Стихотворение посвящается моему другу и будущему президенту Украины Владимиру Подгорному

Я тут вышел на Майдан
Как-то раз, намедни:
Из трусов торчит наган,
А из ног - колени,
Изо рта торчит язык,
А на жопе - вавка,
А вокруг торчит мужик
И кричит "Відстаувка".
Рядом с первым мужиком
Прыгает десятый...
От костров Захарченком
Понесло распятым,
Вот на дыбе сохнет Корч
С боевой подружкой.
Вот титушку крошат в борщ
Пополам с петрушкой.
Вот расписанный под гжель
экс-премьер Азіров...
А над миром реет ель,
Реет ель над миром
И на ели той висит
"в тузі за гарантом"
Юля страшная на вид
В виде транспаранта
Тут же ж - ёпт! Свершив свой суд,
Праведный - а хуле?
люди Яныка несут,
Вешают на Юлю.
Тот болтаться не хотит,
жалобно клянётся
"буду классным", - говорит,
А майдан смеётся:
"Цигель-цигель ай-лю-лю
баста куролесить!
Мылься, дядя, - и в петлю,
А не то повесим"
Всё. Висит. Затих Майдан
Мыслью ошарашен:
"Раз подох не наш Гарант,
Кто же будет нашим?
Кто исправит давний блуд
Мёртвого сидельца,
Если прочий властный люд
Только срать умельцы?
Накормить способен кто,
Чтоб в достатке жили?
Кони в кожаных пальто?
Сыны ИзраИля?
Кто нам тропы осветит
В век наш негалантный?
Юля страшная на вид
В виде транспаранта?
или, может, то жульё
В виде либералов?
кто нам меч перекуёт
снова на орало?"
Без ответа интерес -
Как в башке секира...
И уже почти воскрес
Экс-премьер Азіров
Гжель с подрыльника отёр
И - гляди ж ты, здрасьте!
бодр, ухватист и хитёр
Снова рвётся к власти.
Из титушек съеден борщ,
На десерт - какашки...
С дыбы зрит ослепший Корч
И в душе мурашки
Вдруг откуда не возьмись
Диво приключилось,
И очередная мысль
На Майдан спустилась
Звон соборов над Днепром
Заменил Руслану,
словно запоздалый гром
от грозы майдана
Лишь верховный муэдзин
У костра камлает
Каждый хором, как один,
Мантру повторяет:
"В луже сохнет экскремент,
Солнце отражая.
Наш Подгорный президент
А других не знаем
найден пятый элемент.
Дай-ка угадаю:
Наш Подгорный - президент
А других не знаем
Детство вспомнил старый мент
И с тех пор икает...
Наш Подгорный - президент
А других не знаем
Тем, кто какал на брезент,
Мы напоминаем:
Наш Подгорый - президент
А других не знаем"

                           По зе`леной траве
по берегу ручья он шёл, печатал
шаги нетвёрдые во мхи, а стопы
на тела пламень дрожью откликались.
Он словно с одра встал,маниакально
брёл в лихорадке, весь горя, не выпуская
из виду ту могилу, где лишь только
угаснет пыл, он сляжет. Быстро
шаги его стелились в тени,
по брегу говорливого ручья, и вот
торжественный покров сырого леса
сменился неба однотонным светом
вечерним. Камни серые во мху с прищуром
на толкотню ручья взирали. Разве
высокие худые стебли тени
на грубый склон под ветер клали;
лишь корни узловатые прасосен
убитых, голых пальцами сгребали
грунт строгий. Всё переменилось тут,
ужасно. Так же годы улетают:
морщины емлют лоб; редеет локон,
седеет; вместо росных глаз сиянья
шары студенисто блестят-- с шагами
цветы исчезли, миновала тень
прекрасная зелёной рощи, с ней ароматы,
с музы`кой ветерков. Невозмутимо
он следовал потоку, что полнея
катился лабиринтом дола, здесь
точил он путь себе по склону
походкой охладев. По берегам
утёсы высились, невероятны с виду,
вершины чёрные, нагие задирали
к заре вечерней, их обрывы,
темня долину, открывали небу
среди нависших глыб расселины и пасти,
в чьих закоулках тьма язычий
лилась потоком громкий. Чу! где путь
разинул каменные челюсти, обрывом
он завершался, и казалось, что
утёсов множеством навис над миром:
под блёклым небом звёзд и месяца в ущербе
виднелись острова, синели горы,
потоки пучились, равнины ширь
свинцовой дымкой крылась, а вулканы
мешали пламя с сумерком на горизонте.
Ближайшая окрестность отличалась
суровой наготой своей от мира. Вот сосна
с корнями в камне ветви распустила,
на всяк порыв ветров им отвечая,
а в паузах стонала как обычно,
и сочетала  с воем бесприютных
ветров песнь важную свою, а ширь-река
спеша и пенясь ложем грубым
валилась во немерянную пропасть
блуждающим ветрам ссыпая воды.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                   
                    Шел берегом он, запечатлевая
                    Озноб и жар трепещущей стопою
                    Во мхах, как тот, кто счастлив и в болезни,
                    Позволившей встать на ноги, он шел,
                    Однако помнил, что идет в могилу,
                    Где угасает пыл. Шел быстрым шагом
                    В тени дерев поэт вниз по теченью
                    Речушки говорливой, полог леса,
                    Величественно царственный, сменился
                    Над головой однообразно светлым
                    Безоблачным вечерним небосводом.
                    Поток бежал и клокотал, вскипая
                    В камнях седых; высокая осока
                    Склон каменистый тенью щекотала;
                    Лишь ветром искалеченные сосны
                    Вцепились в неподатливую почву
                    Корнями здесь. Все делалось вокруг
                    Ужаснее, и, как чело с годами
                    Морщинится и волосы ветшают,
                    А вместо ясных влажных глаз шары
                    Мерцают, цепенея, так исчезли
                    Цветы и упоительная тень
                    Зеленых рощ с благоуханьем тонким
                    И с музыкой; он шел невозмутимо
                    Вниз по теченью. Речка в лабиринте
                    Расширилась, теченье убыстряя
                    В извилинах, и в ледяном напоре
                    Вода срывалась вниз. На берегах
                    Обоих высились теперь утесы,
                    В своих невероятных очертаньях
                    Являя башни черные в неверном
                    Вечернем освещенье, затемняя
                    Равнину, обнаруживая в кручах
                    Расселины, оскал пещер, готовых
                    Бесчисленными языками вторить
                    Гремучему потоку. Разжимались
                    Там каменные челюсти, чьи зубы
                    Вот-вот сомкнутся снова, сокрушая
                    Весь мир, а под ущербною луною
                    И звездами озера, острова
                    И горы облачатся в свинцовый
                    Вечерний сумрак, а закатный пламень
                    Холмов и тени сумерек смешались
                    На горизонте. Ближняя окрестность
                    В суровой безыскусной наготе
                    Опровергала прелести вселенной;
                    Сосна, которая пустила корни
                    В скале, раскинула косые ветви,
                    На каждый возглас ветра отвечая,
                    На каждое мгновение затишья
                    И сочетая с воем бесприютных
                    Потоков песнь свою, пока река
                    В своем шероховатом и широком,
                    Но жестком русле рушится, бушуя
                    И пенясь, в бездну, рассыпаясь градом
                    Летучим на блуждающем ветру.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 492--570) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

О, чудная алхимия Медеи--
куда плеснёт, там светится земля
цветами яркими, а сучья зеленеют,
побегами свежи! О, если б Бог,
отравами силён, отставил чашу,
которую когда живой осу`шит,
то ,став сосудом гневного бессмертья,
рабом , да про`клятым, не гордым
погибельною своею долей, бродит
по свету смертью во плоти`! О, если б
мечта в пещере мага тёмного, который
перебирает пепел из реторты ради
могущества и жизни, даже если
рука его хрупка, уже немеет,
законом настоящим воплотилась
в таком приятном мире! Улетел
как выдох лёгкий ты, его восход
лучами золотыми обряжает...
ах! ты улетел! храбр, мил, прекрасен,
дитя изящества и духа. Столько
на свете бессердечия творится
и говорится; черви, звери, люди
живут себе, а мощная Земля
с морей и гор, с пустынь и городов,
в закатах низких и восходах ясных
свои моления возносит. Улетел ты;
отныне не сумеешь ты познать,
ни полюбить таинственные тени
на этой сцене призрачной, они
бывали слугами честнейшими твоими,
увы, оставили тебя! пропавшего.
Над бледными губами, столь сладкими
пускай умолкшими, над этими глазами,
чей взор почил во смерти, и над телом
пока не тронутым насилием червей,
да не прольются слёзы, даже в мыслях.
Теперь, когда сошли оттенки жизни,
и все божественнейшие те стремленья
несомы ветром суть бесчувственным,
и да стихам не горевать высоким
по ним, оставим их, и да картина
иль изваяние не возбудят помина
в воображеньи слабом хладной силой.
Искусство, красноречье, представленья
везде и вечно тщетны и бессильны
урон оплакать, тот что обращает
сияние их в тень. То горе "глубже слёз",
когда похищено всё сразу, ко`ли Дух
минучий, что сияньем красил
мир окружавший нас, вдруг покидает
тех, кто остались, то не плач ни стон,
и не бред горячечный надежды цепкой,
но бледное отчаянье с покоем хладным,
Природы ширь, и паутина дел,
рожденье и могила, всё это иначе.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    О дивная алхимия Медеи,
                    Цветами заставлявшая сиять
                    Сырую землю, чтобы зимним веткам
                    Благоухать весной! Когда бы Бог
                    Яд снова превозмог своею чашей,
                    Которую однажды выпил смертный
                    И, яростью бессмертной переполнен,
                    Не видя исключений в царстве смерти,
                    Скитается поныне, одинокий,
                    Как смерть сама! О если бы мечтанье
                    В таинственной пещере чародея,
                    Упорно разжигающего тигель
                    Бессмертия, хотя его рука
                    Уже немеет, стало бы законом
                    Сей милой жизни! Но ты улетел,
                    Как трепетная дымка в золотых
                    Лучах денницы: ах, ты улетел,
                    Ты, доблестный, ты, нежный и прекрасный,
                    Сын Грации и Гения. Неужто
                    Бездушное бессмертно? Черви, звери
                    И люди живы, и Земля, царица,
                    В горах, на море, в городе, в пустыне
                    То радостно, то скорбно произносит
                    Свою молитву, а ты улетел;
                    Узнать уже не можешь ты теней,
                    Пусть призрачных, которые служили
                    Тебе и только; здесь они, однако,
                    И без тебя. Над бледными устами,
                    Что и в молчанье сладостны, над этим
                    Лицом, пока еще не оскверненным
                    Червями ненасытными, не надо
                    Слез, даже бессмысленных. Когда исчезнут
                    Все эти очертания и краски,
                    Пускай они останутся лишь в этом
                    Стихе, прерывистом и безыскусном,
                    А не в потугах рифм и не в картинах
                    Безжизненных, не в бледных изваяньях,
                    Скрыть не способных немощи своей
                    И холода. Искусство и витийство,
                    Все в мире слишком тщетно для того,
                    Чтобы оплакать превращенье света
                    В тень; это горе "глубже слез", когда
                    Похищен свет, когда покинул нас
                    Дух, нам светивший в мире, не надежда -
                    В неудержимых судорогах плача,
                    В отчаянье немом нам остается
                    Спокойствие холодное, костяк
                    Природы в паутине, где рожденье
                    И даже смерть обманывает нас.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 672--720)

Часть третья

Дух молвил,
свой взгляд эфирный устремив
на Королеву Чар : "О, Фея!
благодарю тебя.
Я награждён тобой сполна,
обучен прочно и навеки. Знаю
минувшее, и потому смогу сложить
завет на будущее, дабы люди
урок ошибок извлекли
из глупости былой, ибо
коль вволю радости тебе,
душа людская не желает рая
опричь земного своего".

МАБ:
Переменись, растущий Дух!
Ещё под спудом вдосталь
всего. Ты знаешь, человек велик,
ты ведаешь, сколь туп он;
уж изучи, каков он есть,
сколь высока, изведай,
судьба, что Век неугомонный
готовит всяк живой душе.

Заметь возвышенный дворец, что посреди
столицы людной той вознёсся тьмою башен,
и сам похож на город. Патрули
угрюмых часовых рядами строго
окружи`ли его, насельцам чьим
век воли не видать, несчастным: разве ты
не внемлешь стонам си`рот, плачам
тех, кто без друга жив? Идёт сюда
Король, под цепью золочёной, нею
душа его прикована к нулю, дурак,
которого дворовые монархом кличут, раб
страстей, и пошлых аппетитов, он
не слышит воплей нищеты, смеётся
над страшными проклятьями, что бедность
бормочет про себя; и тихое довольство
его сухое сердце греет, в то же время
голодных тысячи исходят криком ради крошек,
истоптанных его распутством на пирах нелепых:
а бедным спасти б от голода любовь свою;
когда об ужасах расслышит он, гримаса
готова уж благочестивая к лицу, она сокроет
стыда нечаянный румянец пухлых щёк.

Вот к обеду
величия, излишеств, тишины влачит он
усталый свой, нелепый аппетит. Иль злато
блистающих вкруг многих яств из всех краёв
способно одолеть пресыщенность? Неужто
весны богатство тут не ядовито? А порок
бесчувственный, упорный, обратит ли
еду в убойную отраву? Всё же счастлив
король, ведь поселянин в непосильных
трудах до самой темноты,
и с раннего утра в ярме
не пробовал сластей подобных этим.

Заметь разлёгшегося на тахте роскошной
его, чей воспалённый мозг
бирюльки мечет праздно; ах! дрёма
несдержанности сходит слишком скоро,
а совести бессмертная змея зовёт
свой ядовитый выводок к ночной страде.
Чу! Молвит он! о, видишь взгляд безумный!
Не упускай из виду смертника лицо!

КОРОЛЬ:
"Без остановок!
Пусть это вечно длится! О, смерть страшна,
желаю, хоть боюсь, обнять тебя! Ни мига
глухого сна! Покой благой дражайший,
почто темнишь свои белы одежды
уныньем нищеты? Почто таишься
со смертью, одиночеством, уроном? То ли
не люб тебе дворец мой? О, Святой Покой
почти меня хоть раз, пролей хоть каплю
бальзама душе моей увядшей!"

ФЕЯ:
"Тщеславец! сей дворец -- благое сердце;
Покой не замарает белой ризы
твоим общеньем. Чу! Он бормочет
не снами мучится, агониею многоликой,
что скорпионами терзает проки жизни.
Не надо ада, что терзает тело
заблудшего-- земля в себе
зло заключает и лекарство грешным,
способна уследить всемочная Природа
преступника свои законов,
и наказать его, известно только ей
сколь кары отпустить за грех.
                                                      Не странно ль то,
что этот негодяй горд во своём несчастье?
Ничтожеством своим доволен, скорпиона
пожирателя ласкает? Странно ль то,
что трон из терниев обжив,
сжимая жезл железный, замурован
в тюрьме приятной, чьи заслоны
хранят его от милостей и благ земных,
его душа гуманности не ищёт?
То ли натура нежная его ополчилась против
обузы власти?  Нет, не странно это.
Да он, мужлан, весь в батюшку: живёт
и думает, и действует как он; незыблемый обычай
и протоколы коренятся
меж королём и добродетелью. Но странно
тем, кто не знает, что Природа не влечёт
грядущее из настоящего сама,
что не нашлось раба,
страдающего под гнётом извращенца,
ни бедняка, чьи дети голодают,
а ложе брачное-- проклятие одно,
которые очистили б престол!

Те мухи золотые,
что нежатся в сияньи при дворе,
жиреют с его гнили! что они?
Общественные трутни на спине
рабочего труда: измученный батрак
для них из почвы скудной выжимает
по горсти урожай; а тот бедняк,
что с виду жутче нищеты самой, всю жизнь
влачит во тьме кромешной шахт-- и умирает,
дабы насытить их величье; столь рабов
до обмороков горбятся, не зная
забот и горя лени.

Скажи, откуда короли и паразиты?
Откуда извращённый трутней род, который
причина рабского труда и нищеты
непобедимой тех, кто строит им дворцы
и хлеб насущный подаёт? Да, из порока,
из чёрного противного порока,
из грабежа, безумия, обмана, лжи,
из всесословной нищеты, из похоти и мести,
убийства. Паразиты сеют тернии везде.
А если б голос разума, он громок от Природы,
народы пробудил, и люд земной постиг бы,
что извращенья трутней суть разлад,
война, страдание, а добродетель
согласьем, миром, радостью жива;
Когда натура зрелая людей отвергнет
игрушки детские свои, померкнет
сиянье короля, чьё превосходство
тихонько сникнет, чей роскошный трон
пылиться станет в сокровенном зале,
где догниёт; а проявленья лжи
столь ненавистными, невыгодными станут
как ныне -- правды ремесло.

Где слава та,
что мощь чванливая земли
пытается увековечить? Дуновенье,
пинок шутливый Времени, одна волна
веков потока запросто сминают
блеск пузыря в ничто. Сегодня, ох!
тирана власть строга`, багровый взгляд его
разоры созерцает; властен жест,
что обращён к толпе. Приходит завтра!
Тогда власть гра`дине подобна, тает
на сме`рть себе. Взгляд гаснет, молния
в полнощном небе; замерла рука--
и стала червю кормом.

Поборник чистоты
униженный велик, не то, что короли
во пышности своей: живя, непобедим
добро души храня, он и на дне тюрьмы
свободен, гонит страх; дрожащий судия,
что властью облечён, старается впросак
связать неслабый дух, но если тот погиб,
то добрые глаза не излучают кротость боле,
и тянется рука лишь чтоб облегчить боль,
но красноречье палачей не в силах память
о жертве очернить. Да! гроб ему
взор погасил, а смерти злой мороз
истратил мощь его, но славы стяг нетленный,
что распростёрла добродетель над могилой,
и память неминучая о муже том,
что королям умы бередит, счастье
дущи его, что долг земной страданьем искупила
не минут никогда.

Не человек, монарх Природе неугоден,
нахлебник, не творец, ведь королевскими
и свиты их руками шулерскими мечут
пороки и нищета не карты, колья. Человек,
что жив в добре, не присягнёт позору.
Чуме опустошающей подобна власть:
касаньем раздаёт заразу; послушанье--
бич гениев, добра, свободы, правды,--
рабами делает людей, а образ человечий--
подвластным инструментом.

Когда Нерон,
над Римом полыхающим дикарски весел,
как враг живому, пил несытым слухом
агоний крик, озирал
разбег ужасного разора, чуял
в душе своей новорождённый смысл
разрухи, трепетом живущей,
ты думаешь, величие монарха
возвысилось над добротой? А если Рим
в одном порыве не низверг тирана,
порфиру жалкую не смыл потоком крови,
расстроила ли кротость план Природы?

Взгляни на землю ту:
златые урожаи спеют, солнце щедро
дари`т тепло и жизнь; плоды, цветы, деревья
растут вовсю; всё излучает там
согласье, мир, любовь. Простор тот
Природы молвит языком, речёт,
что счастью и любви покроно все, да
не человек. Он меч куёт,
который низлагает его волю; кормит
змей-сердцежоров для своей груди; возносит
тирана, сытого его бедой,
агонией его живущего. Иль солнце
сияет в одиночестве великом? Иль серебро
луны на королевских куполах спят слаще,
чем на соломенной стрехе? Или Мать-земля,
наставница рабочим сыновьям,
трудом и потом добывающим дары её,
добра лишь к малышам сопливым,
которые, живя на всём готовом, из мужчин
игрушки делают для прихотей своих,
в самодовольстве отвергая мир,
мужчинами ценимый лишь?

Дух Естества, о нет!
Твей основы чистый оттиск бьётя равно
в любой груди, где ты воздвиг
свой трон непрекословной власти.
Ты судия над теми, чей порыв
недолгой, хрупкой власти человека
бессилен словно ветер,
что зря минает;
а трибунал твой выше
позорища людского правосудья, точно так же
Бог превосходит человека!

Дух Естества (Nature,-- Природы, у меня эти два имени-- синонимы,-- прим.перев.), ты жизнь
сообществ нескончаемых;
душа могучих сфер тех,
чьи без числа орбиты лежат в Небесном омуте безмолвном;
душа малейшей твари,
отрада жизни чьей--
лишь миг сиянья  солнца, что в апреле;
подобно им, пассивным, человек,
не сознавая, всё к тому ж стремишься,
тебе судьба подобная грядёт,
придёт, созрев, наступит скоро;
её ты засыпаешь закрома,
бескрайние, чьих очертаний совершенство
незыблемо вовеки, для тебя!

первые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

Но кроме серой прорвы и сосны понурой
да тока вод , там был уступ укромный.
На самом крае той горы могучей
камнями да корявыми корнями
держась, он засмотрелся одиноко
в простор земли, на звёздный кров пологий.
Он был спокоен, будто улыбался,
пусть в лоне страха. Плющ обвил
руками тесно грани грубых ка`мней
и вечной зеленью листвы укрытьем
берёг плодам своим надёжный грунт,
не тронутый ничем, и здесь же
шалила детвора ветров осенних,
трепала листья пёстрые, чья немочь
красна, желта, а то бледна эфирно
затмила гордость лета. Там был стан
ветрам благим, дыханье чьё обучит
покою глушь. Один лишь шаг
людской, единственный, нарушил
уединения покой; один лишь голос
немых заставил отозваться эхом, голос
сюда с ветрами залетевший,
повлёкший человека облик,
прекраснейший средь всех людей,
чтоб обратить в сокровищницу эту
лихую глушь, чтоб грация с красою
в движеньи оказали милость,
музы`ку вихрю косному внушили,
листве сырой да гротам синим завещали
грудь белоснежную и впалые глаза.

Луна бледна, рогата висла низко,
лила во впадину земную море света
повыше горных пиков. Жёлтый мрак
залил окрестности, упился
луною измождённой: ни звезды,
ни шороха вокруг; сами ветры,
опасности друзья лихие, спали
в её обьятиях... О буря смерти!
невидимый чей рассекает лёт
ночь-дичь, о ты, Скелет огромный,
неудержимо мчащийся, всесильный,
ты мира хрупкого король: с багровых
полей резни, из нужников больниц--
святых приютов патриота, с ложа
невинности, и с эшафота, с трона
могучий глас велит тебе. Разруха
Сестрицу-смерть зовёт. Трофеи
богатые она собрала с мира
крадучись по` свету, родне подарок,
которым ты насытившись, почиешь;
в своих могилах сгинут просто люди
цветам подобны, иль червям ползущим,
впредь не откликнутся на зов твой гулкий
ничтожной податью сердец разбитых.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    
                    Но там, где был поток и где сосна
                    Над пропастью седою, был еще
                    Уступ укромный. Примостясь над кручей,
                    Поддержанный камнями и корнями,
                    Он позволял и небо созерцать
                    Со звездами, и темноту земную;
                    И в лоне страха тихо улыбался
                    Уступ. Оплел объятьями своими
                    Растрескавшиеся каменья плющ,
                    Даруя щедро свой вечнозеленый
                    Кров с ягодами сумрачными полу,
                    Не ведающему ничьей стопы;
                    И там же веселились дети вихря
                    Осеннего, разбрасывая листья,
                    Чье золото, чья бледность, чей румянец
                    Затмили гордость лета. Там гостил
                    Легчайший ветер, чтобы приучить
                    К покою глушь; однажды, лишь однажды
                    Шаг человеческий встревожил там
                    Безмолвное уединенье. Голос
                    Единственный там вызвал эхо; голос,
                    Раздавшийся средь веяний воздушных
                    Однажды, чтобы облик человека
                    Прекраснейший пустыню превратил
                    В сокровищницу, чтобы обаянье
                    И красота подвижная внушили
                    Там вихрю косному свои созвучья,
                    Величие природе завещав,
                    А листья и пестунья пестрых радуг,
                    Пещера, перенять могли бы краски
                    Ланит, очей и белоснежной груди.

                    Рогатый мрачный месяц море света
                    На отдаленный пролил окоем,
                    Вершины затопив сияньем. Желтый
                    Туман распространился, упиваясь
                    Изнеможеньем лунным; ни одной
                    Звезды не видно было; даже ветры,
                    Угрюмые товарищи напастей.
                    Заснули в пропасти; о буря смерти,
                    Ты рассекаешь сумрачную ночь!
                    А ты, Скелет великий, все еще
                    Неотвратимый в натиске жестоком,
                    В могуществе безжалостном твоем,
                    Ты царь природы бренной, с поля битвы
                    Багрового, из вони госпитальной,
                    Где умирает патриот, и с ложа
                    Девичьего, с престола или с плахи
                    Тебя зовет могучий голос. Кличет
                    Урон свою сестру родную смерть,
                    Ей указав обильную добычу,
                    Чтоб смерть сыта была; весь век влекутся
                    К могилам люди, как цветы и черви,
                    Но дважды в жертву не приносят сердца,
                    Бессмысленно разбитого навеки.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 571--624) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Я вёл свой род от Рюрика. Писцы, коих лечили в этой же палате, твердили, что мой предок под уздцы подвёл коня бухой варяжской знати. А знать та знать не знала ни меня, ни род мой конокрадов из Тюмени. Им только дай усесться на коня и радостно скакать к ебене-фене.

Их главный конунг, значитца Олег, свекольным рылом изрыгая мат площадный, решил коня объездить имярек. И лезет тушею на круп лошадный.  

С отверзтым ртом я летописцам внемлю:  Олег  не с той ноги встал в стремено и так с размаху ёбнулся о землю,  как могут ёбнуться ну разве что в кино. Лежит плашмя - фатальная поломка.  И всякий протрезвел окрест  варяг: "Что рассказать нам конунга потомкам?! Что он нажрался – и с коня хуяк?!" 

"Да и потомков нет. Был молод  конунг, страдал заболеванием крестца. Он двигался на жонке every morning, да только всё без должного конца". 

Но кое-как восстановили орднунг – и подозвали Нестора-писца. 

"Смотри, писец, песец Олегу. Жалко, но что попишешь?! Резвый был юнец. Гляди! История – о двух концовках палка, а надо, чтобы был один конец. Вот тот конец, который вижу я: Олег в зените славы обретался, вела на юг его мирская колея. Как вдруг из черепа, что под ногой валялся, его язвит хазарская змея. Для виду наш Олег ещё потрепыхался – и всё, трындец! Ни славы, нихуя. Последнее писать не надо, Нестор. А чтоб в гробу коловращался Ежи Лец, блюди иносказаний славный вектор. Всё понял? Ну иди, пиши, писец".

"А как же род продолжить?"

"По закону о праве сильного – кто конунга убил, тому и править от Невы до Дона, тому и ублажать Олегову матрону. Эй, лысый пень!  Поди найди гондона, кто тут коня Олегу подводил".     

Туда ступил поэт. Его глаза вбирали
лишь свой остывший блеск сквозь пелену
волос редеющих, не с глади водной,
глубокой, тёмной; так людское сердце,
в мечтах поверх могилы засмотревшись,
своё лукавое подобье зрит. Он слышал
листвы шуршанье, трепет трав
настороже, напуганных пришельцем,
журчанье сладкого ручья, растущего
из тайных родников пещеры тёмной.
Казалось, Ангел рядом с ним стоял,
да не в одеждах светлых, серебристых,
Не взятыми у видимого мира
изяществом, величием, иль тайной
но трепетом деревьев, тишиной пруда,
ручьём прыгучим, сумраком вечерним
сгущавшимся в ту пору Ангел говорил,
держался ним, сливаясь воедино
с окрестом всем, но... лишь только взгляд
его вознёсся, думою ведомый,... два ока,
звёздные глаза во мраке дум повисли,
улыбки две лазурные, немые,
то ли маня его.
                            Послушен свету,
сиявшему со дна души, он шёл
изгибами долины. А ручей
живой и дикий между зелени дерев
пониже. Он ,бывало, пропадал
во мхах, вполне невозмутимо,
глубокий, тёмный. То он танцевал
на гладких валунах смеясь что детка,
затем поход его тянулся по равнине
все стебли и соцветия в поклоне
зеркальной гладью отражая. "О ,поток!
в неведомых глубинах твой исток,
куда стремится вод твоих загадка?
Ты мой близнец. В молчании твоём,
и в прихотях волны прозрачной, шумной,
в затерянном истоке и в пути петлистом
я нахожу своё, а неба широта
и океан безмерный точно скажут,
в какой сырой пещере, в облаке каком
твоя вода; вселенная ответит,
мои где думы вечные пристанут,
когда в цветах твоих мой хладный прах
рассеется по ветру".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
                    И сквозь полупрозрачную преграду
                    Волос глаза поэта тускло-блеклый
                    Свой свет узрели в темной глубине
                    Воды; так человеческое сердце
                    Сквозь тьму могилы видит сон: свое
                    Лукавое подобье. Слышал он,
                    Как листья движутся, и как трава
                    Трепещет перед ним, и как ручей
                    Журчит, в тенистых водах возникая
                    Из родников, и виделся ему
                    Дух рядом с ним, одет не светотенью
                    Лучистою, не мантией сиянья,
                    Дарованного таинствами зренья,
                    Виденьем или прелестью приметной,
                    Но трепет листьев и молчанье вод,
                    Прыжки ручья и сумеречный вечер
                    Ему причастны были, словно нет
                    Иного... но... когда вознесся взгляд,
                    Задумчивостью движимый... два глаза,
                    Вернее, две звезды во мраке мыслей
                    Улыбкою лазурною светились,
                    Маня его.
                             И задушевный свет
                    Его повел извилистой лощиной,
                    Где своевольная дикарка-речка
                    Стремглав от одного к другому логу
                    Зеленому текла под сенью леса,
                    Срываясь иногда, скрываясь в пышных
                    Мхах, где напев ее неуловимый
                    Глубок и темен, а среди камней,
                    Обтесанных теченьем непрерывным,
                    Она плясала и, смеясь по-детски,
                    Равнинами струилась безмятежно
                    И каждую склонившуюся к ней
                    Травинку отражала. "О речушка!
                    В таинственных глубинах твой исток,
                    А где твое загадочное устье?
                    Ты, жизнь моя в причудливом теченье?
                    Твой тихий сумрак, блеск твоей струи,
                    Твои глубины, твой непостижимый
                    Путь - все меня являет мне; и небо,
                    И море мрачное скорее скажут,
                    В каком летучем облаке, в какой
                    Пещере воды бывшие твои,
                    Чем скажет мне вселенная, где мысли
                    Останутся мои, когда в цветах
                    Безжизненный распад меня постигнет".

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 469--514) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Волшебный фаэтон скользил.
Ночь сказкою была`; тьма звёзд
усеяла иссиня-чёрный свод,
лишь на краю` его восточном
бледнела первая улыбка слабая рассвета.
Волшебный фаэтон скользил...
Из под копыт упорных
летели-полыхали сно`пы искр,
а где горящие колёса
кромсали горделивые вершины,
там полосы лучей стелились.
Уж нёсся фаэтон далёко за хребтом,
за высочайшею земною гранью,
соперницею Анд, чьё тёмное чело
над морем серебря`ным возвышалось.

Там, там внизу под трассой колесницы
покоен, будто дремлющий младенец,
лежал ужасный Океан.
В его зерцале тихом отражались
сникающие, не`мощные звёзды
и след огни`стый колесницы,
седи`ны ясные рассвета,
что облакам раскрашивал кудряшки
руна зари.

Казалось, колесницы путь
тянулся серединой небосвода
бескрайне брызжущего тьмою искр, оттенков
бессчётных, в полукружье метеоров,
что вспыхивали непрестанно.

Волшебный фаэтон скользил.
Когда они достигли цели,
похоже, скакуны уняли прыть;
уж моря было не видать; земля
казалась дальней, те`нистою сферой;
вращался в чёрном небосводе
разоблачённый солнца глаз,
его лучи крутые,
по воронку` резвейшему струились
и ниспадали, легче тех барашков,
что в океане пред кормой кипят.

Волшебный фаэтон скользил.
Земного ока вдалеке коснулся
мельчайший луч, мигнувший в небесах.
А вдоль, вокрест дороги колесницы
миры неисчислимые вращались,
в немыслимом разнообразьи
распространяли славу свою сферы
предивные на вид: иные
были` рогаты, что ущербная луна;
молочные иные, серебро
роняли, будто Веспер над закатным морем;
а те протуберанцами ярились,
не то миры на сме`рть-разруху обрекая;
иные солнцами сияли, затмевали
на миг, когда минал их фаэтон, иные земли.

Природы Дух-- здесь!
он в буйстве нескончаемом
миров, от их разнообразья
кружащиеся головы порхают
в твоём соборе ладном!
А тот легчайший лист,
что трепетом встречает ветра трёпку,
он внемлет тебе глуше, чем они?!
А тот пошлейший червь,
что шмыгает в могилы и жирует в трупах,
дыханьем вечным обделён твоим?!
Природы Дух! ты
свеж вечно, ровно эта сцена;
что этот, ладный твой собор!

Часть вторая

Уж не златые острова,
блистающие в токе света,
не пуховые покрывала
раскинулись по солнечному ложу,
не волн морских сырая гладь
мостит собор великолепный,
столь лепо, любо посмотреть,
богат сколь феи Маб дворец эфирный.
Уж полюби вечерний свод, просторный Зал!
Что Небо, мягко лёгшее на волны, он простёр
блистающего света этажи,
просторный свод лазурный свой,
и плодоносные златые острова,
плывущие по морю серебра,
а солнца мечут месивом лучей
сквозь тучи темноты кромешной,
а стен зубцы коралловые вкруг
взирают во Простор Небесный.

Волшебный фаэтон уж не скользил.
А Фея с гостьей
ступили в Зал Чудес.
А те каёмки золотые,
что на волна`х играли
под балдахином голубым
с эфирной лествицей, угомонились;
Свет и багровые туманы,
с напевом трепетным плыли`
в том неземном простор-покое,
хозяйским жестам тихо уступая;
над зыбью их податливой клонился Дух,
и , ощутив блаженство неземное,
не прользовался славным превосходством
добра и мудрости своей.

-- Дух!-- обратилась Фея,
окинув жестом бесконечный свод,--
Сей вид чудесный--
насмешка над величием людским,
но сто`ит добродетели ступить
в дворец небесный, покорится всё
благим стремленьям, заключённым
в застенки самости: желанья
Природы неизменной ненасытны.
Учись других счастливить. Дух, ступай!
Ты награждён сполна: минувшее восстанет;
увидишь настоящее; я преподам тебе
грядущего секреты.

Вот Фея с Духом
приблизились к зубцам стены.
Внизу потусторонь вселенная простёрлась!
Там вдаль во все края,
воображенью не под стать,
вращались сферы без числа,
членясь иль бешено сливаясь--
там ровно властвовал
закон Природы Вечной.
Вверху, внизу, вокруг
вертясь, системы те творили
гармонии неудержимость:
все неуклонно, заодно,
в тиши незыблимой, путями
своими следовали.

Там огонёк был,
мерцал в туманном удаленьи.
Ничьё ещё б, лишь око духа
к ней, сфере вёрткой, потянулось.
Ничьё ещё б, лишь око духа,
нигде б ещё,
как не в дворце небесном, внимало
деянью каждому насельников земных--
лишь свойства, время и простор
в строениях эфирных
способствуют тому; а мудрость
превозмогающая всё,
сжинает ниву превосходства, то земные страхи
минают-- и дерзанью нет преграды.

На зе`млю Фея указала.
Разумный Духа глаз
внял детворе насельцев близких.
Престольных легион казался взгляду
царями муравейников гражданских.
Сколь чу`дно! Всё, интересы, страсти
взаимные ущербы, мелкие метания,
тончайших нервов напряженья,
и то, что мозге каждом
производило мыслей канитель, плелось
позвенно в цепь великую Природы!

-- Глянь! -- Фея крикнула,--
развалины дворцов Пальмиры!
Где хмурилось величье, видишь?!
Где улыбалась роскошь, там?!
Осталось нечто?.. память
о чванстве, стыд.
Что там бессмертно?
Ничто... руины, те навеют
сказ грустный, мрачно
остерегут, и вскоре забытьё
украдкой уберёт остаток славы.
Монархи и захватчики горды
над миллионами коленопреклонённых,
людского рода, края трясуны,
дворцам подобно канут в забытьё,
когда руины тех под землю канут.

Близ Нила вечного
поднялись Пирамиды.
Нил будет течь путём своим привычным--
те Пирамиды рухнут.
Да! и камня не останется, чтоб указать
то место, где они стояли.
Забудут все и вся о них,
а имя зодчего в веках сотрётся!-- Заметь бесплодный степ
где ныне хлещет по` ветру-убийце
шатёр бродячего араба!
Здесь прежде Сэйлема развязные жрецы до неба
злат-минаретов сотни вознесли,
и ко стыдливому румянцу дня
распутство правили на славу.
О сколь сирот и вдов кляли
святые храмы те; а сколь отцов
сработались дотла в неволе, умоляли
бедняцкого Божка смести с лица земли тот срам,
а деток оградить от мерзкого урока
каменотёсов да от пагубы годам
нежнейшим жизней молодых
упокоенья старика-тщеславца ради.
Та грубая, нетёсаная раса,
что Богу-Демону ревела выспренные гимны,
жила набегами, рвала из чрев младенцев,
и старых не щадила, всех чужих
старалась извести оружием победным
под корень. О да, они были сильны!
Но кто их научил тому, что Бог
Природы щедрой дал указ особый
кроветорговцам? Род с именем своим
уж увядает, и рассказы плутовские
о царстве варварском, доверья нет им боле,
уходят в забытьё.

-- Где высились Афины, Спарта, Рим,
там ныне пустошь равнодушья.
Ничтожные и бедные домишки,
да и усадьбы богачей, убогие им вровень,
различны столь с дворцами древними,
крошащимися в запустенье ныне...
Долги и одиноки колоннады,--
в них заблудился Воли призрак,--
похожи на простую увертюру,
которые приелась нам в любимой пьесе,
с печалью вспоминаемой теперь.
Ого! Сколь всё переменилось,
каков контраст людских натур!
В толковище сократовом уж раб,
глупец трусливый, сеет смерть во славу
тирана своего, затем, дрожа, свою
кончину принимает;
где Цицерон, Антоний обитали,
там проклинает, лжёт и воздаёт хвалу
ханжа-монах при капюшоне.

-- Дух! Десять тысяч лет
едва ли минуло с поры той,
как во глуши, где ныне дикари
пьют вражью кровь, и будто обезьяны
нам подражая в варварстве своём
во сраме гимнов боевых ревут,
восстал державный город,
столица западного континента.
Здесь ныне-- мхом обросшие обломки
колонн, помятые неслабой хваткой века,
которые когда-то всем казались
зашитницами края от разрухи...
Здесь ныне ширь лесная во всю сцену,
груба в милейшей первозданности своей,
подобная запущенному саду...

нечаянному следопыту, чьи шаги
в пустыни дикой не нашли удачи,
конец былого не превозмогли.
А прежде был здесь богатейший торг,
сюда сходились отовсюду
пришельцы иноземные, суда
с товарами сплывались;
свобода с благоденствием благословляли
угодия равнины сей;  затем достаток,
проклятие людское,
приплод свой осквернил;
свобода с правдой, добродетель, мудрость
пропали безвозвратно; поздно спохватились
несчастные насельцы: беглецы
одни благославляли душу,
что претендует на бессмертие в веках.

-- Вот это же не ком земли,
но -- прежде живший человек,
не капля преходящая дождя,
что в облаке тончаешем виснет,
но кровь, бежавшая по венам;
От выжженных равнин,
где монстры Ливии ревут,
до самых мрачных прорв
Гренландии сырой,
до нив Британских, тех,
где золот урожай--
наш хлеб насущный днесь,
ты не отыщешь места,
где б город не стоял
погибший в тьме веков.

-- Сколь человек самонадеян!
Скажу тебе, есть живность та,
которой ломкий лист травы,
родящийся с рассветом,
и до заката гибнущий,
сдаётся миром безграничным;
я говорю тебе, что мелочь та живая,
дворцы которой-- пузырьки дождя,
живёт, и чувствует и мыслит ровно люди,
что склонности и антипатии существ мельчайших,
подобно человеческим, законами выходят,
хранящим добродетели мирков;
мельчайший трепет тел,
движеньица, которые едва заметны
суть выверены и точны,
как те величественные законы
что миром вертят вашим всем.

Умолкла Фея. Дух
в экстазе восхищения постиг
все знанья о былом: событья
минувших, удивительных веков,
которые преданья представляют
доверчивым глупцам по чайной ложке,
пред взором разума собрались вместе,
пусть и теряясь в множестве бескрайнем.
Дух будто в одиночку занял горный пик--
поток веков хлестал-клубился ниже;
вверху раскинулась пучина
раскованной вселенной;
и всё вокруг являло
непреходящую гармонию Природы. 

перевод с английского (впервые на русский!) Терджимана Кырымлы
оригинальный текст поэмы см. по ссылке:
http://www.marxistsfr.org/archive/shelley/1813/queen-mab.htm

Действие четвёртое

(Тридцатилетний мужчина, среднего роста, круглолицый, черноглазый, почти красавец- только губы толстоваты и кривоваты. Во фраке. Жена его, двадцатисемилетняя, суха, слаба, долгошеяя и сутулая, бледноликая, в сером платье)

Он:
Призна`юсь, жена моя Ма`ра
         учёна весьма и весьма...
                  Но не молода...
                  Тым-тра-ла-ла...
         Но страшненькая, тонковата,
         сухая и коротковата,
         как розга она простовата,
         горбата, каналья, гусыня,
         а шея! а глазки- косые...
                   Тым-тра-ла-ла-ла....
         Злодей я :мне жена не нравится.
         Я красоту ценю повыше разума...

Она:
Что ты хихикаешь, Иван,
и брови хмуришь? Нешто пьян?..

Он:
Наук не надобно прелестных мне
         да от супруги,
но -сала на груди у ней.
         Вон: рёбра- дуги...

Она:
Орёл лихой, закончив круг,
         сдружился с воробьихой-
таким мне видится супруг,
         его боится лихо...

Он:
Я предпочтенье отдавал
чертам изящным, мощным грудям,
селянок звал на сеновал-
от них ,толстушек, не убудет
(знавал кухарок: кто осудит?).
Но Эвридипа и Софокла,
но Милля, Спенсера и Бокля,
(корсеты, обмороки, вопли...)
не выношу, увольте, нет!..
Да, таково мужское сердце!..
В супруги женщину хочу,
да с милым личиком румяным,
да с поцелуем свеже-пьяным-
не филозо`фа без усов,
не многоумную дурнушку...
Науки- мёд, но сладко кушать
жену красивую взасос...

Оркестр:
       Тодоре,
       Тодоре,
девки продаются!
       Олеле,
       олеле,
дёшево даются!

Она:
        Весёлые лица,
улыбки, музы`ка
        сердца утоляют!
О, зимние ночи,
        приятны бывают!
        Ти-ри-ри-ти...

Он:
Что за жена!.. Что ты ко мне привязалась,
                  дурнушка?!
Чьи вы тут, милые? В этом-то зале
                  есть лучшие!

Она:
           Дан-ду, дан-ди...
Ангел любящий кадриль
выдумал... нет, сочинил...
           Дан-ду, дан-ди...

Оркестр:
Кто кому по нраву-
да соединятся!

Он:
Я ,так любви и не познавший,
         зачем связался с домовой?
Пусть с домовым она попляшет:
         ей нужен сле`пенький, хромой!
Нет, я не в силах к ней привыкнуть!
         Меня обвил и душит гад!
Её увидеть- оку пытка,
         поцеловать- пригу`бить яд!..

Она (мужу своему) :
Иван мой, душка, милый, сладкий,
пора ль нам с танцами расстаться?

Он (сердито) :
Что торопишься... Что гонит?!
Мы тут не шашлык готовим?*

Она:
Любимый мой, ты мной сердит?..
Вглядись в меня и погоди!

Он:
О чём шипишь ты, не поёшь?!
Ищу тут... не тебя, рабу!
Терпенье кончилось моё...
Иди... уйди куда-нибудь...

Она (в слезах) :
Невесты, младые красотки,
румяные девы и жёны,
старухи с годами под сотку,
вам миленьким и измождённым:

любви вы как смерти боитесь,
мужей хомутами зажав,
а сами от страху дрожите:
а вдруг не удержит вожжа?

Вы сплетничать, знаю искусны,
тиранить своих битюгов,
блаженны в супружеской грусти:
да не упустить своего... 

Сестрицы, простите злодейку:
         люблю я супруга!... Кому
любовь- преступление: здесь вам.
         Верна я ему одному...

Проступок мой хуже напа`сти:
         не знаю, как вышло со мной!
Желала я вечного счастья-
        а стала злосчастной женой!
. . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . .

Оркестр:
Бей меня, муже, убей:
обменяй, да смелей,
     уточку
     на гусочку;
рви да лей
     кофеёк
     из джезвы`,
а цветы- из травы!

Он:
Нет, эта тварь тебе опасна:
         она- зараза, пекло, бред!
Судьба к бедняге безучастна: 
         с женой-страшилой счастья нет!
Да, пугало она средь сада
         весны житейской моего,
мой амбары жадным гладом
         опустошает ...Для чего?!
......................................................

Но, впрочем, я такой мужчина: 
         в тоске не опускает рук!
Он управляется с кручиной, 
         он ищет в женах красоту!

Жена -змея, не коромысло,
         стряхни с плеча её, Адам.
Отрава яду ненавистна-
         гадюке злом за зло воздам!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я кончу с ней! ...Она противна мне,
         не то,что та вон, милая. Забор
передо мной -супруга: застит день
         весны моей, она- "законный" вор!

Я кончу с ней!.. Ярмо натёрло шею.
        Свободу незаконно обрету:
рукой вот этой довершу затею,
        рукой коварной- ну и пусть...  

Смерть:
А эти глубокие, зоркие очи,
        закроются скоро уже навсегда;
а эти уста, слов разумных источник,
        сегодня бурлят, но иссякнет вода!

Завтра утром, в три часа,
эта плоть оцепенеет;
эти юные мяса
с сердцем хладным онемеют...
Ему, убийце,
младой бедняжки,
три дня слезиться.
Свиные ляжки
три дня поплачут,
а на четвёртый
на бал поскачут...

------------------------------------------------------------------------------------------
Примечания переводчика: * кашкавал- белый сыр, еда бедняков.
продолжение следует
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы