хочу сюди!
 

Маша

50 років, козоріг, познайомиться з хлопцем у віці 37-65 років

Замітки з міткою «изотоп»

Артур Шницлер "Успех", рассказ (отрывок 1)

Энгельберт Фридмайер, страж безопасности номер семнадцать тысяч девятьсот двенадцать, пребывал на посту меж Кайзер-Йозеф- и Таборштрассе и размышлял о своём неудавшемся житье. Три года истекло с того дня, когда он в качестве отставного ефрейтора покинув военную службу, влился в ряды Корпуса стражей порядка, питая благороднейшие чувтва к новому своему ремеслу, будучи преисполнен горячим рвением к устройству порядка и безопасности в городе. Энгельбертова возлюбленная, дочь оставника Антона Весли,едва не была вскоре в качестве супруги введена в дом мужа ,но виды на продвижение по службе того были туманны, даже сомнительны. Ибо три года как три весны пролетели не оставив и цветка успеха. Ни одного подходящего происшествия не приключилось на венском посту стража. Энгельбертово вышестоящее начальство сомневалось в усердии постового, товарищи разуважали его, а Кати, бевшая прежде отрадой его в трудные времена, стала, что горше всего, посмеиваться над женихом, который при всём при том не чувствовал собственной вины. Он был несчастен. В радиусе тысячи шагов от поста злодейское отребье вывелось. На самых оживлённых перекрёстках, где кучера за быструю езду и прочие нарушения правил ловились было дюжинами, выстаивал наш герой. Он же в праздничные ночи вершил службу у самых отпетых злачных мест, где , бывало, то и дето вываливались из дверей посетители с криками "я заколот!"... Да, его даже однажды определили на улицу, где была запрещена езда на велосипедах и где его предшественнику удалось в один славный день препроводить в комиссариат шестьдесят семь "циклистов". Но как только Энгельберт Фридмайер ("бородатый ангел- мирный коршун", только что "коршун"- "Гайер",а "мауэр"- "стена", -прим. перев.) занял отвественный пост, всё переменилось. Отъявленные лихачи кротко трусили, скандалисты уступали дорогу и места стоянок, а необузданнейшие велосипедисты, повинуясь биению сердца энгельбертова, катили пешком до конца улицы. Энгельберт вынужден был молча наблюдать за отсутствием каких бы то нибыло непорядков и постоянством безопасности. И в других мелких удовольствиях, изредка выпадавших на долю сослуживцев, судьба ему, без пояснений, отказывала. Не высмотрел он ни единой молодой дамы в слишком утреннем туалете у окна; не попалась ему некая гуляющая, с умыслом себя неподобающим образам прохожим предлагающая; не прокатил мимо фиакр с подозрительно опущенными жалюзи; не пришлось ему, патрулируя публичный сад, застать врасплох слишком влюблённую пару. А также в случаями посерьёзнее, на которых столько сотоварищей насрывали себе непреходящих лавров, доля его, без комментариев, обделила. Энгельберт как-то оказался в числе избранных стражей парламента когда социалистические орды, вопя, текли мимо. Наш герой напряжённо всматривался, не осмелится ли кто хоть раз антидержавным выкриком или насмешкой оскорбить всякоивсемиуважаемого бургомистра... Поравнявшись с Фридмайером, все немели как бы оглушённые присутствием доброго ли, злого духа. В другой раз оказался он среди тех стражей, что строили ряды в ожидании проезда коронованной особы. Он наблюдал как в десяти шагах поодаль младший его коллега задержал бесстыдного пешехода, глухого или не имевшего ни малейшего понятия о том, что от него требуется, к тому же- сопротивлявшегося. А за спиной Энгельберта стоял народ часами, стеной, не напирая и не ломая ряд.
Но худшее стряслось, когда постовой, казалось ему, был близок к цели, а предвкушение успеха обернулось горчайшим разочарованием. Это произошло милым, вроде нынешнего, вечерним днём. Энгельберт дежурил на Ротентурмштрассе когда заметил приближающегося элегантного господина за руку с маленькой девочкой. Малышка казалась уставшей- элегантный герр волок её за собой. Та приседала- элегантный герр рывком подымал её. Малышка плакала, кричала -элегантный герр стыдил её столь громко, что Энгельберт разбирал слова весьма предосудительного и легкомысленного свойства. Девочка причитала: "Мой любимый, хороший папа, я устала!", и опускалась на колени. Элегантный герр клал её замертво на тротуар избивая тростью по головке. Народ сновал мимо- Энгельберт же устремил горящий взор прямо в цель. Случай выпал особенно счастливый: как раз возбудился публичный интерес к третированию детей. Одним ударом можно было стать человеком дня. Что там толчки, щипки, уколы! Тут ,возможно, происходит убийство беззащитного ребёнка, а Фридмайер, что называется, попал в струю. Злоумышленное существо торило дорогу сквозь поток толпы,- ловец пошёл на зверя. Но что увидел страж? Люди ,которые, казалось ему, обязаны были возмутиться, смеялись. Элегантный господин приговаривал: "Позволю себе, милостивые дамы и господа, пригласить вас. Сегодня вечером в Цветочном сквере состоится мой дебют", и клал на тротуар деревянную куклу. Энгельберт надеялся, что не всё ещё потеряно: возможно, происходит весьма рафинированное преступление,- убийца выдаёт себя за чревовещателя, а труп ребёнка- за марионетку. И, когда Энгельберт, присев, уставился в стеклянные глаза деревянной куклы, напряжение достигло предела. Ещё блеснула возможность свести чревовещателя по причине явного возмущения оным общественного спокойствия, но в этот миг подошли двое офицеров кавалерии да и завели с артистом разговор по душам. Энгельберт с ужасом узнал в одном из офицеров эрцгерцога, прочувствовал неуместность собственного присутствия- и ретировался прочь.
С того дня уж не сомневался Энгельберт Фридмайер в том, что злой рок сопутствует ему. Не без зависти поглядывал наш герой на некотороых своих товарищей, кому закон судьбы не писан,- и пробуждалось в Энгельберте потаённая страсть превзойти этих строгих службистов. Все душевнее принимал он беспримерную тишь да гладь вокруг себя как персональную насмешку, а всё своё окружение- за банду отъявленных, что своим неучастием желает свести его в могилу, не иначе.
И так стоял он на своём посту с тягостным чувством собственной ненужности и комичности. Вечер близился. Запоздалые прохожие устремляли стопы к Пратеру, что влёк их в свой воскресный кавардак.  Энгельберт вышагивал взад-кру-гом-впе-рёд. Иногда останавливался он, глядел вдоль улицы, бросал взгяды в направлении Северо-Западного вокзала, мимилётом- к звезде Пратера- и снова шагал взад-кру-гом-впе-рёд. С первого взгляда заметил он знакомый силуэт, что от Таборштрассе приближался к посту. Это была Катарина в голубом, в белый горошек, фуляровом платье и белой соломенной шляпке с красным "солнечным" зонтиком, - она всё приближалась, и Энгельберт уже различал её улыбку.  Кати знала, что муж на посту... пожелала проведать мужа? Тот не мог и надеяться на подобное, ибо в последние дни невеста не слишком с ним любезничала, даже пуще прежнего сердилась. Она шла к постовому. Тот ещё заметил, что в десяти шагах за ней, что ещё более подозрительно, следовал, жонглируя тросточкой, некий молодой человек в светло-сером костюме с сигаретой во рту.
Энгельберт, который обычно занимал середину улицы, направился к тротуару. Катарина остановилась и обратилась, неизменно улыбаясь, к жениху: "Герр зихерхайтвахманн, прошу любезно, где тут Пратер?"


продолжение следует

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Артур Шницлер "Одинокий путь", пьеса (4: 8-9)

* * * * *,...............................................................................................heart rose !:)

Восьмая сцена

Юлиан и Зала.

Юлиан: Вы сомневаетесь в успехе совместных с графом Ронски шагов?
Зала: Я уж предварительно заручился уверениями графа Ронски, иначе б не убедил Феликса.
Юлиан: Зачем вы это сделали, Зала?
Зала: Вероятно, потому, что Феликс мне симпатичен, а я желаю отправиться в путь в приятной компании.
Юлиан: И вы даже не подумали, как мне больно думать, что мону потерять его?
Зала: Что вы, Юлиан! Потерять можно лишь то ,чем владеешь. А владеть позволительно тем, на что имеешь право. Это вы знаете столь же хорошо, как и я.
Юлиан: Разве коль нуждаешься в ком, то вовсе не имеешь права? Разве вам невдомёк, Зала, что он- моя последняя надежда?...что у меня вообще никого и ничего ,кроме него не осталось? Что я тыкаюсь повсюду- и хватаюсь за воздух? ...Что меня пугает грядущее одиночество?
Зала: И вам полегчает ,если он останется?...Что вам проку в детской нежности, от которой он вам уделяет? ...Что в ней проку кому-нибудь иному? ...Вас пугает одиночество? А если б вы жили в браке, разве не ощущали б одиночества? ...А среди собственных детей и внуков,- нет?  А если б утвердились во славе, богатстве, признанной гениальности- нет? ...И пусть бы нас сопровождала процессия вакханок- путь наверх мы вершим в одиночестве, каждый... мы, которые никому не принадлежим. Старость- всего лишь индивидуальное ремесло для таких как мы, и дурак- тот, кто вовремя не остепенится , не состоится к старости.
Юлиан: А вы, Зала, вы полагаете, что не нуждаетесь ни в ком?
Зала: Вот, когда они потребуются мне, то в любое время окажутся под рукой. Я постоянно был несколько отстранён от прочих. В том, что они этого не замечают, нет моей вины.
Юлиан: В этом вы абсолютно правы ,Зала.  И ещё: вы не любили ни одно живое существо на земле.
Зала: Возможно... А вы? И того меньше, Юлиан... Любить- значит ради кого-то перемениться. Ничего не скажешь, это- желанное состояние души, но ,в любом случае, мы оба очень далеки от него. Что бы любой, подобный нам, в таком состоянии, при любови, дал миру? Нечто абсолютно похотливое, лживое, жеманное, пошлое, душещипательное, чем любовь бы проявилась- в итоге, это была б не любовь. Способны ль мы были в таком случает на жертву, согласную с собственным  расчётом и честолюбием? Мы б не преминули оболгать, предать тех, кто нас смог бы осчастливить, порадовать малой толикой наслажденья или истинного чувства? ...Поставили б мы на кон собственные жизни, отказались бы от одинокой умиротворёности- да не ради потехи, не по глупости... нет: чтобы далее блюсти благополучие избранных нами, и вручивших себя нам особ?  И вы ещё полагаете, что мы вправе требовать возмещения даров? Я не о коралловой цепочке, не о ренте, не о мудрых наставлениях наших- нет: о части самих себя, которую теряем ради них, и не получаем ничего взамен. Мой милый Юлиан, нам бы оставить настежь двери, -выноси что пожелаешь, любой, любая- но мы же с вами всегда были запасливы, а вы- порасчётливее меня. Теперь нам остаётся с чистой совестью пожать друг другу руки. Я немного увереннее вас: вот и вся наша разница. ...Но я вам не поведал ничего нового. Вы всё это знаете так же хорошо, как и я. У нас не было никакой возможности обманываться: иногда мы на это отваживались, с упорством , достойным лучшего применения- зря. Мы способны разнообразить собственную глупость, низость-  но нам не переменить себя. Скажем от души: мы знаем, на что годимся. Холодает, Юлиан, пойдёмте-ка в комнату. (Уходят.)
Юлиан: Всё это ,может быть, верно, Зала. Но прибавьте мне к сказанному: вот кто не обязан затыкать наши жизненные прорехи, так это существо, б л а г о д а р я  нам же обрётшее сосбственное бытиё.
Зала: О возмещёнии тут мы не говорим вовсе. Ваш сын обладает практической смекалкой, вы сами в этом признались раз. И он ощущает вот что:  кто не потрудился его вывести в люди, тот плохой наставник.
Юлиан: Его отношение ко мне едва ли переменилось. Мне б остаться для Феликса обычным человеком, таким как прочие. А потому, ради одного меня, он должен остаться... Я не перенесу этого. Заслуживаю ли я того, чтоб он отправился в путь ради меня? И если даже всё, что я по-настоящему испытываю к этому молодому человеку, моему сыну, для него -ничто, то всё равно я люблю его...  Понимаете меня, Зала? Я люблю его и не желаю от него ничего взамен, только бы он узнал об этоми прежде, чем мы расстанемся навсегда... (Темнота. Зала с Юлианом медленно следуют через террасу в салон. Сцена ненадолго остаётся пустой. Ветер немного крепчает.)

Девятая сцена

Йоханна (справа идёт вдоль аллеи, медленно- мимо пруда к террасе. Окна дома, выходящие в сад, освещены. Зала усаживается за стол. Пододит слуга, наливает хозяину вина. ...Йоханна замирает стоя. Она, в сильном смятении , одолевает две ступеньки лестницы, ведущей на террасу. Зала, услышав шорох, всматривается в окно. Йоханна, заметив это, спускается лестницей обратно в сад и ,подойдя к пруду, замирает, стоя, там, засмотревшись в него.)

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Гуго фон Гофмансталь "Глупец и Смерть", (отрывок 7)

* * * * *,.................................................................................................heart rose !:)

(Мужчина удаляется)
Клаудио:
Ну хорошо, "меняя роли"...
(Постепенно приходит в себя)
Он вышел как плохой комедиант:
филиппику озвучил- удалился,
глухой статист, подобный нам, живущим,
бесчувственным к своим же голосам,
тем более- к укорам ближних.
Я сценою, что "жизнь" зовётся, шёл,
случаен, слаб и попросту бездарен?
К чему? И почему, о Смерть,
урок житься мне преподала  т ы,
наполовину воскресив уме`рших,
не фальшью привидения пугая?
Зачем по-рабски кланяемся мы
непостижимо-горним идеалам:
чтоб свергли их последние громы
к досаде нашей, до кончины малым?
Зачем молчит в незрелых душах скрипка,
а с ней- запретный Духовмиръ
что сена сноп нектаром испревает?
Приблизь меня. Тебе одной внимая,
пустое забываю воскресая.
Судьба мне: торопясь, поспеть;
жизнь умерла`- живу тобою, Смерть!
И почему, коли двоих не знаю,
ту- Жизнью, эту- Смертью называю? 
Ты в час единый истину сгустила,
которой обесценила житьё.
Мне призраки мину`вшего неми`лы:
за гранью- неподдельное твоё.
(задумывается на мгновенье)
...Быть может, это судорога мозга,
агония пульсирует в крови.
А всё же я прозрел не слишком поздно:
рожденьем, Смерть, визит свой назови.
Мой разум переполнен до поры:
уж час гноится жизненный нарыв.
Стекай долой, воспоминаний гной:
я остаюсь по-прежнему собой...
Избыток чувств едва ли сну полезен,
что кличут "жизнью". Бодр и зелен,
рассвет я встретил, чёрный, гробовой...
(Клаудио падает замертво к стопам Смерти)
Смерть:
Сколь удивительны созданья эти!
не погашая векселя, поэты,
неписаное мелят битый час,
ища в карманах медные монеты:
манжеты- рвань, на запонке- алмаз.
(Смерть уходит в дверь ,что ведёт на балкон. В комнате воцаряется тишина. Из окна видать, как Смерть, наигрывая смычком, удаляется, а за ней- Мать, Девушка и, очень близок к ним, преобразившийся Клаудио)

Занавес

перевод с немецкого Терждимана Кырымлы

Гуго фон Гофмансталь "Глупец и Смерть" (отрывок 6)

* * * * *,..................................................................................................heart rose !:)

Мужчина:
Ты жив ещё, насмешливый повеса?
Горация почитываешь всё
да радуешься жизни безмятежно?
Меня приблизил умными словами
к себе: похоже, нам обоим
одно и то же возбуждало дух...
Я распалил в тебе, говаривал, призванье
давно дремавшее. Так иногда
ночная буря молвит о далёком...
О да, ты- арфа чу`дная , а я -
тобой любимый ветерок,
на неименьем прочих. Мы дружны`
были` довольно долго. Ах, дружны`?
Точнее, вместе ночи напролёт
мы проводили споря; круг знакомств
наш общим был; с одною дамой
мы развлекались болтовнёй. Делили
дом, паланкин, собак и бич
раб с господином. Правда, одного
дом радовал, другому- был темницей,
тому, чьи плечи поручни кромсали,
тому, кто смирно ждал ,пока хозяин
собак выгуливал в саду своём!...
Незрелые плоды души моей несмелой,
жемчужины, ты отнимал, играя,
ты, ветреный и влюбчивый, забывчив.
Я ж ,стиснув зубы, укрывал в душе
все притязания, а ты без страху
шедрот отведал понемногу. Оговор,
что ме`льком брошен был- палач мой.
Нам баба перешла дорогу. Что меня,
сводило лихорадкой, разбудив
и до предела обнажая чувства,
к предмету обожанья устремляя:
он, сладостно маня, блистал,
тоску внушая мне, тот огонёк
трепещущий в ночной пустыне... мой порыв!
ты же видал меня во страсти,
сам возбуждаясь оттого! "Я прежде,
столь же чувствителен, дразни`м был
высокомерьем де`вичьим," -не ты ль
позднее сам признался мне? "Дразни`м"!
Я ж полюбил душой, утратил разум!
И ,наигравшись достыта, ты мне
марионетку бросил. Вот тогда
твоё обличье скучное явилось-
пропали чары дивные- повадки
безумные твои, власа
висящие что пакля; там, из-под маски-
презренное Ничто, трюкачества разврат,
привязанность мою похерив мигом.
За это ненави`дим мною ты,
за то, что соблазнён тобою.
...................Я призван Роком был,
тем, что привёл меня к Крушенью,
меня, чьи устремленья, воля
от ядовитой близости твоей
не умерли ещё тогда...Да, Рок мой
к высокому меня влачил,
Он- в жесте неизвестного убийцы,
которым, брошен в сточную канаву,
я понемногу разлагался ради тех
высоких идеалов, что тебе
вовеки недоступны. Трижды
благословенней я тебя, актёр,
утративший себя меняя роли.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Людвиг Рубинер "Непротивленцы",драма (отрывок 8)

* * * * *,...............................................................................................heart hammer !:)

Четвёртая сцена

Предыдущие. Молодой человек.

Молодой человек(выходит): Мы дольше не можем ждать. Все рабочие подразделения ждут распоряжений.
Третья революционерка: Полагаю, мне незачем распоряжаться.
Молодой человек: Никаких поручений?
Первая революционерка: Никаких.
Молодой человек: Вы не готовы, а мы от вас ждём...
Третья революционерка: Мы не желаем распоряжаться.
Молодой человек: Не желаете? То ли я, контуженный, не расслышал?
Вторая революционерка: Мы спасаем вас.
Молодой человек: Ничем?
Перая революционерка: Мы пособляем вам.
Молодой человек: Я же в распоряжении руководительниц! Знаете ведь, что вас ждёт?! На вас все наши упования возложены! И -ничего?
Вторая революционерка: Мы отходим от руководства назад, ради простой работы.
Молодой человек: Слишком поздно!
Анна: Не слишком поздно для Человечества!  Наконец-то вы готовы!
Первая революционерка: Я ухожу. Кровь моя горит в ожидании Новой Земли. Подруги, впервые я счастлива!

Все революционерки уходят. Через минуту является непокойная  людская толпа.
Голос Первой революционерки: Человечество!
Голос Второй революционерки: Там... живут...сёстры!

Шум толпы. Тишина извне.
Пятая сцена

Предыдущие без трёх революционерок. Народ.

Молодой человек (Анне): Ты это сделала! Что это значит? Кто ты есть? Враги нас одолеют!
Анна: Ты выглядишь другом.
Молодой человек: Ты наговорила им как будто владеешь особой правотой, а ты ведь ничем не отличаешься от прочих женщин. Теперь мы ваших не различаем!
Анна: Именно потому, что я такая как все, говорю с тобой по собственному праву.
Молодой человек: Ты не хороша. То что-то в тебе возбуждает мужчину. Пойдём!
Анна: Ты открыт и скор.
Молодой человек: Что нашим теперь остаётся? Может, через час падёшь замертво.
Анна: Время вышло. Будь здоров. Теперь удалюсь и я.
Молодой человек: Уже? Почему так? Пошли ко мне. Я знаю местечко для нас.
Анна: Нет, я знаю кого-то лучше тебя!
Молодой человек: О, все такие как я, тебе всё равно.
Анна: Ты не знаешь никого лучше себя? Все женщины суть как я. Тебе всё равно. Ты не нуждаешься во мне. А я ищу того, кто будет жить, не умирать.
Молодой человек: Кто ныне может поручиться? Всё одно.
Анна: Ты должен этого желать себе.
Молодой человек: Этого наши позволить себе не могут, невтерпёж.
Анна: Найди себе время.
Молодой человек: Я должен работать.
Анна: То что, от вас слышу, это безумие! Ты, бедняга. У тебя хоть глаза есть, чтоб меня видеть?
Молодой человек: И то правда. Смотрел на тебя -и на наслаждался, а теперь взглянул иначе.
Анна: Ты ль руки свои впервые узрел? Работу свою впервые оценил? Станки свои? Фабрику? Свой путь с Утра до Вечера? Своих друзей? Свой Город? Мир вокруг?
Молодой человек: И... работу?
Анна: Работа- ваша Смерть!
Молодой человек: Ах...нет, я же знаю: как нам ещё иначе устроиться?
Анна: Да вы же своих врагов "устраиваете", бюргеров.
Молодой человек: Мы теперь иначе не можем ,как только работать.
Анна: Для того ль тебя мать родила: работаешь не покладая рук, не осмысливая своё и себя? У тебя нет ни минутки времени, ни капли свободы чтобы всмотреться в меня и обнять мои плечи?! Твои руки ещё в детстве забыли как это делается. Твои ноги- стояки при станке, твой живот- котёл, твой член- распространитель болезней и орудие для делания детей, которым которать похлжие на твою жалкие жизни, а твоя голова- тотальный распорядитель телом. Ты ничего не ведаешь о себе, ничего не знаешь обо мне. Что ты имеешь от жизни?
Молодой человек: А если я сегодня отдохну, прервусь? Завтра будет таким же. Нам не выпрыгнуть из колеи.
Анна: Нет! Ты не один. Вы все должны остановиться. Все сообща должны припомнить, зачем сюда явились, что вы -живы, что свободны делать что желаете, и бездействовать также по хотению. Взгляни на меня. Ты обрёл Свободу.
Молодой человек: Слышу свой ответ тебе, иной ,не тот ,что желал дать...Но есть ещё и друзья мои. Если вместе мы бросим работу, то сюда вторгнется враг, сомнёт нас как деток ,скуют нас мещане , разгонят, поубивают или зашлют на смертную каторгу в шахты. Обыватели войдут в город не встретив нашего сопротивления.
Анна: Да, мой друг, мой возлюбленный, позволь прижаться к твоим чреслам! Мещане явятся, не встретив сопротивления. Как подушками , по мягкому пройдутся- и в нём же пропадут! По непривычно мягкому должны будут пройтись! Один за другим пропадут в вашем непротивлении, руки вражеские опадут не встретив ваших кулаков. Изголодаются от вашего голода. Один за другим будут захлебнутся в вашем прибывающем потоке непротивления. Всмотритесь в себя :враги издавна угнездились в вас потрясая оружием в дродащих от страха руках. Они теперь осмыслены, опознаны- вами. Враги растворены, расщеплены, исчезли: бюргеры обращены. К вам явились новые братья!
Молодой человек: Пойдём, я знаю зелёную полянку меж кустов у реки. Этот вечер будет так прекрасен, а солнце ещё не зашло.
Анна: Сегодня ты впервые почувствовал и принял красоту. Иди один: мне надо скорее явиться к братьям.
Молодой человек: О, и это всё? Идём со мной! Удели себе Время, Время, Время! Что мешает нам? Будь свободна, поступай как я!
Анна: Теперь знаю я, что Земля не пропала!...Пойдём. (Вдвоём удаляются)
Молодой человек (в стороне): Свободен! Свободен! Руки, и прочее, больше не работают! (удаляется)


Шестая сцена

Науке. Вождь обывателей.
Из сумерков доносятся голоса Науке и обывателей.

Голос Вождя обывателей: Там свет.
Голос Науке: Натюрлих, там выход, я это давно знал!
Голос Вождя обывателей: Но, когда мы окажемся среди этих, смогу ль я на тебя положиться?
Голос Науке: Вы мне так долго доверяли, что не успеете разочароваться: уж поздно!
Голос Вождя обывателей: Иди ты первым!
Голос Науке: Тоже поздно. Я всю дорогу прополз перед вами, а теперь мог бы без задней мысли за вами пробираться.
Науке(выбираясь из лаза наружу): Никого. Нас не застигнут врасплох.
Вождь обывателей (выбираясь из лаза): Отвратительная прогулка :несколько часов по узкому, осклизлому лазу!
Науке: Чего ты хочешь? Что говоришь? Я перед вами говно подтёр своим пиджаком, а вам мало, не угодишь. Или я тебе кажусь чистеньким, а?
Вождь обывателей: Ко мне на "ты"?
Науке: Хо, бюргер, на "ты" зовут всякого, перед кем чистят дорожку.
Вождь обывателей: Ты обещал , что сведёшь меня с руководством.
Науке: Я говорил раз, повторю: услужаю безвозмездно, из чистого гуманизма.  Переговорам- да! Тайные переговоры- прекрасно. Но вы же не намерились шпионить?
Вождь обывателей: Шпионишь ты, милый друг, признаюсь тебе открыто,- из чистого ли гуманизма?
Науке: Как это называется? И что дальше? Бюргер,ты обиделся?! Ты на том берегу меня уговорил, сказал мне ,что желаешь явитьтся средь революционеров, чтоб помириться с ними, но без лишнего шума, без выправки, обычным человеком. Я провёл тебя тайным лазом в город, ведь ты зарёкся ничего плохого тут не творить. Все хотят мира, ты знаешь это. Что ты ворчишь? Иной, не я ,тебе наделал бы на голову- и упорхнул бы восвояси.
Вождь обывателей: А я-то доверился тебе! Собственно, если и пошпионю, то лишь на пользу революционерам.
Науке: Ну, как по мне, это уж слишком. Ты всё же враг? Почто ваши бюргеры удалились и отаборились там?
Вождь обывателей: Ислючительно ради благополучия бедных, тёмных революционеров.
Науке: Они способны сами устроиться.
Вождь обывателей: Нет, они мыслят слишком плоско. Видишь, одна голова хорошо, а две, наши с тобой- лучше, и так везде: думать, решать непросто, многогранно. Ты способен думать сложно?
Науке: Нет, могу только по-простецки, и то с трудом! признаю`сь.
Вождь обывателей: Видишь! Мы, бюргеры, обучены обмозговывать всяк вопрос по числу граней и людей, которых касается вопрос. Для всех и каждого. Поэтому,  глубже известно нам, бюргерам, что революционерам хорошо, лучше чем они сами. Пусть они сами с этим согласятся, из чистого гуманизма!
Науке: "Согласятся...из чистого..."? Это я понимаю.
Вождь обывателей: Они бы хоть, для начала, усомнились в собственной правоте.
Науке: Всё, на этом мои мозги заклинило. И это "две головы лучше".
Вождь обывателей: Мы каждого обучим двоемыслию, и тебя, друг мой. Когда почнут все восставшие думать надвое, налево и направо- тогда конец революции, тогда все мы окажемся в раю и жизнь прекрасная настанет.
Науке: И жизнь прекрасная настанет? Что мне делать ,дабы приблизить рай земной?
Вождь обывателей: Будь двуличен. Одно лицо нам, другое- им. Друг мой, я тебя раскусил, ты на это вполне способен. Чтоб счастье привалило, надо перетянуть революционеров на нашу сторону. Чтоб это сделать ,мы с тобой должны покориться, тогда всё прояснится. И они опомняться, когда припомнят,сколь сильны мы, бюргеры, и насколько слабы они.
Науке: Быть сильным- и ослабеть? Это я ,слышал, говорили братья на корабле. Верю, ты- мой человек!
Вождь обывателей: Я знал это давно...Чтоб их подготовить, нам следует непрерывно разъезжать на авто: посоветуемся со здешними вождями, перетянем их на путь покорности. Мы изобретаем подходы и помошь городу- при чём тут шпионаж?! а после вернутся наши. Мы ваших приберём к рукам, обучим вас- и наступит рай для всех.
Науке: Тогда наступит рай? И чем стараться мне?
Вождь обывателей: О, многим, мой хороший. Пройдёшься по фабрикам, с прекрасной миной: работа непростая. И, не забудь, главное- продовольственные склады: взрывчатка, шнур... пф-ф-ф-ф: и сарай взлетает на воздух, целиком! Эти ваши с голодухи переловят всех мух. Затем ты отправляйся к бойцам: войдёшь в доверие, пусть они предадут революцию- и не препятствуют нашему возвращению, или пусть они, дружок,  поодиночке перебегут к нашим- и наступит рай! И, самое важное: мы подбросим им Еды! Ты скажешь им: вся еда ,что не от бюргеров, отравлена! Только у нас добрая Еда!
Науке: Столько всего сразу: это, вестимо, и есть двоемыслие! Ты меня тогда прибрал к рукам, чтоб я тебя вождям представил, ради покорности.
Вождь обывателей: А что? Ты меня желаешь всюду задействовать? Где твоя совесть? Ты ведь не прочь потрудиться ради райского будущего? Ты делай что сказал тебе, после станешь большим человеком!
Науке: По совести, неудобно мне.
Вождь обывателей: Это пока твоя старая, тёмная, дешёвая совесть. Я  тут же преподам тебе нашу новую, прочную, удвоенную совесть! С ней выйдешь в вожди. С ней всё у тебя получится.
Науке: В вожди...тебя выведу.
Вождь обывателей: Покажи мне путь- я их найду. Твоя задача другая! Передай революционерам, что я тебе наговорил. И тогда все будут счастливы!

Науке и вождь обывателей вместе удаляются.

Науке (уходя прочь): Стараться всячески, довольное лицо- фабрикам, склады- в воздух, голод, покорность, только начать- это я быстренько припомнил, это как на корабле было. Но ещё: перебегать поодиночке к бюргерам, сдаваться на милость! это дополнение. Двоемыслие- это новенькое. А затем наступит рай земной!

Удаляются обое

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

И.В.Гёте,"Фауст" ,часть первая, сцены 23 и 24

* * * * *,..............................................................................heartrose!:)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

"Непогожий день. Поле"

.

Фауст: Одинокая! Отчаявшись! жалко, долго проблудила она страдая- и вот , схвачена! ОЛбречена как преступница на ужасные муки, милое, несчастное создание! Вот! Предел! ...Коварный ,дешёвый демон, и ты ЭТО мне готовил?! Ну погоди! Повращай бешено сатанинскими белками! Стой и терзай меня своим невыносимым присутствием! Схвачена! На дне невыразимого отчаяния! Предана злым демонам и судящему безчувчственному міру! а ты тем временем развлекаешь меня пошлостями, укрываешь её всепожирающее горе, обрекаешь её на безпомощную погибель!...

Мефистофель: ...не она первая...

Фауст: Пёс! Собачий выродок! взад обрати его, Безграничный Духъ! обрати червя в пуделя , каким являлся этот ночной порой и торил мне , было дело, тропинку,чтоб, повертевшись перед не знавшим забот путником, оседлать его же, падшего. Обрати беса в привычный ему образ ,чтоб покорчился на пузе в пыли- растопчу его, негодника! "Не первая"! Муки! Муки! Не под стать всякой душе то, что не о д н а  сгинула в пропасти, что первая из погибших не искупила своим ужасным смерным горем вину прочих в виду Всепрощающего!  Мои разум и сердце трепещут страдяниями ея одной , а ты отстранённо ухмыляешься над долями тысяч ей подобных!

Мефистофель: Мы снова на грани словесной эквилибристики , за которой ваш, человеческий, рассудок пасует. К чему ты водишь компанию с нашими ,коли не выносишь её? Желаешь полетать- и боишься: укачает? Мы ли тебе навязывались или ты нам?

Фауст: О, не скалься, плотоядный, я не выношу этого! ...Великий, восхитительный Духъ , рау удостоивший было меня лицезреть Тебя! Тебе ведома вся моя душа с подноготной 6 почто связал меня с позорным приятелем, что обретается человеческим ущербом и ставит на гибель?...

Мефистофель: ..кончил, ты?...

Фауст: Спаси её или горе тебе! Будь ты вовеки проклят!

Мефистофель: Не смогу разорвать узы мстителя, затворы не сниму. "Спаси её"! Кто толкнул её к погибели? я аль ты?

(Фауст дико озирается кругом)

Мефистофель: ...Громы выкличешь? Счастье, что они не вам подвластны, не вам , жалким смертным. Стереть невиновного- вот обычай надутых важных деспотов.

Фауст: Доставь меня к месту! Быть ей вольной.

Мефистофель: А опасность ,которой предаёшься? ты оставил в городе кровавый собственноручный след! Над местом убийства парят демоны возмездия, они ждут возврашщения преступника!

Фауст: Чего ещё? Смерти, убийства -всё на тебе вистит , все проклятья ! Веди, говорю тебе, и освободи её.

Мефистофель:...отведу, а вот что сделаю, послушай, не всеми же силами небесными да земными повелеваю, Сознание стражника волен помрачить я , а ты , овладев ключами, освободи её человечьей рукой (выделено мною- прим.перев.). Я -на стрёме,кони наготове-увезу вас прочь. Это осилю.

Фауст: Вперёд. к делу!

 

СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

"В ЧИСТОМ ПОЛЕ"

Фауст и Мефистофель мчатся на вороных конях

Фауст: Почто вороны слетелись к лобному.

Мефистофель: Не ведаю что творят-затевают.

Фауст: То припадают, то воспаряют, присматриваются ,примеряются.

Мефистофель: Цех ведьмовский .

Фауст: Посыпают и святят!

Мефистофель: Вперёд! Не оглядывайся!

.

.............перевёл с немецкого ...............Терджиманheartrose:)

Йозеф Рот ,Отель "Савой", роман (глава 1.11)

11.

Я только хотел покинуть отель, как столкнулся с Александерлем Бёлёгом в светлой фетровой шляпе. Столь красивую шляпу не видал я за всю свою жизнь, просто сказка, шляпа несказанно нежного, светлого оттенка, посредине- ложбинка. Если бы я носил такую шляпу, то , здороваясь, пожалуй, не приподымал бы её, и я простил Александерлю его неучтивость: салютуя, он только коснулся кончиком пальца края её, как офицер, ждущий ответного приветствия кашевара.
Впридачу я подивился канареечным, в тон шляпе, штиблетам Александера- когда видишь такого мужчину, не приходится сомневаться в том, что он только что прямиком прибыл из Парижа, из самого-пресамого Парижа.
- Гутен морген! -зевая и улыбаясь, говорит Александерль.- Как дела Стаси, фрёйляйн Стаси?
- Не знаю!
- Не знаете? Ну вы и шутник! Вчера с дамой за гробом шествовали под ручку, как с кузиной... История с ослом потешная, -молвил Александерль и стаскивает с руки перчатку, и помахивает ею.
Я молчу.
- Послушайте, двоюродный, -говорит Александерль.- Я желаю снать отдельную квартиру... в отеле "Савой". Дома не ощущаю свободы. Иногда..."
О, я понимаю... Александерль кладёт руку мне на плечо и увлекает меня в отель. Мне это не по нраву, ведь я суеверен- и я неохотно возвращаюсь в только что покинутую мною гостиницу.
У меня нет никаких оснований не следовать за Александерлем, и мне любопытно, какой же номер получит мой двоюродный. Я размышляю, комнаты справа и слева от стасиной заняты.
Остаётся лишь один номер, в котором жили Санчины: его вдова уже собралась и уедет к родным в село.
Одно мгновение я злорадствую, что Александерлю из Парижа придётся пожить в помывочном чаде Санчина- пусть хоть пару часов, хоть две ночи или неделю.
- Желаю сделать вам предложение,- молвит Александерль.- Я снимаю вам частную комнату или плачу вам содержание за два месяца, или- если вы пожелаете покинуть наш город- подъёмные , на путь до Вены, Берлина, Парижа даже, - а вы уступаете мне свой номер. Годится?
Выход был близок, тем не менее, меня огорошило предложение моего родича. Уж у меня было всё, что я желал себе,- билет и карманные деньги, и мне больше не надо было рассчитывать на благотворительность Фёбуса Бёлёга, и я был свободен.
Столь скоро разрешаемо всякое затруднение. Мои желания блаженно устремились к реальности. Ещё вчера продал бы я полдуши за подъёмные, а сегодня Александерль предлагает мне свободу и деньги.
И всё же, показалось мне, что Александерль припозднился. Мне бы открыто возликовать, а я скорчил задумчивую мину.
Адександерль кроме всего прочего заказал шнапс. Но чем больше пил я, тем становился печальнее- и думы мои об отъезде и свободе улетучивались.
- Вы что-то желаете, милый двоюродный? - спросил меня Александерль- и чтоб выразить собственное равнодушие, начал рассказывать о революции в Берлине, которую случайно ему довелось было застать.
- Знаете ли, эти бандиты десять дней шастали повсюду, никто не мог поручиться за собственную жизнь. Я сутками просиживал в отеле, внизу они было приготовили укреплённый подвал; пара дипломатов там проживала. Я уж подумывал: "прощай житушка моя"; в войне уцелел- а тут революция подвернулась. Счастье, что тогда при мне была Валли, мы дружили парочкой, молодые люди, а её звали Валли-утешительницей, ведь она утешала в нужде нас, как об этом в Библии говорится.
- Нет такого в Библии.
- Да всё равно,... эти мощи стоило бы вам увидеть, мой дорогой двоюродный... а распущенные волосы достигали "попо`"... то были бурные времена. И на что? Скажите мне, на что годны они такие, бурные времена?
Александерль сел растопырив ноги чтоб не помять стрелки на брюках, он поддёрнул штанины вверх и пристукивал каблуками по полу.
- Я не вижу иной комнаты для себя, вот как,- молвил Александерль,- если вы не уступите мне.
Или так:
- Не желаю настаивать. Подумайте, дорогой мой братец, до завтра... возможно?...
Разумеется, я желаю взвесить условия сделки. Уж выпил я шнапсу- и внезапное предложение озадачило меня пуще прежнего. Я пожелал подумать.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
heart rose

Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 49)

Глава третья

О последних вещах

Крайний страх овладевает мною в момент прихода нашего почтальона. Малина знает, что кроме дорожных рабочих я особенно чувствительна к почтарю, по нескольким причинам. Хоть мне и стыдно за своё отношение к дорожным рабочим, хоть свидание с ними всегда оканчивается взаимными приветствиями или, же я ограничиваюсь прощальными взглядами из авто на группу загорелых , потеющих на солнце голых по пояс мужчин, которые разбрасывают щебень, разливают битум или поглощают свои тормозки. В любом случае, я никогда ещё не отваживалась никого, да и Малину, который находит мою всё более необъяснимую фобию захватывающей, - тоже, попросить помочь мне завести беседу с рабочими.


Моё расположение к почтальонам, однако, свободно от достойных порицания нечистых воспоминаний. По прошествии многих лет я так и увидела лиц почтарей, ведь я поспешно расписываюсь в притолоке на клочках бумаги, которые они мне подают, часто ещё- старомодными служебными чернильными ручками, которые они носят с собой. А ещё я сердечно благодарю их за срочные письма и телеграммы, которые они мне вручают, не скуплюсь на чаевые. Но я не способна возблагодарить их за письма, которые они мне не приносят. Несмотря на это, моя душевность, моя сверхуступчивость проявляются у двери и по отношению к потерянной или же доставленной по ошибке почты. Во всяком случае, я очень рано постигла очарование получения писем и отправки посылок. И почтовые ящики в подъезде, выстроенные в ряд, спроектированные современнейшими дизайнерами для небоскрёбов, которых в нашей Вене ещё нет, коробки ,которые в столь не к лицу мраморной Ниобе начала века и простороному парадному холлу, не позволяют мне равнодушного отношения к людям, которые наполняют мой ящик похоронками, открытками, проспектами бюро путешествий, зовушими в Стамбул, на Канарские острова и в Марокко. Даже написанные мною послания я вручаю господину Седлачеку или молодому герру Фухсу, чтоб самой не бегать в почтамт на Разумофскигассе, а извещения о переводах и счета, которые роняют мое сердце или окрыляют его, приходять столь рано, что я, босоногая, в спальном халате, всегда нерасторопна с расписками. Напротив, вечерние телеграммы, когда их ещё до восьми часов вечера приносит посыльной, застигают меня в состоянии расслабленности или перестройки. Когда я подхожу к двери с глазом ,покрасневшим от лечебных капель, в полотенце ,наброшенном поверх головы из-за свежевымытых волос, которые ведь ещё не просохли, страшась, что Иван, может быть, пришёл слишком рано, то является всего лишь старый или новый приятель с некоей вечерней телеграммой. Как я благодарна этим мужчинам, которые подобно загнанным зверям повсюду разносят драгоценные дружеские или невыносимые Иововы послания колеся на велосипедах или треща с Сенного рынка на мотоциклах, взбегая по ступеням, кряхтя с ношами, вечно неуверенные, то ли адресат отсутствует, то ли заработают они на адресате всего один или четыре шиллинга несмотря на то, сколь дорога ему весточка, ни словом сказать.


Наконец, сегодня вышел обмен репликами, да не с господином Седлачеком, не с молодым Фухсом, но с неким письмоношей, которого я не припомню, он и на подмене между Рождеством и Новым годом не работал, а потому не имеет оснований для приязни ко мне. Сегодняшний почтальон сказал: "Да вы уж точно получаете только хорошую корреспонденцию, а я-то надрываюсь". Я возразила: "Да, надрываетесь, но мы вначале прочтём, убедимся, вправду ли вы хорошую почту принесли, к сожалению, мне приходится иногда получать неприятности по почте". Этот письмоноша если не философ, то наверняка пройдоха, ведь он с удовольствием припечатал два уродливых конверта ещё четырьмя, с чёрными каёмками. Возможно, надеялся он что весть о смерти порадует меня. Я чувствую, что в этом что-то есть, а насмешка почтальона, возможно, разоблачила меня, есть же братья по разуму лишь среди людей, который и не знаешь, среди случайных письмонош, как этот. Я не желала бы снова увидеть его. Я спрошу господина Седлачека, с чего бы это тут всё ещё работает почтальон-сменщик, который едва ли знаком с нашими домами, который и меня-то не знает, а позволяет себе замечания. В одном конверте лежит предостережение, в другом- чья-то записка, мол, встречайте завтра в 8 ч. 20 мин. на Южном вокзале, почерк показался мне незнакомым, подпись оказалась неразборчивой. Мне надо спросить Малину.
Почтальоны изредка видят как мы бледнеем и краснеем, и именно поэтому их не приглашают зайти, присесть, выпить кофе. Они причастны к вещам, которые страшны, которые они же бестрашно разносят по улицам, и оттого выпроваживают почтарей от двери, с чаевыми или без оных. Судьба их совершенно незаслужена. Вот какое обращение я позволяю им: дураковатое, высокомерное, совершенное безучастное. Ни разу при получении Ивановых открыток не пригласила я господина Седлачека на бутылку шампанского. Вообще-то у нас с Малиной бутылки нампанского не растут, но для господина Седлачека я должна одну приготовить, ведь он видел ,как я бледнела, и краснела, он о чём-то догадывается, он должен что-то узнать.

 

Наконец, сегодня вышел обмен репликами, не с господином Седлачеком, не с молодым Фухсом, но с неким письмоношей, которого я не припомню, он и на подмене между Рождеством и Новым годом не работал, а потому не имеет оснований для приязни ко мне. Сегодняшний почтальон сказал: "Да вы уж точно получаете только хорошую корреспонденцию, а я-то надрываюсь". Я возразила: "Да, надрываетесь, но мы вначале прочтём, убедимся, вправду ли вы хорошую почту принесли, к сожалению, мне приходится иногда получать неприятности по почте". Этот письмоноша если не философ, то наверняка пройдоха, ведь он с удовольствием припечатал два уродливых конверта ещё четырьмя, с чёрными каёмками. Возможно, надеялся он что весть о смерти порадует меня. Я чувствую, что в этом что-то есть, а насмешка почтальона, возможно, разоблачила меня, есть же братья по разуму лишь среди людей, который и не знаешь, среди случайных письмонош, как этот. Я не желала бы снова увидеть его. Я спрошу господина Седлачека, с чего бы это тут всё ещё работает почтальон-сменщик, который едва ли знаком с нашими домами, который и меня-то не знает, а позволяет себе замечания. В одном конверте лежит предостережение, в другом- чья-то записка, мол, встречайте завтра в 8 ч. 20 мин. на Южном вокзале, почерк показался мне незнакомым, подпись оказалась неразборчивой. Мне надо спросить Малину.
Почтальоны изредка видят как мы бледнеем и краснеем, и именно поэтому их не приглашают зайти, присесть, выпить кофе. Они причастны к вещам, которые страшны, которые они же бестрашно разносят по улицам, и оттого выпроваживают почтарей от двери, с чаевыми или без оных. Судьба их совершенно незаслужена. Вот какое обращение я позволяю им: дураковатое, высокомерное, совершенное безучастное. Ни разу при получении Ивановых открыток не пригласила я господина Седлачека на бутылку шампанского. Вообще-то у нас с Малиной бутылки нампанского не растут, но для господина Седлачека я должна одну приготовить, ведь он видел ,как я бледнела, и краснела, он о чём-то догадывается, он должен что-то узнать.

 

То, что бывают почтальоны по призванию, что разноска почты лишь по недоразумею может считаться или выглядеть любимым ремеслом, на собственном примере доказал известный письмоноша Краневицер из Клагенфурта, над которым был устроен судебный процес и которого, перед обществом и правосудием опороченного, за растрату и служебную нерадивость приговорили к нескольким годам заключения. Репортажи из зала суда во время слушания дела Краневицера я внимательно читала, так же, как и подобные им, о самых нашумевших убийцах того времени, а мужчина, тогда лишь удивившему меня, ныне я симпатизирую от всей души. С некоего известного дня, не осознав сам причины случившейся перемены, Отто Краневицев перестал разносить почту и принялся неделями, месяцами кряду складировать её в лишь им одним населённой трёхкомнатной старой квартиры, до потолка, он было продал почти всю мебель чтоб освободить место для прирастающей "почтовой горы". Письма и пакеты он не вскрывал. Ценные бумаги и чеки он не обналичивал, никакие жертвуемые матушками сыновьям банкноты, ни прочие не присваивались им. Просто вдруг он, восприимчивый, душевный, большой мужчина не смог разносить почту во вверенной ему округе и именно поэтому мелкий служащий Краневицев вынужден был с позором и скандалом оставить Австрийскую почту, которой полезны лишь выносливые, подвижные и терпеливые письмоноши. Во всяком цеху хоть один отчаявшийся, оказавшийся не в ладу с собой ремесленник да найдётся. Именно разноска корреспонденции вызывает некий латентный страх, некие сейсмические колебания предшествующие землетрясениям, которыми обычно наделяют высокие и высшие профессии, только не почту, которой во всяком "мышления- воли-бытии", дабы не накликать ведомственный кризис, вибрации, которые всё же позволительны почти всем людям, которые, будучи лучше оплачиваемыми и занимающими учёные места, смеют размышлять о Божьем участии, проникаться "онтос он" и "алетейей" или же, по-моему- проблемой возникновения Земли и Универсума! При всём при том некоему Отто Краневицеру вменили лишь низость да нерадивость. Никто и не заметил, что стал вдруг он размышлять, дивиться, а именно с этого начинаются философствование и вочеловечивание, а что касается обвинения в нерадивости, то в некомпетентности его не упрекнёшь, ведь никто кроме него, на протяжении тридцати лет разносившего корреспонденцию в Клагенфурте, не смог бы квалифицированнее его распознать проблему почты, наипроклятейшую суть её.
Ему были полностью вверены наши улицы, ему было ясно, который конверт, газета, пакет верно оформлены и оплачены. Да и тонкие, и тончайшие различия в надписях на конвертах, "Его превосх." или просто фамилия без "госп." и "фрау" при том, "проф. др.др.", говорили ему о тенденциях, конфликте поколений, общественных бедствиях больше, чем наши социологи да психиатры ещё измыслят за многие годы. Фальшь или лицемерие отправителя видел он как на ладони, само собой разумеется, отличал он, кроме всего прочего, семейное письмо от делового, вполне дружеские послания от иных, более интимных свойств- и этот-то замечательный письмоноша, волокший кроме сумки ещё риски своего ремесла, за всех сослуживцев, словно общий крест, должно быть, в своей квартире, перед растущей "почтовой горой" будучи обуян ужасом, сносил несказанные муки сознания, что прочим людям, для которых письмо есть просто письмо ,а газета- всего лишь газета, вовсе невдомёк.
Кто как не я, попытавшаяся было собрать и упорядочить собстственную корреспонденцию за несколько лет (чем пока всё ещё занята, хоть копаюсь только в личной почте, которая вовсе не позволяет усмотреть взаимосвязи на порядок выше), стала постигать, что почтовый кризис, хоть и состоялся он в некоем небольшом городе, пусть и продлился он всего несколько недель, положил начало некоему дозволенному, общественному, всемирному, как его часто легкомысленно анонсируют, кризису, дал ему моральное право, и что мышление, которое становится всё более редким, должно быть позволено не только привилегированным слоям и их сомнительным герольдам, но и некоему Отто Краневицеру.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлыheart rose

Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 36)

Среди ночи хнычет телефон, он будит меня криками чаек, затем вклинивается шипение сопла мотора "боинга". Звонок из Америки, и я с облегчением отзываюсь :"Алло". Темно ,вокруг меня что-то хрустит, я на некоем озере,на нём лёд подтаивает, а оно было глубоко промёрзшим- и вот я повисла на телефонном шнуре в воде, на этом кабеле только, он один связывает меня. Алло! Я уже знаю, кто мне звонит. Озеро, наверное, скоро совсем оттает, а я уже здесь на острове, который делеко от его берега, он отрезан, и никакого корабля нет. Мне бы крикнуть в трубку: "Элеонора!"- хочу позвать свою сестру, но на том конце провода быть лишь моему отцу, я так сильно мёрзну и жду с телефоном, окунаясь, выныривая, но связь есть, я хорошо слышу Америку, будучи в воде можно звонить по телефону поверх неё. Я говорю быстро, булькая, глотая воду: "Когда ты придёшь? я же здесь, ты ведь знаешь, как страшно, больше нет никакой связи, я отрезана, одна, нет, корабля не будет!" и пока я жду ответа, вижу, как помрачнел солнечный остров, как поникли олеандровые заросли, вулкан обрядился в ледяные хрустали, и он тоже замёрз, старый климат весь вышел. Мой отец смеётся по телефону, он смеётся как в театре, должно быть, там научился этому пугающему смеху: "ХА-ХА-ХА". Постоянно: "ХА-ХА-ХА".
 - Сегодня ведь так никто больше уже не смеётся, -говорю я,-  прекрати.
Мой отец, однако, не перестаёт глупо смеяться.
- Могу перезвонить тебе?- спрашиваю, дабы разом оборвать театр.
- ХА-ХА. ХА-ХА.
Мой отец ушёл в театр. Бог- некое представление.


Мой отец случайно ещё раз пришёл домой. Моя мать держит в руке три цветка, они мне к жизни, не красные, не голубые, не белые, а всё же определённо мне, и она бросает один перед отцом, прежде, чем я приблизилась к ней. Знаю, что она права, она должна так делать, но я также знаю, что она поступает сознательно: цветы позора, это цветы позора. но всё же я желаю попросить у неё иных цветов, и я вижу, как отец одержим страхом моей смерти, он вырывает, чтоб гневаться и на мою мать, остальные цветы из её руки, он ступает на них, он топчет их , все три, так и сяк, как раньше, бывало, топал в гневе, будто давит трёх клопов, такой ему кажется моя жизнь. Я больше не могу смотреть на своего отца, я повисаю на матери, кричу ей: "Да, это они, это они, это были цветы позора".  Но затем ,однако, замечаю я, что мать продолжает молчать и не отзывается мне, ведь с самого начала нашей встречи мой голос никак не звучит, кричу, а никто не слышит меня, нечего слышать, лишь мой рот распростёрт, да и только, он (отец- прим. перев.) и голос мой отнял, ни вымолвить не могу ни слова из тех, что желаю прокричать ему, и в таком напряжении, с таким пересохшим, открытым ртом, это подступает снова, я схожу с ума, плюю в лицо своему отцу, только больше нет у меня слюны во рту, отцовского лица не достигает даже малейшее дуновение из моего рта. Мой отец неподвижен. Он недвижим. Моя мать заметает растоптанные цветы, малость беспорядка, прочь, немо, чтоб в доме было чисто. Где в этот час, где моя сестра? Я во всём доме не видала своей сестры.


Отец забрал у меня ключ, он выбрасывает мои платья из окна на улицу, которые я ,однако, отношу в "Красный крест", после того, как стряхитваю с них пыль, а затем мне ещё раз надо заглянуть домой, я вижу входящих ко мне приятелей-едоков, а один бьёт тарелку, и бокал, но пару бокалов мой отец приберёг в сторонке- и когда я, дрожа, вхожу и приближаюсь к нему, он бросате первый бокал в меня, а второй -передо мною на пол, он бровает и бросает бокалы , он целится столь точно, что лишь некоторые осколки попадают в меня, но уже сочатся мелкими струйками крови лоб, с уха стекает, , попадает на подбородок, платье замарано кровью, ведь пара острых сколков пробила ткань, с моих катений каплет тише, но я хочу чего-то, я должна сказать ему это. Он молвит: "Только останься, оставайся только, и присмотрись!" Я уж больше ничего не понимаю, но знаю, что повод для страха есть, а то, что перепугана- не самое худшее, ведь мой отец верховодит, он приказывает убрать мои книжные полки, да, он говорит "уехать" , а я хочу заслонить книги собой, но тут уже, ухмыляясь, становятся мужчины, я бросаюсь на пол перед ними и говорю: "Только книги мои оставь в покое, только эти книги, делай со  мной, что желаешь, вот хоть выброси меня из окна, да попробуй же сделать это, как тогда!" Но мой отец поступает так, как будто он уже ничего не ведает о попытке, тогдашней, и он начинает вынимать с полок по пять-шесть книг, как охапки кирпичей, он бросает их так, что на голову валятся, в старый шкаф. Братцы промороженными цепкими пальцами чистят полки, всё с грохотом валится вниз, посмертная маска Клейста недолго порхает передо мною, и Гёльдерлинов портрет, "dich, Erde, lieb ich, trauers du doch mit mir!" прижимаю к себе, братцы пинают Лукреция и Горация, но один из этих , не зная, берёт в руки, принимается ладком скаладировать книги, в угол, мой отец толкает мужчину в рёбра (где я уже видела этого мужчину? он на Беатриксгассе испортил мне один том), он мирно говорит мне: "Что тебе взбрело, ты с ней заодно, а?" . И тут же отец моргает мне, и я знаю, что у него на уме, ведь мужчина смущённо усмеххается и говорит, что не прочь, и угождает мне, делает вид, что хотел бы снова привести в порядок мои книги, но я ,преисполненная гневом, вырываю у него из рук французскую книгу, которую дал мне Малина, и я говорю "Вы меня не получите!", а отцу говорю я :"Ты ведь нами (двумя дочерьми?- прим.перев.)всегда спекулировал!" Отец же орёт: "Что ,на этот раз не хочешь?! Спекулировал- и буду, буду!" 
Мужчины покидают дом, каждый получил чаевые, они машут своими большими носовыми платками, кричат: "Книг-хайль!" , а соседям и всем зевакам, что внимают жадно, говорят они: "Мы руководили всей работой!"  Вот и упали мои "Holzwege"  с  "Ecce homo", а я сижу на корточках ,оглушённая, истекающая кровью среди книг, да это и должно было произойти, ведь я гладила их что ни вечер перед сном, а Малина дарил мне лучшие тома, этого отец мне не прощает, и непрочитанными они все остались, да это и должно было случиться, и отныне не знать мне, где стоит Кюрнбергер, а где- Лафкадио Хирн***. Я ложусь среди книг, я снова глажу их, одну за другой, вначале избранных только две, затем их становится пятнадцать, после уже за сотню, и в пижаме бегу я к первой этажерке: "Доброй ночи, господа мои, доброй ночи, герр Вольтер, доброй ночи, граф, желаю приятно почивать, моя незнакомая поэтесса, красных снов, господин Пиранделло, моё почтение, герр Пруст! Дорогой Фукидид!"  Впервые господа желают мне доброй ночи, я пытаюсь уберечь их, держу подальше от плоти чтоб не запятнать кровью. - Доброй ночи! желает мне Джозеф К. (наверное, Дж.Конрад- прим. перев.)

Мой отец желает оставить мою мать, он возвращается на попутном экипаже назад, в Америку и сидит тут как кучер, щёлкает плёткой, рядом с ним сидит меленькая Мелани, которая ходила со мной в школу, выросшая. Моя мать не желает, чтоб мы сдружились, но Мелани не перестает прижиматься ко мне, своими большими и высокими грудями, которые нравятся моему отцу а меня заставляют испуганно отстраняться, она ломается, смеётся, у неё каштановые косы, затем она снова блондинка с длинными распущенными волосами, она вызывающе насмехается надо мной чтоб я поддалась ей, а моя мать всё движется к экипажу, без слов. Я позволяю Мелани расцеловать меня, но только одну щеку подставляю ей, я помогяю свой матери взойти в коляску, и уж подозреваю, что мы все приглашены: одеты в новые платья, даже мой отец переменил костюм и побрился после долгой поездки и мы присутствуем в бальном зале из "Войны и мира" (романа Л.Толстого, очевидно- прим.перев.)

____Примечания переводчика:____________
* "Ecce homo" -автобиографический труд Ф.Ницше, "Holzwege"- сборник поздних работ М.Хайдеггера, см. по сслыолке
http://www.eunnet.net/metod_materials/being/works/holzwege.html ;
** Фердинанд Кюрнбергер- австрийский новеллист и критик, см. по ссылке
http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D1%8E%D1%80%D0%BD%D0%B1%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5%D1%80,_%D0%A4%D0%B5%D1%80%D0%B4%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B4;
*** Лафкадио Хирн известен также под именем Коидзуми Якумо, грек, принявший японское гражданство, писатель и фольклорист , см. по ссылке
http://en.wikipedia.org/wiki/Lafcadio_Hearn

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы heart rose

Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 17)

- Как было всё? Довольно интересно
- Ах да, угу, а как ты?
- Ничего особенного, было интересно
- Ложиксь-ка спать пораньше
- Ты ведь зеваешь, тебе и спать
- Не говори, у меня ни в одном глазу
- Нет, но мне утром надо
- Тебе и вправду утром надо?


Сижу дома одна, сунула лист в каретку, печатаю не думая: "Смерть придёт".

Оставленное фрёйляйн Йеллинек мне на подпись послание:

Многоуважаемый герр Шёнталь,
благодярю Вас за прошлогоднее письмо, в замешательстве вижу: оно от 16 сентября. К сожалению, по многим причинам, я не была способна ответить на него раньше, а в этом году никакие обязанности я не могу взять на себя. С благодарностью и лучшими пожеланиями.

Я вынимаю новый лист ,а письмо бросаю в корзину.

Многоуважаемый герр Шёнталь,
в невыносимом страхе и несказанной спешке пишу Вам это письмо. Поскольку вы для меня чужой , мне легче удастся Вам отписать как моему другу, а поскольку Вы- человек, оставляю это на Ваше дружеское попечение......................
Вена ...........                                                                          Некая незнакомка.

 

Каждый скажет ,что Иван и я не счастливы. Или что у нас уже давно нет причин таковыми называться. Но каждый неправ. Каждый- это никто. Я забыла спросить по телефону Ивана о переключении скоростей, Иван щедро обещал, в следующем году он мне эту коробку скоростей растолкует, да что мне дела до этого руля в следующем году? лишь Иван важен, по телефону он сказал мне сегодня, что уже сыт бутербродами, он желает наконец узнать, как я готовлю, и тут-то я наобещала на один-единственный вечер больше, чем Иван мне на следующий год. Ведь если Ивану хочется узнать, как я готовлю, он не станет подгонять меня как когда я просто сервирую питьё, и сегодня ночью я вижу себя в библиотеке под полками своих книг- среди них нет поверенной, мне надо тотчас купить какую-никакую, как абсурдно, ведь на что мне прочтитанное мною доселе, если оно не нужно Ивану. "КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА" прочитана под 60 ваттами на Беатриксгассе; Локк, Лейбниц, и Юм- в темноте Национальной библиотеки, под лампочками, от досократиков до "DAS SEIN UND DAS NICHT"*, которая множеством определений навеки огорошила меня; Кафку, Рембо и Блейка -под 25 ваттами в парижском отеле; Фрейд, Адлер и Юнг прочтены под 360 ваттами на укромной берлинской улице, под лёгкие обороты этюдов Шопена, пламенная речь об отчуждении духовных свойств изучена на морском берегу в околице Генуи: бумага в соляных пятнах, покороблена солнцем; за две недели сносной, сбитой антибиотиком, лихорадки прочитана "Человеческая комедия" (О. де Бальзака- прим.перев.), в Клагенфурте; Пруст прочитан в Мюнхене, до рассветных сумерков - и на мансарде подброшен вверх под самую крышу; французские моралисты и венские логики прочитаны, со спущенными чулками, под тридцать французских сигарет в день прочитано всё от "DE RERUM NATURA"** до "LA CULTE DE LA RAISON"***; история и философия, медицина и психология измочалены, проработаны в психиатрической клинике Штайнхоф на анамнезах шизофреников и маниакально-депрессивных, конспекты составлены в "экстремальной" аудитории то при шести градусах выше нуля, то при 38 в тени, ещё вот записки de mundo, de mente, de motu**** , после мытья головы прочитаны Маркс и Энгельс, а абсолютной пьяной мной - В.И.Ленин прочтён, а небрежно, мельком газеты, газеты, газеты прочитаны, и уж -газеты, прочитанные в детстве, у очага, когда я зажигала огонь, и газеты, и журналы, и карманные книги там и сям, на всех вокзалах, во всех поездах, в трамваях, в омнибусах, самолётах, и всё обо всём прочитано, на четырёх языках, fortiter, fortiter, fortiter*****,и всё понято, то, что надлежит прочесть, и освобожденна от всего прочитанного, я ложусь рядом с Иваном и молвлю: "Я стану книгу эту, которой ещё нет, писать ради тебя, если ты её вправду желаешь. Но ты должен по-настоящему захотеть, пожелать её от меня, а я не буду настаивать, чтоб ты прочёл её".
Иван говорит: "Надеемся, с добрым концом книга выйдет".
Надеемся.

_____________Примечания переводчика:_____________________________
*"L'etre et le neant" или "Опыт феноменологической онтологии" Ж.-П. Сартра;
** "О природе вещей", поэма Лукреция, в которой автор изложил учение Эпикура;
*** "Культ разума",кажется, сочинение Вольтера, а может быть, антология трудов "дехристианизаторов"( и де Сада тоже?)- современников Вольтера;
**** букв. "о мире, о разуме, о движении(планет)";
***** быстрее, быстрее, быстрее (лат.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы heart rose