Хлам мертвеца

В разбитую колею ныряющие лафеты,
толкаемые их ржавой обслугой,
вязли как множество терновых венцов,
а ржавые стволы- что скипетры встарь:
чтоб стыла кровь скотов
ценой братьев наших.
Колёса скользили по раскисшим трупам,
а тем- не больно, пусть кости трещали;
сомкнутые рты не стонали:
мертвецы лежали вповалку, тут тебе друг и враг,
мужчина рождённый мужчиной, и женщиной,
а повозки ,крича, катили по ним
от ночи до ночи, и катят.
Ждала их земля
всегда, пока росли они,
портясь на погибель:
наконец, она взяла своё!
На это она способна: силой -силу,
тормознуть, остановить и держать.
Что за лютые представленья зажгли их тёмные души?
Земля! Они в тебя канули?
Куда-то должны были уйти они,
а покотом-грохотом по твоему хребту жёсткому-
их душ котомка,
лишённая божественно-наследных сутей.
Кто разбросал их? рассыпал кто?
Никто не видал, как тени душ их мяли траву,
или прощались с прерванными жизнями чтоб покинуть
те про`клятые ноздри и рты
когда проворные железные жгучие пчёлы
вышибали дикий мёд их юности.
Что до нас, бросавшихся в визжащий погребальный костёр
походя, особенно не расстраиваясь:
наши везучие члены то ли кровью богов напитаны,
кажутся бессмертными?
Может, когда пламя громко бросалось на нас,
страх бы распрямился в наших венах-
и перепуганная кровь замерла бы.
Воздух громок смертью,
тёмный воздух хлещет струями огня,
каннонаду не унять.
"Скоропостижно" теперь, "пять минут, как",-
те мертвецы козыряли времени бодрыми шагами жизни,
пока шрапнель не огласила "конец!",
да не всем. В кровоточаших приступах
некоторые беспомощные на носилках грёзили о доме,
о хорошем, промокнутом войной с их сердец.
Мужские мозги растекались пеной
по лицу носильщика-страдальца;
его трясущиеся плечи упускали ношу,
но когда братья оборачивались чтоб снова взглянуть на груз, тонущая душа уже оказывалась слишком глубоко
для людской нежности.
Они добавляли этот труп к прежним,
складируемым на перекрёстке дорог.
Почерневшие от странной пошести,
их дурные лица опали:
по веку на каждый глаз;
трава и расцвеченная глина
уже подвижнее их,
ступивших в великие тихие пределы.
Вот один из "свежих".
Его глухой слух ловил дальний гомон наших колёс,
а его воспрянувшая душа тянула ручонки
к живому слову дальних повозок.
Кровью огорошенный разум пробиваясь к свету,
крича в томлении по далёким колесующим повозкам,-
те быстро кончают
или кончаются сами,-
кричал, когда взор его тонул в приливе мира:
"Придут они? Придут они когда-нибудь?"
Наконец, треща, мы прокатили,
мы слышали его слабый вопль,
мы слышали его распоследний звук,
а наши колёса приплющили его мёртвое лицо.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Dead Man's Dump

The plunging limbers over the shattered track
Racketed with their rusty freight,
Stuck out like many crowns of thorns,
And the rusty stakes like sceptres old
To stay the flood of brutish men
Upon our brothers dear.
The wheels lurched over sprawled dead
But pained them not, though their bones crunched;
Their shut mouths made no moan,
They lie there huddled, friend and foeman,
Man born of man, and born of woman;
And shells go crying over them
From night till night and now.
Earth has waited for them,
All the time of their growth
Fretting for their decay:
Now she has them at last!
In the strength of her strength
Suspended - stopped and held.
What fierce imaginings their dark souls lit?
Earth! Have they gone into you?
Somewhere they must have gone,
And flung on your hard back
Is their souls' sack,
Emptied of God-ancestralled essences.
Who hurled them out? Who hurled?
None saw their spirits' shadow shake the grass,
Or stood aside for the half-used life to pass
Out of those doomed nostrils and the doomed mouth,
When the swift iron burning bee
Drained the wild honey of their youth.
What of us who, flung on the shrieking pyre,
Walk, our usual thoughts untouched,
Our lucky limbs as on ichor fed,
Immortal seeming ever?
Perhaps when the flames beat loud on us,
A fear may choke in our veins
And the startled blood may stop.
The air is loud with death,
The dark air spurts with fire,
The explosions ceaseless are.
Timelessly now, some minutes past,
These dead strode time with vigorous life,
Till the shrapnel called 'An end!'
But not to all. In bleeding pangs
Some borne on stretchers dreamed of home,
Dear things, war-blotted from their hearts.
A man's brains splattered on
A stretcher-bearer's face;
His shook shoulders slipped their load,
But when they bent to look again
The drowning soul was sunk too deep
For human tenderness.
They left this dead with the older dead,
Stretched at the cross roads.
Burnt black by strange decay
Their sinister faces lie,
The lid over each eye;
The grass and coloured clay
More motion have than they,
Joined to the great sunk silences.
Here is one not long dead.
His dark hearing caught our far wheels,
And the choked soul stretched weak hands
To reach the living word the far wheels said;
The blood-dazed intelligence beating for light,
Crying through the suspense of the far torturing wheels
Swift for the end to break
Or the wheels to break,
Cried as the tide of the world broke over his sight,
'Will they come? Will they ever come?'
Even as the mixed hoofs of the mules,
The quivering-bellied mules,
And the rushing wheels all mixed
With his tortured upturned sight.
So we crashed round the bend,
We heard his weak scream,
We heard his very last sound,
And our wheels grazed his dead face.

Isaac Rosenberg

Возвращаясь, слушаем жаворонков
 
Мрачная ночь.
И, хоть живьём ступаем, знаем мы,
что за нечистая притаилась здесь.
Члены натруженные волоча, знаем только:
эта отравленная дымом колея ведёт в наш лагерь-
чтобы соснуть в покое чуть.
Но чу! веселье..., что за странное веселье.
Глянь! вершины ночи кружа`т невидимыми жаворонками.
Музы`ка ливнем грянула нам в лица внемлющие наши.
Смерть способна метнуться из темноты просто,
подобно песне...
Да только песенка грядёт,
подобна грёзам слепца на песце
(о приливе опасном),
подобна волосам девы, ибо снится ей мирное небо
(или- поцелуям её, в них змея затаилась).

перевод с английского Терджимана Кырымлы (см. ниже  в тексте оригинала, алым выделено мной,- прим.перев.)

Returning, We Hear The Larks

Sombre the night is.
And though we have our lives, we know
What sinister threat lurks there.
Dragging these anguished limbs, we only know
This poison- blasted track opens on our camp –
On a little safe sleep.
But hark! joy – joy – strange joy.
Lo! heights of night ringing with unseen larks.
Music showering our upturned list'ning faces.
Death could drop from the dark
As easily as song –
But song only dropped,
Like a blind man's dreams on the sand
By dangerous tides,
Like a girl's dark hair for she dreams no ruin lies there,
Or her kisses where a serpent hides.

Isaac Rosenberg

Тьма крошится долой -
Сейчас по-прежнему друидов давних Время.
Одно живое существо кусает палец мне:
Ехидная сомнительная крыса,-
А я-то с парапета мак сорвал,
Чтоб сунуть за ушко` его себе.
Тебя убьют они, чудна`я, коль прознают
В тебе космополитку:
Сейчас коснулась ты руки английской,
А завтра и немецкую оближешь,
Чтоб вскоре пересечь "зелёнку"
Когда стемнеет, от окопа до окопа.
Ты, знаю, ухмыляешься втихую, обегая
глаза-алмазы, члены что полена бой-атлетов,
которым жить опасней, чем тебе:
дворо`вых прихотливого убийства,
в кишках земли кишащих ползунов-
поля ля Франс изрыты ими.
И как тебе со стороны глаза людские
когда визжат железки, а огонь
по небесам притихшим скачет?
Одна восьмая нота- сердцу жуть?
Те маки, что из вен мужских растут,
по-прежнему, сейчас-... оставим.
А мой , за ухом- безопасен,
он мал и бел, в пыли.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The darkness crumbles away
It is the same old druid Time as ever,
Only a live thing leaps my hand,
A queer sardonic rat,
As I pull the parapet's poppy 
To stick behind my ear.
Droll rat, they would shoot you if they knew
Your cosmopolitan sympathies,
Now you have touched this English hand
You will do the same to a German 
Soon, no doubt, if it be your pleasure
To cross the sleeping green between.
It seems you inwardly grin as you pass
Strong eyes, fine limbs, haughty athletes,
Less chanced than you for life, 
Bonds to the whims of murder,
Sprawled in the bowels of the earth,
The torn fields of France.
What do you see in our eyes
At the shrieking iron and flame 
Hurled through still heavens?
What quaver -what heart aghast?
Poppies whose roots are in men's veins
Drop, and are ever dropping;
But mine in my ear is safe, 
Just a little white with the dust.

Isaac Rosenberg