Ты помнишь то мороженное? Без модной, яркой упаковки. С

одной лишь круглой этикеткой сверху, не облизать которую казалось каким-то кощунством. То самое, самое вкусное. Чумазые от беготни по полю с мячом, мы обеими руками хватали это, по сути, копеечное счастье и облизывали. Совсем понемногу, чтобы как следует продлить удовольствие. Мы почти забыли его вкус, но до сих пор уверены, что теперь такого не найти. Такое было только тогда, в нашем беззаботном детстве.

Только тогда, с легкостью обезьяны, мы могли карабкаться на тогда еще молодые, но уже высокие каштаны. В поисках своей, и больше ничьей ветки. Сбросить вниз телефон, модные часы, галстук и все бытовые мысли. Слабо? Мы часами могли сидеть на деревьях, доверяясь лишь одной своей детской фантазии. Она никогда нас не подводила и рисовала все новые и новые приключения. Только и знай, что держись покрепче.

Только тогда нашими конвертационными центрами выступали подъезды. Вкладыши на наклейки, наклейки на фишки. Курс менялся с бешеной скоростью и зависел только от того, насколько хорошо подвешен твой язык. Еще одно счастье, которое мы упустили. По собственной ли глупости, или так распорядилось время. Я не знаю, но вряд ли забуду секунды, когда заветные, редкие турецкие бумажки с надписью Turbo, Super Turbo и Turbo Classic ложились аккурат в мой карман. Никакие акции Apple или Google не сравнятся с ними по ценности. Да и не существовало для нас ни акций, ни Google.

У нас были веселые слоны Dendy. Они дарили идеальную графику и сжигали каникулы одни за другими. Они собирали обувь у самой входной двери со всего двора. Порой грязную, а порой и дурно пахнущую. Два джойстика на целую компанию. Они быстро ломались и тогда мы впервые познавали азы работы с паяльником. И не было счастья больше. Не-бы-ло.

Как нет теперь игры в квадрат. Той самой, где мяч улетал то в чужой огород, то на крышу соседнего здания. А то и, закатившись за угол, прямиком в чью-то какашку. Два-три удара об асфальт грязным местом и мяч снова возвращался в строй. А с ним и наш азарт, пожирающий часы после школы за считанные минуты.

Часть всего этого мы утратили по одной лишь глупости, оставили на обочине памяти. Часть – выбросили намеренно, чтобы казаться старше. Перед девочками со двора, которых теперь просто можно не узнать и, не поздоровавшись пройти мимо. Или перед старшими ребятами, чтобы (о, честь!) нас приняли в их компанию. Опрометчиво и глупо. Именно так мы помахали рукой на прощанье собственному счастью. Брызгалкам из пластиковых бутылок, капитошкам из напальчников, получасовым загрузкам ZX Spectrum, словно по волшебству работавшим на аудиокассетах, и игре в выбивного, после которого непременно появлялся новый синяк.

Все это мы променяли на неудобную обувь, тугой галстук, горькие выпивки и ненужные ранее бренды. Одни ценности сменились другими.

Прости, Черный плащ, Прости Понка и дядюшка Скрудж. Простите и прощайте. Мы слишком быстро стали старше.

 Детство безвозвратно утеряно. Как ты не хватайся за подол его
ускользающего плаща. Утеряно и упущено. Помаши ручкой, отвернись,
всплакни и дуй домой, напоследок грюкнув тяжелой дверью.
 Обида от
утери велика. Тускнеют, а то и вовсе исчезают воспоминания. Глупеют
шутки столь в столь любимых мультфильмах «Диснея», а музыку в новых
фильмах попросту не замечаешь. Кассеты, неуклюжие, грубые кассеты
доживают свой век в сыром гараже. Нет нужды стыдливо переключать канал
во время эротических сцен – это не мама, а жена подкралась сзади и
целует в щеку.
 Как? Как мы проморгали его? Почему не держали, пряча
под горсткой фломастеров и грязно-зеленого пластилина под кроватью.
Почему не пустились за ним босиком по лужам и крапиве?
 Детство
уходило этапами. Это было заметно, но почти безболезненно. Сначала
волной смыло веру в говорящих животных, затем в реальность сказок
вообще. Вслед за ними, не попрощавшись, встали и ушли одноглазые,
выцветшие на солнце мягкие игрушки. Пропал интерес к пробежкам под
ливнем от подъезда до подъезда, поеданию неспелых фруктов и поездкам к
бабушке на лето.
 А вот окончательная его утрата ударила по вискам и
сжала грудь тугой веревкой. Все разом рухнуло: несуществующие замки,
домики на деревьях и опасные вылазки на стройку. Нет, детство ушло не
само по себе. Оно прихватило с собой детскую дружбу, отвагу, задорное
безрассудство и жажду приключений. Да, оно забрало с собой еще страх
темноты, веру в посаженный кинескоп телевизора от долгой игры на
приставке, при этом наградив интересом к женскому полу, именной
пластиковой карточкой, возможно – машиной или, на худой конец, хорошим
чувством юмора.
 Детство было под рукой. Мы слышали его, чувствовали и
стремились поскорее с ним расстаться, бросить его. Бросить хитро,
рассчитывая просматривать «Утиные истории» как в старые времена, спать
по выходным, сколько захочется, и носиться с мячом по пыльному полю, где
воротами нам служили две короткие палки и хорошее воображение. Что-то
пошло не так. Обманом и подкупом детство само бросило нас, посмеялось и
ушло. Может, к кому-то другому, а может – и на вечный покой. Оставило
после себя горсть воспоминаний, скорее похожих на тени и эхо давно
ушедших лет, несколько уже ненужных книжек, неуловимое, но постоянное,
измазанное шелковицей и вареньем счастье. Веру в бесконечность этого
прекрасного времени.
 Тяжело простить детству предательство, пусть мы
и сами его предавали раз за разом, стремясь вырасти наперегонки с
ребятней из соседнего двора.
 Но догнать и ощутить детство можно. Не
целиком, лишь от части. Вот оно улыбается и хлопает в ладоши. Смотрит на
тебя доверительно. Словно и не было взаимных обид много лет назад. Оно
простило, а ты его быть может даже не узнал, ведь теперь оно не совсем
твое. Однажды утром оно подкрадется поближе и поделится с тобой
частичкой утраченного, неуверенно поздоровается, в надежде на то, что ты
его узнаешь. Скажет тихо и, как бы, совсем невзначай. Скажет то, что ты
так долго от него ждал: «Па-па».

Вечерним туманом укутано все.
Луну скрыли тучи от глаз
Что эта ночь нам с тобой принесет?
Страсти иль смерти окрас?

Боль, крови жажду, прошу, утоли
Смерти подобен мой лик.
Черти, беснуясь, танцуют внутри.
Срывая звон песни на крик.

Тело твое хрупким станет в руках,
Белесой покроется мглой.
Румянец исчезнет, а страхи в глазах
Исчезнут и станут золой.

Но вмиг обессилив ты сломишь меня.
Иглою все тело пронзив.
Ты жертва, но можешь пролить и огня,
Поющего смерти мотив.

Иглою той станет последний твой взор
Он полон хладеющих слез.
Они режут тело, рисуют узор,
Картины несбывшихся грез.
***
Два тела беззвучно утонут во мгле
Тревоги растают, как снег
Никто не найдет их на бренной Земле
Унес их последний ковчег…

Каждый час пролетает мгновенно... 
и сегодня внезапно растаяло. 
Ты однажды вот так незабвенно 
Прошептала: Немного устала я. 

След так тонок от осени золота. 
Без чудес свет тускнеет естественно. 
Наковальня я,ты - вместо молота 
Улыбаешься,но не существенно. 

Новый день не сулит мне расскаянья 
Листья падают как-то натужено... 
Тишина захрипела... С отчаяньем. 
Ну а я - улыбаюсь простужено 

Не залечатся раны от времени, 
Боль не станет экстазом бессмертия. 
Быть мне ветра - одним дуновением, 
Утонувшим в пучине столетия.

Рюмка. Еще. И еще. Одну задругой, не спеша, смакуя. Он чувствовал, как сначала крепкий недешевый алкогольнебрежно разливается по его деснам, затем обжигает его больное, охрипшее горло.А потом, так хорошо, так тепло становится где-то в груди. Это тепло разноситсяпо всему телу, вплоть до кончиков пальцев, все еще готовых повиноваться своемухозяину, а на лице образуется легкий румянец, на доли мгновения прикрывающийстарое, морщинистое лицо от взглядов посетителей. 

На самом же деле на старика никтоне обращал внимания. Каждый был занят своим горем или своей радостью. Морякинещадно душили в объятьях разукрашенных проституток, время от времени напеваясвои корабельные неровные песни. Строители, грузчики и портные держались всторонке, также как и старик: каждый сам по себе, наедине со своими проблемами,с глазу на глаз со своей серой, а то и погрязшей в нечистотах жизнью. Займиськто тут диким бесстыдством или подохни от остановки сердца – никто бы этого ине заметил. С одной стороны – подобное встречалось тут и без того часто, а сдругой – никого и нисколько не волновало. 
Не волновало все происходящеевокруг и старика, плавно подходящего к состоянию близкому к беспамятству. Отпоследней, наверняка лишней рюмки, его спасла лишь удача, когда медленно закрывглаза, он погрузился в глубокий сон. 

Вы все, конечно, помните, 

Как я стоял, 

Приблизившись к стене, 

Взволнованно ходили вы по комнате 

И что-то резкое 

В лицо бросали мне.

Стук в дверь. Кто-то стоит заней. За деревянной, свежепокрашенной дверью. Стоит и называет его имя. М… М…Мэт-тью… Мэтью. Да, так звали его когда-то. Когда людям давали имена, когдалюди ценили близких и с трепетом относились к поэзии. 

Он любил русские стихотворения,хоть понимал и не все слова. За ее чувственность. За эмоции. Мэтью… Если бы онзахотел, то тоже писал бы стихи, но не ко времени увлекся точными науками. 
Стук в дверь. Кто-то по-прежнемуего ждет за ней. И называет его по имени. Давно забытому, спрятанному им самимв глубинах сознания. 
«Мэтью не должен открывать дверьнезнакомцам» - прошептал он, вспоминая наставления матери. 
Но те, кто стучались, знали егоимя, знали. Наверняка и он их знал. Может, это дядюшка Томас из Филадельфии?Или старая тетушка Фелиция, которую любовь еще до последнего Карибского кризисазабросила на Ближний Восток. Как можно не открывать дверь тем, кого ты знаешь?!Может, человек за дверью пришел поздравить с Днем рождения? Мэтью попыталсявспомнить, когда у него был день рождения - не смог. 
Но дверь, на всякий случайоткрыл. Ручка поддалась легко, прохладный осенний ветер тут же окутал Мэтьюсвоими невидимыми лапами. 
За ней никого не было. Лишьпожелтевший листок бумаги с номером. 
28045. 
Мэтью все понял сразу. Зрачкилишь немного расширились и заблестели. Он сел у двери и, поджав под собойколенки, тихо заплакал. «Слезами горю не поможешь» - поговаривала мама. Отец жешел на более радикальные меры и брал в руки ремень, ускоряя наступлениекатарсиса у своего отпрыска. Но он все равно плакал. Как сейчас, провожая своипять букв. Букв, принадлежавших только ему, которые были его лучшими друзьями.28045… 28045… 2 – номер дома, 8 – код улицы, 04 – код города, 5 – последнеенапоминание о том, какое имя он носил. 
За спиной мальчика, сидящего удвери собственного дома и тихо всхлипывающего, захлопнулась дверь. Дверь несвоего, но уже чужого дома под номером 2. Он на это не обратил внимания, лишьвытер рукавом проступившие из носа липкие сопли. 

Гляжув окно: уж гаснет небосклон, 
Прощальный луч на вышине колонн, 
На куполах, на трубах и крестах 
Блестит, горит в обманутых очах; 

Горизонт, алый горизонт вспыхивалсотней звезд, замирал и содрогался. Заставлял то прищуриться, то упасть наколени и прикрыть голову руками. Холодными, грязными, стертыми в кровь руками. 
Солдат бежал между павшимипехотинцами. Безликими и бесстрашными. Безоружными. Пахло выпечкой. Наверняка горькойна вкус. От нее тошнило и чудовищно хотелось пить. Солдат бежал без оглядки,держа в руках тонкую длинную ореховую ветку, к которой был крепко привязаносинее знамя с гордой, но одинокой звездой в верхнем правом углу. Ветка то идело намеревалась предательски хлестнуть по телу солдата, а когда ей этоудавалось, она была готова расхохотаться, дай ей Создатель такое право. Ручьямитекла терпкая кровь, то тут, то там создавая миниатюрные реки, озера и, даже,водохранилища. 
Вдалеке, в унисон сотнямвыстрелов, подпевали двигатели бронетехники. Иногда было слышно чьи-то нечеловеческиекрики. 
Солдат бежал все быстрее ибыстрее. Впереди возвышался холм, рыхлый от выпущенных по нему снарядов и людскихбашмаков, так старательно пытавшихся проделать путь на самый верх. Солдатулыбнулся, а по телу пробежал легкий озноб счастья. Когда он добрался до самойверхушки холма и водрузил на него свой флаг, в районе паха неожиданно сталотепло и влажно. Он снова улыбнулся своей полудетской улыбкой и, приспустивштаны, присел, за несколько секунд увеличив высоту холма на несколькосантиметров. 
А потом стало темно. 

Яркий свет заставил солдатазажмуриться. Со стороны его нелепо состроенная гримаса одновременно казалась иглупой, и страшной. 
-Как вас зовут? – сквозь дикуюголовную боль услышал он сладкий женский голос. 
-28045. 
-Нет, мне нужно ваше имя. 
-28045, – повторил он. 
Послышались удаляющиеся шаги.Тихо скрипнула дверь. Потом наступила жуткая тишина. Одиноко жужжаланадоедливая муха, наровясь примоститься на ногу солдату, как на аэродром. 
А потом снова стало темно. 

«Тебе не стоило открывать дверь,сладенький» - знакомый голос был немного грустным, словно его владелец ещенедавно плакал навзрыд. Он принадлежал кому-то… Кому-то, кого он знал совсемдавно, но забыл. Как забыл и все остальное, включая те пять букв, которые когда-тобыли ему близки. Первая была согласной. Вторая? Наверное, гласной, хотя он и небыл в этом уверен. 
28045-ый открыл глаза и, неподнимаясь с постели, посмотрел в зеркало. «Кто ты?» - спросил он у отражения.Отражение усмехнулось и отвернулось. Отражение издевалось, ведь знало правду. Отом, что никакой войны не было. Что означал его номер, чьи пули летели в тех, скем он сражался плечом к плечу. Отражение, вспоминая глупый покачивающийся натонкой тросточке флаг на холме среди мертвой земли и кучу дерьма, отбрасывалоедкие шуточки, в результате распадаясь на сотни острых осколков. 
«Ты солдат, 28045-ый. Ты боролсяза холм посреди пустыни. Ты убивал, чтобы насрать на холме. Ты убил 45 человек,чтобы нас-рать-на-гре-ба-ном-хол-ме, дорогуша. Ты герой!» - издевалосьотражение то в ложках, то в уличных витринах, то в стакане со сладкойгазировкой. 

Смехзатихал лишь к вечеру, когда солдат без имени, брал в руки рюмку и пыталсявспомнить. Но ясность мысли приходила лишь под утро, когда он, вдовольнабравшись и покраснев то ли от избытка алкоголя, то ли от собственного стыда,тонул в собственном тесном мирке. 
«Меня зовут Мэтью, мама. Мэээ-тьюууу.Я обещаю больше не открывать дверь незнакомцам! Честно!» - клятвенно, но уже практическинеразборчиво обещал полуребенок-полустарик. 
«Мэтью, Мэтью! В честь дедушки,сражавшегося в составе полка Нормандия Неман с фашистскими агрессорами» -задыхаясь, добавлял он. 
Окружающим же (как морякам спроститутками, так и строителям, грузчикам и портным) в тускло освещенномкабаке, пропитанным едким дымом, на чужие клятвы, даже самые искренние, былоглубочайшим образом наплевать. 
И тогда снова становилось темно.

  Тонкие лиловые лепестки роз кружились в хороводе. Один за другим, од ин за другим - создавая самый прекрасный, идеальный круг. Они вот-вот поднимутся вверх, все также плавно кружась, и полетят в облака. Оставив после себя лишь горькое ощущение утраты чего-то волшебно-настоящего.

Роберт и Диана смотрели на завораживающее зрелище впервые с тех пор, как посадили свою единственную розу. Большего они не могли себе позволить. Но им и не нужно. Роза отлично принялась и обещала разрастись в целый колючий кустарник. Подумать только - с одного хиленького цветочка!

Когда лепестки начали подниматься в воздух, минуя все законы тяготения и человеческой логики, Роберт лишь крепче стиснул Диану в своих объятьях.

- Наша первая весна. - добавил он, наблюдая за самым необычным танцем в своей жизни. В его зеленых глазах не было и намека на сожаление.

- Да. - Тихо ответила Диана и зажмурилась от радости. - Как думаешь, высокого они улетают?

- Не знаю, - Роберт пожал плечами, продолжая жадно ловить каждое движение странных па лиловых лепестков. Мало что знали об этом явлении и ученые. Они не раз пытались проследить за полетом лепестков до конца, но каждый раз густые низкие тучи уносили эту тайну с собой. Облака словно хотели, чтобы человечество верило в чудо. Хотя бы раз в год. И люди верили. А ученые лишь разводили руками и принимались за другие, более важные дела.

- Я люблю тебя, Диана, - прошептал Роберт и нежно укусил ее за мочку уха.

- И я люблю тебя, - ответила она. Ее короткие чудные волосы ветер поймал не с первой попытки, и теперь довольно щекотал ими небритый подбородок Роберта.

- Как думаешь, любить очень важно? - добавила она.

- Важнее всего, - он улыбнулся. - К тому же, без нас эта роза была бы самой обычной, без единой капли волшебства. Ее лепестки бы просто опадали, засыхали, темнели и превращались в прах. Возможно, в танце роза находит новую жизнь. Благодаря нам.

Заиграла соседская скрипка, немного фальшиво, но весьма довольно сообщая всей улице о том, что ее маленький хозяин проснулся. Лепестки словно услышали новый мотив и сменили темп танца. Казалось, еще чуть-чуть и они начнут подпевать скрипке, пусть и едва слышно.

Но звон струн продолжал одиноко выстраивать простенькую мелодию. Внезапно Роберт подумал о том,что ему всегда нравилась скрипка.

- Ты знаешь, я всегда больше любила гитару, - словно прочитав мысли, произнесла Диана. - Жаль, что так и не научилась на ней играть. Быть может, роза слушала бы меня, подготавливая зажигательное фламенко для следующей весны.

Диана улыбнулась. Как и Роберт, продолжая следить за покидающими землю лепестками. Теперь они казались почти прозрачными, призрачными. Были безумцы, считавшие, что роза, растущая у влюбленных в саду, крепче соединяет сердца людей и за это платит частичкой себя. И так - каждую весну.

Диана верила в это, ей нравилось это легкое безумие, поэтому и относилась к цветку с особым трепетом. Быть может, даже больше, чем к Роберту. Хотя и любила его всем своим маленьким человеческим сердцем почти год. 

Вскоре после того, как лепестки затерялись среди облаков, соседская скрипка замолкла. Роберт взял Диану за талию и неловко попытался станцевать что-то бально-спортивное, передразнивая движения лепестков. Она улыбнулась и поцеловала в губы.

- Пойдем в дом, Роберт, скоро начнется дождь. Я приготовлю тебе чай, а ты почитаешь газету вслух, - она схватила его за руку, и потащила за собой по тонкой тропинке, вытоптаной среди высокой и густой травы.

Едва они закрыли за собой дверь, мелкие пресные капли плотно окутали город. Роберт и Диана повернулись и посмотрели сквозь полупрозрачную дверь. Казалось, что маленький куст розы, оставшийся без единого бутона, жадно пил воду. 

Взорви мои сны своим легким касаньем,
Шепотом вечным средь утренних рос.
Взорви их нещадно, взорви сквозь страданья,
Запутав меж длинных и темных волос.

Взорви мои сны, раз луна уж не блещет -
Ветер принес запах скошенных трав.
Взорви их без мысли, взорви - пусть трепещут
Наши враги, счастья утро украв.

Взорви мои сны своей дикой улыбкой -
Прошу беспощадно тебя средь лугов.
Взорви их скорее любовью незыбкой.
Нашей с тобой. Не людей, но Богов.

Джо. Или Джонатан. Не было никакой разницы. Абсолютно. Паршивый виски цвета мочи (и не лучше на вкус) с одинаковой легкостью вливался в глотку одному и второму. Ко всему, окружающие чаще всего называли его просто Лис. Друзья - за густые рыжие волосы. Любовницы - за хитрый нрав и волю к свободе.

Так Джо или Джонатан? Называйте, как хотите. Вам все равно его не встретить в суматохе современного города, среди роя автомобилей, дыма сигарет и запаха кофе. Крепкого кофе.

Он лежал уткнувшись лбом в живот очередной потаскушке, которую подцепил где-то поблизости. Подкупил своей белоснежной улыбкой, хриплым голосом и хрустом валюты. Он не спрашивал, как ее зовут. Да и сказала бы она правду? Он не знал. Но уже об этом задумывался. Как и о своей непосредственности и глупости. Об отстраненности и бесстыдстве. О том, как бы ее могли звать.

Лизи? Вряд ли. Так называет хорошеньких шатеночек. Маминых дочек, которые заканчивают школу с отличием и поступают в приличный университет. Такие обычно становятся безупречными юристами, носят обруч и туфли на среднем каблуке. А еще они часто становятся глупышками и редкими занудами.

Джо (или Джонатан?) улыбнулся.

Быть может Виктория? Нет, вряд ли. Не настолько изысканная. А черты лица более мягкие. Кэтрин? Просто не подходит.

Она не спала и смотрела на Лиса своими большими серыми глазами, потерявшимися в дымке спиртного и бессонной ночи. Короткие волосы едва касались плеч.

Они оба знали толк в хорошем сексе. Но оба не имели понятия, о чем говорить после. Поэтому каждый лежал и думал о чем-то своем. Он - пытался разгадать ее тайну. Она - вспомнить, что она здесь делает и чем сегодня заняться после обеда. Девушка, на вид не старше семнадцати лет, даже не пыталась скрыть, что уже привыкла не помнить, где проводит ночь за ночью.

- Где я? - спросила она. С искренним непониманием и детской непосредственностью. От неожиданности парень дрогнул. А от непривычки еще и закашлялся - оказывается, и его можно застать врасплох. - Здесь. - Глупо ответил Лис.

- Ааа... - выдавила из себя девушка, словно, подобный ответ вполне ее удовлетворил. Точнее, действительно удовлетворил. Минут на десять, не больше. Она себе пообещала вскоре снова задать свой вопрос. Но не сейчас. Мужчина рядом с ней был чертовски мил, чтоб так просто бросить его одного в смятой постели.

В наступившей тишине было слышно, как включился старый холодильник за стенкой. Вставало солнце, пытаясь пробиться сквозь тонкие, серые тучи. - Алиса. - вдруг сказала она. - Что?

- Так меня зовут - Алиса. Я же вижу, как ты тужишься в попытках угадать мое имя.

Да, действительно. Алиса - идеальное имя для нее. Звонкое, редкое. Честное. В нем была вся она. Детство спряталось между буквами А и Л, тогда как первый половой опыт пытался скрыться за тенью С. Алиса. Красиво и точно. Джо (или Джонатан?) впервые за многие годы столкнулся с этим именем. Но никогда, даже в книгах, оно не могло в таких подробностях рассказать о девушке то, что она старалась умолчать. Он смотрел на ее оголенное тело, как вздымалась ее грудь, как блестели ее глаза, как хрустели ее суставы в коленях. Исходя из этого он вполне мог составить портрет девушки. Но до полной картины не хватало ее имени. Теперь он видел, что она выросла на улице и любила горький шоколад. Что она никогда не видела моря и совсем не умела готовить. Верила в сказки и зависимость длительности оргазма от размера члена.

Алиса. Совсем естественно, что ее звали именно так. Почти как его. Лишь с двумя буквами А по краям.

Лис улыбнулся и поцеловал Алису в нос. Она игриво скривилась. До обеда оставалось всего несколько часов. Несколько сантиметров стрелки на настенных часах с давно уже мертвой кукушкой намекали, что их время подходит к концу. Что после куриного супа и пары поджаренных тостов они расстанутся.

И вряд ли будут об этом жалеть.

Ее половина лица освещало солнце, а вторая половина скрывалась в тени, падающей от случайно вставшего на дыбы автобуса. Я поцеловал ее в гарячую щеку. Затем, невзначай, в лоб. Жар был сильный.

-Джонни, - вздыхая бросила Элис, - кажется, я умираю.
Я улыбнулся и, стараясь придать особый трагизм своим словам, произнес:
-Ты умираешь уже третий раз за неделю.
-Нет, Джонни. В этот раз действительно умираю.
Элис. Она была отличной актрисой. А высокая температура, намекающая на грипп, лишь способствовала правдоподобности этой игры.
-Джонни, - продолжила с натугой она, - я не чувствую ног. А еще... Еще...
-Рук? - попытался подыграть я.
-Джонни, это не смешно. Ты видишь эти белокурые волосы? Проведи по ним своей рукой. Да, давай, не бойся.
Голос ее действительно дрожал.
Я провел, пытаясь представить, что все это взаправду, что все эти кудри и локоны - настоящие. Но не смог.
-Это парик, Джонни, - продолжила Элис, - моя голова, гладкая, как ладонь. И как ладонь - никогда не покроется волосами.
-Элис, ты же знаешь, что...
-Знаю... Знаю... Я не одна. Стиви, Кэролл и малышка Сюзи. Ты, Джонни, ты тоже совсем-совсем лысый. Но тебе это идет, ведь ты мужчина. А я... - Элис откинулась назад и наигранно дотронулась тыльной стороной ладони ко лбу, - я женщина...

С подобными спектаклями я сталкивался каждый день. Каждый раз - на закате. Каждый раз - она принимала разные облики. Играла, переигрывала, и снова играла. Каждый раз - я был кем-то другим. Совсем не обязательно - Джонни. Я мог быть сантехником Мэтью или пожарным Крисом. Не скажу, что каждый раз мне нравилась вся эта дребедень, но делать было особо-то и нечего. Элис (хотя с таким же успехом она могла быть и русской балериной Наташей), в свою очередь, таким образом отстранялась от того, что было вокруг. А вокруг и было, что пустые дома и пустые улицы, доверху забитые теперь никому ненужными автомобилями и золотыми украшениями.

Стива, Кэролл и малышки Сюзи, как вы уже догадались, тоже не было.

Видимо, поэтому мы и держались друг друга, не зная, сколько предстоит прожить каждому из нас. Прожить в мире, который повернулся к нам - актрисе и зрителю - своим большим округлым и, вероятно, волосатым (как назло) задом.

-О чем ты задумался, Джонни? Скажи мне. Скажи мне, пока я здесь, с тобой.
-Я думал о том, что зря я моргнул. Тогда, три недели назад. В одим миг, все привычное, от одного неприметного движения веком, - исчезло. Оставило после себя выжженные земли, потресканный асфальт и импровизированную сцену, здесь, на перекрестке безымянных улиц безымянного мегаполиса.

-Все будет хорошо, Джонни, - Элис неуверенно обняла и поцеловала в губы. Но сделала это столь быстро, что, возможно, мне это все почудилось. -У тебя есть я. Посмотри на меня, Джонни. Я умираю у тебя на руках. А ты думаешь о том, как неудачно моргнул. Это не то, о чем стоит думать. Не то, чем стоит жить. Если так стало, то все так и должно было стать. Так и никак иначе.

Эта чертовски прелестная малышка, моя Элис... Она не могла не подарить улыбку, с легкостью вселяла уверенность в завтрашнем дне. Даже, когда закат длится 4 часа вместо нескольких мгновений.

Могла ли Элис знать, кем я был раньше? Что она думала о том, кто я такой? Она так часто и так пронзительно смотрела в мои глаза... Казалось, что она вот-вот скажет мне: "Эй, а я ведь знаю. Знаю, что ты был обычным библиотекарем в местной школе. Знаю, что боженька ошибся, оставив одним из последних именно тебя. Не президента. Не гениального ученого. Тебя, биб-ли-о-те-ка-ря. Со скудной зарплатой, маленьким, загнутым вправо членом и слабым сердцем". Я не исключал возможности, что она именно так и думала, а я - действительно читал ее мысли.

Но, к счастью, вслед за изучением моих вечно расширенных зрачков, она крепко прижималась ко мне и начинала читать свой монолог. Это было прекрасным ритуалом. В этот момент я готов был бы кончить, помоги она мне рукой разок-другой. Жаль, что в этот самый миг она читала не мысли, а заученную с утра речь.

Знаете, в последние три дня ее словно заклинило. Хотя, может она действительно умирала? Что ж, ей отлично удавалось выдавать предсмертные муки за грипп и фальшивую актерскую игру.
-Джонни?
-Да, я тут.
-Джонни, я засыпаю. Ложись рядом. Ближе. Еще ближе. Обними меня, Джонни. Я всегда мечтала уснуть зимой. Ты же видишь снег?
-Да, Элис, я вижу его, - бросив взгляд вверх, подтвердил я.
-Я никогда не видела зимы, Джонни. Я ведь с юга. Там у нас лишь пальмы, песок и зеленые склоны. Снег... Снег всегда такой теплый, Джонни?

-Да, Элис, он всегда был таким. Теплым и мягким. Засыпай, скоро наступит завтра.
Я обнял ее. Мокрую и гарячую. Дрожащую всем ее маленьким телом. Прижал крепко и, кажется, прослезился. Боже, как мне хотелось выругаться и как не хотелось закрывать глаза.
"Не спи, мать твою!" - кричал я себе, - "Не спи, засранец!"

Я поцеловал Элис в плечо. В скользко-пластиковое. Холодное и неестественно пустое внутри.
-Элис? Ты спишь?
Да, она спала. Отвернувшись от меня и прижавшись лицом к полному морщин асфальту. Белоснежные волосы разлетелись в стороны, обнажив тонкую, хрупкую шею.

А с неба... А с неба принесенный прохладным северным ветром, медленно в зыбком неровном танце падал пепел.

Ты живая.
Чувствуешь ли это сама? Не знаю. Я боюсь задать этот вопрос прямо. Слишком просто и слишком сложно одновременно. Поэтому я предпочитаю молчать и смотреть. Иногда - улыбаться куда-то в сторону. Пусть, все вокруг думают, что эта улыбка для них, и улыбаются в ответ.
Пусть улыбаются... Вдруг, и они - оживут.
А ты живая сейчас. Сегодня. Вчера. И завтра.
Каждой частичкой тела. Пятками, грудью, изгибом спины и густыми волосами. Догадываешься ли об этом? Не знаю. Я даже и не подумаю спрашивать тебя об этом. Словно боюсь легким прикосновением разрушить обжитый карточный домик. Дыханием приглушить пламя.
Твое пламя. Мягкое, нежное. Иногда я путаю его с моей любимой подушкой, под которую запускаю правую руку и засыпаю около полуночи. Каждый день.
Ты живая.
Я вижу, как ты звонко смеешься, разбивая плохое настроение и отпугивая глубокие тени. Мне кажется, ты и сама задаешься точно таким же вопросом. Но не хочешь на него отвечать. Открыть перед собой свои же карты - слишком просто для тебя. А вот не поддаться соблазну и играть в темную...
Кажется, в этом и есть вся ты.
Даже, когда улыбка дается через силу.
-Доброе, - сказала ты. Где-то между вторником и субботой. Не утро. Просто "Доброе". Странно, но мы так удачно ввели табу на любое время суток. Оставалось место только прилагательным. Существительным и глаголам достались роли второго плана.
-Доброе, - ответил я. И взял тебя за руку. Я проснулся еще три часа назад, на рассвете и с тех пор наблюдал за тем, как ты спишь. Иногда поглядывал на томик Хемингуэя у тебя в ногах. Но читать совсем не хотелось.
Извини, что тогда на твое "давно?" я ответил ложно своим "недавно". Ты ведь так не любила, когда я спал меньше тебя.
Я взял тебя за руку и прижал к своему сердцу. Оно поздоровалось с твоей ладонью отчетливым стуком и приглушенным эхом. Как если бы оно было спрятано в дачном ведерке.
Ты снова подарила мне улыбку. Короткую. Я бы сравнил ее с бледнорозовым цветом. Полупрозрачным. В сто тридцать четвертый раз за последние трое суток. Надеюсь, я не упустил ни одной.
Тогда я чуть было ее не потерял, но тут же схватил покрепче и спрятал в карман. Лишь наполовину заполненный тобой и твоими. Там еще много места.
Жаль, что я так экономил, не забрасывая пустое пространство твоими жестами, взглядами и поучительными фразами. Жаль, что я так и не спросил тебя. Хоть и сам прекрасно знал ответ. Ты и сейчас - живая. Среди тысяч лиц, сотен улыбок мне все также несложно найти тебя. Ничуть не побледневшую и все также полную жизни.
Ты живая. Сегодня. Вчера. И завтра. Я знаю это, и каждое утро наливаю твой любимый кофе в зеленую кружку с ромашками. И ставлю у окна. Это стало такой привычкой и таким интимным событием.
Ты живая. И я наизусть перед сном читаю твои любимые стихи. Есенина. Иногда - Цветаевой. Я чувствую, как ты улыбаешься. Улыбнулась бы, вернее. Но "бы" хочется вычеркнуть.
Ты живая. Среди гула метрополитена и звонков чьих-то телефонов.
В моей памяти. Даже три года. Три дня. И тридцать три минуты.
Спустя. Но не отпуская.
Ни одну из тех ста тридцати четырех. Ни одну. И последнюю - в особенности.
Ты живая. И точка.