Максим Рильський ,"Бодлер" 1920 р.

В раю блаженних мук, де на тонких стеблинах
ростуть, звиваються химерні квіти зла,
подібні до очей жіночих і звіриних,-
в пекельному раю душа його жила.

Лякати буржуа, назватись людоїдом,
що хтів би скоштувать малесеньких дітей;
впиватися гірким, самотнім, тонким медом
нездійснених бажань и неживих ідей,-

и бачити в вині безстидної таверни
Вино Причастія, єдину кров Христа...
Хіба таке життя, потворне і химерне,
не зветься: красота?

В краю блаженных мук, где на тончайших стеблях
растут извивами химеры боли,
глазам зверей и жён подобные, да, в пекле
жила его душа, нет- в райской голи.

Пугать буржуев, зваться каннибалом
охочим до млапденцев, упиваться
горчайшим мёдом отставных желаний
и греться в одиночестве ненастья,

усматривать в стакане из таверны
Вино Причастия от Иисуса ран...
химеры и уродство суть ,наверно,
и жизнь, и красота?

перевод с украинского Терджимана Кырымлы

Максим Рильський, "Ніцше", 1922 р.

Змію, людину, сонце та орла
благословив він у високих горах:
премудрість, світло, серце, міць крила-
для бурь, для щастя, для висот прозорих.

Безумієм чоло оповила
йому гадюка; терни мислів хворих
людина непомітно принесла;
орел упав на землю, в тлін і порох.

І він до сонця руки підійняв,
але воно сміялося зрадливо,-
и на устах мовчання він поклав.

Чужий любові и далекий гніву,
по сходах таємничих він зійшов,
де мертвий гнів і нежива любов.

Змею, особу, солнце и орла
благословил он, среди гор открывшись:
премудрость, свет и сердце, мощь крыла-
для бурь, для счастья, для прозрачных высей.

Ползучий недочеловек
ему добавил в мысли яду-
упал орёл в песок иссохших рек,
змея поживу приняла в награду.

Он прямо к солнцу руки простирал-
оно улыбкой едкой отвечало-
и свет уста печатью плотно сжал.

И он спустился в склеп, к своим началам,
к любви и гневу равно охладевший,
в зимовье Прозерпины, в платье вешнем.

перевод с украинского Терджимана Кырымлы

Максим Рильський, "Шекспір" 1920 р.

Блукав я сам у браконьєрськім строї
в гаях зелених Анелії старої,
а вколо, в затуманеній далі
проходили блазні і королі.

Присівши на пеньку, серед поляни,
я розглядав видовисько туманне,
і рисами тонкими рисував-
і людям вічне у хвилинном дав.

Актор, п`яниця, мрійник і мисливий,
любив я слів непереможні зливи,
кохання, муки, ревнощі и гнів,
характери із криці і шовків. 

И я в наряде браконьера было
в лесах зелёных старой Англии бродил, а
там ,близко, в даль туманную брели
шуты и короли.

Присевши на пенёк среди поляны,
я наблюдал ристалище в тумане-
и тонкими мазками написал-
и людям вечное в минутном дал.

Актёр, питух, мечтатель и охотник,
любил я слов победные когорты,
любовь и муки, подлость и расплату,
характеры из шёлка и булата.

перевод с украинского Терджимана Кырымлы

    Я так и не узнал, как провёл свои последние дни фельдфебель Хвастек. Возможно, да наверняка, он уже не свиделся с Молли и её семьёй- и взялся за оружие, поскольку понял, что ошибся в прошлом и не отыскал выхода или просто устал.  Кто знает? В "Картечи" на этот счёт я ничего не разузнал. Фрида Хошек больше не пришла. Она теперь работает, слыхать, на картонажной фабрике в каком-то отдалённом пригороде, то ли в Либене, то ли в Каролинентале. Его друзья, которые видали Фриду незадолго до самоубийства Хвастека, ничего не смогли сказать мне. Они представили себе эту историю совсем иначе. Следовать потайными ходами человеческой души- это не в духе чешских солдат. То ,что им любо- просто и плоско как трогательные любовные романы с несложной развязкой, любой из которых каждый служака перечёл ,может быть, дважды.  И вот, кончину фельдфебеля Хвастека представили они трогательной, нежной и немного пошлой историей. Солдаты сказывали, будто Фрида изменила Хвастеку с одним капралом пионеров. Писарь из батальонной канцелярии изобразил картину , которая пото`м долго провисела на длинном гвозде на стене в распивочной "Картечи". На ней были изображены фельдфебель и Фрида Хошек, тесно обнявшиеся, щека к щёчке, влюблённая пара. На ней был венок с пламенеющим сердецком и рукопожатием, а вдали, забрызганные пивом и подливой к жаркому, виднелись башни и сводчатые, покатые крыши Града Праги.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И вот пионеры раскуражились. Один за другим выбирались они из своего угла и присаживались за все столы, где видели места своим стульям и пивным кружкам. И только наглецы усаживались, так и обустраивались поудобнее: протягивали конечности, клали свои кепи на столы, чокались кружками и начинали друг с другом вполголоса болтать. Рсё больше пионеров прибывало в зал: ни кто из нас не понимал, как они все прежде могли уместиться в узком закутке. Скоро за всеми столами они количественно воспреобладали, из-за многих столов они вытеснили солдат, разве что никто не решился присоседиться к фельдфебелю. Мы всё сидели втроём: Хвастек, я и Фрида Хошек. Но один из пионеров, особенный наглец, вдруг пригнулся, из-под стола схватил Фриду за руку, по-особенному неуклюже и нежно сжал её.
     Фрида вырвалась и прижалась к плечу фельдфебеля. Но Хвастек отстранился от неё. Он будто по-детски избавился от надоевшего волчка. Пионер меж тем расхрабрился. Он присел на корточки рядом с Фридой, принялся поглаживать её руке и колени, прижимать её ладони к своему лицу, отчего его дружки тем временем посмеивались. Фрида оборонялась, она прижалась к фельдфебелю и закричала:
     - Смотри-ка, что он творит. Прогони же его, наглеца, прочь! Что он себе позволяет!
     Фельдфебель встал и взял свой плащ.
     - Нравится тебе парень? -спросил он Фриду.- Нравится тебе этот тип? Он твой: дарю тебе его, если нравится.
     Фрида Хошек испуганно уставилась на Хвастека, но тот ничего к сказанному не добавил, а только попёр ,не разбирая, по столам на выход и с довольной миной вышел прочь на улицу. Фрида побежала за ним, только до двери. - Йинда!- так она звала фельдфебеля. -Йинда! Что это значит? Куда ты? Когда вернёшься?... Но она не услышала ответа, постояла замявшись ненадолго в притолоке, прикидывала, как далеко тот мог уйти и позовёт ли за собой на улицу, и , поражённая, ничейная, вернулась к своему столу.
     Вся распивочная была уж полна пионерами- солдаты потерялись в толпе. Повсюду видать было серо-стальные кепи и шёлковые офицерские звёзды. Пионеры распустились: они шумели ,пели, завязали потасовку с фельдъегерями. "Мухи" присоединились к игре в двадцать одно, они доставали гульдены карманов брюк и швыряли их на стол. Один из пионеров с фельдфебельского стола подобрал скрипку, заиграл дразнилку про адмирала Канимуру, который трусливо побежал было первым, а остальные подхватили припев:

         ...сидит-варит себе чаю, чаю,
         кофе чёрный, шоколад,
         сидит-варит себе чаю, чаю,
         шоколад и ром.

     А трое обнаглевших смяли Фриду Хошек, облапили её, а четвёртый, помельче, покостлявей ,балансируя с полной кружкой пива на ходулях, подобрался к несчастной. Фрида, совершенно безутешная и беспомощная, почти не упираясь позволила этому квартету повести себя прочь из зала. на улицу. Те трое вскоре, хихикая и потирая ручки, вернулись, а четвёртого, который на ходулях и Фриду мы в тот вечер уж не видели.

     Я больше не встретился с фельдфебелем Хвастеком. На следующее утро я не смог подняться: тиф взял своё- и меня отнесли в карантинную комнату. В спутанных кошмарах и бреду мне являлись пионеры: в несметных количествах прибывали они из разных углов и напирали на меня ,и задирали, именно так  вечером накануне они показались моим воспалённым глазам. Через два я услыхал выстрел и вопль рутенца Грушки Михала, крик ефрейтора, как завывал :"Дневальный! Дневальный!", а позже- хрип умирающего фельдфебеля, который лежал в соседней комнате.
     Когда через несколько недель врачи впервые разрешили мне выйти на волю, я сразу же направился на Карлсгассе, номер 12. Наступило лето: женщины на углах улиц торговали грушами и абрикосами, а пору вишен я пропустил.
     Я очень ослабел, опираясь на трость, на мосту вынужден был останавливаться для передышки, должно быть, за часе едва добрался на Карлсгассе. В этот раз я спокойно и уверенно, без страха и сердечного трепета поднялся лестницей. Я не боялся встреч с жильцами. На этот раз я не должен был обращаться к жене обер-лейтенанта с просьбой милостиво соизволить припомнить прошлое знакомство с моей сестрой и ждать ,пока та откликнется. Я был лучшим другом фельдфебеля и поэтому- вправе разузнать, что им ведомо о его последних днях.
     Я позвонил. Мне открыла новая горничная.
     Я спросил, могу ли поговорить с достойной дамой... Её нет дома, но достойный господин к вашим услугам.
     Девушка провела меня с следующую комнату- и я ступил в салон, из которого давеча слышал детский смех и голос фельдфебеля. Рояль стоял у окна- и я приветствовал его как старого приятеля.
     В салоне присутствовали две персоны, которых я не знал. Некий гладко выбритый господин листал театральную газету- к нему я почувствовал неприязнь; дама сидела на диване склонив голову на ладони.
     Я поздоровался, но эти двое мельком отозвались: они вовсе не заметили меня. Гладко выбритый господин закурил сигарету. Затем отворились двери- и ко мне подошёл некий коричневобородый господин.
     - Я хотел бы поговорить с обер-лейтенантом Хаберфелльнером.
     - Ах так. С обер-лейтенантом Хаберфнелльнером,- молвил коричневобородый.- Он давно съехал отсюда. Далеко.
     - Далеко? И куда же?- спросил я в замешательстве, глубоко растерян.
     - Этого не могу знать. В другой гарнизон, то ли в Райхенберг, то ли в Терезиенштадт.
     Затем он принялся меня расспрашивать насчёт офицеров. Он было служил в нашем полку - знал всех господ... - А главный штабной врач Хавлик разве ещё не на пенсии? Он ,должно быть, уже отслужил за сорок лет?
     - Тридцать семь лет выслуги,- машинально ответил я и подумал, что искомую мною даму уж никогда не увижу.
     - Попали в переделку?- спросил бородатый кивнув моей трости.- Сломали ногу?
     - Нет. Поправляюсь после тифа.
     - Да, вот, тифус. Естественно: питьевая вода- чистый яд. Скандал! О, эта городская управа. Итак, до свидания.
     Выйдя, я прочёл табличку ,которую на этот раз не заметил, на двери. "Др. Эрвин Шебеста" гласила она, а ниже- часы приёма.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Я метнулся назад к двери и побежал лестницей вниз. Будто чёртом гонимый, промчался я по Карлгассе, и по каменному мосту, и только миновав его, отважился оглянуться. Те ,пожалуй, ломают головы, кто это мог зайти к ним? Тема для разговоров на весь вечер. Назовут меня "прокравшимся", все углы квартиры обыщут в поисках и ,возможно, даже в полицию заявят... Что мне дела? Я-то по-хорошему.
     Я основательно перевёл дух. Сколь я был легкомысленен. Просто бестолков. Счастье, что просто отделался. Я благодарил ангела-хранителя. А безуспешным моё предприятие, однако, не было. Я по-крайней мере всё-таки осмотрел её прихожую. Теперь знаю, как выглядит их горничная... Когда-нибудь да визитирую их.
     Было уже за девять вечера. Я направился в "Картечь".

     Долго я сидел за своим столом, не пил, не обменялся ни с кем ни словом, не притронулся к заказанному мной ужину. Затем пришла Фрида Хошек, она подсела ко мне, одинокому. Некоторое время она жадно поглядывала на моё остывающее жаркое из телятины. Затем она, в свойственной ей извиняющейся и робкой манере, придвинула тарелку к себе, вежливо оговорив условие:
     - Йиндржих уж рассчитается.
     Я ничего не сказал, я упорно думал и думал о квартире на Карлгассе, об освещённых окнах, о смехе деток, о голосах балагурящих гостей, и чем дольше я размышлял, тем беззаботливей ощущал себя: я был вне всего этого. За соседним столом артиллеристы играли в двадцать одно. Они шумели посильнее обычного: стол содрогался от жадности игроков и взаимных обвинений в жульничестве.
     Когда я было расплатился и уже собрался домой, около половины двенадцатого, пришёл фельдфебель.
     Он снял плащ, и бросил его на спинку стула. Затем Хвастек протянул мне руку.
     - А вот и вы!- сказал он.- Я думал о вас ,вольноопределяющийся. Сегодня вы бы ей понравились, жене обер-лейтенанта.
     - Хвастек! Двадцать одно, ломись сюда!- вскричали артиллеристы за соседним столом, но фельдфебель не внял им.
     - Вы бы охотно послушали игру на рояле, да?- продолжил он. - Подумайте только, два часа кряду она ради меня музицировала, мне одному. Она ещё помнит, совершенно ясно, как те пьесы мне нравятся. Я сам-то забыл, верите мне? Это же замечательно, то, что она всё припомнила.
     - Заплати сначала свой прошлый долг, а пото`м играй!- завопил один из игроков.- Хвастек, подымайся и айда к нам, держи ты банк! Этот- мошенник: у него нет ничего в карманах. Деньги промотать, да, он на это горазд, а проиграл- остался должен.
     - А в её книжном шкафу стои`т  томик стихов, который я подарил ей к семнадцатилетию, в шёлковую бумагу обёрнут, чтоб оставался в сохранности... Есть особа, которой нравишься- а тебе и невдомёк...- бормотал фельдфебель.
     - Только не будьте сентиментальны!- вставил я: ведь его рассказ подпитал мою ревность и разгневал меня.
     - У неё- старая матушка, знаете вы: она сегодня была с нами,- немного помолчав, он снова принялся за своё.- Она мне рассказала, как держала меня на руках и баюкала как дитя в белом платьице... Можете себе представить фельдфебеля Йиндржиха Хвастека из Третьего деткой в белом платьице?
     Я покачал головой, задумчиво посмотрел вдаль и зевнул, чтоб Хвастеку не подумалось, сколь жадно я воспринимаю каждое его слово о даме, что я люблю.
     - В её фотоальбоме- мои фотографии. Вы бы увидели, как она подаёт чай белыми, тонкими ручками. А девочка и мальчик вошли к нам, и они знали, как меня звать, и называли меня дядей. -Дядя Йинда,- звали они меня. Пара таких миленьких деток! Я должен подарить им книжку с картинками, в следующий раз. А он, её муж, рассказывал, сколь часто вспоминал было обо мне. А я-то здесь восемь лет напролёт- в поту, проклятьях, оре- как скотина- и сижу вот с девушкой: что называется, явился- не запылился.
     Он говорил со мной по-немецки- и Фрида Хошек не поняла ни слова из разговора, но по её виду было ясно: догадалась. Она отложила нож и вилку, хлебнула пива из своего бокала- и стала поглядывать, довольно и влюблённо, на фельдфебеля.
     Музыкант Котржмелец замялся: никогда прежде фельдфебель так не засиживался. Обычно Хвастек выкидывал с музыкантами свои номера. Почему Хвастек сегодня не подходит чтобы отобрать скрипку и самому заиграть?
     Во время антракта Котрмелец долго ходит вокруг стола Хвастека- но тот сегодня и не замечал его. Наконец, Котржмелец, будто ненароком, "забыл" скрипку на столе, спрятался за большим контрабасом и крикнул оттуда тоном конферансье:
     - А теперь сыграет Хвастек! Вон, лежит скрипка!
     Чины и пехотинцы затопали каблуками, застучали в такт по столешницам пивными кружками и закричали:
     - Теперь сыграет Хвастек! Хвастек сыграет!

               Милая, приходи, посмотри,
               как война обошлася со мной...
 
       ...запел, затянул один из картёжников.

              Ни привета тебе, ни ответа,
              милый ,помни меня- вешайся!

       ...подтянул другой.
     - Хвастек, играй! Хвастек, за скрипку!- неслось в такт со всех столов. А пионеры передразнивали крикунов и насмешливо базлали из своего угла то дискантом, то густейшим басом: "Хвастек, играй! Хвастек, за скрипку!"
     Фельдфебель машинально взял со стола инструмент, повёл по струнам смычком. Но в следующий миг он бросил их, скрипку и смычок, на стол так, что зазвенела посуда, и вскочил.
     Фрида Хошек выудила из кармана плаща пакетик с бонбоньерками, которыми угостилась жена обер-лейтенанта. И вот сидела Фрида, поглядывала на фельдфебеля растроганно и благодарно и тянула один финик за другим в свой роток, довольно поцокивая языком, а косточки собирала в носовой платок с голубой каймой. Фельдфебель схватил её за плечи и аккуратно отобрал лакомство, да так, что Фрида , совершенно перепуганная, обмякла на стуле, совсем съёжилась: были видны только оспины на её худом обличье.
     - Продолжать!- крикнул кто-то из-за соседнего стола. -Хвастек должен отыграть!- неслось со всех сторон. А пионеры блеяли и хрюкали из своего угла: "Продолжать! Продолжать!" пока оружейник Ковач не хлопнул кулаком по столу и не вскричал:
     - Посмотрите-ка, жестяные мухи оборзели.
     - Что они блеют, что они хрюкают?! Им бы помалкивать и довольствоваться тем, что их не трогают!- добавил другой.
     - Тьфу, чорт: жестяные мухи. Только увижу их- и мне тошно.
     - Штаны у них- как угольные мешки.
     - Зовутся как дикие свиньи. Того вон звать Ляйдерманном, а этого-то - Клетценбауэром.
     - Срал я на Ляйдерманна, и на Клетценбауэра мне насрать, -крикнул оружейник Ковач.
     - Из какого подразделения, - крикнул один из фельдъегерей,- из какого подразделения были солдаты , которые на Голгофе разыграли в кости платье Господа Иисуса? Пионеры разыграли, знамо дело.
     - А кого Ирод в Вифлеем послал избивать новорожденных?- взвизгнул артиллерист. -Пионеров! Только они на это годны.
     Крики и смех не смолкали. Пионеры, наконец, притихли: они пускали, сидя в своём закуте, густые клубы дыма из трубок. Солдаты удивлённо поглядывали на фельдфебеля Хвастека. Обычно он был первым заводилой когда дело касалось пионеров. Всегда именно он пускал ядовитейшие шутки, которые сразу становились легендой. Но сегодня он молча сидел, понурив голову и рассматривал столешницу.
     - Посмотрите-ка на Хвастека: что сегодня с ним?- спросил всех присутствующих старик Ковач.
     Фельдфебель не слышал ни шуток, ни вопросов. Вполголоса вспоминал он:
     - Это же прекрасно, что старые люди помнят! Меня, маленького  ребёночка в белом платьице... а я сижу тут и толкаюсь с кренделями и пройдохами, со сводниками и шулерами. Тьфу, чорт!
     Когда шум поутих, все припали к своим кружками, к своим картам, и никого больше не трогали пионеры, один из них, очень осмотрительно, приподнял свой стул. Он, всегда готовый юркнуть назад и затаиться в своём закутке, стал тихонько красться в зал. Артиллеристы продолжали резаться в двадцать одно; некий фельдъегерь вальсировал с подругой меж эстрадой и столами; никто не обращал внимания на пионеров- и тот наглец продолжал со своим стулом пробираться в зал.  За ним потянулся другой, третий- и все вожделели свободы за новыми столами. И там, где находили её, они  присаживались, настороженно не спуская глаз с фельдфебеля. Солдаты презрительно поглядывали на пришельцев и сторонились их , но никто не гнал их в угол: все ждали, что фельдфебель, наконец, вскочит- и пионеры снова будут загнаны в своё гетто.
     Но ничего подобного не намечалось. Фельдфебель вёл себя так, будто пионеры его не заботили- сидел за своим столом, рассматривал пламя газовых светильников, ноги танцующих.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Когда мы с Хвастеком пошли прочь, я  начал сердиться на себя, застенчивого, казнился тем, что поступил непоправимо глупо, что у меня не хватило смелости подойти к их столу, по форме представиться обер-лейтенапту ,а затем сказать ей:
     - Гутен таг, фрау Молли!  Вы же помните меня?
     Возможно, она бы тогда и меня пригласила. Решать надо было... Нет, тоже глупо! Я ещё раз молча выбранил за глупость: даже хорошо, что я не отважился на повторное знакомство, ведь ,верно, она могла меня давно напрочь забыть -и тогда я бы оказался в весьма затруднительном положении.
     Втайне же я надеялся, что фельдфебель предложит мне поучаствовать в своём визите. Собственно, он даже должен был замолвить обо мне словечко. Это же так естественно: мы же с Хвастеком друзья. Очень просто:
     - Позвольте, достойнейшая, взять с собой друга.
     И при этом представил бы меня:
     - Одногодок-вольноопределяющийся Август Фризек.
     И тогда бы я оказался в своей тарелке, и поклонился бы Молли.
     Глупо, что я раньше этого не сообразил. С его стороны так поступать- опрометчиво, бесцеремонно. Чтоб вечера проводить в попойках- для этого я ему хорош!
     Мы молча шагали рядом: я- сердясь и сожалея, он- занятый собственными думами.
     Когда мы уже довольно приблизились к казарме, а он ещё и не подумал взять меня с собой вечером, я сам завёл разговор о предстоящем визите:
     - Вам понадобится цивильный костюм, герр фельдфебель. Могу ли вам предложить один?
     - Цивильный костюм? Я? Зачем?
     - Желаете в мундире к... этим людям пойти?
     Я хотел было сказать "к Молли", но вовремя спохватился.
     Он остановился.
     - Чушь!- молвил Хвастек. -Или вы полагаете, что я отправлюсь к ним в гости? Я и не подумаю.
     - Вы правы!- поддакнул я ему, хотя в душе несказанно смутился.- Она вовсе не мила. На фотографии она мне показалась лучшей.
     - Не то! -бросил он в ответ.- Просто я уже не гожусь для таких визитов. Знаете ли, вольноопределяющийся: чаи гонять, смаковать сандвичи, поддерживать возвышенные беседы на мотивы новомоднейших газет, разыгрывать из себя элегантного, извольте сюда, позвольте это- на это я уже не годен. Возможно, раньше- да. Но ныне я- фельдфебель Йиндржих Хвастек, строевик из третьего батальона- что с меня взять? Общество да оставит меня с миром. Сегодня ,как обычно, буду в "Картечи". Если вы придёте раньше меня, передайте Фриде, что буду.
     Мы помолчали минуту, затем пошли вверх по Нерудагассе. Когда мы уж приблизились к Похоржельцу, Хвасте остановился и молвил мне:
     - Заметьте это: нет большего несчастия, чем ступить на давно пройденный путь. Думаю, что легче ,заблудившись в Сахаре, найти верную дорогу, чем запутавшись в собственном прошлом. Видити ли, семь или восемь лет назад сидел я играючи с собственным револьвером и сказал было себе: "Один миг- всё в прошлом". Рядом оказался капитан Эрцгерцога Райнера полка, Терклем звался он, вижу его как сейчас, весьма опытен в подобных штучках, извольте-ка: двадцать четыре года  выслуги имел, думаю, и в тосканской, или моденской армии года имярек отметился. Он высмеял, увидев, меня, баловавшегося с револьвером. "Хвастек,- сказал он мне,- я за тебя вовсе не боюсь, не не такой, на это не решишься. Бывают черные дни, бывают- ясные: так просто не стреляются. Ты- крепкий парень, тебе довольно всего хорошего на свете, а эта игрушка -не для тебя. Уж я-о знаю, поверь.
Только, упаси Боже, не оглядывайся на прошлое. Тогда- пропал, верь мне!" И точно, он был прав, старый Теркль, нельзя оглядываться: что прошло, того нет.
     Впервые фельдфебель Хвастек заговорил со мной о собственном прошлом. Но меня раздосадовала его речь. Какое мне дело до старика Теркля и того, что он наговорил было восемь лет назад? Пока фельдфебель рассказывал своё, я обдумал один план.
     Если фельдфебель останется сегодня дома- тем лучше, тогда пойду в гости я. Явлюсь вместо него, представлюсь и скажу, мол, я -взамен господина фельдфебеля Хвастека, к услугам благородной фрау. Затем меня препроводят в салон, а я скажу, что фельдфебель просил прощения за то ,что не смог прийти: ему нездоровится. Кроме того, мы знакомы, достойная фрау, помните теннисный корт в Бельведере? Да, это ведь было всего пару лет назад. Зовусь Августом Фризеком, да, именно так, достойная фрау была дружна с моёю сесторой...Чашку чаю?... Охотоно, достойная фрау, ели вам не составит труда.
     Вот как я хотел поступить. А если потом фельдфебель узнает, что мне дела? У него нет никакого права ставить меня на место. Наконец, я же знаю её тоже, возможно поболее лет, чем он!
     Подойдя к казарме, мы расстались.
     - Когда придёте в "Картечь",- наказал он,- тогда передайте взводному Вондрачеку, что сегодня вечером сыграем. Он должен мне составить хорошую партию. Денег не пожалею: сегодня я в ударе. Польский банчок, зелёный луг, во всё, что они пожелают.
     Затем он пошёл к себе.

     В полдевятого я был на Карлгассе. Четверть часа я прохаживался туда-сюда, никак не отваживался подняться по лестнице. На четвёртом этаже четыре окна горели- я наблюдал за движущимися тенями, всё угадывал Молли. Я затаился в темноте, прижавшись к стене противоположного дома, чтоб никто из гостей не заметил меня из окна. Я еле дышал- так билось сердце. Там, вверху живёт она. Там, ниже, за тёмными шторами, она спит. Эти ворота она ежедневно минует. Из этого окошка ближней кофейни что ни день поглядывает она.
     Часы собора Тайна пробили три четверти девятого. Я взял себя в руки- и миновал отворённые ворота.
     Как вор крался я лестницей наверх. С каждым шагом я всё сильнее боялся, встретить какого-нибудь жильца, которой непременно спросит, чего я ищу здесь. Наконец, я поднялся на четвёртый этаж. На первой двери красовалась табличка: "Фридерика Новак". Не то. А на двери напротив- визитная карточка: "Обер-лейтенант Артур Хаберфелльнер", а пониже "Имп. Пех.-полк Эрцгерцога Райнера".
     Вот я и на месте. Ещё раз осмотрел свой мундир. Всё в порядке. Обшлаги свежи, перчатки чисты и белы. Пуговицы сияли, плащ сидел безукоризненно. Полминуты я переводил дыхание.
     Затем я торкнул кнопку звонка. Я больше не был возбуждён, напротив- совершенно успокоился,  даже сам удивился, насколько. Но ведь всё, что мне предстояло ,я знал наперёд и в точности.
     Двери отворила горничная. Я ,должно быть, жутко покраснел- ведь она весьма удивлённо взглянула на меня. Я промямлил нечто насчёт приглашения достойной фрау. - Минутку, извольте, -отозвалась служанка, пропустив меня в прихожую, а сама удалилась в комнату.
     Я слышал приглушённые звуки рояля, детский смех, голоса- её голос, а затем- зычный мужской, который заставил меня съёжиться в испуге. Это был голос фельдфебеля: Хвастек был здесь, несомненно. А вот висит его сабля, его кепи, его плащ: пакетик с бонбоньерками выглядывает из левого кармана.
     Рояль внезапно смолк. Она уж встала чтоб поглядеть, кто пришёл.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Но всё-таки мне было суждено его встретить, и даже -в тот же день, то ли по случаю, то ли такова судьба, которую не собьёшь с намеченной ею дорожки.
     Мы с фельдфебелем зашло в кондитерскую на Вензельпляц, купили конфеты, фиников в шоколаде, которые Хвастек пообещал Фриде Хошек накануне.
     Я прислонился было к стене у выхода и наблюдал, как продавщица кладёт пакетик на весы, а фельдфебель достаёт кошелёк чтобы рассчитаться. Тут-то распахнулись двери и вошёл чужак-офицер с дамой под руку- я узнал его сразу, хоть рассматривал прежде лицо его всего мгновение.
     Фельдфебель стал белее мела, но принял уставную стойку и отдал честь. Обер-лейтенант взглянул на него, поблагодарил, снова окинул его взглядом, на этот раз -нерешительным, и вопросительно посмотрел в лицо своей даме. Я видел, как та склонилась к его уху: пара недолго перешёптывалась. Фельдфебель всё ещё держал стойку. Тогда обер-лейтенант отпустил даму и подошёл к Хвастеку:
     - Хвастек! Бог тебе в помощь, Хвастек! Но так же стоять не комфортно! Ты ли, нет, ну и неожиданность... Я тебя сразу и не узнал.
     Чужак пожал руку моему другу, при этом мельком взгляну через витрину на улицу чтоб убедиться в отсутствии нежелательных свидетелей того как он здоровается с младшим чином.
     Тогда подошла дама, а я увидел, как фельдфебель ,слегка склонившись, коснулся губами её руки.
     - Я вас сразу узнала, Хайнрих,- молвила она, а я смог, наконец, рассмотреть её лицо.
     Кровь ударила мне в голову, пол зашатался- я вынужден был зажмуриться, поскольку я сам и все вокруг меня поплыло, завертелось. Замысловатые орнаменты плясали и трепетали перед моими закрытыми глазами: прямоугольники и розетки из серых, жёлтых и коричневых кубиков- они собирались и вновь исчезали, складывались и рассыпались. Это была старая ,давно пропавшая каменная мостовая улицы, на которой я жил мальчишкою, узоры плиток, которые я ежедневно наблюдал по дороге в школу. И я внезапно понял, что дама под руку с офицером была девушкой с теннисного корта, о которой я думал эти годы напролёт и чей портрет увидел на столе фельдфебеля.
    Как, она пришла сюда? Где она обреталась все минувшие годы? Я снова открыл глаза, только ради того, чтоб она узнала меня и заговорила со мною, чего я боялся. Лучше б я оказался в тот миг за за дверями кондитерской. Дама была ещё очень стройна, почти худа и уже не казалась очень юной. В ней многое переменилось, только тембр голоса остался прежним, и ещё я узнал прежнюю манеру прислушиваться: дама вскидывала подбородок и приопускала веки- когда прислушивалась, казалось, она засмотрелась на солнце.
     - Хвастек, знаешь что? Ты должен посетить нас. Как можно скорее, по возможности- сегодня, -сказал обер-лейтенант. Он, наконец, отпустил руку фельдфебеля и оборотился к своей даме.
     - Сегодня вечером мы будем дома, не правда ли?
     Она, не спуская глаз с фельдфебеля, кивнула и едва заметно улыбнулась.
     - Я тебя сразу узнала, Хайнрих, -сказала она- и звучание её голоса снова потрясло меня. - Я узнала тебя с первого взгляда... Что у тебя вкусного в пакете?
     - Только финики.- молвил Хвастек и предложил ей, слегка склонившись, угощенье.- Финики в шоколаде.
     Она достала одну бонбоньерку и вонзила в неё зубки.
     - Отлично! Да, Артур, и мне таких бы. Хайнрих всегда знает, что лучшее,- она улыбнулась фельдфебелю:
     - Что за прекрасной даме? Снова, ах, вы, старый греховодник?!
     Я вынужден был припомнить Фриду Хошек, которой предназначались конфеты. Она была чем угодно, только не прекрасной дамой: тщедушная, низкорослая, невзрачная, да ещё веснушчатая. Но фельдфебель, не подав виду, состроил такую мину, будто бонбоньерки -для какой-нибудь графини Харрах или Куденхове.
    Они втроём ещё болтали, особенно обер-лейтенант с фельдфебелем, вспоминали имена, которые я не знал, обсуждали вещи, о которых я не имел понятия, а дама тем временем, вскинув голову, слегка подав вперёд подбородок, полуприкрыв глаза, вслушивалась- точно так же, как тогда, когда я ей по дороге домой рассказывал о премьере "Телля"... пока, наконец, обер-лейтенант протянул руку фельдфебелю:
     - Итак, храни тебя Бог, Хвастек! До сегодняшнего вечера, ты слышишь? Непременно: мы будем ждать тебя.
     - Вы и вправду должны сегодня прийти к нам на чай, пожалуйста! Да? -молвила она.- Прекрасная дама, которую вы сегодня почтите, даст вам увольнительную, когда скажете ей, что обязаны навестить старую приятельницу, которая уже вовсе не симпатична.
     Она рассмеялась и продолжила:
     - Мы живём на Карлгассе, номер двенадцать, совсем одни: с нами только моя матушка, ну, да она вас ведь знает.
     - Послушай, Хвастек!- добавил обер-лейтенант.- У нас мальчик и девочка, на которых ты  д о л ж е н  взглянуть. Если ты придёшь до половины девятого, то успеешь увидеть их. Итак, до свидания сегодняшним вечером.
     Фельдфебель так и замер, легко наклонившись вперёд, сжав ладонью эфес своей сабли, с лёгкой и вымученной, рассеянной улыбкой на губах. В этот миг он выглядел так, как на той фотографии, тогда у Хальсштадтского озера: с ясным, полунасмешливым- полувлюблённым выражением лицам, которое мною прежде не замечалось- Хвастек вслушивался в те же, что и я, давно минувшие часы. В это время он был совсем другим, не тем грубым, брутальным, бушующим фельдфебелем Хвастеком из "Картечи", который кричал за компанию с друзьями по кружке, сёк пионеров, паясничал с музыкантами и выкрикивал бабам пошлые остроты. Обер-лейтенант, ещё раз обернувшись на ходу, кивнул ему и пошёл себе, не замечая меня, в соседнюю комнату со столиками, где попивали кофе и шоколад. И в тот момент, когда они уже входили в стеклянные распахнутые двери, а в зале оставались лишь их тени, меня внезапно осенило: её звать Ульрикой, но дома её величали Молли.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Когда я очнулся, распивочная была пуста. Среди опрокинутых столов и стульев валялись осколки бокалов. Последние пионеры крались к выходу как побитые псы, большинство- в испачканных или разодранных блузах, и все испуганно озирались на фельдфебеля Хвастека. Тот развалился на своём месте с бокалом в руке. Одному из "мух" Хвастек крикнул в насмешку вслед:
     - Справа внизу- отхожее место: торопись!- крикнул он некоему- и тот закрыл лицо ладонями.
     - Прицел 500, прямой наводкой!- хохотнул Хвастек и бросил другому вдогонку мокрое полотенце, которое, хлопнув, угодило в череп.
     - Получил! Теперь- боевой паёк,- третий удостоился напутствия с пивом, выплеснутым ему в спину Хвастеком.
     Затем он присел, приобнял худущую Фриду Хошек, заказал ещё пива и закурил сигарету.
     Затем он взглянул на меня. И засмеялся.
     - Ну и вид у вас, вольноопределяющийся! Готовы. На сколько гульденов желали вы поспорить?
     И верно же. Меня надо было отвести домой и уложить в постель. Я уже не мог уйти сам. С каждым, кто посмеет поспорить насчёт выпивки с фельдфебелем, случится то же.

     Затем я встретился с фельдфебелем только дважды. Один раз- на плацу, где он преподавал новобранцам-рекрутам приёмы "напра-во!" и "нале-во!" Он обернулся, увидав меня, мельком бросил прощальный взгляд своим подопечными и похлопал ладонью по затылку: мол, не трещит твоя голова после вчерашнего? Затем он напустился на одного рекрута, по собственной неумелости сломавшего строй и выдал ему короткую очередь всех пришедших на ум кстати зазорных прозвищ: Квашня, Лапшемес, Мучной червь, Выгребная яма, Скотский рог и Цивильный.
     Через два дня я встретил его у военного скорняка, которому Хвастек принёс пару сапог на подбойку. Он сказал мне, что я очень хорошо выдержал нашу шнапс-дуэль, внимание, из меня выйдет классный офицер, он ждёт от меня повторного поединка. Затем мы условились, что я буду ждать его в субботу до полудня в кафе "Радецки": он прогуляется со мной. Именно в тот день намечалась чистка сортиров, которая обычно выпадала на последний день недели, так что нам выпадало увольнение, и еще- следующий день на покупки в дорогу, и чтоб попрощаться со знакомыми. Со вторника наказано было оставаться в казарме: полк был готов к походу.
     Я уже давно управился со своими мелкими приготовлениями, купил провианту, чтения в дорогу, итальянский разговорник и "Карманную книгу горного туриста" ,и попрощался со всеми знакомыми- своей подружке гордо пообещал собственноручно сорванный эдельвейс, а каждому -по коробке сладких фруктов из Боцена, и мне было ,право, кстати ещё вне плана прогуляться по улицам Старого Града и, неохотно отдаляясь от родины,  в последний раз напитаться их видом.
     В субботу сидел я на Радецкипляц меж лавровых деревьев кафе. Ветер ворошил газеты, что лежали на столе. Я никак не мог собраться чтоб дочитать их. Мне нездоровилось, к тому же меня мутило, я был выжат и разбит. Это лихорадка отъезжающего, думал я, но это была болезнь, тиф, который уже во мне укрепился. Непокоен и раздражён, сам не знал тогда ,почему, я кликнул было кельнера и хотел уж расплатиться. В этот миг я заметил шествующего фельдфебеля.
     Он только что миновал каменный мост, держа в одной руке барсетку, другой достал плату, кройцер "мостовых", и пошагал дальше по площади прямо ко мне. Он уже был близко, едва ли в десяти шагах от моего стола, уж я хотел было подняться... и тут сталось необычайное...
     Он остановился, взлнянул  в упор на меня- и внезапно густо залился краской. Я кивнул ему, а он вовсе на заметил меня, постоял недвижно ещё пару секунд и ,словно повинуясь неслышной команде, развернулся кругом. Он пересёк площадь и затем смешался с прохаживающимися там разносчиками, банковскими служащими и продавщицами из лавок: ясно, что он желал как можно скорее затеряться из виду. Но я ещё долго провожал его, на две головы выше окружения, взглядом. Я видел его, размашистыми шагами, без передышки, всё удаляющего, ни разу не обернувшегося: он завернул в узкий проулок, наверх, что вёл к собору Св. Фиха...."в направлении вывески перчаточной"- совсем машинально заключил мой по-военному вымуштрованный череп. И ,удаляясь, Хвастек казался мне вытягивающимся в рост, он становился выше и выше с каждым шагом. Тиф был тому виной, и лихорадка, и озноб: мне всё казалось странным и пугающим- и всё вокруг, и дома, и деревья, и каменный слолб для карет посреди Радецкипляц, плащи и шляпы на стенах, пепельница на столике, стакан воды, который покоился передо мной- всё казалось мне коварным и злобным, виделось, расплываясь и двоясь, в необычной перспективе и внушало мне страх. Но больше всего я испугался необъяснимого поведения фельдфебеля и тотчас принялся докапываться причины его внезапного бегства.
     Кафе пустовало: лишь четверо или пятеро посетителей присутствовали, игроки в домино и читатели газет. Кельнер, стоя в углу, читал "Баварскую Родину", которая изредка сюда доставлялась ради пущей духовности, что распространялась из близлежащего из собора. А недалеко от меня в одиночку сидел обер-лейтенант некоего неизвестного мне полка: такие вишнёво-красные обшлага я увидел впервые.
     Я смерил офицера долгим взглядом полным страха и отвращения. Мороз продрал меня, руки задрожали. Я ещё не знал, кто он, думал- сама Смерть из прошлого, в поисках фельдфебеля Хвастека, ещё до шальной пули обратившего того в бегство, сама пуля, которая потом и сразила его.
     Мой непокойный взгляд пришёлся чужаку не по нутру. Он искоса посмотрел на меня ,нервно помял бородку, несколько раз крикнул "счёт!" и тихи пошушукался с кельнером. Затем он поднялся и и пошёл, всё время невозмутимо глядя вперёд, хотя я было вскочил и всем своим видом жаждал сатисфакции. 
     Когда я затем встретил на обеде в кантине фельдфебеля, тот не пожелал объяснить мне своё странное поведение. Он представил дело так, что искал меня в кафе и не нашёл, потому рассердился и скоро удалился. Почему я не подал ему знак? Ему оттого пришлось прогуляться в одиночку... жаль прекрасной субботы, заминка ещё вышла, в следующий раз будет осмотрительнее... Я ему не верил: знал, что он умалчивает истинную причину собственного бегства. Я не мог забыть черты и повадки того офицера в мундире с вишнёвыми обшлагами и ,прогуливаясь пополудни по городу, в каждом встречном прохожем старался отыскать его. Куда б я ни пошёл, всюду мне мерещился тонкий, острый профиль и плотно сжатые губы мужчины. который оттолкнул было фельдфебеля и напустил на меня страху. Все люди, что мне попадались оказывались такими же с лица, они сбивали меня с толку и настораживали- и оказывались иными, как только проходили совсем рядом со мною.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Каким-то одновременно аккуратным и нерешительным рывком он набросил плащ.
     - Заметьте,- добавил Хвастек затем,- ни один смертный не близок другому, запомните это! Даже лучшие приятели стоят, бывает, рядом на фоне одного ландшафта. А то, что вы зовёте дружбой, или любовью, или браком- не более чем судорожное, безнадёжное прилагание собственного портрета к чужому, втискивание себя в рамку. Подайте мне шарф, вольноопределяющийся- и пойдёмте-ка!
     Я с удивлением взглянул на фельдфебеля. Мне показалось, он слишком открылся, притом подпустил философии- но откуда? На него это было непохоже. Я привык слышать от него банальности, изредка- шутки, бывало- грубости. Я ещё раз внимательно осмотрел комнату в поиске книги, из которой фельдфебель мог бы вычитать умные цитаты. Но я снова увидел те же детективные романы и потешный календарь, в которых, ясно же, ничего подобного не сыскать.
    И так мы пошли прочь. О пистолете, к которому я намеревался было прицениться, запамятовали мы оба. Спускаясь по Нерудагассе, фельдфебель обрёл свой прежний, грубый тон. Хвастек нарассказывал мне кучу разных историй, анекдотцев из собственного жить, о воскресных послеполуденных развлечениях, о случившихся на танцах происшествиях- и всякий пример завершал он поучением: "Вот как надо, зарубите себе!" Я слушал его вполуха.Я всё ещё думал о той красивой девушке, ждал, что он и о ней наконец обмолвится. Напрасно я ждал. Он упомянул множество девушек, у которых он пользовался успехом, возможно, и она была среди тех- я же не знал, а ещё я пытался припомнить её фамилию, но и это мне, сколько я ни рылся в воспоминаниях, не удавалось. Но я твёрдо решил ,вернувшись домой, порыться в своих старых бумагах- в одной газетной вырезке она значилась среди прим студенческого бала.
     Вечером я попрощался с Хвастеком у отрытых дверей большого распивочного зала "Картечи". Я слышал шум и пение, и смех , видел Фриду Хошек, что уж сидела за столом высматривая фельдфебеля. Пионеры тесно сгрудились, как им полагалось- в "еврейском местечке" и пускали густые клубы табачного дыма из трубок. Музыканты играли "Далибор".
     - Вы не желаете зайти со мной?- спросил фельдфебель.
     - Нет. Сегодня- нет. Пойду спать: пожалуй, меня лихорадит.
     Действительно, весь день болела моя голова, меня что-то знобило. Накануне я испил было гнилой воды- и вот, испытывал симптомы тифа.
     - Лихорадка?- засмеялся фельдфебель.- Ага, в карантин! За неделю до перебазирования, это мне нравится. Нетранспортабелен, а? Давайте начистоту, вольноопределяющийся, я не полковой доктор, мне вы можете довериться, скажите, что не желаете перебираться в обезьяньи горы.
     Всё, что чешские солдаты не принимали за необходимое или правильное, они припечатывали словцом "обезьянье". Тирольские вершины казались им чрезмерными ,а потому- абсурдными, следовательно- "Обезьяньими", а сам Тироль- "Родиной обезьян".
     - Я с удовольствием отправлюсь в Тироль. Но я действительно болен.
     - Зайдёмте-ка, выпьем по "картечи", или по две. Лучшее средство от хвори. Конечно, если осилите.
     Я разозлился. С чего бы это я не выношу шнапса, который "шрапнельцы" величали "картечью", наравне с фельдфебелем?
     - Я по-прежнему пью "картечь" не хуже вас. Спорю на два гульдена, коль вам угодно, на десять гульденов...
     - Без заклада, бесспорно, -молвил Хвастек и потянул меня в распивочный.
     В "Картечи" было как всегда весело, музыканты наигрывали то городской фольклор, то опереточные шлягеры: "Рыбница, малышка" и "Я же только поцеловал её в плечо", а в антрактах собирали в общую тарелку кройцеры и алтыны (в тексте "шестерики", т.е. шести кро(е)йцеровые монеты- прим.перев.) в общую тарелку. Солдаты были тут в "дедовском" настроении: батальонный горнист фельдъегерей расхаживал от стола к столу и пил на посошок прощаясь с чешской родиной; некие посетители слагали в рифму дразнилку о тирольском военном городке отмечая "девушек, которые годятся..." в пику всему "остальному, что тут- ерунда..."; иные ради пущей ревности дразнили своих девиц достоинствами и доступностью триентинок; один завсегдатай допытывался у прочих, имеется ли в Тироле "свиное" с соленьями и "пиво впридачу", а если нет, то зарекался дезертировать. Фельдфебель как всегда резался в карты ,играл на скрипке, шутил над музыкантами, а меж делом пропускал одну "шрапнель" за другой- и мне ничего не оставалось, как только поспевать за ним. Ревность к той девушке подстёгивала меня, не позволяла уступить Хвастеку.
     Мои товарищи-одногодки проходили по залу и ,увидев меня, покачивали головами: вольноопределяющимся строго возбранялось сношаться с фельдфебелями иначе как по службе, а тут я сидел с Хвастеком за одним столом и сообща напивался. Но меня их укоризна не трогала...ах, что... думалось мне... пусть напишут рапорт- я скажу, что Хвастек- мой дядя по отцовской линии или -брат тёти.
     По мере того, как я напивался, лихорадка и озноб крепчали. Но я противился им, я ждал, что фельдфебель наконец заведёт разговор о девушке, чей образ я увидел в его комнате. А Хвастек был неразговорчив и о незнакомке не проронил ни слова. Но я всё-таки оставался. Мне припомнились слова той песенки, что в детстве пела мне наша кухарка:

           Я не пойду домой, домой:
           меня там поколотят.

     И я мурлыкал под нос припев чтобы убедить себя в правильном решении.
     Уже было около часа. Музыканты собрали свои инструменты и удалились из распивочного зала. И посетители, рассчитываясь, уходили один за другим. Шнапс ударил мне в голову. Усталость навалилась на меня, мне стало плохо, я сжал болящую голову руками и тупо уставился в пустеющий зал.
     Вдруг, испугавшись, я схватил за руку фельдфебеля, по-прежнему сидевшего рядом и молча смотревшего в свой бокал.
     Сквозь табачный чад, сквозь пивной и винный перегар я заметил большой и неуклюжий рой, который крался к нам из угла. Казалось, громадные, отвратительные насекомые с чёрными головками и сухими ,длинными ножками потянулись к нашему столу. Они таращились на нас немигающими зелёными глазами и подползали к нам всё ближе и ближе. Я завопил от ужаса и отвращения и сжал руку фельдфебеля. Но тот не утратил спокойствия, я слышал плавно доносящийся издалека его голос:
     "Ништа! Спите себе. Это мои воспоминания. Не бойтесь! Это касается только меня. Минувшие дни".
     Но ЭТО УЖЕ были не воспоминания, не "минувшие дни", не насекомые: то были пионеры, "жестяные мухи" в форменных чёрных кепи - наконец я узнал их. Пионеры, которые увидели Хвастека без подмоги- и теперь молча, задиристо и преисполнены гневом  крались к нему.
     Вскочив со стула, я зажал в руке полный пивной бокал.
     - Вот, они идут,- услышал я собственный голос.- Внимание, теперь решится всё.
     Больше я ничего не видел, ничего не слышал, не знаю, что произошло после: усталость, шнапс и сонливость побороли меня- и моя голова упала на столешницу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы