Сидит как-то раз ночью Эдгар По дома, в довольно мрачной обстановке. Душновато, окна открыты; смотрит, а к нему ворон залетел. "Не иначе как это сам тёмный, терзающий меня рок!" — думает поэт и со всей пылкостью адресует ему животрепещущие вопросы:

— Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, тоскою одержимый, ты пришёл ко мне сюда!
О скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?
 
А ворон ему и говорит:
— Вообще-то, и от тебя многое зависит. Причём тут воля рока? Предприми что-нибудь, не будь домоседом. Заканчивай праздник саморазрушения и тогда дела пойдут.

— Так и запишем: "Ворон молвил: "Никогда!"



Ворон
Эдгар По

Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,
Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма - и больше ничего.

***

Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел - и сел над ней.

***
И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты - иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, - вскричал я, - вещий! "Птица ты - иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда, -
Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

(1894) Перевод К. Бальмонта

Совсем плохо с головой стало. Да и с остальным. Сегодня только в 15-00 выполз из кровати (вчера в 13-00). Зато столько интересного, страшного и прекрасного пересмотрел и пережил. Боюсь (но одновременно и надеюсь), что это я потихонечьку схожу с ума. Все больше и больше времени проводить в своем параллельном мире мне ужасно нравится. Там даже ни голода ни жажды нет. Вот только если приперло пописать. Покакать на том свете - пока не приперает.

Или выпить таблетку от давления.

Потому что реально достает.

Мне кажется, что то, что сегодня было - классическая эпилепсия. С включениями офигенного счастья, от которого, как говорил Федор Михайлович, он бы ни за что не отказался. Потому, за эти пять секунд ауры готов отдать всю свою жизнь (это он так говорил).

 Повозка не спешит и в день проезжает понемногу. Там, где дорога встречается с улицей, стоит первая лавка. Хозяева стары, горбаты, видели духов, призраков и полтергейст, сказывают сказки и запирают двери, когда мимо идут цыгане -- те кто ворует детей, ест конину, беседует с бесом и бежит от Бога.

 Улица сломанной шпагой вонзилась в кулак площади. Площадь невелика, она втиснута в оправу благородных старых кварталов, очень старых и очень благородных. Те, кто живет на ней и по соседству, водят дружбу с епископом и с алькальдом, а с простым людом знаются только на святого Иакова, когда барышни, как всем известно, подносят бедным по чашке шоколада в епископском дворце.

 Летом листья желтеют, облетают деревья, и все прозрачно, как старое вино, а зимой вздувается река и сносит мост. Преданья, которым теперь не верят ни бабки, ни дети, гласят, что город стоит на погребенных городах. Чтобы скрепить стены, в известь лили молоко, и, как повествует "Летопись знатных", зарыли где-то в зарослях травы cвертки с тремя десятками перьев и тремя десятками тростниковых трубок, полных золотого песка. Одни говорят -- под гнилым стволом, другие -- под ворохом хвороста, а третьи -- под горой, из которой бьют ключи.

 Есть поверье, что деревья дышат дыханьем погребенного города. Вот почему, издавна и привычно, люди решают под их сенью, как поступить, влюбленные изливают печаль, зовут вдохновенье поэты, а сбившиеся с пути паломники находят по ним дорогу.

М.А.Астуриас

я рыдаю 

Младший брат знаменитого Виктора Васнецова, известный гораздо менее, Аполлинарий Васнецов отнюдь не был его робкой тенью, а обладал вполне самобытным дарованием. Сайт. Он не получил систематического художественного образования. Его школой стало непосредственное общение и совместная работа с крупнейшими русскими художниками: братом, И. Е. Репиным, В. Д. Поленовым и др. Молодого художника интересует прежде всего пейзаж. Ранние его работы (1880-х гг.) не свободны от влияний старших современников.

 Постепенно набирая мастерство и силу, художник ищет пути к созданию обобщенных образов, в которых он сможет с максимальной полнотой выразить свое глубокое, интимное чувство связи с родной землей, с Родиной. Лучшая вещь этого периода так и называется - "Родина" (1886).

[ Читать дальше ]

Он
   к товарищу
              милел
                    людскою лаской.
Он
   к врагу
           вставал
                   железа твёрже.
Знал он
        слабости,
                  знакомые у нас,
как и мы,
          перемогал болезни.

Партия и Ленин -
                 близнецы-братья
кто более
          матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин,
                  подразумеваем -
                                  партия,
мы говорим
           партия,
                   подразумеваем -
                                   Ленин.

(В.В.Маяковский)

а кто вспомнит как звали пролетарского дарителя сердечка?

Уже потемнело, скоро ночь.

Гусев, бессрочноотпускной рядовой, приподнимается на койке и говорит вполголоса:

— Слышишь, Павел Иваныч? Мне один солдат в Сучане сказывал: ихнее судно, когда они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило.

Человек неизвестного звания, к которому он обращается и которого все в судовом лазарете зовут Павлом Иванычем, молчит, как будто не слышит.

И опять наступает тишина… Ветер гуляет по снастям, стучит винт, хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому давно уже привыкло ухо, и кажется, что всё кругом спит и безмолвствует. Скучно. Те трое больных — два солдата и один матрос — которые весь день играли в карты, уже спят и бредят.

Кажется, начинает покачивать. Койка под Гусевым медленно поднимается и опускается, точно вздыхает — и этак раз, другой, третий… Что-то ударилось о пол и зазвенело: должно быть, кружка упала.

— Ветер с цепи сорвался… — говорит Гусев, прислушиваясь.

На этот раз Павел Иваныч кашляет и отвечает раздраженно:

— То у тебя судно на рыбу наехало, то ветер с цепи сорвался… Ветер зверь, что ли, что с цепи срывается?

— Так крещеные говорят.

— И крещеные такие же невежды, как ты… Мало ли чего они не говорят? Надо свою голову иметь на плечах и рассуждать. Бессмысленный человек.

Павел Иваныч подвержен морской болезни. Когда качает, он обыкновенно сердится и приходит в раздражение от малейшего пустяка. А сердиться, по мнению Гусева, положительно не на что. Что странного или мудреного, например, хоть в рыбе или в ветре, который срывается с цепи? Положим, что рыба величиной с гору и что спина у нее твердая, как у осетра; также положим, что там, где конец света, стоят толстые каменные стены, а к стенам прикованы злые ветры… Если они не сорвались с цепи, то почему же они мечутся по всему морю, как угорелые, и рвутся, словно собаки? Если их не приковывают, то куда же они деваются, когда бывает тихо?

***

Рассказ А.П.Чехова "Гусев"

Владимир Высоцкий

 

Что за дом притих, погружен во мрак, 

На семи лихих продувных ветрах,

Всеми окнами обратясь во мрак,

А воротами - на проезжий тракт.

 

 Ох, устать я устал, а лошадок распряг.

 Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!

 Никого, только тень промелькнула в сенях,

 Да стервятник спустился и сузил круги. 

 

В дом заходишь как все равно в кабак,

А народишко: каждый третий - враг,

Своротят скулу: гость непрошенный,

Образа в углу и те перекошены.

 

 И затеялся смутный, чудной разговор,

 Кто-то песню орал и гитару терзал

 И припадочный малый, придурок и вор,

 Мне тайком из-под скатерти нож показал. 

 

Кто ответит мне, что за дом такой,

Почему во тьме, как барак чумной?

Свет лампад погас, воздух вылился,

Али жить у вас разучилися?

 

 Двери настежь у вас, а душа взаперти,

 Кто хозяином здесь? Напоил бы вином,

 А в ответ мне: "Видать, был ты долго в пути

 И людей позабыл. Мы всегда так живем. 

 

Траву кушаем, век на щавеле,

Скисли душами, опрыщавели,

Да еще вином много тешились,

Разоряли дом, дрались, вешались".

 

 Я коней заморил, от волков ускакал,

 Укажите мне край, где светло от лампад.

 Укажите мне место, какое искал,

 Где поют, а не плачут, где пол не покат. 

 

О таких домах не слыхали мы,

Долго жить впотьмах привыкали мы.

Испокону мы в зле да шопоте,

Под иконами в черной копоти.

 

 И из смрада, где косо висят образа,

 Я, башку очертя, шел, свободный от пут,

 Куда ноги вели, да глядели глаза,

 Где не странные люди как люди живут. 

 

Сколько кануло, сколько схлынуло.

Жизнь кидала меня, не докинула.

Может спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая.