Малина: Скажи мне наконец, как тебе могло прийти в голову подобное. Я же не ездил с Атти в Штоккерау, не плавал ночью в Вольфгангзее с Мартином и Атти.
Я: Я всё это вижу совершенно отчётливо, я выписываю это, скажем, к примеру, множество длинных брёвен ,они валятся врассыпную с кузова, все, а я сижу с Атти Альненвилем в салоне легковушки, а те катятся на нас- и мы ничего не можем поделать, ведь вплотную к нашему сзади стоят чередой другие авто, и уже знаю, что меня засыпают кубометры древесины.
Малина: Но ведь мы сидим обое тут, и я снова говорю тебе, что никогда с ним не проезжал Штоккерау.
Я: С чего ты взял, что я было представила себе трассу на Штоккерау? Я же, точно так, вовсе не о Штоккерау говорила, просто в общем о Нижней Австрии помыслилось мне, из-за тёти Марии.
Малина: И впрямь, боюсь, ты спятила.
Я: Не так сильно. И не говорить как (piano, pianissimo) Иван.
Малина: Не говорить как кто?
Я (abbandandosi sotto voce): Люби меня, нет, больше этого, люби меня пуще, люви меня сполна, чтоб тем всё кончилось.
Малина: Ты знаешь обо мне всё? И также- всё обо всех других?
Я (presto alla tedesca): Но нет, не знаю ничего. О других- вовсе ничего! (non troppo vivo) Я просто расписала, разговорилась, о тебе вовсе не хотела говорить, ничего именно о тебе. Ведь ты никогда не боишься, ты не знаешь страха. Мы и впрямь сидим тут, но я боюсь. (con sentimento ed espressione) Если б ты тогда боялся так, я бы тебе ничего подобного не приказала.
Я склонила головку на руку Малины, он ничего не говорит, он не шевелится, но и нежностей моей голове не выказывает. Второй рукой он зажигает себе сигарету. Моя голова уже не на его ладони- и я пытаюсь сидеть прямо чтоб не выдать себя.
Малина: Почему ты снова держишь руки на затылке?
Я: Да, а я думаю, что часто делаю так.
Малина: Эта привычка у тебя появилась после того происшествия?
Я: Да. Да, я уверена, вспомнила. Она- с той поры, и с того времени всё навязчивее. Снова и снова. Мне приходится поддерживать свою голову. Но я стараюсь делать это по возможности незаметно для других. Я ворошу волосы- и ладонью креплю голову. Другие думают, что я особенно чутко вслушиваюсь, это нечто из той оперы, когда ноги скрещивают или подбородок на ладонь.
Малина: Но это может выглядеть как дурная привычка.
Я: Такова моя манера, цепляюсь сама за себя когда не могу за тебя уцепиться.
Малина: Чего ты добилась на протяжении лет после того случая?
Я (legato): Ничего. Вначале ничего. Затем я начала вычёркивать года. Это было самое трудное, ведь во мне была такая неразбериха, сила на то не осталось, я только удаляла прочь проявления собственного несчастия. Поскольку его-то именно я не выследила, пришлось столько улик удалять: аэропорты, шоссе, заведения, магазины, некоторые суды и вина, очень много народу, всевозможные беседы и болтовню. Но в особенности- некую фальшь. Я было совершенно исфальшивилась, мне сунули было в руку фальшивые бумаги, депортировали туда-сюда, затем обязали сидеть рядком и одобрять ладком то, что я прежде никогда не принимала, ради кворума, ради правомочия. Те, совершенно чуждые мне образы мышления, пришлось было мне перенять. Наконец, я стала было совершенной подделкой, известной в таком качестве, возможно, ещё только тебе.
Малина: Чему ты научилась в итоге?
Я (con sordina): Ничему. С этим у меня ничего не вышло.
Малина: Это неправда.
Я (agitato): Но это же правда. Я снова начала ходить, говорить, воспринимать нечто, припоминать прежнее время, то, которе предшествует времени, о которе не желаю помнить. (tempo giusto) И настанет день, когда у нас всё наладится. Собственно, с каких пор мы столь хорошо стои`м вместе?
Малина: Так было всегда, думаю я.
Я (leggeremente): сколь учтиво, мило, любезно с твоей стороны. (quasi una fantasia) Я иногда подумываю, что по-моему, ты по крайней мере каждый день, не менее трёхсот шестидесяти раз в году хоть ощутить страх смерти. Ты мог бы съёжиться услышав звонок, испугаться собственной тени как опасного незнакомца, мимо тебя могла проехать фура с разболтанными брёвнами. Услышав шаги за спиной, ты бы почти погиб. Ты бы читал книгу, а в это время вдруг бы отворилась дверь- и ты, смертельно испугавшись, выронил бы чтиво. А я вот после такого случая не смела было читать книг. Я вот подумала, что ты много сотен раз, нет, тысяч раз умер, и это тебя после сделало столь необычно спокойным. (ben marcato) Сколь же сильно я обманывалась.
Малина хоть и знает, что я с ним охотно выхожу на люди вечерами, не ждёт того, он не бывает озадачен, когда у меня находятся основания отказать, бывает, -из-за порванных чулок, затем, естественно, Иван часто является причиной моей медлительности, ведь он то вообще, то пока не знает, чем займётся вечером, и ещё возникают трудности в выбором заведений, ему не нравятся трескотня и цыганская музыка, он не переносит старовенский шансон, спётный дух и световые вспышки в клубной манере не в его вкусе, он не способен кушать в любой обстановке, как Иван, курит он только изредка, почти всегда- с моего позволения.
Вечерами, когда Малина без меня на людях, знаю я, что он там немногословен. Он будет молчать, прислушиваться, кого-то спровоцирует на речь и каждому оставит ощущение, будто он молвил нечто поумнее остальных реплик, нечто более значимое, чем прочие словеса, ибо Малина возвышает прочих к собственному уровню. Тем не менее, он блюдёт дистанцию, сам будучи нею. Он ни словом не обмолвится о собственном житье, ничего не скажет обо мне, но всё-таки не вызовет подозрения в умалчивании. Да Малина-то действительно ничего не умалчивает, ведь ему, в лучшем смысле, нечего сказать. Он не плетёт за компанию большого текста; в растяжимом полотне всей венской текстоткани суть лишь две дырочки, которые лишь Малина мог сотворить. Ему оттого крайне претят стычки, эскапады, оправдания: в чём, собственно, должен оправдываться Малина?! Он может быть очаровательным, он молвит учтивые, мерцающие фразы, которые не выглядят слишком интимными, ему присуще, пусть -при расставании, некоторое экономное радушие, оно метнётся вдруг наружу, да тут же и спрячется в сердце, ибо сразу за тем Малина повернётся и уйдёт, поспешая, он целует дамам ручки, а если он может им быть полезен, то мигом трогает их за локотки, столь легко, что никто при том ничего не думает, да и не должен подумать. Малина уже отчаливает, люди с удивлением поглядывают на него, ибо не знают они, что с ним, он же не обстоятельно не расскажет им, почему, зачем, с чего это он вдруг. Да и никто не решается спросить его. Чтоб Малину да задели такими вопросами, которыми меня постоянно допекают: "А чем вы будете заняты завтра вечером? Ради Бога, не уходите столь рано! Вам непременно надо ознакомиться с Тем и Этим!" Нет, с Малиной это не пройдёт, у него шапка-невидимка, он почти всегда недосягаем. Я завидую Малине и пытаюсь подражать ему, но у меня это не выходит, я лювлюсь в каждую сеть, всякую эмоцию вплёскиваю, уже с первого часа я рабыня Альды, ни в коем случае не её пациентка, сто`ит только мне узнать, чего недостаёт Альде, как она перебивается, а ещё через полчаса я вынуждена ради Альды для известного господина Крамера, нет, для его дочери, которая уже не жалает иметь дела со своим отцом, искать учитела пения. Не знаю никакого учителя пения, я никогда в них не нуждалась, но понемногу припоминаю, что знаю кого-то, кому точно ведом учитель, он должен знать такового, ибо живу я в одном доме с камерной певицей, хоть вовсе не знакома с нею, но ведь должен найтись способ помочь дочери этого господина Крамера, которому, Альда желает услужить, тем более- его дочери. Что делать? Некий доктор Веллек, один из братьев Веллеков, а именно- тот, из которого ничего не вышло, получил шанс на телевидении, всё зависит лично от него самого, и если я замолвлю словцо, хотя именно я не имею никакого отношения к господами из Австрийского Телевидения, то... Быть мне на Аргентиниерштрассе и замолвить там словечко? Не выживет без меня герр Веллек? Я его последняя соломинка?
Малина говорит: "Ты вовсе не моя последняя надежда. А герр Веллек и без тебя прекрасно управится. Если ему ещё кто-нибудь пособит, то он станет совершенно беспомощным. Ты погубишь его именно своим словцом".
Сегодня у Захера в Голубом баре я жду Малину. Тот долго запаздывает- и наконец является. Мы идём в большой зал, и Малина договаривается с официантом, но затем я внезапно слышку, как говорю: "Нет, я не могу, прошу, не сюда, я не могу присесть за этот стол!" Малина полагает, что столик вполне приятен, он в уголке, ведь я часто отвергаю большие столы, а здесь спина моя окажется в стенной нише, и официант того же мнения, он же знает меня, мне желанно это укромное местечко. Я из последних сил выдыхаю: "Нет, нет! разве ты не видишь?!" Малина спрашивает: "Что тут особенное?" Я поворачиваюсь и медленно ухожу прочь, так, чтоб никого не возбудить, киваю Йорданам, и Альде, которая сидит за большим столом с американскими гостями, а затем- ещё этим людям, которых тоже знаю, да запамятовала, как их звать. Малина спокойно идёт за мною, я замечаю, что он просто следует, и тоже здоровается. А в гардеробе я позволяю ему накинуть мне пальто на плечи, я затравленно смотрю на Малину. Он тихо спрашивает меня: "Что ты увидела?"
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы 
[ 
