Старик странствующий; животное спокойствие и упадок, зарисовка

          Дорожных пташек мелкота,
она клюёт навоз, его не замечает.
Он странствует себе, и на его лице,
в его походке, в жестах выраженье
одно; всяк член, и общий вид,
сутулая фигура --всё означает мужа,
что движется не с болью но раздумьем...
Он, угнетён до помраченья чувств,
покоя ищет; он из тех, кому
уж некуда стараться, он из тех, кому
терпенье долгое дало столь кротости,
и вот-- теперь ненужным оказалось.
Он естеством ведо`м к покою столь совершенному,
со стороны зазорному юнцу, что сам едва ли чует.
Я о нужде спросил его, насчёт оказии
его похода; он ответил: "Сэр!
уж много миль иду я ,долг последний
вернуть обязан сыну-моряку,
он после боя, в госпиталь доставлен,
что в Фалмуте ,и помирает там".

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 Old Man Travelling; Animal Tranquility and Decay, a Sketch

                    The little hedge-row birds,
    That peck along the road, regard him not.
    He travels on, and in his face, his step,
    His gait, is one expression; every limb,
    His look and bending figure, all bespeak
    A man who does not move with pain, but moves
    With thought--He is insensibly subdued
    To settled quiet: he is one by whom
    All effort seems forgotten, one to whom
    Long patience has such mild composure given,
    That patience now doth seem a thing, of which
    He hath no need. He is by nature led
    To peace so perfect, that the young behold
    With envy, what the old man hardly feels.
    --I asked him whither he was bound, and what
    The object of his journey; he replied
    "Sir! I am going many miles to take
    "A last leave of my son, a mariner,
    "Who from a sea-fight has been brought to Falmouth,
    And there is dying in an hospital."

  Samuel Taylor Coleridge. 1772–1834

ЛЮБОВЬ
       
Перевод С.Я.Маршака ( ок.1915 г.)

Восторги, страсти и мечты,
Все, что волнует нашу кровь, -
Питает ясный, чистый свет
   Твоих лампад, Любовь.

Мне часто снится наяву
Воспоминанье дней былых,
Когда лежал я на холме
       У башен вековых.

С зарей мешался блеск луны
И предо мной стояла дева, -
Моя надежда и любовь,
     Мой ангел - Женевьева.

Я пел, и слушала она,
Облокотясь у изваянья
Стального рыцаря - в лучах
     Закатного сиянья.

Так мало горя и забот
В душе у юной Женевьевы,
Но любо слушать ей мои
   Печальные напевы.

Я пел ей повесть старины.
Рассказ был мрачен и печален,
Суров и дик, как скорбный вид
Седеющих развалин.

Она внимала, глядя ниц,
В румянце нежного смущенья,
Боясь взглянуть и встретить взгляд
Любви и восхищенья.

О скорбном рыцаре гласил
Рассказ далекой старины
Как обожал он десять лет
   Принцессу той страны.

Как он страдал ...   Но мой напев
Подобен страстной был мольбе,
Как будто пел я о другом,
      А думал о себе.

Она внимала, глядя ниц,
С волненьем пламенным в крови,
Прощая пристальный мой взгляд,
     Исполненный любви.

Когда ж я пел, с каким стыдом
Был верный рыцарь прогнан  прочь,
И, обезумев, в чащах гор
    Скитался день и ночь,

Как выходя из темных нор,
Иль выбегая из дубрав,
Иль возникая в блеске дня
Среди зеленых трав, -

Как у разбойников отбил
Безумец даму в поздний час, -
Не зная сам, кого от мук
       И от позора спас.

И как, в раскаянье обвив
Колена рыцаря рукой,
Пыталась леди возвратить
         Душе его покой.

И в тихий грот его взяла
И не смыкала ночью глаз,
Пока в себя он не пришел -
   Увы, в предсмертный час,...

(окончание следует,--  прим. Т.К.)

Love

All thoughts, all passions, all delights,  
Whatever stirs this mortal frame,  
All are but ministers of Love,  
    And feed his sacred flame.  

Oft in my waking dreams do I          
Live o'er again that happy hour,  
When midway on the mount I lay,  
    Beside the ruin'd tower.  
 
The moonshine, stealing o'er the scene,  
Had blended with the lights of eve;   
And she was there, my hope, my joy,  
    My own dear Genevieve!  

She lean'd against the armed man,  
The statue of the armed Knight;  
She stood and listen'd to my lay,   
    Amid the lingering light.  
 
Few sorrows hath she of her own,  
My hope! my joy! my Genevieve!  
She loves me best whene'er I sing  
    The songs that make her grieve.  
 
I play'd a soft and doleful air;  
I sang an old and moving story—  
An old rude song, that suited well  
    That ruin wild and hoary.  
 
She listen'd with a flitting blush,   
With downcast eyes and modest grace;  
For well she knew I could not choose  
    But gaze upon her face.  

I told her of the Knight that wore  
Upon his shield a burning brand;   
And that for ten long years he woo'd  
    The Lady of the Land.  
 
I told her how he pined: and ah!  
The deep, the low, the pleading tone  
With which I sang another's love,   
    Interpreted my own.  

She listen'd with a flitting blush,  
With downcast eyes, and modest grace;  
And she forgave me, that I gazed  
    Too fondly on her face!   
 
But when I told the cruel scorn  
That crazed that bold and lovely Knight,  
And that he cross'd the mountain-woods,  
    Nor rested day nor night;  
 
That sometimes from the savage den,   
And sometimes from the darksome shade,  
And sometimes starting up at once  
    In green and sunny glade—  
 
There came and look'd him in the face  
An angel beautiful and bright;   
And that he knew it was a Fiend,  
    This miserable Knight!  
 
And that, unknowing what he did,  
He leap'd amid a murderous band,  
And saved from outrage worse than death   
    The Lady of the Land;—  
 
And how she wept and clasp'd his knees;  
And how she tended him in vain—  
And ever strove to expiate  
    The scorn that crazed his brain;—  
 
And that she nursed him in a cave;  
And how his madness went away,  
When on the yellow forest leaves  
    A dying man he lay;—

1799, Samuel Taylor Coleridge (1772–1834)

Все мысли, страсти и восторги,
что вертят этот смертный цирк
суть лишь Любви одной пророки
её огня жрецы.

Мне часто грёзятся минуты,
когда лежал я на холме,
у башни замка, веком битой,
столь счастлив и несмел.

Луны сиянье, в ночь сигая,
заре едва плело припев;
она была со мной, благая,
любима, Женевьев!

Она лежала у Статуи
в доспехах грубых из камней;
Она стояла, страстно чуя,
как я стремился к ней.

Моя надежда! счастье! мало
своих печалей было ей,
но мне, поющему, внимала
с любовью Женевьев.

Играл я грустные мотивы;
я пел о старине былой,
пусть грубо, в тон руинам сивым
и башне той дико`й.

Потупив взор, она внимала,
краснела, скромная стыдясь,
ведь я в лицо ей, это знала,
глядел пытая связь.

Я пел о Рыцаре, что строго
блюдя свой чин, живал,
о том, как Даму Края* долго,
лет десять, обожал.

Его страдания... ах! мо`льбы,
мой плач, просящая тоска
любовь выказывали больно
свою, до черенка. 

Она всё слушала, краснея,
потупив взор, стыдясь себя,
прощала взгляд мой, что за нею
следил неистово любя!

как раз из вырытого им лаза,
иной--из каменных пещер
вылазил, синесть** неба видел,
да зелень майских вер**,

ему раз ангел глянул в очи,
красив в сиянии, любя,
но от него бежал нарочно,
тот Рыцарь-мизерабль!

И как, не зная сам, что делал,
ворам-убийцам он вломил--
и спас от срама хуже смерти
ту Леди, что любил.

Его баюкала в пещере
она-- и минул бред его долой,
но к холодам слёг Рыцарь верный
на жёлтый лист сырой.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы
(*-- именно Даму Края, а не "принцессу", т.е. покровительницу страны,-- прим.Т.К.)
 (**--"веры", это см. у Хлебникова ("кузнечик в кузов пуза уложил...), а "синесть" к ним за компанию, всё же лучше ,чам маршаковская рифма "любовь-кровь" )),-- прим.перев.)

Sonnet  to the Autumnal Moon

Mild Splendour of the various-vested Night!
Mother of wildly-working visions! hail!
I watch thy gliding, while with watery light
Thy weak eye glimmers through a fleecy veil;
And when thou lovest thy pale orb to shroud
Behind the gathered blackness lost on high;
And when thou dartest from the wind-rent cloud
Thy placid lightning o'er the awakened sky.

Ah such is Hope! as changeful and as fair!
Now dimly peering on the wistful sight;
Now hid behind the dragon-winged Despair:
But soon emerging in her radiant might
She o'er the sorrow-clouded breast of Care
Sails, like a meteor kindling in its flight.

Samuel Taylor Coleridge. 1772–1834
[1788]

Блеск Янтаря на пёстрых платьях Ночи!
Мать дикодейных снов, видений! хайль!
Гляжу, скользишь ты; а твой глаз молочный
едва мерцает в рвани покрывал;
то ты ,прижмурясь, в облак сброде сером
на высоте теряешься порой;
то из-за тучи на подхвате ветра
побуды мирно мечешь в небострой.

Надежда столь же неверна, да блещет!
То поглядит в упор, сама тоска;
то спрячется в драконокрылой Пещи,
чтоб вдруг мелькнуть в короне уголька,
по го`рам Го`ря облачным трепещет,
что метеор, летит горя` пока.

перевод с английского Терджимана Кырымлы    (этот сонет ни Маршак, ни Лозинский не переложили; в Сети есть ещё перевод П. Гуреева, погуглите :"О, блеск умеренный средь темной ночи, Праматерь диких образов, химер...")

Опричь всего, что бьётся Естества изменой,
что никнет, исчезает, отчего хранишь
себя лишь ты в вертепе перемены,
томящаяся ДУМА! дом чей --мозга тишь?
Взываешь к ВЕКУ, что вдали играет,
к героям сказок будущего рая........................
О, МЫСЛЬ нежна! никто из той блестящей стаи
не оживит тебя огнистым воздыханьем,
пока , подобны жертвам бури, выползшим на берег, 
Надежда и Отчаянье тебя не встретят в притолоке Смерти.

Ты всё ж при мне, и хоть я чётко вижу:
она-- не ты, лишь ты-- она, но тише,
тиха что благо во плоти, Добро,
Любовь живая предо мной в упор
глядит пытливо, ловит что ни слово;
тебе я хмуро: "Милый друг, ты снова?!"

То ль мне за хлопоты одна награда:
мой дом, дом-Англия, и ты! Не надо
твердить! Ты и мой Дом-- одно.
Уютный кров, луна глядит в окно;
что Дрозд баюкает, а Жаворонок будит--
всё без тебя -- коры немая гру`да,
хозяин чей  подобен Океану:
широк, далёк, уселся у развалин,
сам бледен, нем, ошеломлён незнаньем.
И ты-- ничто?  Виде`нье, вот кто ты;
так дровосек с покровом темноты
бредёт на запад с зимнею зарёй
по склону вверх, где след овец замёрз,
и блёстками позёмка гонит вдаль,
он видит: "аки посуху..." --вода
"проводника" не емлет ни следа,
и следует покорнейше за ним,
и видит на макушке ясный нимб;
мужлан влюблённый почитает сказки,
не тень, минуя пропасть без опаски!

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Constancy to an Ideal Object

Since all, that beat about in Nature's range,
Or veer or vanish ; why should'st thou remain
The only constant in a world of change,
O yearning THOUGHT ! that liv'st but in the brain ?
Call to the HOURS, that in the distance play,
The faery people of the future day-- --

Fond THOUGHT ! not one of all that shining swarm
Will breathe on thee with life-enkindling breath,
Till when, like strangers shelt'ring from a storm,
Hope and Despair meet in the porch of Death !
Yet still thou haunt'st me; and though well I see,
She is not thou, and only thou art she,
Still, still as though some dear embodied Good,
Some living Love before my eyes there stood
With answering look a ready ear to lend,
I mourn to thee and say--`Ah ! loveliest Friend !

That this the meed of all my toils might be,
To have a home, an English home, and thee !'
Vain repetition ! Home and Thou are one.
The peacefull'st cot, the moon shall shine upon,
Lulled by the Thrush and wakened by the Lark,
Without thee were but a becalme`d Bark,
Whose Helmsman on an Ocean waste and wide
Sits mute and pale his mouldering helm beside.
And art thou nothing? Such thou art, as when
The woodman winding westward up the glen
At wintry dawn, where o'er the sheep-track's maze
The viewless snow-mist weaves a glist'ning haze,
Sees full before him, gliding without tread,
An image with a glory round its head ;
The enamoured rustic worships its fair hues,
Nor knows he makes the shadow, he pursues !

Samuel Taylor Coleridge

Поэт в уединеньи гениальном
взгляд наделяет силой чаровальной,
глаза, скорее, вызволяет он
от безобразной черноты препон:
в елейных шишках тлеющих угле`й
иль в кольцах дыма из "трубы губной" своей
его смекалка даровитая находит
возвышенности блёклые отродья.

перевод с английского Терджимана Кырымлы     

 
The poet in his lone yet genial hour
Gives to his eyes a magnifying power :
Or rather he emancipates his eyes
From the black shapeless accidents of size--
In unctuous cones of kindling coal,
Or smoke upwreathing from the pipe's trim bole,
His gifted ken can see
Phantoms of sublimity.

Samuel Taylor Coleridge 

Просторным склоном, а над ним --утёсы
(не знаю, где, был чуден дивный край)
что страусы, иль паруса, чьи мачты-- косо,
играла пара деток в "догоняй",
сестра и брат!
Вперяла та в него пытливый взгляд;
смотря назад ,вперёд него бежала; ай!
он слеп был...
по глади, по ущербинам, уверенно шагал,
не зная, то ль иском был, то ль искал.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
( В Сети есть ещё один, без авторства, кажется, С.Маршака, перевод этого стихотворения, погуглите " Зеленые морские воды,
Барашки в ряд...". Где в оригинале "волны"? Где "барашки"? В общем, с подстрочников переводить-- последнее дело! )

On the wide level of a mountain's head,
(I knew not where, but 'twas some faery place),
Their pinions, ostrich-like, for sails outspread,
Two lovely children runs an endless race,
A sister and a brother!
This far outstripped the other;
Yet even runs she with reverted face,
And looks and listens for the boy behind:
For he, alas! Is blind!
O'er rough and smooth with even step he passed,
And knows not whether he be first or last.

Samuel Taylor Colerige

В природе день: улитки лижут листья,
Жужжит пчела, летает стая птиц.
Лишь я один подвержен небылицам,
Я целиком под властью небылиц.
Сопит Зима, на тёплом солнце дремлет,
В её улыбке светится Весна.
Лишь мой рассудок небылицам внемлет
В объятиях бессмысленного сна.
Но там, где сон с реальностью не связан,
И там, где труд с надеждой не знаком,
Там пустота. За творческим экстазом
Не увязаться слабым языком.

     перевел Яков Фельдман

Природа, глянь, в трудах. Гуляют слизняки.
Жужжит пчела, и птицы на крыла`х.
Прочь одеяла , Зи`му треплют ветерки,
в улыбке чьей-- Весна, она ж-- во снах.
Лишь я один меж тем не во трудах,
не строю, не паруюсь, не пою вразмах.

Мне б знать, где амаранты* расцвели,
родник разведать, где нектар вразлив.
Цветите вы о, амаранты! хоть для кого,
мне луг немил, пусть! Реки, прочь вразгон!
Уста бледны, чело невенчано, гуляю вот;
хотите знать, какая дума душу мне грызёт?
"Труд без Надежды мёдом в решето;
Надежде не прожить в раю пустом".

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* амаранты-- неувядающие цветы, из др.греч.миф.

All Nature seems at work. Slugs leave their lair--
The bees are stirring--birds are on the wing--
Аnd Winter slumbering in the open air,
Wears on his smiling face a dream of Spring!
And I the while, the sole unbusy thing,
Nor honey make, nor pair, nor build, nor sing.

мне же! смпусть не ведь мне неа  к знате
Yet well I ken the banks where amaranths blow,
Have traced the fount whence streams of nectar flow.
Bloom, O ye amaranths! bloom for whom ye may,
For me ye bloom not! Glide, rich streams, away!
With lips unbrightened, wreathless brow, I stroll:
And would you learn the spells that drowse my soul?
Work without Hope draws nectar in a sieve,
And Hope without an object cannot live.

Samuel Taylor Colerige

Swans sing before they die -- 'twere no bad thing,
Should certain persons die before they sing.

Samuel Tailor Colerige

Лебединая песня предсмертна...  Неплохо,
если б гибли иные особы, смолчав, только петь им охота.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Мороз вершит свой тайный ритуал
без ветра себе в помощь. А совёнок
кричит-- и чу! опять! и снова резко.
Сожители оставили меня
в уединении удобном для
раздумий трудных: рядом в колыбели
ребёнок спит мой,-- повод есть.
И впрямь тишь глубока! настолько,
что досаждает думам глубиной
престранною. Холм, озеро и лес,
там живность вся! Холм, озеро и лес,
и все их многочисленные жизни
что сны неслышны! тонкий синий сполох
внизу, в камине лёг и не дрожит;
Лишь плёночка* из пепла на решётке
ещё дрожит, одна неугомонна:
мне кажется, сочувствует живому
сколь мочи в ней, пока молчит природа,
понятно мне порыв свой облекая
в причуды хилые, что вялый Дух
по-своему толкует, всюду эхо
иль зеркало себе пытая,
к игрушке Думу низводя.

                                              Но часто!
сколь часто, в школе, суеверен, я
столь пристально дивился той решётке,
парила гостья где! и часто сколь,
глаз не смыкая, грёзил непрестанно
о милой родине, о старой башне храма,
чей благовест, музы`ка бедных, тихо
с утра до ночи лился ,в Праздник тёплый,
столь сладко чаровал сполна меня
восторгом буйным, слух пронзая
глаголами живыми о грядущем!
Так всматривался я, пока виденья
баюкали меня, живя во снах!
Я сам не свой встречал рассветы,
дрожа в виду наставника, втыкал
плывущий взгляд в насмешливую книгу;
в отвор двери поглядывал украдкой,
а сердце вздрагивало, ибо
я всё надеялся увидеть "гостьи" лик,
знакомца, тётки, или сестры любимой:
играли мы давно уж, в распашонках.

Уснувший рядой, мой Ребёнок, ты
чьи вздохи нежные в тиши глубокой,
её пустоты тихо означают,
и паузы меж мыслями полня`т!
Ты столь прекрасен! Сердце замирает
от нежного довольства, лишь увидев
тебя, подумаю, что за науки,
виденья предстоят тебе! Я рос
меж мрачных стен большого града,
любуясь звёздами и небом лишь,
тебе ж, дитя, бродить что ветру, вольно,
озёрами да плёсами, меж гор
лощинами пониже облаков,
что отражают берега и волны,
ущелья: станешь видеть, слышать
уступы милые и связные реченья
праязыка, им наставляет Бог тебя,
и --сам себя во всём и всё в себе,
от века! Всеучитель Вышний! он
оформит к вопрошанью дух твой!

Уснувший рядой, милый Детка, ты
чьи вздохи нежные в тиши глубокой,
её пустоты тихо означают,
и паузы меж мыслями полня`т!
Ты столь прекрасен! Сердце замирает
от нежного довольства, лишь увидев
тебя, подумаю, что за науки,
виденья предстоят тебе! Я рос
меж мрачных стен большого града,
любуясь звёздами и небом лишь,
тебе ж, дитя, бродить что ветру, вольно,
озёрами да плёсами, меж гор
лощинами пониже облаков,
что отражают берега и волны,
ущелья: станешь видеть, слышать
уступы милые и связные реченья
праязыка, им наставляет Бог тебя,
и --сам себя во всём и всё в себе,
от века! Всеучитель Вышний! он
оформит к вопрошанью дух твой!

Все года времена полюбишь ты:
то ль лето,-- зеленью земля
облачена вся; иль поёт зарянка**
над талым снегом ,на сыром суку
замшелой яблони, а на припёке
солома кровли испускает пар,
то ли капель звенит в порывах ветра,
иль, по веленью тайному мороза,
молчит она, висящая в сосульках,
сияя тихо замершей Луне.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* "...лишь плёночка". Во всех частях Соединённого Королевства эти цветочки
называют "гостями"; считается, что они предвещают приход
отсутствующего друга, -- прим. М. Лозинского, его перевод погуглите "Мороз свершает тайный свой обряд в безветрии..."
** the redbreast, у М.Лозинского-- "реполов", --прим. Т.К.

FROST AT MIDNIGHT

The Frost performs its secret ministry,  
Unhelped by any wind. The owlet's cry 
Came loud—and hark, again! loud as before. 
The inmates of my cottage, all at rest, 
Have left me to that solitude, which suits 
Abstruser musings: save that at my side 
My cradled infant slumbers peacefully. 
'Tis calm indeed! so calm, that it disturbs 
And vexes meditation with its strange 
And extreme silentness. Sea, hill, and wood,  
This populous village! Sea, and hill, and wood, 
With all the numberless goings-on of life, 
Inaudible as dreams! the thin blue flame 
Lies on my low-burnt fire, and quivers not; 
Only that film, which fluttered on the grate, 
Still flutters there, the sole unquiet thing. 
Methinks, its motion in this hush of nature 
Gives it dim sympathies with me who live, 
Making it a companionable form, 
Whose puny flaps and freaks the idling Spirit  
By its own moods interprets, every where 
Echo or mirror seeking of itself, 
And makes a toy of Thought.
 
                                                But O! how oft, 
How oft, at school, with most believing mind, 
Presageful, have I gazed upon the bars, 
To watch that fluttering stranger! and as oft 
With unclosed lids, already had I dreamt 
Of my sweet birth-place, and the old church-tower, 
Whose bells, the poor man's only music, rang 
From morn to evening, all the hot Fair-day, 
So sweetly, that they stirred and haunted me 
With a wild pleasure, falling on mine ear 
Most like articulate sounds of things to come! 
So gazed I, till the soothing things, I dreamt, 
Lulled me to sleep, and sleep prolonged my dreams! 
And so I brooded all the following morn, 
Awed by the stern preceptor's face, mine eye 
Fixed with mock study on my swimming book: 
Save if the door half opened, and I snatched 
A hasty glance, and still my heart leaped up,  
For still I hoped to see the stranger's face, 
Townsman, or aunt, or sister more beloved, 
My play-mate when we both were clothed alike!
                                     
    Dear Babe, that sleepest cradled by my side, 
Whose gentle breathings, heard in this deep calm, 
Fill up the intersperse`d vacancies 
And momentary pauses of the thought! 
My babe so beautiful! it thrills my heart 
With tender gladness, thus to look at thee, 
And think that thou shalt learn far other lore,  
And in far other scenes! For I was reared 
In the great city, pent 'mid cloisters dim, 
And saw nought lovely but the sky and stars. 
But thou, my babe! shalt wander like a breeze 
By lakes and sandy shores, beneath the crags 
Of ancient mountain, and beneath the clouds, 
Which image in their bulk both lakes and shores 
And mountain crags: so shalt thou see and hear 
The lovely shapes and sounds intelligible 
Of that eternal language, which thy God  
Utters, who from eternity doth teach 
Himself in all, and all things in himself. 
Great universal Teacher! he shall mould 
Thy spirit, and by giving make it ask.

    Therefore all seasons shall be sweet to thee, 
Whether the summer clothe the general earth 
With greenness, or the redbreast sit and sing 
Betwixt the tufts of snow on the bare branch 
Of mossy apple-tree, while the nigh thatch 
Smokes in the sun-thaw; whether the eave-drops fall  
Heard only in the trances of the blast, 
Or if the secret ministry of frost 
Shall hang them up in silent icicles, 
Quietly shining to the quiet Moon. 

Samuel Taylor Coleridge

Раз Кубла-хан во Ксанаду
воздвиг для отдыха дворец,
гле Альф-река святую грудь
влачит каньоном на конец
земли, где ад, морям беду.

Вкруг двупять миль благой земли
меж стен да башен густо поросли:
и были там сады в цвету, и полнились арыки,
и фимиам родился, аромат не скрытый;
и были боры здесь темны ,что горы,
поляны зелены лучам дарили споро.

Но ах! там чудо-бездна обрывалась
с зелёного холма, где кедров малость!
О, глушь! столь свя`та и воспета,
как будто в млеке месяцева света
здесь дева демона-любовника зажда`лась!
И вот, из прорвы той, бурлив, неиссякаем,
земное бремя сбросив выдыханьем,
фонтан могучий вмиг было возрос
поток чей скорый поначалу снёс,
земли кусищи,-- прочь из горла ком,
как битые колосья под цепо`м,
и ,камни растолкав, враз и навеки
поток добавился в святую реку.
Пять миль петляя склоном, лесом, долом
бежала вдаль Альф-река святая,
затем достигла тёмного канона края,
отколь стекала в океан бесплодный.
Была под шум Кубла оглашена
далёким рёвом рода: "вам война!"
И тень того дворца довольства
плыла, рябилась по волнам
под смутный шум фонтана, просто
в ущелье, как полова, хлам.
Там был невиданный дотоль мираж:
дворец блистал и таял, во пустыне лёдяной багаж!

С кимвалами приснилась раз
мне абиссинка-дева,
что о Вершине Абора
святой, играла, пела.
О, если б смог я заключить
в себе стихи и песню,
чтоб чарами себя подбить,
снести стремниной  тесной--
на воздусях воздвиг бы высь
сияющую, солнцу-- гроты ледяные!
и все, кто слухом полнился, увидели: отныне
он волен, и закричали б : "Сторонись!
очей его безумных!" Волосы б неслись,
дворца вкруг трижды завитЫе;
затем я б, очи, вас навеки затворил:
дворец (и)бо росный мёд испил,
он млеком Рая напоён в пустыне.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
(сравните. это интересно, с переводом К. Бальмонта, погуглите "В стране Ксанад благословенной
Дворец  построил  Кубла Хан...", -- прим. Т.К.)

Kubla Khan 

In Xanadu did Kubla Khan
A stately pleasure-dome decree :
Where Alph, the sacred river, ran
Through caverns measureless to man
Down to a sunless sea.

So twice five miles of fertile ground
With walls and towers were girdled round :
And there were gardens bright with sinuous rills,
Where blossomed many an incense-bearing tree ;
And here were forests ancient as the hills,
Enfolding sunny spots of greenery.

But oh ! that deep romantic chasm which slanted
Down the green hill athwart a cedarn cover !
A savage place ! as holy and enchanted
As e'er beneath a waning moon was haunted
By woman wailing for her demon-lover!
And from this chasm, with ceaseless turmoil seething,
As if this earth in fast thick pants were breathing,
A mighty fountain momently was forced :
Amid whose swift half-intermitted burst
Huge fragments vaulted like rebounding hail,
Or chaffy grain beneath the thresher's flail :
And 'mid these dancing rocks at once and ever
It flung up momently the sacred river.
Five miles meandering with a mazy motion
Through wood and dale the sacred river ran,
Then reached the caverns measureless to man,
And sank in tumult to a lifeless ocean :
And 'mid this tumult Kubla heard from far
Ancestral voices prophesying war!
The shadow of the dome of pleasure
Floated midway on the waves ;
Where was heard the mingled measure
From the fountain and the caves.
It was a miracle of rare device,
A sunny pleasure-dome with caves of ice !

A damsel with a dulcimer
In a vision once I saw :
It was an Abyssinian maid,
And on her dulcimer she played,
Singing of Mount Abora.
Could I revive within me
Her symphony and song,
To such a deep delight 'twould win me,
That with music loud and long,
I would build that dome in air,
That sunny dome ! those caves of ice !
And all who heard should see them there,
And all should cry, Beware ! Beware !
His flashing eyes, his floating hair !
Weave a circle round him thrice,
And close your eyes with holy dread,
For he on honey-dew hath fed,
And drunk the milk of Paradise.

Samuel Taylor Coleridge
1798.