

Заспиват вековете своя сън,
и пригвоздено времето трепери,
просторите не ронят звън,
но ти си буден, Ахасфере.

Къде в нощта, безкрайна, глуха нощ,
в зениците на кървав студ стопена,
отнасяш гибелната мощ
на свойта самота смутена? 

Ще стихнат ли поройните води
на твойто отчаяние без име,
щом трепнат първите звезди
сред небеса неугасими? 

Ще се простре ли светлата ръка
на Бога в заледените пустини
да изведе като река
сънят ти в сините долини? 

Или, щом трепнат първите звезди,
и времето пак своя ход отмери,
ще чуеш явствен глас: „Бъди
проклет навеки, Ахасфере!“

Восьмым усталым, медленным ударом
куранты со стены напротив
напомнили мне ,что наступило утро.

Студёный ,бездыханный луч
проник сквозь занавеску, неприкаян:
на камеру похож покой,
ключ от которого уже в руке твоей,
но ты в окно бесстрастно загляделся.

Но ты молчишь. И не желаешь верить,
что ночь на запад далеко ушла:
рука не слышит зова вялых нервов
не достигая мутного стекла.

Восток- о нём не говорит приёмник,
баланс потерь по-тёмному сведя.
И женщины -к провизии в потёмки,
и керосинки до утра кадят.

Предчувствия сквозь дула отольются
дворам, садам, мещанской коловерти.
И люди, и предметы отдаются
сединам некоей всеобщей смерти.

Предчувствия сквозь дула отольются
дворам, садам, мещанской коловерти.
И люди, и предметы отдаются
сединам некоей всеобщей смерти.

Довлеет мгла- надгробье из каменьев.
Засады всюду, всяк другому- сторож. 
Любой виновен- это непременно.
Во мне пробьют куранты, может?

перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Радой Ралин,"Война" (из стихосбирката "Непознати улици")

Със осем уморени, бавни удара
часовникът от срещната стена
напомня ми, че вече вън е утро.

Студена, бездиханна светлина
е влязла неусетно през пердетата
и стаята прилича на затвор,
ключът от който вече е в ръцете ти,
но ти безстрастно гледаш през прозореца.

Но ти мълчиш. Не искаш и да вярваш,
че вън се е отдръпнала нощта,
и с вял рефлекс ръката си прокарваш,
но не забърсваш мътните стъкла.

За изход не вещаят новините,
мъглата скрива всичките дула.
И тръгват по бакалниците жените,
и светят лампи като кандила.

Предчувствия и пушеци задавят
дворовете, градините, градът.
И хора, и предмети се отдават
на някаква всеобща сива смърт.

Тежат мъглите - камъни надгробни.
Отвсякъде и всеки обсаден.
И всеки непременно е виновен.
Часовникът дано забие в мен.

1942

Свицовый беспредел небес в воде
отлился ,лёд минуя, пулей.
Я ,на колени пав, один, глядел
сквозь лёд смущённо: солнце ли луну ли
искал: ни день, ни ночь, лишь сумрак, мгла. Бесцветен
моей вкруг тени бродит тёмный рой
моро`к без цели, им бы на покой. 
Я вижу образ свой там: под водою
коряги голову мою рогами роют, 
до крови тыча. Алчные и злые
устами пышут этими хао`са змеи:
язычья сноп наружу. Это камень,
не хлеб, и в сердце- он, обманный.

Но я не там...не я... не то! Бесцветен,
моей вкруг тени бродит тёмный рой
морок без цели, им бы на покой...
Минает наважденье: взглядом тело метит,
раскаяньем и жалостью бессловной. 
Минает, ма`нит: нет, не остановит. 

перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

        Пейо Яворов,  "Видения"

Небе - куршумена безкрайност - отразено
през ледена кора в куршумени води.
Самотен коленичил на леда, смутено
през него гледам аз: ни слънце, ни звезди, -
ни ден, ни нощ, - безцветен здрач - мъгла. Безцветни,
край отражението мое сенки рой
минуват и не спират: сенки мимолетни,
залутани безцелно, жадни за покой.
Аз виждам своя образ там: изпод водите
държат подводни храсти в кървави бодли
челото изранено. Съскащи и зли,
през моите уста на хаоса змиите
подават сноп езици. Камък там лежи,
и камък остър на гърдите ми тежи.

Не съм аз там - не съм това - не съм! . . . Безцветни
край сянката ми шетат сенки рой,
залутани безцелно, жадни за покой. . .
Минуват сенки: в погледите мимолетни
и съжаление и уплах се чете.
Минуват, заминуват и не спират те.

В пустыне лето по-драконьи пышет;
горит испитый воздух словно смерть;
и солнце сверху выжгло ежевику;
вскипели нивы, ку`щи выжрал зверь.
   И я иду, ищу тебя, потерю
   средь пламеннных и утренних полей,
   любовью круг с улыбкою отмерив,
   головку чью ищу среди стеблей?  
И сладок мёд горит, поёт устами,
в крови струятся мириады звёзд,
а надо мной железными сосками,
но молча, лето ре`чет о своём.
   Я задыхаюсь в зное, жажду зверско, 
   а пятки-у`гли - языкам-перстам,
   и утопает загнанное сердце
   да с песней в бездне жита, где-то там.
В пустыне лето по-драконьи пышет:
черна земля поиспустила дух;
я пию сок и м`уку ежевики,
ищу тебя и нивами иду.

перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Никола Фурнаджиев,"Любов" 

Огромен змей е лятото в пустините
гори задъхан въздуха до смърт
и слънцето гори върху къпините,
къпините и нивите кипят.
   И аз вървя и търся те загубена
   в пламтящите и утринни нивя,
   о, мое слънце сред земята влюбено,
   със малката и весела глава.
И сладък мед гори и пей по устните,
в кръвта ми плуват хиляди звезди,
аз ида и над мене се отпуснаха
на лятото металните гърди.
   Задъхвам се от зной и жажда огнена,
   петите ми са пламнали в пръстта
   и пее и потъва, лудо погнато,
   сърцето ми в бездънните жита.
Огромен змей е лятото в пустините,
задъхана е черната земя,
аз пия сок и мъка от къпините
и търся те, и в нивите вървя.

Бедуинам пофиг пирамиды:
паразиты только песни знают.
Отирает стены из гранита
детвора голодная чужая
засевая вошью тротуары,
выпасая скот на общем луге.
Иудей, египетские кары
твоего ли господа потуги?
Пленники в пустыню возвращались-
бережёных выслали с охраной.
С отвращеньем море расступалось
перед теми ,кто мечал о храме.
Комары смеялись им вдогонку;
египтяне обживали хаты-
жаловались: стены клали тонко,
глину лили пополам с грехами.
По какую сторону Синая
оставаться нам, решают ноги
или власть привычная, свиная,
или трижды проклятые боги.