Меня не волнует, что станется с моим телом, когда я умру:
пепел развеют ли по ветру, рассеют ли его над Ист-Ривер,
захоронят ли урну на Элизабет Нью Джерси, на Бнай Брит
Но я желал бы большой церемонии в Соборе Св.Патрика, в Церкви Св.Марка, в сабой большой синагоге Манхэттена
Во-первых, там семья, брат, племянники, бойкая в 96 мачеха Эдит, солнышко-тётя из старого Ньюарка, доктор Джоул, кузен Минди, брат Гин (одноглазый, одноухий), свояченица блондинка Конни,пять племянников, сводные братья + сёстры, их внуки, компаньон Питер Орловски, опекуны Розенталь + Хейл, Билл Морган......
Затем, учитель Трунгпа-Ваджрачарья светлая голова, Гелек Рингпоче, там Сакьён Мифам (хранитель далай-ламы) (может, посетят Америку), Свами Сатчитананда Шивананда, Баба Деhораhама, Кармапа XVI, Дудждом Ринпоче, призраки Бейкера от Судзуки Роши + Катагири , Вейлен, Дайдо Лури, Хвон, божий одуванчик Капло Роши, лама Тарчен......
Затем, самое важное, любовники за постолетия с гаком
Дюжины, сотня, больше, старые лысые приятели + богатые молодые парни, с которыми недавно голышом встречались в постелях, толпы удивлённо рассматривающих друг друга, бесчисленные, интимные, оравы обменивающихся воспоминаниями:
"Он научил меня медитировать, а я вот уже старый ветернан, тысячу дней отпрактиковал......"
"Я музицировал в сабвее, я верен, но любил его за то ,что он любил меня......"
"Я ощутил это: в мои 19 он любил меня больше, чем кто иной......"
"Мы бы полежали вовсю болтая обо всём, читали мои стихи, жались + целовались брюшком к брюшку обнимались мило"
"Я всегда ложился бы в его постель раздетым до белья + утром моя прислуга стояла наготове за дверью"
"Японец, мне всегда хочется подставлять задницу мастеру"
"Мы говорили бы всю ночь о Керуаке + Кэссиди сидели в лотосах затем спали б в его капитанской кровати"
"Он выглядел таким выразительным, не стыдно осчастливить такого"
"Голышом я был с ним в кровати не одинок, как ни с кем другим, он был столь не жен мой живот трясся когда он водил пальчиком от моих сосков к бёдрам......"
"Я просто лежал спиной к нему, он возбудил меня ртом + пальцами вдоль талии"
"Он здорово давал сосать"
Так вот, быть там толкам любовников поколения 1948-го ,остатку тусовки Нила Кэссиди и молодой поросли 1997-го и удивлениям ...... "Ты тоже? А я думал, ты верен!"
"Я верен, но Гинсберг- исключение, в некотором смысле он нравился мне"
"Я забыл, был ли я верным геем или путаником, был собой, нежно и благодарно отдавался поцелуям в макушку, в лоб горло сердце + солнечное сплетение, в пуп, в залупу, его языку щекочущему пой зад и спину"
"Мне нравилось ,как он декламировал "Но за моей спиною вечно слышно крылатой колесницы века дышло" голова к голове, лицом к лицу на одной подушке......"
Среди возлюбленных один симпатичный юноша с откляченным задом:
"Я учился на его поэтическом семинаре, 17-летним юнцом, бегал бывало по делам в его балаган-квартиру, соблазнил меня упиравшегося, заставил зайти, я потом домой, не видал его больше не хотел такого..."
"Он не мог вытворять такого, но любил меня", "Опрятный старик."Он было убедил меня, что я вхожу первым"
Таковы наиболее удивительные чествования толпы на месте захоронения......
Затем поэты + музыканты...... юношеские грандж-группы колледжей ... звёзды "Битлз" в годах, верные гитаристы-аккомпаниаторы, лидеры гей-классики, неизестные элитарные джазовые композиторы, робкие трубачи, чёрные гении саксофона, фолк-исполнители с банджо тамбуринами гармонями мандолинами гуслями свистками + казу
Затем, артисты итальянские неореалисты поднаторевшие за 60-е годы в индийской мистике.
Поздние фовисты, тосканские живописцы-поэты, классический график, масса-
чусетские сюрреалисты-нахалы с жёнами из Старого Света, бедные мастера рисунка гипса масла акварели из американской глубинки
Затем университетские преподаватели, одинокие ирландцы-библиотекари, деликатные библиофилы, дамы асексуальные:
"Я встречался с ним дюжины раз он не запомнил моего имени я
все равно любила его, настоящего художника"
"Неврастенчку после менопаузы, юмор его поэзии спас меня от лечебниц для самоубийц"
"Шарман, гений со скромными манерами, мыл раковины, блюда, гость моей студии неделя в Будапеште"
Тысячи читателей, "Сколь он изменил мою жизнь в Либертивилле, штат Иллинойс"
"Увидав его на встрече в Монтклерском государственном учительском колледже, решил стать поэтом......"
"Он направил меня, я начал с гаражного рока ,исполнял свои песни в Канзас-Сити"
"Его "Каддиш" - я оплакивал себя + своего живого отца в Невада-Сити"
"Смерть отца" смирила меня когда в 1982-м моя сестра умерла в Бостоне"
"Читал его интервью в журнале, прозрел, понял вас тут, подобных мне"
Глухонемые быстро блестяще жестикулирующие барды
Затем журналисты, секретари редакторов, агенты, портретисты & привер-
женцы фотографии, рок-критики, искусствоведы, историки
культуры придут почтить присутствием историческую траурныю церемонию
супер-фаны, ценители поэзии, снова битники + металлисты, охотники за
автографами, выдающиеся папарацци, интеллигентные зеваки
Каждый будет знать, что он оказались частью "Истории", все они кроме покойника
который не знал в точности, что происходит даже при моей жизни

перевод с английского Терджимана Кырымлы 

Death & Fame 

When I die
I don't care what happens to my body
throw ashes in the air, scatter 'em in East River
bury an urn in Elizabeth New Jersey, B'nai Israel Cemetery
But l want a big funeral
St. Patrick's Cathedral, St. Mark's Church, the largest synagogue in
Manhattan
First, there's family, brother, nephews, spry aged Edith stepmother
96, Aunt Honey from old Newark,
Doctor Joel, cousin Mindy, brother Gene one eyed one ear'd, sister-
in-law blonde Connie, five nephews, stepbrothers & sisters
their grandchildren,
companion Peter Orlovsky, caretakers Rosenthal & Hale, Bill Morgan--
Next, teacher Trungpa Vajracharya's ghost mind, Gelek Rinpoche,
there Sakyong Mipham, Dalai Lama alert, chance visiting
America, Satchitananda Swami
Shivananda, Dehorahava Baba, Karmapa XVI, Dudjom Rinpoche,
Katagiri & Suzuki Roshi's phantoms
Baker, Whalen, Daido Loorie, Qwong, Frail White-haired Kapleau
Roshis, Lama Tarchen --
Then, most important, lovers over half-century
Dozens, a hundred, more, older fellows bald & rich
young boys met naked recently in bed, crowds surprised to see each
other, innumerable, intimate, exchanging memories
"He taught me to meditate, now I'm an old veteran of the thousand
day retreat --"
"I played music on subway platforms, I'm straight but loved him he
loved me"
"I felt more love from him at 19 than ever from anyone"
"We'd lie under covers gossip, read my poetry, hug & kiss belly to belly
arms round each other"
"I'd always get into his bed with underwear on & by morning my
skivvies would be on the floor"
"Japanese, always wanted take it up my bum with a master"
"We'd talk all night about Kerouac & Cassady sit Buddhalike then
sleep in his captain's bed."
"He seemed to need so much affection, a shame not to make him happy"
"I was lonely never in bed nude with anyone before, he was so gentle my
stomach
shuddered when he traced his finger along my abdomen nipple to hips-- "
"All I did was lay back eyes closed, he'd bring me to come with mouth
& fingers along my waist"
"He gave great head"
So there be gossip from loves of 1948, ghost of Neal Cassady commin-
gling with flesh and youthful blood of 1997
and surprise -- "You too? But I thought you were straight!"
"I am but Ginsberg an exception, for some reason he pleased me."
"I forgot whether I was straight gay queer or funny, was myself, tender
and affectionate to be kissed on the top of my head,
my forehead throat heart & solar plexus, mid-belly. on my prick,
tickled with his tongue my behind"
"I loved the way he'd recite 'But at my back allways hear/ time's winged
chariot hurrying near,' heads together, eye to eye, on a
pillow --"
Among lovers one handsome youth straggling the rear
"I studied his poetry class, 17 year-old kid, ran some errands to his
walk-up flat,
seduced me didn't want to, made me come, went home, never saw him
again never wanted to... "
"He couldn't get it up but loved me," "A clean old man." "He made
sure I came first"
This the crowd most surprised proud at ceremonial place of honor--
Then poets & musicians -- college boys' grunge bands -- age-old rock
star Beatles, faithful guitar accompanists, gay classical con-
ductors, unknown high Jazz music composers, funky trum-
peters, bowed bass & french horn black geniuses, folksinger
fiddlers with dobro tamborine harmonica mandolin auto-
harp pennywhistles & kazoos
Next, artist Italian romantic realists schooled in mystic 60's India,
Late fauve Tuscan painter-poets, Classic draftsman Massa-
chusets surreal jackanapes with continental wives, poverty
sketchbook gesso oil watercolor masters from American
provinces
Then highschool teachers, lonely Irish librarians, delicate biblio-
philes, sex liberation troops nay armies, ladies of either sex
"I met him dozens of times he never remembered my name I loved
him anyway, true artist"
"Nervous breakdown after menopause, his poetry humor saved me
from suicide hospitals"
"Charmant, genius with modest manners, washed sink, dishes my
studio guest a week in Budapest"
Thousands of readers, "Howl changed my life in Libertyville Illinois"
"I saw him read Montclair State Teachers College decided be a poet-- "
"He turned me on, I started with garage rock sang my songs in Kansas
City"
"Kaddish made me weep for myself & father alive in Nevada City"
"Father Death comforted me when my sister died Boston l982"
"I read what he said in a newsmagazine, blew my mind, realized
others like me out there"
Deaf & Dumb bards with hand signing quick brilliant gestures
Then Journalists, editors's secretaries, agents, portraitists & photo-
graphy aficionados, rock critics, cultured laborors, cultural
historians come to witness the historic funeral
Super-fans, poetasters, aging Beatnicks & Deadheads, autograph-
hunters, distinguished paparazzi, intelligent gawkers
Everyone knew they were part of 'History" except the deceased
who never knew exactly what was happening even when I was alive

February 22, 1997

Allen Ginsberg

Глянь, возвращаются; ах, эти полужесты
полудвиженья, видишь, по шажку-
в ходьбе изъяны, машут как-то
странно!
 
Глянь, возвращаются, поодиночке,
им боязко как в полудрёме;
Так хлопья снега замирают
под робким ветром-
             ай взлетят;
Тут были "Окрылённые Благоговеньем"
,нерушимы.

Крылатых эндромид боговник!
Серебряная свора гончих
             их милостью разнюхивает след по ветру!

Гони! Давай!
            Тут были бойкие к поспеху;
те остро-нюхавшие-следом;  
тут были души крови.

Тихие на привязи,
         бледен люд и болезненный!

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Return    
 
See, they return; ah, see the tentative 
Movements, and the slow feet, 
The trouble in the pace and the uncertain 
Wavering! 

See, they return, one, and by one,        
With fear, as half-awakened; 
As if the snow should hesitate 
And murmur in the wind, 
            and half turn back; 
These were the "Wing'd-with-Awe,"        
            inviolable. 
 

Gods of that wingеd shoe! 
With them the silver hounds, 
            sniffing the trace of air! 
 
Haie! Haie!        
    These were the swift to harry; 
These the keen-scented; 
These were the souls of blood. 
 
Slow on the leash, 
            pallid the leash-men!

Ezra Pound

То мой тридцатый год под небесами
тянул меня за уши от гавани к ближайшей роще
и устричный садок и цапля
камлала берег
утру` поклоны
с молитвой волн да зовом чаек и грачей
и боем парусников в неводами скрытые причалы
направил стопы
мне шум сначала
в покуда спящий городок затем долой.

Мой день рождения водой почался
те птицы древокрылые и просто птицы полетели
поверх уделов пахотных и белых лошадей
да именем моим и я взошёл
в ненастье осени
и пошагал дорог не видя в ливни дней моих.
Когда в прибой ныряла цапля я покинул
предел стены
закрыл врата чем город разбудил.

В клубящихся облАках жаворонков брызги
а придорожные кусты кишат свистящими дроздами
а солнце послелета
октября
на склоне хОлма,
здесь было гожая погодка с певцами сладкими внезапно
явились в утро где я брёл и чуял
дождь обложной
несущий холод ветер
холодной роще далеко внизу.

Дождь блед над гаванью всё меньшей
и церковью прибрежной что улиткой
рогами сквозь туман а за`мок
бур как совьё
но все сады
весной и летом процветали словно в славных сказках
да за стеной под жаворонием облАком полным.
Мне б изумляться
тридцатилетья днём
сполна но тут погода обернулась.

Она покинула благославенный край
и ветры новые да с небом синевы иной
бороли чудо лета
где яблоки
смородина красна и груши
и в перемене зрел я как наяву дитя
забытые рассветы с матушкой прогулки
сквозь притчи
лучей зари
и саги зеленЫх соборов

так дважды видел я раздолье детства
чьи слёзы обожгли мне щёки сердце принял чьё.
То бЫли роща речка море
где мальчик
внимая
лету мёртвому делился радостью своей
с деревьями и камнями с приливом рыбным.
И чудо
вживую пело
как наяву в воде и в стаях птиц.

Мне б изумляться тридцатилетья днём
сполна но вот погода обернулась. И тогда
давно погибшего ребёнка радость воспылала
на солнце.
Таков был год
тридцатый мой стоявший тут в полУдне лета
когда в низине город оставался лёжмя в духе Октябрям.
О сердцу петь бы впредь
по правде
на холме высоком сквозь перемены года все.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Poem In October 

It was my thirtieth year to heaven
Woke to my hearing from harbour and neighbour wood
And the mussel pooled and the heron
Priested shore
The morning beckon
With water praying and call of seagull and rook
And the knock of sailing boats on the net webbed wall
Myself to set foot
That second
In the still sleeping town and set forth.

My birthday began with the water-
Birds and the birds of the winged trees flying my name
Above the farms and the white horses
And I rose
In rainy autumn
And walked abroad in a shower of all my days.
High tide and the heron dived when I took the road
Over the border
And the gates
Of the town closed as the town awoke.

A springful of larks in a rolling
Cloud and the roadside bushes brimming with whistling
Blackbirds and the sun of October
Summery
On the hill's shoulder,
Here were fond climates and sweet singers suddenly
Come in the morning where I wandered and listened
To the rain wringing
Wind blow cold
In the wood faraway under me.

Pale rain over the dwindling harbour
And over the sea wet church the size of a snail
With its horns through mist and the castle
Brown as owls
But all the gardens
Of spring and summer were blooming in the tall tales
Beyond the border and under the lark full cloud.
There could I marvel
My birthday
Away but the weather turned around.

It turned away from the blithe country
And down the other air and the blue altered sky
Streamed again a wonder of summer
With apples
Pears and red currants
And I saw in the turning so clearly a child's
Forgotten mornings when he walked with his mother
Through the parables
Of sun light
And the legends of the green chapels

And the twice told fields of infancy
That his tears burned my cheeks and his heart moved in mine.
These were the woods the river and sea
Where a boy
In the listening
Summertime of the dead whispered the truth of his joy
To the trees and the stones and the fish in the tide.
And the mystery
Sang alive
Still in the water and singingbirds.

And there could I marvel my birthday
Away but the weather turned around. And the true
Joy of the long dead child sang burning
In the sun.
It was my thirtieth
Year to heaven stood there then in the summer noon
Though the town below lay leaved with October blood.
O may my heart's truth
Still be sung
On this high hill in a year's turning.

Dylan Thomas
 

 
Стихи в октябре

Земную жизнь пройдя до тридцати,
      Я проснулся от голосов
      Гавани и соседних лесов:
На тёмных камнях в лужицах отлива радостно толпились
Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало
Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,
Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,
      И повелело
      Отправиться
В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы
      И окрылённые деревья
Над фермами и над головами
Белых пасущихся лошадей
      Пронесли моё имя на крыльях,
И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел
Чтобы сквозь ливни всех моих дней
                                           Идти.
И был прилив, и ныряла цапля. И был – я.
Я ушёл, а город проснулся, тут же ворота закрыл,
      И не стало обратного пути.

Катящиеся облака были жаворонками набиты,
И свистящими дроздами полны придорожные кусты,
      И октябрьское солнце
Наполнено летом, паутинкой повито
На плече холма, где певчие ветры
Наперебой с крылатыми певцами
      Врывались в утро…
      А я себе брёл и слушал
Холод ветра, выжимавшего дождик из пустоты,
      Далеко внизу над лесами.

Бледнел дождь над удалявшимся,
Уменьшавшимся портом.
У моря – мокрая церковка, с улитку величиной,
Из тумана торчали рожки её – и замок,
Коричневый как сова, едва ли не чёрный.
И сады расцветали в летней сказке,
      За городской стеной.
И без конца мог бы я удивляться чуду
      Своего дня рождения,
Под катящимся облаком, жаворонками набитым,
Но погода решила поссориться со мной.

Она отвернулась от блаженной страны,
      Явился иной воздух,
      Иное небо,
Но опять голубое летнее чудо нахлынуло с вышины
С яблоками, грушами, смородиной,
И я увидел ребёнка, которого давно уже не было,
                                                           И нету,
Бредущего с матерью в глубину позабытых дней
Сквозь разговорчивость солнечного света
      И легенды зелёных церквей,

Сквозь пере-пересказанные бормотанья детства.
      Его слёзы обжигали мне щёки,
      Его сердце билось во мне.
И был лес, и были река и море,
      А к мальчонке множеством лиц
Старалось прислушаться, приглядеться
      Лето мертвых,
Когда радостные истины шептал он
Деревьям, камням, рыбам и крабам на морском дне.
      Это живое чудо
      Звучало, журчало
Голосом воды и разноголосицей птиц.

      Без конца
Я мог бы удивляться чуду моего дня рождения,
Под облаком, жаворонками переполненным,
      Но погода
Отвернулась от меня разом.
      А настоящая радость
Давно умершего ребенка пела
И разгоралось на солнце пенье:
      Вот он
      Мой тридцатый год,
Он стоял тут в солнечный июльский полдень,
Когда город внизу лежал,
                          окровавленный осенней листвой…
Так пускай же правда сердца на этом холме
      В мелькании лет поёт!

Перевод Василия Бетаки
Филологическая редактура Елены Кассель

Ибо Бог, наш Бог- достойный противник,
который играет втё`мную.

Любил было Бога как детка сердечно
стучась на постой в голубые утробы,
любил Своего будто девушка мужа...
а ты оцени да попробуй

любить своего Бога как галантного противника, втё`мную играет который;
встречать своего Бога как ветры ночные за Арктуровым частоколом*.

Я играл с моим Богом на женщину,
я поспорил с ним, Богом, на истину,
я терял своё Богу как муж, не сморгнув -
он метал свои кости чистенько.

Им раздетый, я голую правду загну
вам осиновой розги листиком:

кто теряет Ему как мужик мужику,
победит переменой игры.
Я попёрся, голяк, под моло`ний фонарь,-
не вернул, наготы не покрыл,
ибо тот, кто играет с Ним голым мечом,
победит ,показав свою прыть.

Этот Бог- наш галантный противник, втёмну`ю играет который;
Три кирасы надень, если Бог не изволит повтора.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* Т.е. на своей территории, см. ист. Еnglish Pale- часть Ирландии, подведомственная Британии.

Ballad for Gloom
 
For God, our God is a gallant foe
That playeth behind the veil.

I have loved my God as a child at heart
That seeketh deep bosoms for rest,
I have loved my God as a maid to man—
But lo, this thing is best:

To love your God as a gallant foe that plays behind the veil;
To meet your God as the night winds meet beyond Arcturus' pale.

I have played with God for a woman,
I have staked with my God for truth,
I have lost to my God as a man, clear-eyed—
His dice be not of ruth.

For I am made as a naked blade,
But hear ye this thing in sooth:

Who loseth to God as man to man
Shall win at the turn of the game.
I have drawn my blade where the lightnings meet
But the ending is the same:
Who loseth to God as the sword blades lose
Shall win at the end of the game.

For God, our God is a gallant foe that playeth behind the veil.
Whom God deigns not to overthrow hath need of triple mail.

Ezra Pound

уйти не дожив до пенальти
не вспомнить на что мы зарплаты убили
уснуть согревая подушки...

искать красоту там где пенятся предки
в подречном земном переходе
на мраморном рыле италий эллады
купить потянув за кольцо парашюта
за кнопку из меди поддельной
великую штучку для дома...
чулки доброты у безногих за печкой
здоровье у горцев далёких
найти окуная в больные потоки
чужие изустные строки...
...очнуться в истерике послепродажной
когда напоказ родословной
густое как борщ из червей корневище

сдаваться беспамятным клоном

Блюз Бати-Смерти

Эй, Батя-Смерть, лечу домой я
Эй, беднячок, а ты одинокий
Эй ,старый папик, я знаю, куда мне

Батя Смерть рот закрой пустой
Мама здесь, загляни в подпол
Братка Смерть накрывай нам стол

О Детки Смертки дышать во все отверстья
Рыдающие грудки облегчат ваши Смерти
Боль долой, слёзки смоют отрепья

Тётка Старая Смерть не тряси скелетом
Дядька Старый Смерть мне ревёшь приветы
О Сеструха Смерть плачь сласти поэта

Ангел Смерть это твой покрой
Любик Смерть телом не со мной
Отче Смерть я иду домой

Гуру-Смерть ты прав, угрюм
Мастер-Смерть я тя благодарю:
научил, вдохновил ты меня,- вот те блюз
 
Буддhа-Смерть, бодрюсь с тобой
Дhарма-Смерть, твой взгляд иной
Сангhа-Смерть, проработаем всё

Кто родился страдает
Глупость нас опускает
Страшных правд не врубаю

Братец Вздох попрощаемся снова
Дал родиться мне было здоровым
Будь что будет, и так не хреново.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Father Death Blues 
 
Hey Father Death, I'm flying home
Hey poor man, you're all alone
Hey old daddy, I know where I'm going

Father Death, Don't cry any more
Mama's there, underneath the floor
Brother Death, please mind the store

Old Aunty Death Don't hide your bones
Old Uncle Death I hear your groans
O Sister Death how sweet your moans

O Children Deaths go breathe your breaths
Sobbing breasts'll ease your Deaths
Pain is gone, tears take the rest

Genius Death your art is done
Lover Death your body's gone
Father Death I'm coming home

Guru Death your words are true
Teacher Death I do thank you
For inspiring me to sing this Blues

Buddha Death, I wake with you
Dharma Death, your mind is new
Sangha Death, we'll work it through

Suffering is what was born
Ignorance made me forlorn
Tearful truths I cannot scorn

Father Breath once more farewell
Birth you gave was no thing ill
My heart is still, as time will tell.

Allen Ginsberg

На остановке (ты не спрашивай, чего-
ударят по головке) стоит к нам задом
проповедник (а лава, лава из вулкана!
не будет лета, нет, не будет) похожий
на старого медведя-и речи клеит.
Дети, бабы. Купи два пирожка, ему
(не надо даром, расспроси

его, послушай, впрочем- не ответит)
Был снежен март, а также- светел.
Теперь- Исландия, Сибирь.
Вот так же дед с бамбукомачтой
лет пять назад торчал вот здесь
с козой, облезлой старой клячей,
и выкликал: "Апрелю цвесть!",
листал поваренную книгу,
искал коварнейший рецепт;
а чёрт летал на русском Миге
и обрывал вишнёвый цвет.
 
На костоломке, волосат и гол,
жуёт пирог с укропом осьминог.
Не спрашивай, мы кто и почему-
посадят летом нас с тобой в тюрьму.

Всю ночь в постели я мечтал,-
был мудр на час, но беспримерно,-
что срезал эти волоса
и возложил на склеп Венеры.
Но что-то их долой снесло
в веселии ветров великих;
ввысь небо мудро возвело
горящий локон Вероники.
 
перевод с английского Терджимана Кырымлы     

 
I dreamed as in my bed I lay,
All night's fathomless wisdom come,
That I had shorn my locks away
And laid them on Love's lettered tomb:
But something bore them out of sight
In a great tumult of the air,
And after nailed upon the night
Berenice's burning hair.

William Butler Yeats

Хлам мертвеца

В разбитую колею ныряющие лафеты,
толкаемые их ржавой обслугой,
вязли как множество терновых венцов,
а ржавые стволы- что скипетры встарь:
чтоб стыла кровь скотов
ценой братьев наших.
Колёса скользили по раскисшим трупам,
а тем- не больно, пусть кости трещали;
сомкнутые рты не стонали:
мертвецы лежали вповалку, тут тебе друг и враг,
мужчина рождённый мужчиной, и женщиной,
а повозки ,крича, катили по ним
от ночи до ночи, и катят.
Ждала их земля
всегда, пока росли они,
портясь на погибель:
наконец, она взяла своё!
На это она способна: силой -силу,
тормознуть, остановить и держать.
Что за лютые представленья зажгли их тёмные души?
Земля! Они в тебя канули?
Куда-то должны были уйти они,
а покотом-грохотом по твоему хребту жёсткому-
их душ котомка,
лишённая божественно-наследных сутей.
Кто разбросал их? рассыпал кто?
Никто не видал, как тени душ их мяли траву,
или прощались с прерванными жизнями чтоб покинуть
те про`клятые ноздри и рты
когда проворные железные жгучие пчёлы
вышибали дикий мёд их юности.
Что до нас, бросавшихся в визжащий погребальный костёр
походя, особенно не расстраиваясь:
наши везучие члены то ли кровью богов напитаны,
кажутся бессмертными?
Может, когда пламя громко бросалось на нас,
страх бы распрямился в наших венах-
и перепуганная кровь замерла бы.
Воздух громок смертью,
тёмный воздух хлещет струями огня,
каннонаду не унять.
"Скоропостижно" теперь, "пять минут, как",-
те мертвецы козыряли времени бодрыми шагами жизни,
пока шрапнель не огласила "конец!",
да не всем. В кровоточаших приступах
некоторые беспомощные на носилках грёзили о доме,
о хорошем, промокнутом войной с их сердец.
Мужские мозги растекались пеной
по лицу носильщика-страдальца;
его трясущиеся плечи упускали ношу,
но когда братья оборачивались чтоб снова взглянуть на груз, тонущая душа уже оказывалась слишком глубоко
для людской нежности.
Они добавляли этот труп к прежним,
складируемым на перекрёстке дорог.
Почерневшие от странной пошести,
их дурные лица опали:
по веку на каждый глаз;
трава и расцвеченная глина
уже подвижнее их,
ступивших в великие тихие пределы.
Вот один из "свежих".
Его глухой слух ловил дальний гомон наших колёс,
а его воспрянувшая душа тянула ручонки
к живому слову дальних повозок.
Кровью огорошенный разум пробиваясь к свету,
крича в томлении по далёким колесующим повозкам,-
те быстро кончают
или кончаются сами,-
кричал, когда взор его тонул в приливе мира:
"Придут они? Придут они когда-нибудь?"
Наконец, треща, мы прокатили,
мы слышали его слабый вопль,
мы слышали его распоследний звук,
а наши колёса приплющили его мёртвое лицо.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Dead Man's Dump

The plunging limbers over the shattered track
Racketed with their rusty freight,
Stuck out like many crowns of thorns,
And the rusty stakes like sceptres old
To stay the flood of brutish men
Upon our brothers dear.
The wheels lurched over sprawled dead
But pained them not, though their bones crunched;
Their shut mouths made no moan,
They lie there huddled, friend and foeman,
Man born of man, and born of woman;
And shells go crying over them
From night till night and now.
Earth has waited for them,
All the time of their growth
Fretting for their decay:
Now she has them at last!
In the strength of her strength
Suspended - stopped and held.
What fierce imaginings their dark souls lit?
Earth! Have they gone into you?
Somewhere they must have gone,
And flung on your hard back
Is their souls' sack,
Emptied of God-ancestralled essences.
Who hurled them out? Who hurled?
None saw their spirits' shadow shake the grass,
Or stood aside for the half-used life to pass
Out of those doomed nostrils and the doomed mouth,
When the swift iron burning bee
Drained the wild honey of their youth.
What of us who, flung on the shrieking pyre,
Walk, our usual thoughts untouched,
Our lucky limbs as on ichor fed,
Immortal seeming ever?
Perhaps when the flames beat loud on us,
A fear may choke in our veins
And the startled blood may stop.
The air is loud with death,
The dark air spurts with fire,
The explosions ceaseless are.
Timelessly now, some minutes past,
These dead strode time with vigorous life,
Till the shrapnel called 'An end!'
But not to all. In bleeding pangs
Some borne on stretchers dreamed of home,
Dear things, war-blotted from their hearts.
A man's brains splattered on
A stretcher-bearer's face;
His shook shoulders slipped their load,
But when they bent to look again
The drowning soul was sunk too deep
For human tenderness.
They left this dead with the older dead,
Stretched at the cross roads.
Burnt black by strange decay
Their sinister faces lie,
The lid over each eye;
The grass and coloured clay
More motion have than they,
Joined to the great sunk silences.
Here is one not long dead.
His dark hearing caught our far wheels,
And the choked soul stretched weak hands
To reach the living word the far wheels said;
The blood-dazed intelligence beating for light,
Crying through the suspense of the far torturing wheels
Swift for the end to break
Or the wheels to break,
Cried as the tide of the world broke over his sight,
'Will they come? Will they ever come?'
Even as the mixed hoofs of the mules,
The quivering-bellied mules,
And the rushing wheels all mixed
With his tortured upturned sight.
So we crashed round the bend,
We heard his weak scream,
We heard his very last sound,
And our wheels grazed his dead face.

Isaac Rosenberg

- Коси круго`м, голубка-дрянь,
а я пока спляшу,
да чтоб остался на ногах
пока не закушу.

Я трезвость только берегу,
она -мой бриллиант;
а потому позволь плясать,
пусть пьяницы храпят.
-Ты под-, ты по`д ноги смотри,
летай, да не забудь:
под всяким горе-плясуном-
мертвец в своём гробу.
- Голубка, верх и низ- одно,
наяда, нет, не дрянь;
мертвец есть плящуший алкаш,
все мертвецы суть пьянь.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Come swish around, my pretty punk,
And keep me dancing still
That I may stay a sober man
Although I drink my fill.

Sobriety is a jewel
That I do much adore;
And therefore keep me dancing
Though drunkards lie and snore.
O mind your feet, O mind your feet,
Keep dancing like a wave,
And under every dancer
A dead man in his grave.
No ups and downs, my pretty,
A mermaid, not a punk;
A drunkard is a dead man,
And all dead men are drunk.

William Butler Yeats