ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Утро.  Милая в Индийском Кавказе.  Азия одна.

Азия:
Во всех дыханьях неба ты нисходишь,
что дух, что дума, вызволяя токи
желанных слёз из онемевших глаз
и бой лихой-- из высохшего сердца,
что свыклось с отдыхом; нисходишь ты
окутан бурей; будишь ты, Весна!
Дитя ветров премногих! Коль внезапно
приходишь, словно сновиденья оттиск
печален что,-- а грёза сласть дарила,--
что гений, что потоп восторга, то ли
с земли, туч златом облачая
пустыню нашего житья.  Ночь проходит.
Пора пришла, и день настал, час пробил;
С рассветом ты придёшь, моя сестрица
зажданная, желанная, гряди!
Сестра моя, желанная, ты медлишь,
Ползут что черви миги некрылаты!
Едва трепещет белая звезда
в оранжевой заре, что льётся щедро
на пурпурные горы сквозь провал
разорванной ветрами мглы озёрной,--
и в водах отражается... вот гаснет...
опять горит, лишь только волны блёкнут,
огнями ввинчиваясь в бледность неба:
пропала! вот, и между тех вершин,
покрытах о`блаками снега, лучик
трепещет розоватый: я ль не слышу
напев Эолов её крыльев цвета
морской волны, несущих алость у`тра?
(Входит Пантея.)

Я знаю, чувствую тех глаз улыбки,
что меркнут во слезах горя`,
что звёзды в серебристых росах
они поуутоплены. Любимая моя,
прекраснейшая, та, что тень приносит
души, которой я живу, так поздно!
Шар солнца по морю давно взошёл,
надеждой сердце истомилось, прежде
чем воздух мягкий принял крыльев взмахи.

Пантея:
Прости сестра! Тихи`ми были кры`ла
восторгом вспоминаемого сна,
так в полдень летние ветры нахватом
некатаром насыщаются цветов.
Всегда спала я мирно, пробуждалась
спокойной, отдохнувшею, пока
не пал Титан священный, и твоя
любовь несчастная не научила сердце
моё, посредством состраданья, знать
любовь и горе, пополам с твоим;
Тогда спала я в гротах Океана,
в покоях старика, в тенистых логах
зелёным да пурпурным мхом поросших;
Ионы нашей руки молодые,
молочно-свежие, тогда как ныне
смыкались за моими волосами,
прохладными и тёмными, а я,
закрыв глаза, щекою прижималась
к раздвоенным щедротам глубины
её груди, дышащей глубоко--
теперь не так: я словно стала ветром,
сникающим от музыки лихой
твоих бесед безмолвных, с той поры,
как я растаяла в смятеньи, тем, что
любовь речёт, покой мой, пусть смущён,
всё ж сладок, вот лишь бодрствованья время
полно заботами и болью чересчур.

Азия:
Горе` твой взгляд, позволь прочесть мне сон.

Пантея:
Итак, у ног его спала я с нашей
морской сестрой. Туманы гор, сгущаясь
от наших воплей под луной, опали
покровом снежным на сугубый лёд
покой храня наш. Пара снов явилась.
Один не помню. Во втором видала
преображенье тела Прометея:
свалились струпья, бледность миновала,
а ночь лазурная вдруг воссияла
той славой, что внутри жива, цела;
а глас его звенел музы`кой что,
кружи`т угрюмый ум восторгом
поя его до крайности экстаза:
"Сестра той, чьи шаги чьи сей мир мостят
любезностью, --ты краше всех, да только
ты тень её,-- взгляни-ка на меня".
Взглянула я: тот нестерпимо светлый,
бессмертный образ источал любовь,
которая из свежих, крепких членов,
из ясных глаз бурлила что огонь;
дух, что обьял меня, всё растворяя,
эфиру тёплого утра подобный,
что облаком рос-странниц луг дарит.

Не видя и не слыша, недвижима,
я чуяла его в своей крови,
мы слились воедино-- и была`
в том жизнь его, а жизнь его--моей:
поглощена бы ла я-- минул он;
и , что туманы позднего заката,
они на пиниях сбирались в капли,
дрожа подобно им, очнулась я;
а только думы медленно собрались,
смогла я отзвук гласа разобрать,
они всё доносились, замирая,
шаги мелодии былой: сестра,
я услыхала имя твоё, только
его средь многих полунот, хотя
внимала ночи я ,уже безмолвной.
Иона, пробудившись, мне сказала:
"Способна ль ты представить, что меня
сей ночью взволновало? Знала я,
чего желала прежде? Никогда
я не искала праздных ожиданий,
но вот теперь сказать я не могу,
чего ищу, сама не знаю: сласти?
её желанье сладостно само`--
твои проделки, вредная сестра;
ты молвила старинное заклятье,
во сне украла дух мой -- и с твоим
его смешала, ибо, только мы
поцеловались, ощутила я
меж губ твоих тот, хваткий аромат,
а с ним-- тепло той крови животворной,
что, потеряв, я задрожала вдруг
в твоих обьятьях, просыпаясь здесь".
Я не ответила: ведь побледнела
звезда Востока-- я к тебе летела.

Азия:
Ты говоришь, но словеса твои--
что воздух, я не чую их. Воздень
глаза: в них душу я его прочту!

Пантея:
Я подыму их, правда, тяжко им
под ношей виденного: что ты можешь
в них разобрать, лишь отраженье
себя, прекраснейшей?

Азия:
                                       Твои глаза
что неба два, глубокие, голу`бы,
бескрайние, обра`млены в ресницы,
длинны, изящные; темны и далеки,
безмерные круг в круге; линий пле`тень.

Пантея:
Ах! Видишь ты, что минул дух, навечно?

Азия:
Вот перемена: в глубине бездонной
я вижу призрак, тень, то Он в сияньи
своих улыбок лучезарных, а ауре
луны под тучей. Прометей, твой лик?!
помедли! Иль твои улыбки говорят,
что свидимся мы снова под шатром,
что ими светел, что восстанет снова
над миром безграничным? Сон поведан.
Что, тень меж нами? Волосы его
грубы, а в них порывы ветра стынут;
сам вид его порывист, дик-- летит;
а платье серое его росой златится,
те звёзды полдень иссушить не в силах.

Сон:
За мной, за мной!

Пантея:
                                Мой сон другой!

Азия:
Он скрылся.

Пантея:
Он в памяти остался. Мне казалось,
пока сидели мы, миндаль зацвёл
тот, молнией рассечен что был прежде,
хотя из белой Скифской степи вихрь
всё мёл, морозом Землю избраждая;
я глянула-- а зелень вся долой,
но каждый лист печатью был отмечен,
так колокольцев Гиацинта синь
о муках Аполлоновых вестует:
"Иди за мной!"

Азия:
                         Твои речёные слова
помалу оживляют мою память.
Я думаю, по долам тем во сне
бродили мы в рассвете сером
с отарою кудрявых облаков,
что густо меж высоких гор сочились,
гонимые ленивым, слабым ветром;
и белая роса висела, молча,
на новых лезвиях-- листве травы,
восход буравя общим взгядом;
а многое я не могу припомнить.
Но вдаль по теням у`тра облаков
до склонов пурпурных виднелась надпись:
"Иди, иди за мной!"-- и быстро исчезала.
И на всех травах, что страхнули груз
росы упавшей с Неба -- те же буквы
тавром легли, что сле`ды буй-огня;
Средь пиний ветер вдруг поднялся, звон
музы`чный из их крон повытряс; следом
раздался низкий, сладкий, нежный звон,
с прощаньем духов схожий: слышно было:
"Иди, иди, за мной!" Затем я прошептала:
"Пантея, о! увидь меня". Но в глубине
очей возлюбленных тех я всё вижу:
"Иди, иди!.."

Эхо:
                       Иди, иди!..

Пантея:
                                           Утёсы
и это утро ясное весны смеются
над голосами нашими, как будто
нам вторят духи.

Азия:
                             Сущность некая,
вокруг утёсов этих. Что за звуки:
чисты, нежны! О, слушай!

Отзвуки Эха (невидимые):
Мы -- дробь Эха, слушай:
мы всегда бежим;
блещут росы-- тушим:
сушь листве в ножи...
Дитя Океана!

Азия:
Чу! духи молвят. Их ответы плавны,
они покуда льются с ветром.

Пантея:
                                                     Слышу.
Отзвуки Эха:
Иди, иди,
коль нам ты внимаешь;
мы кличем из гротов,
что лес окружает.
(Теперь издалека.)
 О, следуй призыву
во гроты, в низины:
ведь песнь тебя манит
туда где пчела не летает,
сквозь омут ночной
идти не одной:
ведут ароматы--
там папороть, мяты
да брызги туманов
в пещерах сияют,
а напев наш, дик и сладок
шах твой  нежный смехом ладит,
Океанида!

Азия:
Нам следовать? Звук всё слабее и дальше.

Пантея:
Прислушайся! Странный напев льётся ближе. 

Отзвуки Эха:
В мире неведомом
глас несказанный спит:
только шаг твой немедленный
может сон прекратить,
Океанида!

Азия:
Сколь звуки гаснут с ослабевшим ветром!

Отзвуки Эха:
О, иди, иди
там где грот пустынен, дик,
следуй с песнею напевной
за росой полудня пленной,
за леса, луга и реки,
по ущельям многовеким,
через пропасти, заливы,
где Земли покой ленивый,
в день грядущий устремись,
чтобы вместе вы слили`сь:
ты и Он , Океанида!

Азия:
Пантея милая, идём, дай руку,
последуй гласу, что пока не смолк.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальный текст драмы см. по сылке:  http://www.bartleby.com/139/shel116.html
перевод К.Бальмонта см. по ссылке: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0380.shtml

Пантея:
Увы! Что видел ты?

Прометей:
                                   Есть два мученья:
смотреть и молвить, мне оставь одно.
Есть Имена, что святы от Природы,
возреяли в пресветлой высоте;
народ собрался в коло ,крикнул вместе:
"Свобода, правда и любовь!" согласно.
Внезапно злая смута пала с неба
средь них: то были хитрость, спор, обман;
тираны вторглись, и делили портя.
То была правды тень, я видел.

Земля:
Я чуяла казнь, сын, с радостью особой,
что скорбь и доблесть в смеси подают.
Дабы облегчить чин твой, я позва`ла
тех милых красных духов, чьи дома--
людских раздумий гроты, что живут,
подобно птицам в воздухе, в эфире
вкругмирном, что над чадом нашим смутным
следят грядущее как в зеркале;
они, пожалуй, явятся тебя утешить!

Пантея:
Глянь, сестра, там сбирается духов орава,
точно хлопья обла`ков по прихоти милой весны,
в синем небе толпясь!

Иона:
                                          Посмотри! на подходе ещё,
словно ды`мки фонтанов в безветрии,
из ущелья восходят полоски вертясь.
Тихо! это музыка пиний?
Это озеро? Иль водопад?

Пантея:
Это нечто печальней, послаще всего.

Хор духов (*-- хоры духов, этот и следующие переведены мною вольно, без рифмовки строк, дабы исказить сути подстрочника, --- прим.Т.К.) :
С незапамятных времён
нам водить и сторожить
угнетённых небом смертных;
мы вдыхаем, не болея,
мыслей люда атмосферу:
пусть смутна она иль спёрта
словно день, что мечен бурей,
пусть в сиянии предсметрном,
пусть она светла что высь
промеж неба с тихой речкой,
что ни ветер не колышет,
что прозрачна и светла;
словно птицы на ветру,
словно рыбы средь волны,
словно думы человечьи,
мы творим привал свой хлипкий
кучно, порознь словно тучи,
сквозь стихию без границ;
отттого (мы) полны предсказом,
а концы его --в тебе.

Иона:
Ещё приходят друг за другом, воздух вкруг них
подобен звёздным ореолам, он сияет.

Первый дух:
С рёвом трубным битв, пове`рх,
я летел, летел, летел
быстро среди темноты.
Прочь из праха ветхих вер,
прочь из клочьев царь-замён,
что смешались вкруг меня;
влаль меня толкал и нёс
многогласый смутный крик:
"Воля! Смерть! Победа! В бой!"--
ближе к небу он угас.
Но один звук, выше, ёмче,
то Любви душа, гласил,
был предсказом и надеждой,
а концы его-- в тебе.

Второй дух:
Радуга над морем встала,
да шаталась стоя тяжко:
что захватчица горда,
буря низом проносилась,
гнала туч полон вперёд,--
-- безобразную толпу,--
все расколоты надво`е
молниями; я слыхал, 
хриплый хохот грома: волны
уносили прочь "полову"--
и развёрзся смерти ад
пеной белой клокоча.
Я присел на корабле,
что расколот был моло`ньей;
видел я, как некто доску
уступил врагу, а сам
окунулся в пену шторма,
что сюда меня принёс.

Третий дух:
У постели мудреца
я сидел; горела красным
лампа над той книгой, что
он читал, он ел при том,
как явился Сон летучий
в пламенеющей каёмке--
я ж припомнил, что давно
он зажег и вдохновенье,
и печаль, и состраданье;
он едва касался мира
тенью дивного сиянья.
Он увлёк меня сюда,
бег Желаеньем окрыли`л;
должен я к утру венуться,
чтоб мудрец не пробудился
в странной горести один.

Четвертый дух:
У поэта на губах
грёзил как тот влюблённый,
звукам вздохов всё внимал;
он не ищет, не находит
смертных нег, его питают
поцелуи теней бледных,
что таятся в думах буйных.
Он желает от рассвета
до заката солнца блёстки
на озёрной глади видеть,
жёлтых пчёл в соцветьях ивы
наблюдать, не зная вовсе,
что в действительности зрит.
Но из этого всего
он творить умеет формы,
что реальней человека,
что бессмертия питомцы!
И одна из них меня
разбудила-- я к тебе
ради помощи помчался.

Иона:
Не видишь ты ль, как два виденья
сюда летят, в востока и с заката,
что две голубки к гнёздышку под тени,
близняшки, вскормленные всеохватным ветром,
ту песнь печальную и сладостную? Звенья
её, любовь с отчаяньем, пряны, терпки.

Пантея:
Ты говоришь, сестра? Мои слова поникли.

Иона:
Их красота дает мне голос. Видишь,
как те парят по зерни небосвода
на крыльях распростёртых, да лазурь
и пурпур окунают в лучезлато:
улыбки нежные их светятся в просторе,
будто звёзды.

Хор духов:
                Любовь саму узрела?

Пятый дух:
То ль над простором диким
я мчался облаком проворным, что кры`лит неба целину;
тот гребешок-планета в поросли лучей скользил долой
роняяя брызги радости с распущенных волос пахучих:
его шаги мостили мир сияньем, что за мною блекло;
Разруха позади зияла; великие учёные в безумия оковах,
безглавые герои, юнцов пропащих стан в ночи мерцали;
я дальше странствовал, покуда ты, о Царь печали
не обернул своей улыбкой виденное мной.

Шестой дух:
Сестра! Отчаянье-- особа не живая,
не странствует землёй, летает не под небом--
баюкая, крадётся, крыльцем тихим навевает
надежны робкие, что душам всем даруют небыль;
кто лживой передышкой умягчён от тех утешных перьев,
и музыкой облыжной мягконьких шагов,
тот грёзит радостью эфирной, кличет монстра,
Любовь, а пробудившись, видит призрак Боли,
как мы, которые привествуем его теперь.

Хор:
Пусть Разруха ныне --тень Любви,
что за нею мчится, всё губя
в виде Смерти белокрылой,
что трамбует и цветы, и поросль,
зверя, человека, благо, нечисть,
словно буря сквозь простор воздушный;
без ущерба членам и душе
пропусти ты всадника с конём.

Прометей:
Вам откуда знать, что будет, духи?

Хор:
Мы дыханьем полним атмосферу:
если почки бу`хнут в непогоду,
значит мы с Весной собрались,
чьи ветры волнуют сухостои--
пастухи уж знают, скоро снеги
опадут и унесутся речкой;
Мудрость, Справедливость, Мир с Любовью,
если борются они чтоб цвет дать,
то они нам что весенний ветер
пастушатам, а тебе-- предвестье,
два конца которого-- в тебе.
                           
Иона:
Куда же скрылись духи?

Пантея:
                                      Только чувство
от них осталось, словно чар всесилье
музы`ки, коль духовный глас и лютня
замрут, а отзвуки пока не стихли:
во глыби, коридорами души,
что эхо во пещерах, катят, реют.

Прометей:
Сколь чудны те воздушные созданья,
но чую я, что суетны надежды,
одна любовь верна; ты ж, Азия, далече!
была ж ты золотою чарой винам
захлёстывавшим естество моё,
которые б иначе в прахе сникли.
Всё тишина кругом, увы! сколь тяжко
рассвет погожий сердце мне томит.
Я б помечтал, и даже смог уснуть,
коль б не отверг дремоту. Поразмыслю,
что мне судьба готовит: стойкость, силу
страдальца иль потоп первооснов,
где ни агонии, ни утешенья;
Земля утешит-- Небу хватит мучить.

Пантея:
Ты ль позабыл ту, что глядит тебя
в холодной мгле, и не уснёт, пока
под сенью духа твоего скорбит?

Прометей:
Сказал я, все надежды тшетны, только
любовь верна: ты любишь.

Пантея:
                                                Это правда!
Но звёзды на востоке побелели;
и Азия пождёт в Индийских долах,
где сослана в унынье: те утёсы
однажды были биты-- и замёрзли,
подобно этим, только уж цветами
да травами украшены, ветрами
да звуками медвяными полня`тся,
что истекают по лесам и рекам,
эфирами её преображенья--
им про`пасть, коль с твоими, Прометей,
те б не смешались загодя. Прощай!

Конец первого акта

перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальный текст драмы см. по сылке:  http://www.bartleby.com/139/shel116.html
перевод К.Бальмонта см. по ссылке: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0380.shtml

Оно всю вечность шёпоты лелеет
у бре`гов диких, струями лихими
двудесят тысяч гротов моет-- ими
Гекаты шёпот старческий болеет.

Оно же часто кротком настроеньи
бывает, так что мелкую ракушку
с налёжанного места не порушит,
пусть в небе реет распоследний пленник.

О вы, глаза чьи тяготятся бденьем,
побалуйте их дикостью морскою;
о вы, чьи уши в грохоте застыли
иль перекормлены му`зык тоскою--

сидите возле грота вы в покое,
пока не различите нимфы пенье.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (см. перевод П.Гуреева, погуглите :"Обречены навечно берега Ласкать свой слух под мерный шепот вод, Что синью заполняют каждый грот,..")

On the Sea

It keeps eternal whisperings around
    Desolate shores, and with its mighty swell
    Gluts twice ten thousand caverns; till the spell
Of Hecate leaves them their old shadowy sound.
Often 'tis in such gentle temper found
    That scarcely will the very smallest shell
    Be moved for days from whence it sometime fell,
When last the winds of heaven were unbound.
O ye who have your eyeballs vext and tir'd,
    Feast them upon the wideness of the sea;
        O ye whose ears are dinned with uproar rude,
    Or fed too much with cloying melody -
        Sit ye near some old cavern's mouth and brood
Until ye start, as if the sea nymphs quired.

John Keats

ЛЮБОВЬ
       
Перевод С.Я.Маршака ( ок.1915 г.)

Восторги, страсти и мечты,
Все, что волнует нашу кровь, -
Питает ясный, чистый свет
   Твоих лампад, Любовь.

Мне часто снится наяву
Воспоминанье дней былых,
Когда лежал я на холме
       У башен вековых.

С зарей мешался блеск луны
И предо мной стояла дева, -
Моя надежда и любовь,
     Мой ангел - Женевьева.

Я пел, и слушала она,
Облокотясь у изваянья
Стального рыцаря - в лучах
     Закатного сиянья.

Так мало горя и забот
В душе у юной Женевьевы,
Но любо слушать ей мои
   Печальные напевы.

Я пел ей повесть старины.
Рассказ был мрачен и печален,
Суров и дик, как скорбный вид
Седеющих развалин.

Она внимала, глядя ниц,
В румянце нежного смущенья,
Боясь взглянуть и встретить взгляд
Любви и восхищенья.

О скорбном рыцаре гласил
Рассказ далекой старины
Как обожал он десять лет
   Принцессу той страны.

Как он страдал ...   Но мой напев
Подобен страстной был мольбе,
Как будто пел я о другом,
      А думал о себе.

Она внимала, глядя ниц,
С волненьем пламенным в крови,
Прощая пристальный мой взгляд,
     Исполненный любви.

Когда ж я пел, с каким стыдом
Был верный рыцарь прогнан  прочь,
И, обезумев, в чащах гор
    Скитался день и ночь,

Как выходя из темных нор,
Иль выбегая из дубрав,
Иль возникая в блеске дня
Среди зеленых трав, -

Как у разбойников отбил
Безумец даму в поздний час, -
Не зная сам, кого от мук
       И от позора спас.

И как, в раскаянье обвив
Колена рыцаря рукой,
Пыталась леди возвратить
         Душе его покой.

И в тихий грот его взяла
И не смыкала ночью глаз,
Пока в себя он не пришел -
   Увы, в предсмертный час,...

(окончание следует,--  прим. Т.К.)

Love

All thoughts, all passions, all delights,  
Whatever stirs this mortal frame,  
All are but ministers of Love,  
    And feed his sacred flame.  

Oft in my waking dreams do I          
Live o'er again that happy hour,  
When midway on the mount I lay,  
    Beside the ruin'd tower.  
 
The moonshine, stealing o'er the scene,  
Had blended with the lights of eve;   
And she was there, my hope, my joy,  
    My own dear Genevieve!  

She lean'd against the armed man,  
The statue of the armed Knight;  
She stood and listen'd to my lay,   
    Amid the lingering light.  
 
Few sorrows hath she of her own,  
My hope! my joy! my Genevieve!  
She loves me best whene'er I sing  
    The songs that make her grieve.  
 
I play'd a soft and doleful air;  
I sang an old and moving story—  
An old rude song, that suited well  
    That ruin wild and hoary.  
 
She listen'd with a flitting blush,   
With downcast eyes and modest grace;  
For well she knew I could not choose  
    But gaze upon her face.  

I told her of the Knight that wore  
Upon his shield a burning brand;   
And that for ten long years he woo'd  
    The Lady of the Land.  
 
I told her how he pined: and ah!  
The deep, the low, the pleading tone  
With which I sang another's love,   
    Interpreted my own.  

She listen'd with a flitting blush,  
With downcast eyes, and modest grace;  
And she forgave me, that I gazed  
    Too fondly on her face!   
 
But when I told the cruel scorn  
That crazed that bold and lovely Knight,  
And that he cross'd the mountain-woods,  
    Nor rested day nor night;  
 
That sometimes from the savage den,   
And sometimes from the darksome shade,  
And sometimes starting up at once  
    In green and sunny glade—  
 
There came and look'd him in the face  
An angel beautiful and bright;   
And that he knew it was a Fiend,  
    This miserable Knight!  
 
And that, unknowing what he did,  
He leap'd amid a murderous band,  
And saved from outrage worse than death   
    The Lady of the Land;—  
 
And how she wept and clasp'd his knees;  
And how she tended him in vain—  
And ever strove to expiate  
    The scorn that crazed his brain;—  
 
And that she nursed him in a cave;  
And how his madness went away,  
When on the yellow forest leaves  
    A dying man he lay;—

1799, Samuel Taylor Coleridge (1772–1834)

Все мысли, страсти и восторги,
что вертят этот смертный цирк
суть лишь Любви одной пророки
её огня жрецы.

Мне часто грёзятся минуты,
когда лежал я на холме,
у башни замка, веком битой,
столь счастлив и несмел.

Луны сиянье, в ночь сигая,
заре едва плело припев;
она была со мной, благая,
любима, Женевьев!

Она лежала у Статуи
в доспехах грубых из камней;
Она стояла, страстно чуя,
как я стремился к ней.

Моя надежда! счастье! мало
своих печалей было ей,
но мне, поющему, внимала
с любовью Женевьев.

Играл я грустные мотивы;
я пел о старине былой,
пусть грубо, в тон руинам сивым
и башне той дико`й.

Потупив взор, она внимала,
краснела, скромная стыдясь,
ведь я в лицо ей, это знала,
глядел пытая связь.

Я пел о Рыцаре, что строго
блюдя свой чин, живал,
о том, как Даму Края* долго,
лет десять, обожал.

Его страдания... ах! мо`льбы,
мой плач, просящая тоска
любовь выказывали больно
свою, до черенка. 

Она всё слушала, краснея,
потупив взор, стыдясь себя,
прощала взгляд мой, что за нею
следил неистово любя!

как раз из вырытого им лаза,
иной--из каменных пещер
вылазил, синесть** неба видел,
да зелень майских вер**,

ему раз ангел глянул в очи,
красив в сиянии, любя,
но от него бежал нарочно,
тот Рыцарь-мизерабль!

И как, не зная сам, что делал,
ворам-убийцам он вломил--
и спас от срама хуже смерти
ту Леди, что любил.

Его баюкала в пещере
она-- и минул бред его долой,
но к холодам слёг Рыцарь верный
на жёлтый лист сырой.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы
(*-- именно Даму Края, а не "принцессу", т.е. покровительницу страны,-- прим.Т.К.)
 (**--"веры", это см. у Хлебникова ("кузнечик в кузов пуза уложил...), а "синесть" к ним за компанию, всё же лучше ,чам маршаковская рифма "любовь-кровь" )),-- прим.перев.)

Sonnet  to the Autumnal Moon

Mild Splendour of the various-vested Night!
Mother of wildly-working visions! hail!
I watch thy gliding, while with watery light
Thy weak eye glimmers through a fleecy veil;
And when thou lovest thy pale orb to shroud
Behind the gathered blackness lost on high;
And when thou dartest from the wind-rent cloud
Thy placid lightning o'er the awakened sky.

Ah such is Hope! as changeful and as fair!
Now dimly peering on the wistful sight;
Now hid behind the dragon-winged Despair:
But soon emerging in her radiant might
She o'er the sorrow-clouded breast of Care
Sails, like a meteor kindling in its flight.

Samuel Taylor Coleridge. 1772–1834
[1788]

Блеск Янтаря на пёстрых платьях Ночи!
Мать дикодейных снов, видений! хайль!
Гляжу, скользишь ты; а твой глаз молочный
едва мерцает в рвани покрывал;
то ты ,прижмурясь, в облак сброде сером
на высоте теряешься порой;
то из-за тучи на подхвате ветра
побуды мирно мечешь в небострой.

Надежда столь же неверна, да блещет!
То поглядит в упор, сама тоска;
то спрячется в драконокрылой Пещи,
чтоб вдруг мелькнуть в короне уголька,
по го`рам Го`ря облачным трепещет,
что метеор, летит горя` пока.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (этот сонет ни Маршак, ни Лозинский не переложили; в Сети есть ещё перевод П. Гуреева, погуглите :"О, блеск умеренный средь темной ночи, Праматерь диких образов, химер...")

Прометей:
Смешна мне ваша власть и тот, кто
послал сюда вас для подлейшей мести.
Испейте кубок боли.

Первая фурия:
                                      Полагаешь,
что мы по кости да по нерву рвём,
что словно пламя мы нутро палим?

Прометей:
Моя стихия - боль, твоя - свирепость;
Терзайте же меня-- мне всё равно.

Вторая фурия:
Ты думаешь, мы только посмеёмся
тебе в глаза без век?

Прометей:
                                    Я не о казни,
я вот о чём: вам больно злыми быть.
Веленье ,вызвавшее вас, жестоко,
оно ж всё низкое влечёт на свет.

Третья фурия:
Ты думал, что мы жить поочерёдно
в тебе способны, будто звери; что
пусть пылающую душу не затмим,
да прикорнём мы рядом, праздным сбродом,
что гамом огорчает самых мудрых:
мы станем страшной думой в донце мозга,
осадой сердца озадаченного, грязным
желаньем вкруг него; в вен лабиринте
отравим кровь агонией ползучей?

Прометей:
А что ещё? А всё ж, я --царь себе,
повелеваю пытками и ссорой
внутри себя, так и Юпитер вами
распоряжется в Аду, коль гиль там.

Хор фурий:
Из окраин земли, из окраин земли,
где ночь тянется в гроб, дня рождается клин,--
к нам, к нам, к нам!
Вы, что криком смеётесь, холмы теребя,
видя смерть городов; вы, без крыл, чья гульба
море го`рбит, смыкая его поверх мачт,
голод травите на обессилевших с тем,
чтобы выжили те из ума на песке,
к нам, к нам, к нам!
Прочь могилок кровь и хлад,
что погибшим только в лад;
Бросьте злобу, пусть потлеет
словно полымя да в пепле,
кровью та да вспыхнет лепо,
как вернётесь в ваши клети.
Бросьте ваш разврат в умах
юных, самоедства крах,
болям топливо оставьте.
Бросьте Ада полувзмах
маниа`ку,-- больше страсти
в ожиданьи страшных драм,--
к нам, к нам, к нам!
Мы разливом бурлим из широких
Ада врат, виснем гирями бурям на шеи,
только зря мы мятёся: уроки
не исполним без вас, о! пришелиц.

Иона:
Сестра, я слышу новый грохот крыльев.

Пантея:
Основы гор дрожат от шума, будто
трусливый воздух, тени их темнят
мне взор укрытый крыльями, что ночь.

Первая фурия:
Ваш зов был точно колесницей,
ведомой вихревой десницей,
он вырвал наз из моря крови
войны, увлёк к неясной нови.

Вторая фурия:
Прочь из городов голодных;
  
Третья фурия:
Стоны уж едва слышны;
кровь? напились мы, тошнит.

Четвертая фурия:
Сколько дел царям доходных:
кровью полные мошны!

Пятая фурия:
Добела где жарит печка,
мы оттуда...

Одна из фурий:
                             Хватит речи,
знаю всё, что ты промолвишь--
только ковы рассупонишь
Непокорному, что собран;
Он покуда силы Ада отбивает в обороне.

Фурия:
Порви его покров!

Другая фурия:
                           Готово.  

перевод с английского Терджимана Кырымлы
оригинальный текст драмы см. по сылке:  http://www.bartleby.com/139/shel116.html
перевод К.Бальмонта см. по ссылке: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0380.shtml

Любовь пришла к нам в сумерках минучих:
когда, тиха, играла ты ноктюрн,
а я вблизи стоял, несмел и скучен...
страшась Любви, впервые говорю.

Любви уж нет, но мы сполна изведав
медов её, зовём к нам погостить
в последний раз, чтоб прогуляться бедно
в пустой ночи до тихого "прости!"

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Love came to us in time gone by
    When one at twilight shyly played
And one in fear was standing nigh -- -
    For Love at first is all afraid.

We were grave lovers. Love is past
    That had his sweet hours many a one;
Welcome to us now at the last
    The ways that we shall go upon.

James Joyce

Он, в яркой шляпе,
на шляпе ленты,
гудит отпето:
"За мной, моментом,
все те, кто любят.    
Мечты-- мечтайке
без интереса,
его смех с песней
не бу- не будят".

По ветру ленты.
Вскользь, между делом
жужжит он смелым
(на фланге левом)
почище роя.
Мечты отпеты,
что в цель да мимо...
любим, к любимой,
душа, пришёл я.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Bright cap and streamers,
He sings in the hollow:
Come follow, come follow,
All you that love.
Leave dreams to the dreamers
That will not after,
That song and laughter
Do nothing move.

With ribbons streaming
He sings the bolder;
In troop at his shoulder
The wild bees hum.
And the time of dreaming
Dreams is over -- -
As lover to lover,
Sweetheart, I come.

James Joyce

Четыре срока по`лнят меру года;
четыре срока на уме людском:
весна-красна, когда чиста-природа
любой изыск растит в труде простом;

а летом к наслажденью-- зелень
с весны медовых мысленных лугов,
пока с душой та не сроднится, медля
не станет частью оной; порт готов

осенней передышки: крылья в скатку--
в недеяньи хорош на вид туман,
пусть сказки сами поиграют в прятки
миная за порог, что веком дан;

зима, что чересчур бледна в недугах--
иначе б позабыла смертных другов.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (см. также перевод Петра Гуреева , погуглите "Четыре раза год наряд меняет,
Рядится в них и каждый человек...")

    Four seasons fill the measure of the year;
        Four seasons are there in the mind of man.
    He hath his lusty spring, when fancy clear
        Takes in all beauty with an easy span:

    He hath his summer, when luxuriously
        He chews the honied cud of fair spring thoughts,
    Till, in his soul dissolv'd, they come to be
        Part of himself. He hath his autumn ports

    And havens of repose, when his tired wings
        Are folded up, and he content to look
    On mists in idleness: to let fair things
        Pass by unheeded as a threshold brook.

    He hath his winter too of pale misfeature,
        Or else he would forget his mortal nature.

       John Keats