Прочитано на
http://www.pravmir.ru/odna-chetvertaya-dobra/
Временами я мечтаю о лодке Боромира. Этот герой погиб, защищая своих товарищей. Его положили в лодку, гружённую трофеями, и, пропев над телом погребальные песни, отпустили на милость бурному течению Андуина.
Бывают в жизни минуты, когда так хочется просто лежать в лодке не живым и не мёртвым, плыть, отдавшись течению, плыть и молчать, отпустив прошлое — плохое и хорошее, — и не просить будущего, а просто — плыть. Лежать в полудрёме, подоткнувшись медвежьей шкурой, и слушать мерное течение
вечной реки. На груди — расколотый рог: его голоса больше не услышит никто, никогда — я отдал все долги, я всё выплатил с лихвой. И сердце пусть не стучит, не тревожит меня своим говором — никогда. Лодку слегка качнёт — коснёшься воды, легонько, только кончиками пальцев. И чтобы обязательно листья, осенние листья падали в реку и плыли рядом, слегка притопленные. И аромат осени в воздухе, и чтобы непременно дышалось сосной, и — тишина, смешанная с шёпотом реки, с её дыханием…
Временами я мечтаю о лодке Боромира. У каждого из нас есть такие “лодки”, в которых мы прячемся, когда жизнь нас обманывает и будто нашёптывает с мягкой печалью: “у тебя нет оснований жить”. В подобных мечтах признавались многие люди. Это не стыдно, потому что это — человеческое, а
всё человеческое — важно. Они доверяли эти мечты своим честным книгам, раскрывая чужим людям свои обнажённые сердца.
Тогда лежал бы я, дремля,
Спал бы и был в покое,
Среди царей и советных вельмож,
Что зиждут себе строенья гробниц,
Среди князей, у которых злато,
Полнящих серебром домы свои.
Там кончается ярость злых,
Там отдыхает, кто утомлен;
Узники в кругу своем не знают тревог,
Не слышат голоса палача;
Малый и великий там равны,
Пред господином волен раб (Иов 3:13–19).
Блаженный Иов грезил о дремотном покое шеола, над Лермонтовым — “дуб склонялся и шумел”, вечный покой булгаковского Мастера такой же дремотный и величаво-грустный. Отчего-то людям безумно хочется “забыться и заснуть”.
Игумен Савва (Мажуко)
…Взять бы всё вышенаписанное и порвать в клочья, развеяв прах прилюдно и вызывающе, а автора наказать строго и примерно в назидание потомкам, чтобы нервно содрогались от мысли и намерения. Потому что уныние жутко привлекательно в своих образах. Какая это липкая и чарующая греза! Как пленительно его вожделение! Уныние — обычная сладострастная отрава, реальная и изнуряющая человека страсть с известным набором мук и томлений.
Однако народ унывает так люто и массово, что на всех уже не хватает ни дубов, ни лодок. Только когда оно объемлет христианина — это особый случай. При всей пестроте и многообразии её личин, при
всей неуловимой изворотливости её химер один из ликов этой страсти следует обозначить особо. Слишком часто люди забираются в “лодки Боромира”, когда устают делать добро.
Быть может, о таком опыте упоминал апостол Павел: делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем (Гал 6:9), или: братия, не унывайте, делая добро (2 Фес 3:13).
Проблема в том, что наше добро не усваивается. Это особенно ощутимо, когда близкий человек, неоднократно облагодетельствованный тобой, предаёт тебя. Так горько и больно бывает на душе, что — лежать бы в лодке, ничего не видя, никого не зная, “спать, дремля” без снов и пробуждения,
без желаний и чувств. Такое случается между влюблёнными, среди отцов и детей, учеников и педагогов, многолетних друзей и сотрудников. Вопрос: почему добро пропадает? — ставится резко и принципиально, особенно для нас, христиан, только спустя десяток лет узнавших, что делать добро —
это вообще-то сердцевина христианского опыта.
И вот сыплешь в человека мерою доброю, утрясенною (Лк 6:38), вкладываешь всю душу, а он остаётся глух и слеп к твоему труду. И спрашиваешь: не напрасно ли я тружусь, не пустые ли это траты сил и добра в бессмысленных попытках научиться любить ближнего? Люди просто устают делать добро. И в этом — пугающая странность. Потому что — как это можно устать от добра? Разве доброделание не должно приносить радость и успокоение? Откуда тогда это мертвящее уныние?
Тем не менее принято считать, что добрые дела — весьма полезное занятие. Так говорит апостол Павел, рекомендующий Титу печься о том, чтобы уверовавшие в Бога старались быть прилежными к
добрым делам: это хорошо и полезно человекам (Тит 3:8). Правда,не уточняется, кому полезно: тем, кому делаешь или самим делателям. По крайней мере, фраза, так любимая батюшками: наставляемый словом, делись всяким добром с наставляющим (Гал 6:6), описывает выгоду конкретных заинтересованных лиц.
Однако в каком смысле здесь употреблено слово “добро”? Во вполне земном и осязаемом: добро как материальные блага — “то, что нажито непосильным трудом”. Такое же значение имел в
виду Евангельский неразумный богач: душа! много добра лежит у тебя на многие годы (Лк 12:19).
Но в той же главе Послания к Галатам этот же термин содержит иной смысл: доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере (Гал 6:10). Разве Апостол здесь призывает галатов делать деньги, наживать всякое добро? Нет, конечно. Здесь речь идёт о добре нравственном.
Во многих языках мы встретим такую закономерность: слово добро распадается на два куста значений: материальные блага (мн. число) и благо нравственное (ед. число). И в нашем родном языке у слова
добро такие два значения, и латинское bonum несёт в себе те же смыслы, да и английское good того же поля ягода.
В греческом есть ещё одно слово с таким же семантическим ветвлением. В уже приведённой фразе:
делая добро, да не унываем (Гал 6:9) стоит именно оно. Это же слово мы встретим в необычайно красивом и утешительном восклицании из книги Бытия: И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма (‘добра зело’) (Быт 1:31).
Уместно спросить: чего это вдруг меня, нормального человека, то есть не лингвиста и не философа, вдруг понесло на всю эту “иностранщину”? А вот неспокойно мне от вопроса: почему эти значения, так предельно чётко нами различаемые, настолько тесно сплетены в человеческих языках? Насколько
лингвист надёжнее философа, настолько же язык нормальнее и мудрее всех наших уродливых разделений на стерильно-этическое и грубо-материальное.
Добро — это вот оно и есть то самое сотворённое Добрым, грубое и материальное, которое неустанно прёт из земли и доверчиво бросается в руки человека. Почему оно “добра зело”? Потому что сотворено на пользу человеку. Всё сотворённое — добротно, полезно и прекрасно, и если человек употребляет его на пользу, то есть включает его в естественный (то есть соответствующий замыслу Творца, а потому — добрый) порядок вещей, он творит добро.
Зачем вообще писать такие банальности?
Затем, что наша обыденная христианская этика, прижатая к стенке и спрошенная в упор, оказывается этикой аристотелевской.
У Аристотеля нравственные поступки добропорядочного мужа имеют целью стяжание блага. Стагирит описывает некоторую иерархию добра: на нижней ступени — материальные блага, венчает же всё это добро — нравственная красота поступка, и действия добропорядочного мужа есть своего рода
этическая спекуляция: “он расточит имущество и почести и вообще блага, за которые держатся другие, оставляя за собою лишь нравственную красоту” (Никомахова этика 1169а 20). Отдав без сожаления менее ценное, человек получает взамен подлинное сокровище. Более того, “добропорядочным
считается тот, кто всему предпочитает нравственную красоту. А можно предоставить другу и [прекрасные] поступки, и даже прекрасней оказаться причиною [прекрасного поступка] для друга, нежели совершить его самому” (Никомахова этика 1169a 34).
Как красиво сказано! Ну и что же, скажут, всё верно — то же и у христиан. Скажут и ошибутся, потому что у христиан иначе расставлены акценты. Добропорядочный муж у Аристотеля целью своего поступка имеет самого себя: “друзьям достанутся деньги, а им самим — нравственная красота, так что самим себе уделяется большее благо” (Никомахова этика 1169а 29).
Но ведь и христианин как будто бы должен именно к этому и стремиться: зарабатывать, как говорят,
копеечку в Царствие Небесное. Однако, читая апостола Павла, убеждаешься в обратном: я угождаю всем во всем, ища не своей пользы, но пользы многих, чтобы они спаслись (1 Кор 10:33).
Другими словами, цель для христианина — не накопление нравственно прекрасных поступков, а реальная польза ближнего. Мы же часто больше заняты именно сведением бухгалтерии наших добрых дел и поступков, и своих ближних
используем, как это ни грубо звучит, именно — используем для зарабатывания Царствия Небесного.
Вот поэтому христианина может и должна тревожить гибель добра и неуспех его благих замыслов. Добро
пропадает и не усваивается, а значит, пользы нет ни воспринимающему, ни добротворителю. И это касается всего спектра добра, который включает в себя и доброе слово родителя или педагога, и слово Евангельское, и простое соучастие в чужом труде, и сочувствие чужому горю.
Происходит совсем как с сеятелем в Евангельской притче — сплошной камень и терновник.
Притчу о сеятеле не очень любят проповедники. Она слишком известна, слишком понятна и
слишком проста. Кроме того, свободный полёт экзегезы невыносимо сковывает тот простой факт, что Христос Сам дал толкование Своей притчи.
При всей чистоте и прозрачности её смысла, ясности изложения и святой простоте образов один момент притчи может разбудить недоумение читателя: как Господь, не вливающий новое вино в мехи ветхие (Мф 9:17) и запрещающий метать бисер пред свиньями (Мф 7:6), допускает гибель трёх четвертей семян?
На добрую почву упало одно семечко, остальные — при дороге, на камне и в терние — погибли. И тут — вполне иудин вопрос: к чему такая трата? (Мф 26:8). Ведь это не единственный библейский случай, когда пропадает добро. Вот — манна: что бы там ни говорили, это была чудесная пища, хлеб ангельский яде человек, брашно посла им до сытости (Пс 77:25). Однако Господь попускает этому хлебу гнить: и завелись черви, и оно воссмердело (Исх 16:20).
Подумайте: святыня — гниёт, в манне заводятся черви.
Черви заводятся и в людях. Когда видишь, как одарённый человек тратит себя на какую-то пустошь, когда таланты захлёбываются в вине, из-за глупости и чёрствости гибнут замечательные замыслы, душатся добрые начинания, прекрасные и нужные люди уходят в расцвете сил, люди, в которых столько
вложено времени, трудов, усилий — всё — в могилу.
Почему столько добра пропадает?
Подобный вопрос, помнится, мучил преподобного Антония Великого, и ангел ответил ему: “Антоний, всё это суды Божии. Внимай себе и спасёшься”. Однако Писание даётся нам как некий ориентир в понимании судов Божиих относительно добра. Притча о сеятеле как будто бы фиксирует странную статистику эффективности наших усилий в доброделании: усваивается только одна четвёртая добра, остальное — руда. Конечно, это не жёсткая статистика, скорее образ, описывающий объективный закон,
который мы должны иметь, помнить, делая добро, помнить — чтобы не унывать — что четвертушка добра стоит потраченных усилий.
Можно посмотреть и с другой стороны. Так ценен в очах Божиих человек, что Господь попускает гибель добра, даже попрание святынь, удушение очень нужных для общества начинаний — всё ради конкретного человека. Сколько история знает моментов, когда нужный для страны, науки, Церкви, семьи
человек, влиянием и талантами освещающий путь целой нации, погибал в расцвете сил, и с ним гибло его дело, такое нужное и полезное. Бог ценит нас больше нашего дела.
Наше дело и наша миссия могут быть благородными и очень полезными, но Господь попускает гибнуть любому добру ради спасения человека, то есть меня, того самого, кто это добро творит. Какая нелепость: гибель добра ради спасения человека. Большего юродства и не придумаешь. Между тем на Кресте произошло именно это. Всё это — суды Божии, Его мудрость и прозорливость. А Богу нужно доверять и
подражать Его щедрости. Щедрой рукой Господь рассыпает Своё добро по земле, такой же щедрости наставляя чад Своих. Подражайте Богу, как чада возлюбленные (Еф 5:1).
Вот только кто-нибудь проницательный и смелый прочтёт и скажет: хорошо и приятно сыпать добром, когда ты видишь ясно и чётко, что принялась хотя бы четвертушка, — а Бог видит Свои плоды, — но как же нам, чья суть — разлад, пройти стезёю Бога (Р. М. Рильке) — мы порой не видим и этой
четвертушки, да и к добру нашему примешивается столько мелкой порочности и неуловимой нечистоты, что впору и в лодку лезть.
Как это верно!
Однако человек себе не судья. Подумать только — любимое развлечение христианина — люто и неистово вгрызаться в свою совесть, немилосердно препарировать себя и казнить — всё это есть, в сущности, незаконное и бессмысленное занятие. Ибо если бы мы судили сами себя, — пишет Апостол,
— то не были бы судимы (1 Кор 11:31). А поскольку мы всё же судимы, то есть в известный момент предстанем пред Единым и Единственным Судией, то Его право — право судить — нам не дано.
Думаю, что однажды, покинув этот мир, пройдя “путем всея земли”, окажешься в конце истории
пред чистым и светлым ликом Господа. Ведь это непременно случится. И, быть может, Он скажет: “Милое Моё дитя, как давно Я хотел видеть тебя. Не удивляйся Моим словам: ты всегда был у Меня на виду, но Я так хотел видеть тебя человеческими глазами. Я не дарю тебе никаких богатств — они
и так твои. Но двум дарам ты будешь удивляться, не переставая: только здесь ты поймёшь, как же ты прекрасен и дорог Мне и — сколько здесь людей с радостным нетерпением ждут обнять тебя и расцеловать за всё то добро, что ты принёс им. Прими нашу любовь. Вниди в радость Господа
Твоего”.
В свое время пожнем, если не ослабеем (Гал 6:10).
