Сашин брат, кинооператор Владимир Пика снял фильм памяти брата "Утешение или танец моржа".

Совершенно случайно. Читал одну супер заумную книгу про искуственный интеллект (Пенроуз "Тени разума. В поисках науки о сознании") и в списке литературы наткнулся на вдруг заинтересовавшее. Быстренько нашел, скачал, начал читать и вообще охренел до состояния нирваны. Это надо читать всем, кого интересует мышление, сознание и осознание. Не беллетристика.

Оливер Сакс известный невролог, психолог и (попутно) писатель, один из самых известных в своей области на Западе.

Читаю медленно, ибо смакую. Пока самое жуткое, что только можно себе представить - это "Заблудившийся мореход".

Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти -- вообще не жизнь. <...> Память -- это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без нее мы ничто... (Мне остается лишь ждать приближения окончательной амнезии, которая сотрет всю мою жизнь -- так же, как стерла она когда-то жизнь моей матери).

Луис Бунюэль

Этот волнующий и страшный отрывок из недавно переведенных воспоминаний Бунюэля ставит фундаментальные вопросы -- клинического, практического и философского характера. Какого рода жизнь (если это вообще можно назвать жизнью), какого рода мир, какого рода "Я" сохраняются у человека, потерявшего большую часть памяти и вместе с ней -- большую часть прошлого и способности ориентироваться во времени?
Вопросы эти тут же напоминают мне об одном пациенте, в котором они находят живое воплощение. Обаятельный, умный и напрочь лишенный памяти Джимми Г. поступил в наш Приют под Нью-Йорком в начале 1975 года; в сопроводительных бумагах мы обнаружили загадочную запись: "Беспомощность, слабоумие, спутанность сознания и дезориентация".

Сам Джимми оказался приятным на вид человеком с копной вьющихся седых волос -- это был здоровый, красивый мужчина сорока девяти лет, веселый, дружелюбный и сердечный.
-- Привет, док! -- сказал он, входя в кабинет. -- Отличное утро! Куда садиться?

<...>

Впервые столкнувшись с Джимми, я предложил ему вести дневник, куда он мог бы ежедневно записывать все случившееся, а также свои мысли и воспоминания. Этот проект провалился -- сперва оттого, что дневник постоянно терялся, так что в конце концов пришлось его к Джимми привязывать, -- а затем из-за того, что автор дневника, хоть и заносил туда прилежно все, что мог, не узнавал предыдущих записей. Признав свой почерк и стиль, он неизменно поражался, что вообще что-то записывал накануне.

Но даже искреннее изумление по большому счету оставляло его равнодушным, ибо мы имели дело с человеком, для которого "накануне" ничего не значило. Записи его были хаотичны и бессвязны и не могли дать ему никакого ощущения времени и непрерывности. Вдобавок, они были банальны ("яйца на завтрак", "футбол по телевизору") и никогда не обращались к более глубоким вещам.
Но имелись ли вообще глубины в беспамятстве этого человека? Сохранились ли в его сознании хоть какие-то островки настоящего чувства и мысли -- или же оно полностью свелось к юмовской бессмыслице, к простой череде разрозненных впечатлений и событий?

Джимми догадывался и не догадывался о случившейся с ним трагедии, об утрате себя. (Потеряв ногу или глаз, человек знает об этом; потеряв личность, знать об этом невозможно, поскольку некому осознать потерю). Именно поэтому все расспросы на рациональном, сознательном уровне были бесполезны.

<...>

-- Как вы считаете, есть у Джимми душа? -- спросил я однажды наших сестер-монахинь.

Они рассердились на мой вопрос, но поняли, почему я его задаю.

-- Понаблюдайте за ним в нашей церкви, -- сказали они мне, -- и тогда уж судите.

Я последовал их совету, и увиденное глубоко взволновало меня. Я разглядел в Джимми глубину и внимание, к которым до сих пор считал его неспособным. На моих глазах он опустился на колени, принял святые дары, и у меня не возникло ни малейшего сомнения в полноте и подлинности причастия, в совершенном согласии его духа с духом мессы. Он причащался тихо и истово, в благодатном спокойствии и глубокой сосредоточенности, полностью поглощенный и захваченный чувством. В тот момент не было и не могло быть никакого беспамятства, никакого синдрома Корсакова, -- Джимми вышел из-под власти испорченного физиологического механизма, избавился от бессмысленных сигналов и полустертых следов памяти, и всем своим существом отдался действию, в котором чувство и смысл сливались в цельном, органическом и неразрывном единстве.

Я видел, что Джимми нашел себя и установил связь с реальностью в полноте духовного внимания и акта веры. Наши сестры не ошибались -- здесь он обретал душу.
<...>

  В регулярных упражнениях в спортзале есть и свои минусы, избыток энергии выливается повсюду, двери хлопают громче, клавиши ноутбука не выдерживают такой силы нажатий и залипают, бумага рвётся от прикосновений шариковой ручки, а старые друзья в рукопожатиях ощущают свою руку словно под многотонным прессом, педали автомобиля прилипают к стенке, а здесь надо быть предельно осторожным. Нужно учиться пользоваться многими вещами заново и никогда не забывать с чего всё начиналось, ту маленькую гантельку и два подхода по пятнадцать подъёмов. Не забывать старых друзей, которые подсадили на тренировки и выходить иногда в сеть хоть как-то выражая свою благодарность, например одной скромной фотографией. Неплохо бы иметь такую с самого начала своего пути, снимать на фото свои успехи и даже неудачи. Хронология будет полезным видимым результатом тренировок и по ней можно будет внести коррективы для дальнейшего развития, увидеть на что способен организм человека, для лучшего сохраниния преобразований в памяти, себе, друзьям, семье. Гены играют большую роль в строении человеческого тела, но генномодифицированные продукты и то, что будет в будущем может быть изменит эту тенденцию, и если отпрыски станут похожи на официанта из закусочной им можно будет продемонстрировать гены своих предков до пятьдесятого колена. И даже сравнить их с обложками популярных журналов. Гарантий быть не может, но вполне возможно, что эта история положительно повлияет на того, кому она была рассказана-показана.

- Молодой человек! Вы куда направляетесь? –  голос охранника вывел меня из оцепенения.

Пелена непонятного тумана упала с моих глаз. Я стоял, занеся правую ногу над первой ступенькой старой, покореженной лестницы, перегороженной неким подобием шлагбаума, которая вела вдоль кирпичной стены соседнего двора наверх, в темноту…

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

- Ба! Я во Двор! – крикнул куда-то в мрак длинного коридора киевской коммуналки, пригладив рукой непослушный вихор черных, вьющихся волос мальчишка лет шести - семи, в коротких штанах до колен, в рубашке с коротким рукавом и в китайских кедах «два мяча».

- Со Двора не уходить! – крикнула ему Ба.

- ….дить! – донеслось из тоннеля коридора.

Впрочем, мальчика этого уже не слышал. Мухой проскочив страшный, влажный сумрак «черного хода», он выскочил в утреннюю прохладу огромного, как ему казалось, Двора, посередине которого рос большущий старый каштан. Кирпичные стены, ограничивавшие Двор со всех сторон, и раскидистая крона каштана хранили обитателей Двора от июльского изнуряющего зноя. Под каштаном стояла лавочка, сейчас пустовавшая. Но по вечерам вокруг нее собирался «кружок по интересам». Сперва сидели тетушки – бабушки, а попозже собиралась молодежь и детвора, бренчали на гитаре, играли в игры. Попозже, когда зажигались фонари, на лавочку стекались мужички с картами и домино.

- Роооомка!!! Ромка! – крикнул мальчишка в окно первого этажа.

- Щя выйду. – отозвался оттуда невидимый Ромка.

Ромкин дом образовывал вторую стену, ограничивавшую Двор. Дом, в котором жил мальчика, выходил фасадом на улицу Горького и был до цоколя выкрашен нарядной желтовато - розовой краской. Ромкин дом стоял в глубине Двора и его стены никто никогда не красил. Он был обычного кирпичного цвета, как и остальные две стены, отделявшие Двор от соседских дворов. Вдоль правой стены Ромкиного дома шла старая гранитная лестница, которая вела на «второй двор». Там не было ничего интересного, и мальчишки никогда там не задерживались.  Их всегда тянуло к совсем другому месту – на ТРЕТИЙ ДВОР…

- Ну что, пошли? – буркнул Ромка, спустившись с крыльца. Он вел себя, как командир, потому что идея сегодняшнего похода принадлежала ему.

- Дед ждет.

И они понеслись вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и обгоняя друг друга.

На ТРЕТЬЕМ ДВОРЕ жизнь была совсем другой, отличной от той, к которой привык мальчишка, проживший все свои шесть лет в городе. В отличие от Двора, все стены были тут белоснежные, как будто только что выбеленные известкой. Тут, в самом центре города, росли огромные яблони. Пахло свежескошенной травой и еще чем-то непонятным, щекочущим ноздри. И что самое поразительное – сюда не доносились надрывные звуки оживленного центра. На ТРЕТЬЕМ ДВОРЕ царили тишина и приятная прохлада.

ТРЕТИЙ ДВОР был «глухим». В него можно было попасть только по той самой лестнице.

К дальней стене, в углу, «прилипла» одноэтажная халупка с деревянной покосившейся дверью и двумя маленькими окошками, выкрашенными синей краской. Халупка, несмотря на свою ветхость, была выбелена известкой, как и стены двора. Все было не так. Все было по-другому.

Ромка взялся за ручку двери и робко просунул голову в сени.

- Дед… Деееед… - полушепотом позвал он. – Мы пришлиии…

- Кхеее-кхе! Экхе-кхе! – раздалось в ответ – Ну и входите, раз пришли.

Убранство единственной комнаты было таким же непривычным, как и весь ТРЕТИЙ ДВОР. Стол, два стула, кушетка – все было старое, архаичное. Но было видно, что делалось на века. В комнатке было чисто и аккуратно. На стуле стояла большая корзина с яблоками.

На кушетке полулежал Ромкин дед – старый биндюжник (да-да, биндюжники были не только в Одессе). Седые волосы обрамляли смуглое, морщинистое лицо с орлиным носом. Из-под густых бровей глядели острые, но бесконечно добрые глаза. Седая бородища была желтой от табачного дыма. Дед был одет в холщовую рубаху и такие же, серовато – белые, штаны. В уголке рта, из-под усов, торчала самокрутка – козья ножка, ароматный дым которой как раз и щекотал ноздри мальчишек.

- Вон, яблочек возьмите.- прохрипел дед – Рано утречком собрал.

Мальчишки схватили по большущему, душистому яблоку, тиранули об живот, и с хрустом откусили по смачному куску. Яблоки были сочные, сладкие, с чуть заметной кислинкой. Сок струйкой тек по их подбородкам.

- От вы свыни – по-доброму отругал их дед. – Ну, подходите, цукерок дам…

Мальчишки и боялись и бесконечно любили деда. Ромкина мама ругала их за эти походы, говоря, что дед болен и ему нужен покой. А дед всегда радовался визитам мальчишек, угощая чем-нибудь вкусненьким….

Потом дед выходил на двор «погріти кости», сидел на лавочке, дымя «козьей ножкой» и рассказывая мальчишкам истории, которые казались им тогда сказками и фантазиями старика.

Потом за ними приходили. Ба, или Ромкина мама утаскивала их домой, ругая за то, что ушли на ТРЕТИЙ ДВОР и «яжеговориласодворанеуходить!». А дед сидел на лавочке, глядя им в след и в его желтых усищах блуждала улыбка…

Деда вскорости не стало, и бегать на ТРЕТИЙ ДВОР стало неинтересно. За яблонями никто не ухаживал, траву косить было некому. И через какое-то время ТРЕТИЙ ДВОР превратился в заброшенный пустырь, единственными обитателями которого были бродячие коты да голуби….

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

- Молодой человек! Вы куда направляетесь? – голос охранника вывел меня из оцепенения.

Пелена непонятного тумана упала с моих глаз. Я стоял, занеся правую ногу над первой ступенькой старой, покореженной лестницы, перегороженной неким подобием шлагбаума, которая вела вдоль кирпичной стены соседнего двора наверх, в темноту…

- В ДЕТСТВО….- чуть слышно произнес я и, развернувшись, пошел в темноту подворотни….

Про машинку времени...

Этой ночью какие-то тати сняли с пьедестала памятник.

Уже второй год живу недалеко от могилы Пастернака. Стыд сплошной: надо было бы еще год назад прийти на могилу поэта, литию прочесть (пропеть, прошептать). А не получилось. Не сложилось. Лень-матушка да суета-зараза.

Мертвые – они только условно мертвые. Трудно сказать, кто живее: сегодняшние живые или вчерашние мертвые. А кто кого мертвей? Оскар Уайльд или вчера похороненный парикмахер с бульвара Распай? Трудно сказать. Мертвые и живые сплелись воедино, и кто мертвей, а кто живей, сказать сложно. По мне – мертвые живее живых, а живые мертвее мертвых.

Но вот случилось, сложилось, удалось. Поехали. В смысле – в Переделкино. Смех сказать – поехали. Полчаса – и на месте. Это разве «ехали»? Припарковались, нашли. Сторож всё показал привычно, и мы двинулись. Как тысячи тех, что перед нами. Как тысячи тех, что после нас.

Вдоль забора, вперед, вперед. Справа будет могила Тарковского. Вот она.

Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.

Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало…

Рядом крест с именем сына. Сам-то сын – во французской земле. И на могиле надпись: «Человеку, увидевшему ангела». Вечная память, и дальше, вдоль забора. Дальше. Стоп. Вот она – могила с белым обелиском. Здравствуйте, Борис Леонидович.

Ведь удивительно. Жил человек. Писал, переводил, грешил, каялся. Я – о Пастернаке.

Недавно мы читали о Квентине Тарантино, как тот в Москву приезжал и сразу – в Переделкино. А как приехал на могилу Пастернака, то попросил всех уйти. И потом сел рядышком с белым камнем, закрыл глаза и притих. Надолго.

Борис Леонидович, оказалось, его любовь с самой юности. Переводчики и журналисты тогда ждать умаялись. И все удивлялись: отчего это режиссер «Бешеных псов» и «Криминального чтива» не в клубах зависает, а на кладбище уединяется?

Мы тогда с сыном покраснели до ушей. Культовые режиссеры, которых мы за отмороженных считаем, любят Пастернака и вообще серьезную поэзию. А мы – лодыри – живем по соседству с великими и ленимся пятую точку от дивана оторвать, чтоб прийти на могилу мэтра или в дом-музей.

Взгляд скользнул по красивой могиле неподалеку. Имя я не запомнил. Портрет покойника с черного камня на обелиске смотрел уверенно и серьезно. Над именем было выбито: «Писатель». Надо же! И рядом еще пара очень назидательных строчек. Что-то вроде: «Я жил! Я творил! Помните!»

Жил человек. Не то что мы – прозябаем. Творил человек! Требует, чтоб помнили. А рядом, в трех шагах всего, – белый камень с надписью: «Пастернак». Безо всяких: «Я горел! Я страдал! Не смейте забывать!» Кто подлинно велик, тому лишь нужно имя написать. Узнают. Вспомнился невольно диалог Суворова с Державиным. «Ты что мне на могиле напишешь?» – спросил Суворов. «Здесь лежит Суворов», – был ответ. «Помилуй Бог. Как хорошо!» – воскликнул непобедимый генералиссимус.

За этим анекдотом мы и направили стопы вверх по дорожке, на выход. Сколько еще могил есть на свете, возле которых нужно постоять, посидеть, помолчать, помолиться…

Андрей Ткачев