Ах, Виви. Мы так давно не виделись, вы верно забыли свою enfant terrible Мари? Целый длинный лунный год Вы не были в наших pnates, верно совсем приуныли в скучном Касселе, но я слышала, что теперь Вы уже в Париже. А помните тот наш последний вечер в Булонском лесу? Мы на прощанье обменялись взглядами в фиакрах. Я тогда была с Шарлем, а вы с тем седым нудным germain, о, кажется это ваш брат, впрочем неважно. Было такое сочное утро, как будто парижские тучи-наседки снесли жирное яйцо, и разбили над головами парижан – солнечный желток заполнил все вокруг, залепил глаза, позолотил кудри детей и залил медью усы гарсонов на Вандомской площади.

Спросите меня, Мари Руж де Шаперон куда я тогда спешила? Мон Анж, я летела птицей и была везде: я упорхнула с Шарлем в Булонской лес, я везла ГрандМэ  ее любимые эклеры на нищую улочку Рю-де-Спан, в крохотную комнатушку , что въелась в мое детство запахами сладкого ликёра, жареных каштанов и дыма . Mon Dieu! Сколько вёсен кряду, Дым , тихий въедливый и стойкий был главным героем моих девичьих снов. Это все ГрандМэ, моя обожаемая, любимая,  аншантэ ГрандМэ.  Помню тёплый, ванильный аромат ее пудры и легкую вуаль лавандового  ле парфюм. Я обнимаю ее за плечи и шепчу : «Ма Шериии, у тебя такие красивые глаза, как у Христа, что показывала мне Maman в соборе». Она снисходительно улыбается. правда?»

«Да да, глаза Jsus-Chris и  твои  так похожи на глаза Maman, они у вас троих одинаковы». Улыбка ее вянет  и она шепчет мне в ухо: «у твоей Maman глаза правдивей - у неё глаза мертвого Христа, а у меня живого, того, кто мог любить без вколоченного в лоб гвоздя». ГрандМэ смеётся роскошным розовым смехом, а я думаю, почему Maman называет Гранди дурной женщиной, может потому что не слышала как она смеётся ...Это было так давно, много вёсен назад . Нынче на Рю-де-Спан скучно, там Тихо и пахнет ничем. ГрандМэ вздыхает : «нет мужчин - нет эклеров, детка, запомни». Но у неё есть я, а значит всегда будут эклеры.

Паде Мио , о чем это я? Maman прокляла бы меня за эклеры и за тайные сладкие объятия Гранди. Я - подлая маленькая изменщица, sale pute. Именно это прокричал тогда в фиакре Шарль. vile imbcile!  Тот крик был таким запоздалым, потому что давно читался в его глазах, а может приревновал меня к вашему седому визави. Вздорный фат! Моя пощечина снесла ему последние остатки разума, он остановил фиакр и выбросил меня на грязную мостовую под хохот грязных клошаров и насмешки публичных девок. Мои чулки разорвались, шляпка упала в лужу и желток липкого солнца растекся по щекам, плечам и волосам.

Такой, рыдающей, растерзанной и простоволосой в  le bois de Boulogne меня нашёл Серж ле Люв. Моя странная серая любовь. Человек с глазами цвета пепла и запахом Дыма. Он был вежлив до надменности и так дивно некрасив. Серж, собранный из острых углов : взлетающие птицами брови, скупые скулы, нервные ироничные губы и колючий щетинистый подбородок. Лицо, что видело драк больше, чем женских ласк, bisous fminins. Он вздрогнул от моего первого поцелуя, как от удара и мне захотелось ударить вновь. Это было так забавно. Его крепкие с темным пушком руки дрожали, словно пальцы малолетки, когда он путался в шнуровке высоких ботильонов. Ах, как прекрасна мужская голова, склонённая перед женскими коленями. Хочется прижать ее к груди, взорвать затылок поцелуями и впитывать в себя этот странный аромат Дыма. Как будто внутри горит невидимое ровное алое пламя и рвётся наружу искрами в моих карих, но сгорает до тла в его пепельных.

Наши дни превратились в жёлтые ночи, на огромном лунном диске, как на блюде, он сжирал меня без остатка, а я бродила в потёмках его души и чрева. Бархатный чёрный мешок сердца, перламутровые упругие почки, желто-зеленая ярость желчи и пурпурные сети вен. Я изучила каждый изгиб его большого ловкого тела, а запах дыма стал моими духами. Дымом пропах мой рот, запястья, лодыжки, дымом пропахла грудь и волосы.

Луна стала моим солнцем, желток был разменен на лимон, а свобода превратилась в длинный волчий вой, иссеченный безжалостным узким серпом месяца. merveilleuse passion folle!

Вам ли не знать, Виви, - Кто посеет любовь, тот пожнёт ... Может ли безумный жнец знать, какие всходы дадут дивные пленительные семена. Будут ли это fleurs d'amour или ядовитый плющ заполонит пустое и свободное до селе поле…Впервые в жизни я стала бояться смерти. Я стала ходить на воскресную мессу так часто, что Христос однажды подмигнул мне мертвым глазом Maman. Что то менялось вокруг меня. Будто мой любимый Булонский лес стал и вправду могучей древней чащей, а не привычным местом для забав.

Последней каплей стал ярко-жёлтый круг кольца и его, привычно склонённый затылок. Ошейник для пальца такой маленький и невинный был первым вестником беды. Вторым вестником была смерть ГрандМэ. Я кричала в отчаянии Сержу в лицо: «Это ты сожрал ее своей всепоглощающей любовью, ее и меня ...Любовью ко мне !!Ты взвалил на меня эту ношу и отобрал, все, что я любила в этой жизни, чтобы притворится всем. Ты напялил на себя ее розовый чепец, сомкнул капкан жёлтого металла на моей руке и теперь ждёшь , пока настанет время собирать серые камни. Камни, что превратятся в лохматых неуклюжих волчат. loup infernal!!».

Он в ответ лишь молча сжимал меня в волчьих объятиях, душил тишиной и любовью..
Женщина может простить измену, но никогда не простит беззаветной любви...
И я простить не смогла. Я бросилась к Шарлю, как спасителю-охотнику, чтобы он укрыл меня плащом от дождя, таким простым и безыскусным. Глупый буржуа Шарль все вспомнил и все позабыл. Шарль  вновь ласкал меня так неумело, но так страстно, жаль что этого не видел Серж. Впрочем, я милостиво живописала ему это в красках, когда мы вновь оказались в Булонском лесу недалеко от места нашей первой луны. Нельзя убедить любимого мужчину разлюбить. Можно лишь отгрызть его как волчью лапу из капкана. pardonnez-moi, mon amour…

Вы знаете какой сладкой может быть боль? Вы знаете, что серый стилет входит в тело, как в тёплый бриош, а горячее домашнее масло так же солёно, как кровь? Я знаю. Теперь я знаю...Помню серый туман и подлунных констеблей и запах карболки от полосатого врача. Запах карболки, что сожран Дымом и две луны в чёрном небе, две больших жёлтых луны. Сгорев они стали двумя пепельными глазами.

Как может быть благодарна женщина мужчине, что ее убил? Такая жертва бесценна! Я осознала это, когда смогла вынырнуть из океана белых простынь. Ах, как я Благодарна моему forte bte - я стала сильна, как никогда., Правда сильна лишь духом, плоть моя была ещё слаба и потому не я, а  два дюжих шафера нежно вели Сержа под локти на благословении тюремного падре . Я выкупила его звонкими лунными ливрами, ливрами Шарля, что делало ситуацию plus juteux.
Серж выл и рвался на свободу, туда, в надежные стены Bastille, несчастный chiot gris. Кто знает истинную правду о своём счастье? Только тот, кто умер сможет рассказать вам о рае. Глупые земные грешники живут в Аду своих des illusions..

 Наш свадебный танец - горизонтальное танго было станцовано много лун назад, зато последнее свадебное па окольцованных счастливцев я исполнила сама в алом платье невесты под одобрительный свист милых шаферов и скрежет клыков жениха. Я танцевала босиком в платье цвета несгорающей любви.

....
Ах Виви, мой милый Вильгельм теперь вы понимаете , что год без вас был прожит не зря. Заходите к нам как-нибудь, на коротке, такая честь принимать в гостях самого gerr Vilgelm Grimm. Муж мой дичится друзей, но я всегда рада. Помнится во времена нашей нежной дружбы вы приносили мне прелестные эклеры . Я готова обменять их вкус на луч лунного света.

 

Искренне ваша Мадам Мари Руж де Луав.

Меня зовут Ковьелло Лунгороссо. Я самый счастливый человек во всей Венеции . Да что там Венеция. Счастливее меня во всей Северной Италии не сыскать. А все потому, что меня любит настоящая Богиня. И я люблю ее. И еще я служу ей верой и правдой уже несколько лет. Она моя госпожа и хозяйка. Каждый день я стою около неё в тени тяжелых штор. Меня практически не видно. Черный камзол, расшитый серебряным узором. Такая же черная, как ночь, треугольная шляпа трикорно, отделанная серебряным галуном.  Из полумрака только торчит длинный красный нос маски Капитано, скрывающей до половины мое лицо.Щеки напудрены белой пудрой. Отчего мой вид становиться еще более пугающим. Пугающим для каждого, кроме моей госпожи. Для неё я самый близкий человек. Тот кто рядом, тот кто всегда под рукой, тот кто рядом с сердцем...
Моя госпожа дикое языческое божество. Огненно рыжие волосы, которые волнами спадают на ее плечи. Или тонким золотым ручейком струятся по ее шее. Камни и украшения в ее волосах блестят как звезды. Открытые шея и плечи, цвета дорогого мрамора. Красивые руки с длинными и тонкими пальцами, украшенные кольцами. И все это укутано совершенно чарующим запахом тонких духов. А как она божественно смеётся, девичьим заливистым смехом, закидывая голову. В эти моменты я тоже улыбаюсь самыми уголками губ...
Но самое главное, я могу читать ее желания без слов. Вот она во время беседы с гостем нарисовала пальцами руки в воздухе легкий вензель - значит пора подавать на стол. Я тихо дергаю рычаг и через минуту в комнату вплывает процессия прислуги нагруженной снедью, серебряными приборами. Вот еще другой незаметный воздушный иероглиф  и через секунды на столе уже есть тарелками с фруктами. Она заливисто хохочет над шутками важного гостя. Но вот ещё один сигнал. Смеясь, она кокетливо прикрыла пальцами глаза, а потом так же пальцами прикрыла ярко красные губы. Как будто хотела сказать какую то скабрезную шутку. Я всё понял, моя Госпожа. Я подаю проходящему слуге пыльную бутылку вина, которую он разливает по бокалам. Дегустатор гостя, выглянув из-за спины гостя, пробует вино. Отличное вино. Вскоре обед заканчивается. Я выхожу из своего темного убежища и подхожу к своей Госпоже. Из под плаща я достаю книгу в кожаном переплете и подаю ее ей. После этого я отступаю назад и растворяюсь в полутьме. Она передает книгу гостю.
- Un libro molto divertente. L'ho portato da Milano.
- Grazie, Signore.
Гость уходит. Мы тоже собираемся. Госпожа одевает маску моретто. Прикрывает ее черной вуалью. Мы собираемся в монастырь Санта-Кроче. Нам надо "замолить" текущие грехи. Я прячу в сумку на поясе маленький пузырек стеклянный с этикеткой на которой нацарапано грифелем "Сachinnus bona mors aconitu", несколько капель которого не распробовал дегустатор...

Ночью в своем замке, читая книгу, скончался от смеха Лоренцо Челси. Ему было так смешно, что сердце так и не смогло успокоиться...

А в это время в укромном уголке монастыря я с упоением хлестал по мраморным ягодицам своей госпожи хлыстом. Она всхлипывала, но не выпускала из своего рта маску моретто. Я самый счастливый человек во всей Венеции. Да что там Венеция. Счастливее меня во всей Северной Италии не сыскать. Это же Венеция...
 
* - кто хочет, может включить музыку и посмотреть на это с другой стороны

Словесная слепота. Лепота лепета. Суета слога. В такое дремуче-непролазное никуда дорога. Мечешь и мечешь бисер пополам с жемчугом, заполняя колдобины да провалы смысла. И тебе тут явно не хватит двух вёдер ума здравого да скепсиса коромысла. Начерпай из Леты воды забвения, угости всех лгущих. Пусть помолчат, а то враньё, как дерьмо на третий день варки, – всё липче и гуще...

Кошка Машка притащила своих котят. До этого тщательно прятала где то в щелях хозяйства. Восемь пушистых комочков.
Баба Нюра увидев это богатство на старом ватнике в углу сарая всплеснула руками:
- Вот жеж сучка, - добрым тихим голосом сказала она, -  И что мне теперь с этим делать? Ну да ладно, решим как нибудь...

...Машка щурилась от света. С кухни приятно пахло борщом. Запах щекотал ноздри и манил мясным наваром. Через какое то время баба Нюра поставила миску с обрезками колбасы за дверным проёмом сарайчика где хранились дрова на зиму. Машка хорошо видела эту миску. Оторвав сиську от голодных ртов она быстро побежала к еде...

...Баба Нюра собрала в свои натруженные руки эти маленькие пушистики. Они слепо тыкались в её пальцы. От них всё ещё пахло борщом. И сметаной. И ещё чем то приятным. Успокаивающим...

...После мытья посуды осталось целое ведро мыльной воды. Взяв в каждую руку по котёнку баба Нюра опустила руки по самый локоть в мутную воду. Писк прекратился. Немного подержала их под водой. После руки поднялись на поверхность за следующими двумя котятами. Потом ещё раз. В четвёртый раз она взяла последние два пушистых шарика. Немного подумала, и опустила в воду только правую руку.
- А ты будешь Васькой. Машка старая, будешь тоже мышей ловить.

...За стенкой сарая билась, выла и металась Машка...

Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, — все истребилось с земли, остался только Ной и что было с ним в ковчеге.
(Книга Бытие 7:23)

— Ну хорошо, — сказал Иезекиил. — Только сначала я пересчитаю свои деньги. Будем бросать кости. Ставка — пять гульденов. Меньше нет смысла: детская игра!.. — Он вытащил свой кошелек и стал считать деньги. — Ровно сто гульденов! — сказал он, пряча кошелек в карман.
Теперь и Петер знал, сколько у него денег: ровно сто гульденов. И считать не надо было.
И вот игра началась. Первым бросил кости Иезекиил — восемь очков! Бросил кости Петер — десять очков!
Так и пошло: сколько раз ни бросал кости Иезекиил Толстый, у Петера всегда было больше ровно на два очка.
Наконец толстяк выложил на стол свои последние пять гульденов.
— Ну, бросай еще раз! — крикнул он. — Но так и знай, я не сдамся, даже если проиграю и теперь. Ты одолжишь мне несколько монет из своего выигрыша. Порядочный человек всегда выручает приятеля в затруднении.
— Да о чем там говорить! — сказал Петер. — Мой кошелек всегда к твоим услугам.
Толстый Иезекиил встряхнул кости и бросил на стол.
— Пятнадцать! — сказал он. — Теперь посмотрим, что у тебя.
Петер не глядя швырнул кости.
— Моя взяла! Семнадцать!..— крикнул он и даже засмеялся от удовольствия.
В ту же минуту за его спиной раздался чей-то глухой, хриплый голос:
— Это была твоя последняя игра!
Петер в ужасе оглянулся и увидел за своим стулом огромную фигуру Михеля-Голландца. Не смея пошевельнуться, Петер так и замер на месте.
А толстый Иезекиил никого и ничего не видел.
— Дай мне скорей десять гульденов, и будем продолжать игру! — нетерпеливо сказал он.
Петер как во сне сунул руку в карман. Пусто! Он пошарил в другом кармане — и там не больше.
Ничего не понимая, Петер вывернул оба кармана наизнанку, но не нашел в них даже самой мелкой монетки.
Тут он с ужасом вспомнил о своем первом желании. Проклятый Стеклянный Человечек сдержал свое слово до конца: Петер хотел, чтобы денег у него было столько же, сколько в кармане у Иезекиила Толстого, и вот у Иезекиила Толстого нет ни гроша, и в кармане у Петера — ровно столько же!
Хозяин трактира и Иезекиил Толстый смотрели на Петера, вытаращив глаза. Они никак не могли понять, куда же девал он выигранные деньги. А так как Петер на все их вопросы не мог ответить ничего путного, то они решили, что он попросту не хочет расплачиваться с трактирщиком и боится поверить в долг Иезекиилу Толстому.
Это привело их в такую ярость, что они вдвоем накинулись на Петера, избили его, сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.
Ни одной звездочки не видно было на небе, когда Петер пробирался к себе домой.
Темень была такая, что хоть глаз выколи, и все-таки он различил рядом с собой какую-то огромную фигуру, которая была темней темноты.
— Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета! — сказал знакомый хриплый голос. — Теперь ты видишь, каково приходится тем, кто не хочет слушать моих советов. А ведь сам виноват! Вольно же тебе было водиться с этим скупым старикашкой, с этим жалким стеклянным пузырьком!.. Ну да еще не все потеряно. Я не злопамятен. Слушай, завтра я целый день буду у себя на горе. Приходи и позови меня. Не раскаешься!
Сердце похолодело у Петера, когда он понял, кто с ним говорит Михель-Великан! Опять Михель-Великан!.. Сломя голову Петер бросился бежать, сам не зная куда.
II
Когда в понедельник утром Петер пришел на свой стекольный завод, он застал там непрошеных гостей — начальника округа и трех судейских.
Начальник вежливо поздоровался с Петером, спросил, хорошо ли он почивал и как его здоровье, а потом вытащил из кармана длинный список, в котором стояли имена всех, кому Петер был должен.
— Собираетесь ли вы, сударь, заплатить всем этим лицам? — спросил начальник, строго глядя на Петера. — Если собираетесь, прошу вас поторопиться. Времени у меня немного, а до тюрьмы добрых три часа ходу.
Петеру пришлось сознаться, что платить ему нечем, и судейские без долгих разговоров приступили к описи его имущества.
Они описали дом и пристройки, завод и конюшню, коляску и лошадей. Описали стеклянную посуду, которая стояла в кладовых, и метлу, которой подметают двор... Словом, все-все, что только попалось им на глаза.
Пока они расхаживали по двору, все разглядывая, ощупывая и оценивая, Петер стоял в стороне и посвистывал, стараясь показать, что это его нимало не беспокоит. И вдруг в ушах у него зазвучали слова Михеля: "Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета!.."
Сердце у него тревожно екнуло и кровь застучала в висках.
"А ведь до Еловой горы совсем не так далеко, ближе, чем до тюрьмы, — подумал он. — Если маленький не захотел помочь, что ж, пойду попрошу большого..."
И, не дожидаясь, покуда судейские кончат свое дело, он украдкой вышел за ворота и бегом побежал в лес.
Он бежал быстро — быстрее, чем заяц от гончих собак, — и сам не заметил, как очутился на вершине Еловой горы.
Когда он пробегал мимо старой большой ели, под которой в первый раз разговаривал со Стеклянным Человечком, ему показалось, что чьи-то невидимые руки стараются поймать и держать его. Но он вырвался и опрометью побежал дальше... Вот и канава, за которой начинаются владения Михеля-Великана!..
Одним прыжком перемахнул Петер на ту сторону и, едва отдышавшись, крикнул:
— Господин Михель! Михель-Великан!..
И не успело эхо откликнуться на его крик, как перед ним словно из-под земли выросла знакомая страшная фигура — чуть ли не в сосну ростом, в одежде плотогона, с огромным багром на плече...
Михель-Великан явился на зов.
— Ага, пришел-таки! — сказал он, смеясь. — Ну что, дочиста облупили тебя? Шкура-то еще цела или, может, и ту содрали и продали за долги? Да полно, полно, не горюй! Пойдем-ка лучше ко мне, потолкуем... Авось и сговоримся...
И он зашагал саженными шагами в гору по каменной узкой тропинке.
"Сговоримся?.. — думал Петер, стараясь не отстать от него. — Что же ему от меня надо? Сам ведь знает, что у меня ни гроша за душой... Работать на себя заставит, что ли?"
Лесная тропинка становилась все круче и круче и наконец оборвалась. Они очутились перед глубоким темным ущельем.
Михель-Великан не задумываясь сбежал по отвесной скале, словно это была пологая лестница. А Петер остановился на самом краю, со страхом глядя вниз и не понимая, что же ему делать дальше. Ущелье было такое глубокое, что сверху даже Михель-Великан казался маленьким, как Стеклянный Человечек.
И вдруг — Петер едва мог поверить своим глазам — Михель стал расти. Он рос, рос, пока не стал вышиной с кёльнскую колокольню. Тогда он протянул Петеру руку, длинную, как багор, подставил ладонь, которая была больше, чем стол в трактире, и сказал голосом гулким, как погребальный колокол:
— Садись ко мне на руку да покрепче держись за палец! Не бойся, не упадешь!
Замирая от ужаса, Петер перешагнул на ладонь великана и ухватился за его большой палец. Великан стал медленно опускать руку, и чем ниже он ее опускал, тем меньше становился сам.
Когда он наконец поставил Петера на землю, он уже опять был такого роста, как всегда, — гораздо больше человека, но немного меньше сосны.
Петер оглянулся по сторонам. На дне ущелья было так же светло, как наверху, только свет здесь был какой-то неживой — холодный, резкий. От него делалось больно глазам.
Вокруг не было видно ни дерева, ни куста, ни цветка. На каменной площадке стоял большой дом, обыкновенный дом — не хуже и не лучше, чем те, в которых живут богатые шварцвальдские плотогоны, разве что побольше, а так — ничего особенного.
Михель, не говоря ни слова, отворил дверь, и они вошли в горницу. И здесь все было, как у всех: деревянные стенные часы — изделие шварцвальдских часовщиков, — изразцовая расписная печь, широкие скамьи, всякая домашняя утварь на полках вдоль стен.
Только почему-то казалось, что здесь никто не живет, — от печки веяло холодом, часы молчали.
— Ну, присаживайся, приятель, — сказал Михель. — Выпьем по стакану вина.
Он вышел в другую комнату и скоро вернулся с большим кувшином и двумя пузатыми стеклянными стаканами — точь-в-точь такими, какие делали на заводе у Петера.
Налив вина себе и гостю, он завел разговор о всякой всячине, о чужих краях, где ему не раз довелось побывать, о прекрасных городах и реках, о больших кораблях, пересекающих моря, и наконец так раззадорил Петера, что тому до смерти захотелось поездить по белу свету и посмотреть на все его диковинки.
— Да, вот это жизнь!.. — сказал он. — А мы-то, дураки, сидим весь век на одном месте и ничего не видим, кроме елок да сосен.
— Что ж, — лукаво прищурившись, сказал Михель-Великан. — И тебе пути не заказаны. Можно и постранствовать, и делом позаняться. Все можно — только бы хватило смелости, твердости, здравого смысла... Только бы не мешало глупое сердце!.. А как оно мешает, черт побери!.. Вспомни-ка, сколько раз тебе в голову приходили какие-нибудь славные затеи, а сердце вдруг дрогнет, заколотится, ты и струсишь ни с того ни с сего. А если кто-нибудь обидит тебя, да еще ни за что ни про что? Кажется, и думать не о чем, а сердце ноет, щемит... Ну вот скажи-ка мне сам: когда тебя вчера вечером обозвали обманщиком и вытолкали из трактира, голова у тебя заболела, что ли? А когда судейские описали твой завод и дом, у тебя, может быть, заболел живот? Ну, говори прямо, что у тебя заболело?
— Сердце, — сказал Петер.
И, словно подтверждая его слова, сердце у него в груди тревожно сжалось и забилось часто-часто.
— Так, — сказал Михель-Великан и покачал головой. — Мне вот говорил кое-кто, что ты, покуда у тебя были деньги, не жалея, раздавал их всяким побирушкам да попрошайкам. Правда это?
— Правда, — шепотом сказал Петер.
Михель кивнул головой.
— Так, — повторил он опять. — А скажи мне, зачем ты это делал? Какая тебе от этого польза? Что ты получил за свои деньги? Пожелания всяких благ и доброго здоровья! Ну и что же, ты стал от этого здоровее? Да половины этих выброшенных денег хватило бы, чтобы держать при себе хорошего врача. А это было бы гораздо полезнее для твоего здоровья, чем все пожелания, вместе взятые. Знал ты это? Знал. Что же тебя заставляло всякий раз, когда какой-нибудь грязный нищий протягивал тебе свою помятую шляпу, опускать руку в карман? Сердце, опять-таки сердце, а не глаза, не язык, не руки и не ноги. Ты, как говорится, слишком близко все принимал к сердцу.
— Но как же это сделать, чтобы этого не было? — спросил Петер. — Сердцу не прикажешь!.. Вот и сейчас — я бы так хотел, чтоб оно перестало дрожать и болеть. А оно дрожит и болит.
Михель засмеялся.
— Ну еще бы! — сказал он. — Где тебе с ним справиться! Люди покрепче и те не могут совладать со всеми его прихотями и причудами. Знаешь что, братец, отдай-ка ты его лучше мне. Увидишь, как я с ним управлюсь.
— Что? — в ужасе закричал Петер. — Отдать вам сердце?.. Но ведь я же умру на месте. Нет, нет, ни за что!
— Пустое! — сказал Михель. — Это если бы кто-нибудь из ваших господ хирургов вздумал вынуть из тебя сердце, тогда ты бы, конечно, не прожил и минуты. Ну, а я — другое дело. И жив будешь и здоров, как никогда. Да вот поди сюда, погляди своими глазами... Сам увидишь, что бояться нечего.
Он встал, отворил дверь в соседнюю комнату и поманил Петера рукой:
— Входи сюда, приятель, не бойся! Тут есть на что поглядеть.
Петер переступил порог и невольно остановился, не смея поверить своим глазам.
Сердце в груди у него так сильно сжалось, что он едва перевел дыхание.
Вдоль стен на длинных деревянных полках стояли рядами стеклянные банки, до самых краев налитые какой-то прозрачной жидкостью.
А в каждой банке лежало человеческое сердце. Сверху на ярлычке, приклеенном к стеклу, было написано имя и прозвище того, в чьей груди оно раньше билось.
Петер медленно пошел вдоль полок, читая ярлычок за ярлычком. На одном было написано: "сердце господина начальника округа", на другом — "сердце главного лесничего". На третьем просто — "Иезекиил Толстый", на пятом — "король танцев".
Дальше подряд стояли шесть сердец скупщиков хлеба, три сердца богатых ростовщиков, два таможенных сердца,четыре судейских...
Словом, много сердец и много почтенных имен, известных всей округе.
— Видишь, — сказал Михель-Великан, — ни одно из этих сердец не сжимается больше ни от страха, ни от огорчения. Их бывшие хозяева избавились раз навсегда от всяких забот, тревог, неприятностей и прекрасно чувствуют себя, с тех пор как выселили из своей груди беспокойного жильца.
— Да, но что же теперь у них в груди вместо сердца? — спросил, запинаясь, Петер, у которого голова пошла кругом от всего, что он видел и слышал.
— А вот что, — спокойно ответил Михель. Он выдвинул какой-то ящик и достал оттуда каменное сердце.
— Это? — переспросил Петер, задыхаясь, и холодная дрожь пробежала у него по спине.— Мраморное сердце?.. Но ведь от него, должно быть, очень холодно в груди?
— Конечно, оно немного холодит, — сказал Михель, — но это очень приятная прохлада. Да и зачем, собственно, сердце непременно должно быть горячим? Зимой, когда холодно, вишневая наливка греет куда лучше, чем самое горячее сердце. А летом, когда и без того душно и жарко, ты и не поверишь, как славно освежает такое мраморное сердечко. А главное — оно-то уж не забьется у тебя ни от страха, ни от тревоги, ни от глупой жалости. Очень удобно!
Петер пожал плечами.
— И это все, зачем вы меня позвали? — спросил он у великана. — По правде сказать, не того я ожидал от вас. Мне нужны деньги, а вы мне предлагаете камень.
— Ну, я думаю, ста тысяч гульденов хватит тебе на первое время, — сказал Михель. — Если сумеешь выгодно пустить их в оборот, ты можешь стать настоящим богачом.
— Сто тысяч!.. — закричал, не веря своим ушам, бедный угольщик, и сердце его забилось так сильно, что он невольно придержал его рукой. — Да не колотись ты, неугомонное! Скоро я навсегда разделаюсь с тобой... Господин Михель, я согласен на все! Дайте мне деньги и ваш камешек, а этого бестолкового барабанщика можете взять себе.
— Я так и знал, что ты парень с головой, — дружески улыбаясь, сказал Михель. — По этому случаю следует выпить. А потом и делом займемся.
Они уселись за стол и выпили по стакану крепкого, густого, точно кровь, вина, потом еще по стакану, еще по стакану, и так до тех пор, пока большой кувшин не опустел совсем.
В ушах у Петера зашумело и, уронив голову на руки, он заснул мертвым сном.
Петера разбудили веселые звуки почтового рожка. Он сидел в прекрасной карете. Лошади мерно стучали копытами, и карета быстро катилась. Выглянув из окошка, он увидел далеко позади горы Шварцвальда в дымке синего тумана.
Сначала он никак не мог поверить, что это он сам, угольщик Петер Мунк, сидит на мягких подушках в богатой барской карете. Да и платье на. нем было такое, какое ему и во сне не снилось... А все-таки это был он, угольщик Петер Мунк!..
На минуту Петер задумался. Вот он первый раз в жизни покидает эти горы и долины, поросшие еловым лесом. Но почему-то ему совсем не жалко уезжать из родных мест. Да и мысль о том, что он оставил свою старуху мать одну, в нужде и тревоге, не сказав ей на прощание ни одного слова, тоже нисколько не опечалила его.
"Ах да, — вспомнил он вдруг, — ведь у меня теперь каменное сердце!.. Спасибо Михелю-Голландцу — он избавил меня от всех этих слез, вздохов, сожалений..."
Он приложил руку к груди и почувствовал только легкий холодок. Каменное сердце не билось.
"Ну относительно сердца он сдержал свое слово, — подумал Петер. — А вот как насчет денег?"
Он принялся осматривать карету и среди вороха всяких дорожных вещей нашел большую кожаную сумку, туго набитую золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах.
"Ну, теперь все в порядке", — подумал Петер и уселся поудобнее среди мягких кожаных подушек.
Так началась новая жизнь господина Петера Мунка.
Два года ездил он по белу свету, много видел, но ничего не заметил, кроме почтовых станций, вывесок на домах да гостиниц, в которых он останавливался.
Впрочем, Петер всегда нанимал человека, который показывал ему достопримечательности каждого города.
Глаза его смотрели на прекрасные здания, картины и сады, уши слушали музыку, веселый смех, умные беседы, но ничто его не занимало и не радовало, потому что сердце у него всегда оставалось холодным.
Только и было у него удовольствия, что сытно есть и сладко спать.
Однако все кушанья ему почему-то скоро приелись, а сон стал бежать от него. И ночью, ворочаясь с боку на бок, он не раз вспоминал о том, как хорошо ему спалось в лесу около угольной ямы и как вкусен был жалкий обед, который приносила из дому мать.
Ему никогда теперь не бывало грустно, но зато не бывало и весело.
Если другие смеялись при нем, он только из вежливости растягивал губы.
Ему даже казалось иногда, что он просто разучился смеяться, а ведь прежде, бывало, его мог насмешить всякий пустяк.
В конце концов ему стало так скучно, что он решил вернуться домой. Не все ли равно, где скучать?
Когда он снова увидел темные леса Шварцвальда и добродушные лица земляков, кровь на мгновение прилила к его сердцу, и ему даже показалось, что он сейчас обрадуется. Нет! Каменное сердце осталось таким же холодным, как было. Камень — это камень.
Вернувшись в родные места, Петер раньше всего пошел повидаться с Михелем-Голландцем. Тот встретил его по-приятельски.
— Здорово, дружище! — сказал он. — Ну что, хорошо съездил? Повидал белый свет?
— Да как вам сказать... — ответил Петер. — Видел я, разумеется, немало, но все это глупости, одна скука... Вообще должен вам сказать, Михель, что этот камешек, которым вы меня наградили, не такая уж находка. Конечно, он меня избавляет от многих неприятностей. Я никогда не сержусь, не грущу, но зато никогда и не радуюсь. Словно я живу наполовину... Нельзя ли сделать его хоть немного поживее? А еще лучше — отдайте мне мое прежнее сердце. За двадцать пять лет я порядком привык к нему, и хоть иной раз оно и пошаливало — все же это было веселое, славное сердце.
Михель-Великан расхохотался.

А вы помните себя двадцать, тридцать, сорок ( и так дальше) лет назад?

Помните насколько волшебным и тёплым было время, когда вечером родители были с вами, когда они отдавали время только вам, играли, шутили, читали вам самые интересные и самые невероятные сказки? А если и не случалось такое в вашей жизни, неужели ,вам, крохе , не хотелось этого?

Итак, все взрослые: папы-мамы, бабушки-дедушки, дяди-тёти сегодня объявляется День сказки на ночь. И никакие оправдания и отговорки не принимаются! Сегодня- день, когда мы дарим чудеса и время нашим детям.Это им намного нужнее, чем диски с мультиками и новые одёжки.И пусть это станет добрым начинанием, если до сих пор в вашей жизни не было такой традиции. В ваших силах это изменить.

Итак, в некотором царстве...

И все таки ОНИ существуют!!! так сказали о параллельных мирах не маги, ведьмы или колдуны, а вполне конкретная группа маститых физиков во главе с Дэвидом Дойчем, занимающим одно из лидирующих позиций в современной физике квантовых частиц.   Вот чего огласил этот авторитет физмата: "Согласно квантовой механике, до эксперимента про то, ЧТО внутри атома, нельзя сказать, что ОНО реально существует. До замеров частицы занимают неясную «суперпозицию», в которой они могут иметь одновременно верхний и нижний спин, или появляться в разных местах в одно и то же время. Наблюдение проводят для «проявления» конкретного состояния реальности. Главный вывод из открытия состоит в следующем. Кустоподобные ветвящиеся структуры, возникающие при расщеплении Вселенной на параллельные версии ее самой, объясняют вероятностный характер результатов в квантовой механике. То есть неизбежно мы живем лишь в одном из множества параллельных миров, а не в единственном." 
 Чтоб было ясней скажем так- бросаете монетку щелчком вверх и ловите ее- вот как поймаете, то и поимеете в смысле вероятность события.. от того, в каком мире окажетесь (или перейдете) зависит от ловца.  Прям скука какая-то, скажете вы- ну те ни магов, ни фей...при этом заметьте, вы УЖЕ  приняли (или допустили) существование параллельных миров как данность.. Вот так, а если нет, тогда вам и сказки на ночь детишкам нече читать... .
Несмотря на бурлящие повседневности нашей жизни, есть люди, которые поднимают голову вверх и смотрят на звезды, захлебываясь от красоты и дикой шири мироздания... И спрашивают себя- кто Я, зачем Я, могу ли Я не только ходить по земле и выполнять свои банальные человеческие функции- есть, спать ну и т.д...возможно это табу?...ведь сколько уже говорилось о том, что человеческий мозг задействован в лучшем случае на 5-10%, а генетический код на 8!....А что там? в оставшихся возможностях? Почему ОНИ МОЛЧАТ??? И что таят в себе? Может, они спят, возможно заблокированы до поры до времени...
Мы- пленники  сна, мира, который ограничен клеткой- 2 шага на 2 шага на 2 шага- живи гомо сапиенс в кубе, в тюряге, из которой тебе не вырваться никогда с такими параметрами (5% на 8%) .
А так иногда дико хочется вырваться- мечешься по клетке, ищешь выход...не находишь и плачешь от бессилия..Только не говорите, что вам и здесь тепло, светло и уютно- наслышана,  тривиально и неинтересно... .Ну разве не хочется свободы в полном смысле этого слова- не свободы творить мерзости, а свободы и широты возможностей???Ну вот, опять свернула в дебри своих изощренных рамантичесГих реальностей. А шо, слабо нырнуть? Вот в этом и соль, что многие циники счас кривяться или ржут тупа Ну и фиг вам, все равно скоро мы разделимся- на технически оснащенных манекенов и людей, которые будут развивать себя, свои способности- мутировать короче. Вот тада и поговорим.
Все, больше не могу, плачу , пойду накапаю успокоительного ...

пы.сы. Приношу извинения за обилие смайликов, слезы ну и т.д.- кто захочет сам миня пабьёт. А равлику павлику за то, что слил на меня етот щемящий душу музон, отдельное спасиба .