хочу сюди!
 

Марина

47 років, овен, познайомиться з хлопцем у віці 40-50 років

Замітки з міткою «изотоп»

Артур Шницлер "Анатоль", пьеса (отрывок 11)

Памятные камни

Анатоль, Эмили

Со вкусом ,элегантно обставленная комната Эмили. Окно отворено: вид на парк, близко- верхушки деревьев едва ли покрыты зеленью.

Эмили: ...Ах...вот где я нашла тебя...! За моим столом...? Да, и что ты творишь тут? Ты перерыл мои ящики?...Анатоль?!
Анатоль: Таково моё законное право... и я  д о л ж е н был это сделать, как выяснилось.
Эмили: Ну...и что ты нашёл? Собственные письма...!
Анатоль: Как...? А вот это?
Эмили: Это?
Анатоль: Эти два камешка...Один-рубин, а этот, второй- тёмный? Я не знаю их, они -не от меня...!
Эмили: Нет... я... запамятовала...
Анатоль: Забыла? Так надёжно спрятаны они, в уголке нижнего ящика. Признайся лучше, любимая, вместо того чтобы врать как все... Ага... молчишь? Ох, не строй оскорблённую благодетель... так легко молчать когда ты обличена с поличным...Но я продолжу раскопки. Где ты припрятала остальные украшения?
Эмили: У меня никаких больше нет.
Анатоль: Ну-ка...(начинает выдвигать ящики).
Эмили: Не ищи... клянусь тебе, у меня больше нет.
Анатоль: А эти вот... откуда эти?
Эмили: Я была неправа... возможно...!
Анатоль: Возможно! ...Эмили! Мы накануне дня, когда я хотел бы тебя сделать своей женщиной ( дословно именно так, а не "сыграть свадьбу" или "обручиться"- прим.перев.) Я полагал ,что с прошлым покончено... Аллес... Вместе мы выбросили в камин письма, папки, тысячу мелочей напоминавших о прошлом когда мы ещё не были знакомы... при тебе я покончил с ним. Браслеты, кольца, подвески- сломанные, они были вышвырнуты через окно на улицу ,в сточную канаву... тут вот ты клялась мне... "Всё- в прошлом- и только в твойх обьятьях поняла я ,что есть любовь..." Я, конечно, поверил тебе... ибо мы всему, что нам бабы говорят, верим, начиная с первой лжи, что нас вдохновила...
Эмили: Мне тебе заново поклясться?
Анатоль: Поможет ли?... Я готов... готов с тобой... О, как хорошо ты разыграла меня! Лихорадочная, будто желала смыть с себя все пятна собственного прошлого, стояла ты у этого пламени когда огонь пожирал листочки, повязки да безделушки... а ты на руках моих всхлипывала, когда мы там, на берегу реки, счастливо прогуливаясь, швыряли не глядя драгоценные браслеты в тёмную, ненасытную воду... как ты плакала... о, чистые слёзы  покаяния... Глупая комедия! Видишь: все было понарошку и напрасно! Разве я тогда усомнился в тебе? И разве я не по праву заглянул сюда?... Почему молчишь? Почему не оправдываешься?
Эмили: Ты всё-таки надумал бросить меня.
Анатоль: Но я желаю знать ,что значат эти две штучки... почему ты  и м е н н о   и х  приберегла?
Эмили: Ты меня больше не любишь...?
Анатоль: Правду, Эмили... правду желаю знать!
Эмили: К чему? Ведь ты меня уже разлюбил.
Анатоль: Возможно к правде примешано кое-что.
Эмили: И что?
Анатоль: Чем меня они... могут уколоть... Слышишь ты, Эмили, мне не доставляет удовольствия держать тебя за бедняжку!
Эмили: Ты прощаешь меня?
Анатоль: Ты должна сказать мне, что значат эти камни!
Эмили: И тогда ты простишь мне?
Анатоль: Этот рубин, вот... почему ты сохранила его?
Эмили: Ты выслушаешь меня спокойно?
Анатоль: ... Да... Но, наконец, отвечай...
Эмили: ...Этот рубин... из медальона... он ...выпал...
Анатоль: От кого медальон?
Эмили: Это не имет значения.. я только хотела его... в урочный день- на простую цепочку... на шейку.
Анатоль: Кто подарил его?
Эмили: Всё равно... думаю, матушка... Видишь, я настолько унижена, что ,думаю, ты поверишь мне: потому, что мать подарила, я и сберегла его- и ты поверь мне... Я сберегла рубин потому, что он выпал из дорогого мне медальона, ...чья память мне дорога...
Анатоль: ...Дальше!
Эмили: Ах ,мне станет так легко: ведь ты позволил рассказать мне. Скажи, ты бы смеялся надо мной, если б я приревновала к твоей первой любви?
Анатоль: Что это значит?
Эмили: А всё ж, память о том отчасти сладка, побаливает, она бередит нас и милует... и к тому же, тот был мой день самоопределения , когда я познала чувство, которое после меня к тебе привязало. Рх, надо быть о б у ч е н н о й  ему чтоб полюбить тебя ,как я люблю! ... Если б мы встетились в том времени, когда любовь для нас была ещё в диковинку, кто знает, может, мы б и разминулись?... О, не тряси головой, Анатоль: эти слова ты когда-то вымолвил...
Анатоль: Я сам...?
Эмили: Возможно, это и хорошо, сказал ты, и мы обое должны были созреть вначале чтоб возвыситься до взаимопрощения теперь!
Анатоль: Да ...мы всегда готовы несколько утешиться, когда любим падших.
Эмили: Этот рубин, я начистоту с тобой, значит память о том дне...
Анатоль: Т-а-ак, говори же... ну-ка...
Эмили: Ту уже знаешь... да... Анатоль... воспоминанье о  т о м  дне... ах, я быда глупышкой... шестнадцать лет!
Анатоль: А ему, чёрному верзиле, двадцать!...
Эмили (невинно): Большего не знаю, мой возлюбленный... Только в лесу припоминаю себя, в лесу, который дурманил нас, весенним днём, улыбавшемся над кронами... ах ,помню солнечный луч, который просочился скровь ветви и ласкал жёлтые цветочки...
Анатоль: И ты не прокляла день, который  д а л тебя мне прежде чем мы познакомились?
Эмили: Может быть ,меня тебе..! Нет, Анатоль, как всегда в подобных случаях, не кляну, и гордо не стану лгать тебе, будто когда-либо прокляла его... Анатоль, то,  что я люблю тебя как никого прежде, и так же- любима, как никогда- ты ведь знаешь это... ибо всякий час жизни моей прежней погашен первым твоим поцелуем, всякий мужчина ,который встетился было мне, исчез из памяти, значит ли, что смогу забыть минуту которая меня возвысила до женщины?
Анатоль: А ты притворилась, что любишь меня?
Эмили: Я не припомню череды лиц прошлых мужчин, забыла блеск их глаз...
Анатоль: Но ты в его обьятьях впервые всхлипнула и засмеялась любя... из его сердца в твоё впервые плеснуло то тепло, что из распрочувственной девушки творит осведомлённую женщину: тебе этого не запамятовать, благодарная душа! И ты не замечаешь, что это обстоятельство, которым ты мигом разбудила дремлющее прошлое, должно бесить меня? ... Да, теперь я снова уверен в том, что ты и о другом поцелуе способна грезить, не только о моём, и , когда ты жмуришься в моих обьятьях, то иное лицо видится тебе, не моё!
Эмили: Сколь фальшиво понимаешь ты меня!... Ты, пожалуй, был прав когда полагал, что нам следует взаимно удалиться...
Анатоль: Ну и как прикажешь понимать тебя...?
Эмили: Сколь благополучны дамы, умеющие лгать. Нет,... вы не терпите её, правду...! Скажи мне только одно: зачем ты всегда меня  об этом упрашивал : "Всё тебе прощу, одну ложь- нет!"... Твоя мольба ещё звучит в моих ушах... А я... я, которая тебе всё выложила ,которая столь жалко унизилась тем пред тобою ,которая кричала тебе в лицо: "Анатоль, я пропащая, но я люблю тебя...!" Ни одно из глупых ругательств, привычных из прочих уст, не позволила я себе, нет, я просто молвила это :"Анатоль, я полюбила житейское приволье. Анатоль, я была похотливой, горячей, я продавалась, дарилась- я недостойна твоей любви... Припоминаешь ,что я сказала это тебе прежде чем ты впервые поцеловал мне руку. Да, мне хотелось выругаться ибо любила тебя, а ты преследовал меня, молил любви моей... а я не желала тебя, чтоб не замарать мужчину, которого я больше... иначе... ах, первого любимого мужчину...! И тогда ты взял меня- и я была твоею! ...Как я боялась,... дрожала,... плакала. А ты вознёс
 меня, ты вернул всё потерянное, долю за долей из отнятого ими... я стала иной, небывалой в твоих диких обьятьях,- чистой... и счастливой... ты был столь велик... ты умел прощать.. А теперь...
Анатоль: ... А теперь?...
Эмили: Ты третируешь меня : ведь я для тебя одна из многих.
Анатоль: Нет... нет, ты не такая.
Эмили (мягко): Чего изволишь?... Мне выбросить его... Рубин...?
Анатоль: Я не был велик, ах нет... мелок, мелковат... вышвырни его, рубин этот... (рассматривает камень). Он выпал из медальона... лежал в траве, под палой листвой... его согрел луч... камень блистал ему в ответ...(долгое молчение). Пойдём, Эмили, ... темнеет ,а нам бы парком прогуляться...
Эмили: А не слишмом холодно?
Анатоль: Нет, это дыхание пробуждающейся весны...
Эмили: Как тебе угодно, мой возлюбленный!
Анатоль: Да, а  э т о т  камешек...
Эмили: Ах, этот...
Анатоль: Да, этот вот чёрный...что с  н и м ... что это...?
Эмили: Знаешь ли ты, что это за камень?...
Анатоль: Ну...
Эмили (с гордым, жадным взглядом): Чёрный брилланат!
Анатоль (вскидывается): Ах!
Эмили (не сводя взгяда с камня): Редкий!
Анатоль (со сдавленным гневом): Почему... хм... почему ты его... сберегла?
Эмили (глядя на камень): Его... который стоит четверть миллиона!...
Анатоль (вскрикивает): Ах! ...(швыряет камень в камин).
Эмили (кричит): Что ты наделал?!... (Сгибается, щипцами копает угли).
Анатоль (смотрит, как она ,с горящими щёками, роется в огне, и потом, через пару секунд, спокойно...): Блядь! (Удаляется).

                                                      Занавес.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Аннетта фон Дросте-Хюльсдорф "Право гостя"

heart

В одной премиленькой гостинной

среди подобных музам дам

я гостя званого ждала.

Там были стриженные псины,

там пахло амброй виршам в лад

и грёз урывки густо вились,

покровы нежные струились,

творя словес узорный сад.

.

Всё ж, непривычна к нафталину,

я млела в обморочном сне,

богата рифмами втуне

средь баснословного разлива:

как говорится, нараспашку

сердца, а сквозь грудной разрез-

клубок фантазий, беден Крез,

носил цитат и нот барашки.

.

Случилось так, что день настал,

когда о неком шла беседа

с утра до позднего обеда-

и гаснул творческий накал.

Что избавленья всякий ждал

из нас визита незнакомца,

шутя выглядывал в оконце-

и слог высокий иссякал.

.

И вот, пришелец появился,

меня порядком напугав,

аплодисменты вмиг сорвав,

в салоне скромно умостился,

простой, обычный с виду парень

из окруженья моего,

не "полубог":

здоровый, сильный, коренастый.

.

Мы тройку дней в раю жили,

где труд- лишь ангельский удел:

хозяин божески радел,

гостей лелеял и любил:

вначале рад был несказанно,

общенье дюже обожал...

На сердце руку положа,

на третий день прохладно сталою

.

О, наш хозяин был хорош;

прекрасным выдался салон,

но ведь не вечно длится сон:

за комплиментами- уколы,

а за уколами- порез;

чем больше дров, тем глуше лес

и- пробжденья трезвый холод.

.

Рука точна! Тверда ладонь!

Игла едва острее слов!

Я, заняв гостевое кресло

(оно ещё было тепло),

в оконце очи устремила,

где плыла стая облаков,

и книгу наугад раскрыла,

прочла, листая, старый том:

.

"...на троне восседал халиф Мютассим,

а у подножия, закованный, стоял

преступник, тот, что  руку был поднял

на господина своего: в покой прокрался

ночной порою. Стражники пьяны

были. С кинжалом в спальню раб проник...

И, как ни бились знатоки закона,

вердикта нет, не вынесли они:

в живых остался господин; преступник

с кинжалом стоя ждал, а тот- проснулся!

.

На поручне был кубок, в нём- щербет.

Преступник взгляд горящий уронил

на кубок:"Если бы испил.."

Почуял хам души погибшей свет:

"О, кто покой мне минувший вернёт,

с тропы погибельной подарит счастья взлёт?!"

Калиф дремал, а кандалы звенели.

Придворные умолкнув, в пол глядели.

.

И кубок моментально взял калиф,

из рук своих, сиятельных, поднёс щербет

к устам дрожащим криком "Нет! О нет!"

Напился узник, жаждою палим,

чей смутный взор обрёл былую ясность.

Преступни уперся в калифа тяжким взглядом

и вымолвил :"Калифу многи лета,

он мудр и щедр подобно Сулейману:

убийцу принял гостем званым,

а гостя напоил из рук..."

.

Подумала, закрывши том,

о турках, минувших веках,

о душных царственных дворцах.

...Миръ тесен стал, бездушный миръ.

Лугов нечёсанный плюмаж,

что склоны дикие покрыл,

мой дух упавший укрепил.

Я заказала экипаж.

.

heartrose

..........перевод с немецкого.....................Терджиманаheartrose:)..............

фон Кляйст "Пентесилея", трагедия. Сцена вторая

* * * * *,...................................................................................................................heartrose:)!

В т о р а я   с ц е н а

Предыдущие. Входит сотник.

Одиссей: Ну что?

Диомид: С известьем?

Сотник: Банальнейшим из тех,

              что приносил вам раньше.

Диомид: ....?

Одиссей: Расскажи!

Сотник: Ахилл уже в плену у амазонок-

              и стенам Трои выстоять вовек!

Диомид: Вы ,боги-олимпийцы!

Сотник: Наскок горячий будто жар полудня

              марсиды гневной строй наш сквозь прожёг,

              сыпнул холодным градобойным ливнем,

              мирмидонян непобедимых смёл.

              Мы выстояли, жилы надрывая,

              накат дичайший из последних сил.

              Нас разнесло волною вражьей порознь.

              Его обфлажили пришелиц копья-

              но вырвался Ахилл, скатился с холма

              и побежал, хромая ,к нам ,спасаясь.

              Мы воплями в поддержку разразились,

              но замер крик нечаянно в груди.

              Вдруг колесница нашего героя

              скатилась с высоты надмирной в прорву.

              Хоть он -ездок  весьма умелый, только

              оборотить коней не смог- и упряжь

              клубком запутанным упала в пропасть

              в хаос, а божич пойман был

              в моток из поводов и обездвижен.

Антилох: Неистового всё ж освободили?

Сотник: Автомедон, находчивый погонщик,

              четвёрку лошадей поднял наружу,

              но повод замотал бедро Ахилла.

              Царица ринулась к провалу, с ней-

              орава амазонок бессердечных:

              к спасенью путь Ахиллу был отрезан.

 Антилох: О, Небо!

Сотник:                 Та остановила

              свою кибитку. Пыль поднялась вкруг.

              Царица засмотрелась хищно в бездну:

              измерил пропасть скифки дерзкий взгляд.

              Шлем, будто испугавшись, сполз с макушки

              рассыпав локоны. Царица мяла космы,

              казалось, слёзы ими утирая.

              Её подруги подбежали бойко

              и, загалдев, одуматься просили.

              Одна, казавшаяся приближённой,

              за талию обняв царицу,

               другой рукой стискала повод крепко,

               желала удержать Пентесилею,

               но та...

Диомид: Что та?

Антилох: Ну, говори!

Сотник:                   Я слышу.

Хотя пытались удержать её,

та мягко девок отстранила,

забегав рысью жадной у провала-

искала неприметной тропки вниз

желанью, что с рождения бескрыло:

то там скребла , то тут утёсы отирала,

горя от жадности, безумно вожделея

добычи, что осталась в западне-

и ,наконец, нашла удобный ход

похожий на промоину, опасный,

и ,одержима, ног не чуя,вышла

с уступа на раскол колыша камни.

Так, локтей пятьдесят преодолев,

гранитную плиту она столкнула,

но камнепад гремучий не сломал

Пентесилее шею почему-то:

казалось, Орк берёг царицу скифов.

Антилох: Гиену жадную во гневе!

                Да ладно с ней! С Автомедоном что?

Сотник: Он избежал... В порядке колесница,

              и упряжь вся в сохранности стоит.

              Гефест мог уж давно поладить воз.

              Держался крепко поручня погонщик,

              но там, где поворот свалил четвёрку,

              тропа осталась хожая, по ней

              спустилась в бездну амазонки громко

              взывая к одержимой, что металась

              с уступа на уступ каменья руша...

              Он, провалившись, для меня пропал

               и что с ним сталось...

Антилох: Друг для нас потерян.

Диомид: Цари, поможем?

Одиссей: Камень с плеч, друзья!

                Да сволокёт царица прочь добычу!-

                не ринется вслед нам смертельным боем.

                Троянцы исчерпали наши силы.

( Цари удаляются прочь)

.

............перевод с немецкого...................................Терджиманаheartrose:)

Р.М.Рильке, из сборника "Адвент"( продолжение 5)

.

Широки глаза твои, дитя.

Ты ,верно, видишь ночию кошмары

страшны, белы- загробный хладный мрамор,

короны алыя сжимающи руками-

в глазницы фитили светя`т.

 

И оттого-то твой блёкнет взгляд,

душа, измучена, двоится,

при свете дня ничто не снится.

Ты тем способен насладиться,

что остальным живущим- яд.

death

.

heart

Хочется свидеться снова с тобою,

парк мой с аллеями лип стародавних,

девами медленно йдущих гурьбою

к оным блаженство в(м)ещающим ставам.

.

Лебеди бе`лы в изысканных позах

тихо скользят по блистающей глади.

Из глубины дорастающий лотос

шепчет мне града утопшего саги.

.

Мы одиноки в саду первозданном.

Глянь-ка: цветы нас окру`жили-дети.

Слушаем радуясь...мы опоздали.

...И вопрошаем. Себя ли? об этом.

.

......................перевод с немецкого........................................Терджиманаheartrose:)

Эшреф Шемьи-заде "Сорокосьмица"(строфы 17-20)

* * * * *,............................................................................................................smileheartrose).

.

Эшреф Шемьи-заде

"Къыркълама"

.

___17___

Жизнь, говорят- один шажок,

колючки где? а розы?

Чем миловаться мне, дружок?

Чем уколоться?...- Вздорно!

Не растянуть один шажок

в стыдливые мечтанья-

сожми свой стебель-посошок,

пусть за спиной полают.

.

___18___

Не оценить людей с лица,

не доверяй оградам-

уборам, жестам и чинам,

речам смазным-парадным.

Из скатки стержень извлекай

срединный, сокровенный-

тогда распевы "соловья"

примолкнут словно лепет.

.

Давать оценку человеку

лишь по обличью и одежде

не торопись, подумай прежде,

его ругая иль хваля.

Не внешность красит человека,

не ошибись, смотри ,иначе

тебе покажется невзрачным

и оперенье соловья.

(перевод О.Голубевой (с))

.

___19___

"Тебе б покраситься, старик:

седой ведь- не мешало б"-

от многих слышать я привык

слова нежнее жала.

"В мои года покраситься-

надеть до срока саван.

Ах, не дождётесь праздника?

Ах, надевайте сами"

.

___20___

Чтоб каменну пробить стену

клинец железный нужен.

Не отдавай свой молот сну,

кромешной тьмой окружен.

Пусть не видать в околе зги-

ищи-стучи где тонко.

Свечой горят твои мозги,

а сердцу быть маслёнкой.

 

....перевод с крымтатарского......................Терджимана:)

.

И.В.Гёте "Фауст"(сцена 17, часть1), пер. с нем. -мой

.......................................................................,для всех, но РАди Васъheartrose-прим.перев.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА СЕМНАДЦАТАЯ

"У колодца"

(Гретхен и Лизхен с кувшинами)

Лизхен: Ты о Варваре не слыхала?

Гретхен: Ни слова. Редко выхожу.

Лизхен: Ага, сорока натрещала:

              пошилась в дуры, доложу,

              сошлась!

Гретхен: Как?

Лизхен:         Господи, прости:

              одна жуёт, а пища -на двоих.

Гретхен: Ах!

Лизхен: Ей приключенья вышли боком:

              на парня вешалася скоком.

              Она была Гулялкой,

              и Сельской танцевалкой,

              везде казалась Первой,

              вином с пирожным грелась,

              красотку строила изсобственной особы,

              утратив честь- и стыд совсем забыла.

              Подарки тот ей надарил любые.

              Попробовала сдобы-

              осталась без бутона.

Гретхен: Бедняжка!

Лизхен: Что её жалеешь?

              Ты ночью с прялкою упреешь:

              спускаться вниз мать не велит.

              Варвара с миленьким своим-

              то на скамье, то в переулке

              вдвоём до утренней разлуки.

              Ползя в рубашке покаянной,

              пусть грех нам свой словами явит!

Гретхен:  Возьмёт её, конечно, в жёны.

Лизхен: Коли дурак! Такой сойдётся!

              Летун в неволе задохнётся.

              Уже удрал.

Гретхен:               Нехорошо.

Лизхен: Да хоть бы взял- от нас ей будет тошно:

              пацан венок ей разорвёт,

              насыплем сечки у ворот.(уходит)

Гретхен(возвращаясь домой): И я, бывало, осуждала,

                                                   коль девка бедная гуляла,

                                                   чужие срамные грехи 

                                                   последними клеймя словами

                                                   чернила, сыпала трухи,

                                                    за очи грязью поливала!

                                                    Да кичилась собою важно,

                                                    да ныне грех на сердце кряжем.

                                                    Но всё, на что меня хватило,

                                                    о, Боже! было любо! мило!

 

Идиот-1

Монолог князя Мышкина к балетной пантомиме "Идиот"(Ингеборг Бахманн)

Кукольной походкой на сцену выступают персонажи пьесы: Парфён Рогожин, Настасья Филипповна, Тоцкий, Ганя Иволгин, генерал Епанчин и Аглая. Танец оканчивается с последний тактом увертюры- и князь Мышкин выходит на середину сцены. Он произносит весь монолог без аккомпанемента.

Мне есть что сказать: слова
я принял из рук скорби,
недостойные, ибо как мне
достойным быть подбно одному из прочих,
мне, сосуду для клока облака того,
что с неба пало и затаилось в нас:
ужасное и чуждое оно,
а сопричастное красоте,
и всему презренному в мире этом.

(О, муки ада, муки
лихорадки, зовите
иную трясовицу:
нашей по праву болезни
общую боль!)

Позволь череде безгласой пройтись сквозь сердце,
пока не стемнеет-
и то, что меня озаряло,
возратится тьме.

Ведь правда, ибо эта боль,
что в вас, слышна вам,
что вас понуждает к личным жизням-
не впрок  для жизней ваших,
а то, что творите во славу себе
вам не в честь.

Обожжены хохотом демонов,
подвешены в воздухе суть чаши
весов этой несчастной жизни,
что до предела занимает наши помыслы.
Столкнутся чаши- не зазвенят,
ведь слёз не унять: безмолвные
капли валятся вниз, с поддона
на поддон, и нам не суждено
последнее, ради чего льются они,
которые всегда у нас на слуху.
О, немота любви!

(Затем он берёт за руку каждого героя, о котором молвит.)

Парфён Рогожин, купеческий сын,
о миллионе мыслит, и больше ни о чём.
Зимними ночами остановилась упряжь его
у торговых рядов мира-
и там застряла.
Парфён сыплет деньги свои во снег,
ведь снег есть мера

твоих щёк, Настасья Филипповна,
имя твоё, что поворот крутой-
у всех на устах: говорят, у снега
ты меру взяла` своим щёкам,
в волосах твоих ветры живут
(я умолчу: они прихотливы),
твои глаза- овраги,
щекам края острые:
там снег копится, а от снега
берёшь ты меру
щекам своим.

Тоцкий... этому, пожалуй, слишком,
не до покоя: один взмах детских ресниц назад
в обьятьях было минувшее- и уж
настало время взглядов, время
губ для вас обоих.

Ганя Иволгин, если сеть меж нами
распростёрта,
твоим рукам быть узлами,
что держат её,
ибо улыбаешься ты недобро.
Ты слишком многого требуешь себе,
а жертвушь малым.
Тебя тормозит* одно желание:
столкнувшиеся экипажи увидать,
в которых другие едут,
прежде, чем сам под колёсами не кончишься.

Генерал Епанчин... не случалось оказий,
которые б нас увлекли во близость его, которой опасаемся.
Когда мы себя помыслами уносим в детство,
догоняем непонятые желания -
и замираем у чуждых ворот стражей,
которая столь слаба остеречься.

Да что ведёт?  Белая,
охладевшая мечта некоей юности,
которая не желает снисхождения?
Итак, совершенная? А красота-
в таком виде, что мы
её загадками довольствуемся? Аглая,
значит, я не угляжу в тебе ничего,
кроме вести иного мира,
в который не ступлю,
кроме уговора, что мне не сдержать,
и клада, который оценить не способен.

Он оборачивается -и теперь стоит лицом к публике.

Пробуждён к жизни на свету`,
планетами ведо`м,
что отклика от нас желают,
вижу я к безбрежной музыке
волнение немых.

И тут-то "впадают" слова его в марионеточно-жёсткий танец...

Шаги наши суть лишь
едва удачные отзвуки приглушённых нот,
что достигают нас.

В танец, который подчёркивает одиночество каждого персонажа, постепенно вовлекаем и сам Мышкин.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы heart
rose

Ингеборг Бахманн "Среди убийц и помешанных",рассказ (отрывок 5)

Я ответил ему: "Мы не в компании- её просто нет, никакой. Всё намного деликатнее. Думаю, мы все должны и, одновременно, не можем сосуществовать. В каждой голове свои законы и права, которые не сочетаются с порядками в иных головах. Но каждый из нас нуждается в посторонних: ни шатко, ни валко- так и живём".
Фридль злобно хохотнул :"Нуждаемся. Естественно, так и есть:  именно я я вот нуждаюсь в Хадерере..."
Я возразил: "Я не имел в виду вас".
Фридль полез в бутылку: "Но почему нет? Мне он ещё пригодится. Ты легко выразился, неконкретно так,- у тебя ни жены, ни троих детей. Но тебе пусть не Хадерер- иной добродетель понадобится, не лучше моего". Я смолчал.
"У меня трое детей,- выкрикнул он ,а затем изобразил ладонью ступени от полуметра и выше, мол, такого вот они росту.
"Послушай, это не аргумент. Так нам говорить не о чем".
Фридль разозлился: "Не-ет, это аргумент. Ты совсем не знаешь, насколько он весом- он тяжелее всех прочих аргументов. В двадцать два года я женился. Что поделаешь. Ты не представляешь ,что это значит, тебе невдомёк!"
Он отвернулся и рухнул головой в раковину. Я думал, он потерял сознание. Бертони вышел из кабинки и не вымыв рук покинул умывальню так быстро, будто боялся услышать ешё раз собственную фамилию и не только её.
Фридль ,пошатываясь, спросил: "Тебе неприятен Херц? Я прав?"
Я неохотно ответил: "С чего ты взял?.. Ладно, пусть неприятен. Я в претензии к нему: зачем сидит с этими? А ещё потому, что Херц не пересядет за другой стол со мной и ещё парой несогласных. Напротив, Херц бережёт компанию".
Фридль отозвался: "Ты сумасшедший пуще меня. Вначале говоришь, что каждый нуждается в остальных, затем упрекаешь Херца в компанейщине. Я же напротив, не упрекаю его. У него есть право держаться всех, дружить с Раницки".
Я возразил: "Нет у него на то права. Ни у кого нет. И у меня".
- Да, после войны,- продолжил Фридль,- мы тут думали, что миръ разделён меж добром и злом. Я расскажу тебе о таком чуд`но поделённом мире. Это произошло в Лондоне, когда я там встретил брата Херца. Будто мне перекрыли кислород. У меня перехватило дыхание. Но брат ничего не знал обо мне, ему недоствало того, что я был столь юн. Он допрашивал меня: "Где вы были тогда-то и чем занимались?" Я ответил, что учился в школе, а  моих старших братьев расстреляли как дезертиров... Наконец, я признался, что вынужден был покориться, как и все мои одноклассники, призыву. Дальше он не копал, переменил тему: стал расспрашивать о некоторых своих знакомых, о Хадерере, и о Бертони, о многих. Я пытался рассказать что знал- вышло так, что некоторых пожалел, о некоторых постеснялся поведать, да, больше нечего сказать было хорошего, а многие были уже мертвы, а большинство изолгалось, исподличалось- и это я признал. Хадерер всегда лгал, подделывал собственное прошлое, не так ведь? Но я скоро заметил, что тот мужчина не слушает меня: он погрузился в собственные раздумья- и тогда я ,ради перемены, заговорил о хорошем, например, о том, что Бертони, например, ничего плохого не сделал, в крайнем случае- струсил, а брат Херца прервал меня, сказав: "Нет, не выпячивайте различий. Для меня разницы нет, пожалуй, навсегда. Я никогда не вернусь в эту страну. Не желаю видеть убийц..."
- Я понимаю это, понимаю даже лучше ,чем Херц. Хотя...- я добавил помедленнее,- ...это быстро проходит, с горчайшей досадой, а затем наступает прощение. Нельзя всю жизнь чувствовать себя жертвой. Так не годится.
- Мне кажется, всему миру недостаёт мудрости! Мы бьёмся тут в сомнениях, мы не способны найти ответы на проклятые вопросы, а прежде иные бились над тем же- и довели нас до беды: одни стали палачами, другие- их жертвами, и чем дальше в глубь веков- тем горше, безнадёжнее, больше ничего не вижу в истории, не знаю, куда сердце своё приткнуть, к которой партии, группе, силе, ибо ведом закон подлости, по которому все они сотворены. И всегда, по-твоему, Фридль, всем суждена доля жертвы, но это не выход: пути отсюда нет.
- Это страшно!- вскричал Фридль.- Жертвы, множество жертв не указывают пути! А для палачей "времена меняются". Жертвы суть жертвы. Этим всё сказано. Мой отец был жертвой во время Дольфуса, мой дед- жертвой  монархии, мои братья- жертвы Гитлера, но мне что с того?! Понимаешь ты, что я говорю? Они пали, по ним прошлось, их расстреляли, на них выстроили стену, на маленьких людях, не слишком рассуждавших, не слишком задумывавшихся. Хотя, впрочем, двое или трое из них ждали нечто: мой дед, например, чаял грядущей республики, но ответь мне, зачем? Разве она нуждалась в его смерти? А мой отец думал о социал-демократии, но скажи на милость, кто искал его смерти? Неужели наша Рабочая партия, которой хотелось одержать победу на выборах? Для ней не нужна эта смерть. Для этого -нет. Евреи были убиты потому, что были евреями: они- просто жертвы, но не для того ведь, чтоб теперь и детям малым говорилось: и они были людьми? Несколько поздно, ты не находишь? Нет, этого ровно никто не понимает, того, что жертвы ни к чему! Именно этого не понимает никто, а потому и не жалеет никто, не желает надолго задумываться о них. Кто тут не знает "не убий"?! Это ведь уже две тысячи лет ведомо. Сто`ит ли добавить к заповеди хоть слово? О, в последнем выступлении Хадерера именно об этом: автор открыл америку, нажевал гуманизма, привлёк цитаты из классиков, сослался на богословов, дополнил речь новейшими метафизическими сентенциями. Но это же дико. Как может человек об этом держать речь: Это же абсолютное слабоумие или пошлость. Кто мы, если выслушиваем подобное?
И он еще прибавил: "Тогда ответь мне только на один вопрос: почему мы сидим с ними. Пусть мне скажет об этом хоть один человек, а я выслушаю. Ведь именно это обстоятельство- бесподобно, а всё, что из него следует- тому быть бесподобным".
"Я больше не понимаю миръ,"- в этом мы часто признаёмся себе ночами когда выпиваем, говорим, толкуем. А ещё каждому выпадают мгновения, когда сдаётся, что всё стерпится. Я сказал Фридлю, что прощаю всех, а он оказался неправ: ничего не понял. Но я тут же подумал, что и сам не понимаю- и решил, что Фридль мне чужд, правда, не настолько ,как другие. По крайней мере, мне неприятны люди вроде Фридля: для них семья- слишком большой авторитет. И Штекель мне неприятен: для него авторитет- искусство. И с Малером, который мне милее остальных, я бы не захотел быть всегда в одном мире. Долго мне перебирать соседей? И зачем же? "Вперёд"- в этом мы все согласны, но что готовит нам будущее? Пожалуй, я сыт Фридлем и хотел бы с ним расстаться... нам остаётся надеяться, что нас не покинут все.
Фридль застонал, выпрямился и ,пошатываясь, побрёл к ближайшей кабинке. Я слышал как он там блевал, хрипел и булькал, говоря меж делом: "Когда это всё выйдет наружу, когда всё это выблюешь, всё, всё?!"
Выйдя, он блеснул мне своим помятым лицом и молвил: "Скоро я выпью на брудершафт с этими там, возможно, даже с Раницки. Я скажу им..."
Я сунул его под струю из крана, вытер ему лицо, затем схватил его покрепче за руку: "Ты смолчишь!" Мы уже долго отсутствовали, пора настала нам идти к столу. Только мы вошли в большой зал, как услышали шум собрания ветеранов Нарвика, из-за которого я не понял, что мне говорил Фридль. Он выглядел уже лучше. Кажется, мы отчего-то посмеялись, может быть, над собою, словно не в ту дверь зашли.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Лео Перутц "Гостиница "У картечи", рассказ (отрывок 6)

     Когда я очнулся, распивочная была пуста. Среди опрокинутых столов и стульев валялись осколки бокалов. Последние пионеры крались к выходу как побитые псы, большинство- в испачканных или разодранных блузах, и все испуганно озирались на фельдфебеля Хвастека. Тот развалился на своём месте с бокалом в руке. Одному из "мух" Хвастек крикнул в насмешку вслед:
     - Справа внизу- отхожее место: торопись!- крикнул он некоему- и тот закрыл лицо ладонями.
     - Прицел 500, прямой наводкой!- хохотнул Хвастек и бросил другому вдогонку мокрое полотенце, которое, хлопнув, угодило в череп.
     - Получил! Теперь- боевой паёк,- третий удостоился напутствия с пивом, выплеснутым ему в спину Хвастеком.
     Затем он присел, приобнял худущую Фриду Хошек, заказал ещё пива и закурил сигарету.
     Затем он взглянул на меня. И засмеялся.
     - Ну и вид у вас, вольноопределяющийся! Готовы. На сколько гульденов желали вы поспорить?
     И верно же. Меня надо было отвести домой и уложить в постель. Я уже не мог уйти сам. С каждым, кто посмеет поспорить насчёт выпивки с фельдфебелем, случится то же.


     Затем я встретился с фельдфебелем только дважды. Один раз- на плацу, где он преподавал новобранцам-рекрутам приёмы "напра-во!" и "нале-во!" Он обернулся, увидав меня, мельком бросил прощальный взгляд своим подопечными и похлопал ладонью по затылку: мол, не трещит твоя голова после вчерашнего? Затем он напустился на одного рекрута, по собственной неумелости сломавшего строй и выдал ему короткую очередь всех пришедших на ум кстати зазорных прозвищ: Квашня, Лапшемес, Мучной червь, Выгребная яма, Скотский рог и Цивильный.
     Через два дня я встретил его у военного скорняка, которому Хвастек принёс пару сапог на подбойку. Он сказал мне, что я очень хорошо выдержал нашу шнапс-дуэль, внимание, из меня выйдет классный офицер, он ждёт от меня повторного поединка. Затем мы условились, что я буду ждать его в субботу до полудня в кафе "Радецки": он прогуляется со мной. Именно в тот день намечалась чистка сортиров, которая обычно выпадала на последний день недели, так что нам выпадало увольнение, и еще- следующий день на покупки в дорогу, и чтоб попрощаться со знакомыми. Со вторника наказано было оставаться в казарме: полк был готов к походу.
     Я уже давно управился со своими мелкими приготовлениями, купил провианту, чтения в дорогу, итальянский разговорник и "Карманную книгу горного туриста" ,и попрощался со всеми знакомыми- своей подружке гордо пообещал собственноручно сорванный эдельвейс, а каждому -по коробке сладких фруктов из Боцена, и мне было ,право, кстати ещё вне плана прогуляться по улицам Старого Града и, неохотно отдаляясь от родины,  в последний раз напитаться их видом.
     В субботу сидел я на Радецкипляц меж лавровых деревьев кафе. Ветер ворошил газеты, что лежали на столе. Я никак не мог собраться чтоб дочитать их. Мне нездоровилось, к тому же меня мутило, я был выжат и разбит. Это лихорадка отъезжающего, думал я, но это была болезнь, тиф, который уже во мне укрепился. Непокоен и раздражён, сам не знал тогда ,почему, я кликнул было кельнера и хотел уж расплатиться. В этот миг я заметил шествующего фельдфебеля.
     Он только что миновал каменный мост, держа в одной руке барсетку, другой достал плату, кройцер "мостовых", и пошагал дальше по площади прямо ко мне. Он уже был близко, едва ли в десяти шагах от моего стола, уж я хотел было подняться... и тут сталось необычайное...
     Он остановился, взлнянул  в упор на меня- и внезапно густо залился краской. Я кивнул ему, а он вовсе на заметил меня, постоял недвижно ещё пару секунд и ,словно повинуясь неслышной команде, развернулся кругом. Он пересёк площадь и затем смешался с прохаживающимися там разносчиками, банковскими служащими и продавщицами из лавок: ясно, что он желал как можно скорее затеряться из виду. Но я ещё долго провожал его, на две головы выше окружения, взглядом. Я видел его, размашистыми шагами, без передышки, всё удаляющего, ни разу не обернувшегося: он завернул в узкий проулок, наверх, что вёл к собору Св. Фиха...."в направлении вывески перчаточной"- совсем машинально заключил мой по-военному вымуштрованный череп. И ,удаляясь, Хвастек казался мне вытягивающимся в рост, он становился выше и выше с каждым шагом. Тиф был тому виной, и лихорадка, и озноб: мне всё казалось странным и пугающим- и всё вокруг, и дома, и деревья, и каменный слолб для карет посреди Радецкипляц, плащи и шляпы на стенах, пепельница на столике, стакан воды, который покоился передо мной- всё казалось мне коварным и злобным, виделось, расплываясь и двоясь, в необычной перспективе и внушало мне страх. Но больше всего я испугался необъяснимого поведения фельдфебеля и тотчас принялся докапываться причины его внезапного бегства.
     Кафе пустовало: лишь четверо или пятеро посетителей присутствовали, игроки в домино и читатели газет. Кельнер, стоя в углу, читал "Баварскую Родину", которая изредка сюда доставлялась ради пущей духовности, что распространялась из близлежащего из собора. А недалеко от меня в одиночку сидел обер-лейтенант некоего неизвестного мне полка: такие вишнёво-красные обшлага я увидел впервые.
     Я смерил офицера долгим взглядом полным страха и отвращения. Мороз продрал меня, руки задрожали. Я ещё не знал, кто он, думал- сама Смерть из прошлого, в поисках фельдфебеля Хвастека, ещё до шальной пули обратившего того в бегство, сама пуля, которая потом и сразила его.
     Мой непокойный взгляд пришёлся чужаку не по нутру. Он искоса посмотрел на меня ,нервно помял бородку, несколько раз крикнул "счёт!" и тихи пошушукался с кельнером. Затем он поднялся и и пошёл, всё время невозмутимо глядя вперёд, хотя я было вскочил и всем своим видом жаждал сатисфакции. 
     Когда я затем встретил на обеде в кантине фельдфебеля, тот не пожелал объяснить мне своё странное поведение. Он представил дело так, что искал меня в кафе и не нашёл, потому рассердился и скоро удалился. Почему я не подал ему знак? Ему оттого пришлось прогуляться в одиночку... жаль прекрасной субботы, заминка ещё вышла, в следующий раз будет осмотрительнее... Я ему не верил: знал, что он умалчивает истинную причину собственного бегства. Я не мог забыть черты и повадки того офицера в мундире с вишнёвыми обшлагами и ,прогуливаясь пополудни по городу, в каждом встречном прохожем старался отыскать его. Куда б я ни пошёл, всюду мне мерещился тонкий, острый профиль и плотно сжатые губы мужчины. который оттолкнул было фельдфебеля и напустил на меня страху. Все люди, что мне попадались оказывались такими же с лица, они сбивали меня с толку и настораживали- и оказывались иными, как только проходили совсем рядом со мною.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Артур Шницлер "Анатоль", пьеса (отрывок 13)

Анни: На тебя можно положиться! (Бросает прочь плащ) Гляжу по сторонам: справа, слева никого нет.
Анатоль: Тебе же, на счастье, недалеко сюда!
Анни: Надо держать слово! Добрый вечер, Макс! (Анатолю) Ты мог бы проводить меня.
Анатоль (обнимет её): Ты без корсажа!
Анни: Что ж, мне большой туалет делать- для тебя? Прости...
Анатоль: Мне, должно быть- по праву. Ты должна попросить прощения у Макса!
Анни: С чего бы? Его не смутит... Он не ревнив! Итак... итак... кушать. (Кельнер стучится). Войдите! Стучится... иначе не войдёт! (Кельнер входит).
Анатоль: Накрывайте! (Кельнер удаляется).
Анни: Ты не присутствовал в зале?
Анатоль: Нет, я должен был...
Анни: Ты не много потерял! Сегодня было так уныло...
Анатоль: А что за оперу играли?
Анни: Не знаю... (Рассаживаются за столом)... Я -в свою уборную. Затем -на сцену. Меня ничто не заботит... ничто! ...Кроме того, мне есть что сказать тебе ,Анатоль!
Анатоль: Что ж ,милая моя детка? Нечто очень важное?
Анна: Да, относительно! ...Тебя это, пожалуй, удивит... (Кельнер является с подносом).
Анатоль: Жду с нетерпением! ...А я...
Анна: Ну погоди... не при нём...
Анатоль (кельнеру): Подите... мы позвоним! (Кельнер удаляется). Ну, итак...
Анни: Да... милый мой Анатоль... это тебя удивит... Собственно, почему? Это тебя не поколеблет, это не должно тронуть тебя...
Макс: Прибавка к жалованью?
Анатоль: Не прерывай же её!...
Анни: Не правда ли, милый Анатоль? Ты сказал, подадут остендские или уайтстейбли?
Анатоль: Она об устрицах! Остендские у них!
Анни: Я так и думала... Ах ,обожаю устрицы... Единственное, чем можно питаться ежедневно!
Макс: Можно? Должно! Непременно!
Анни: Разве не так? Я же сказала!
Анатоль: Ты ведь желаешь мне поведать нечто важное?
Анни: Да.... важное во всех отношениях, даже очень! Помнишь известный уговор?
Анатоль: Какой? Что за...? Я теряюсь в догадках.
Анни: Он в затруднении!
Анни: Ну... я имею в виду следующий... погоди... вот какой... "Анни",- сказал ты: "мы не станем обманываться"...
Анатоль: Да... да... и?!
Анни: Не плутовать! ...Лучше сразу всю правду высказать...
Анатоль: Да... я имел в виду...
Анни: А не поздно?
Анатоль: Ты не в себе, Анни?!
Макс: Что?
Анни: Анатоль, ты ешь свои устрицы,... иначе не скажу ни слова... ничего!
Анатоль: Что значит "ешь свои..."?
Анни: Ешь!!
Анатоль: Говори!... Не выношу таких манер!
Анни: Ну, это свершилось, и мы должны совершенно спокойно обьясниться... если это случилось... И теперь самое время...
Анатоль: А именно?!
Анни: Это значит, что сегодня, к сожалению, я супирую с тобой в последний раз!
Анатоль: Ты явила б милость- обьяснилась бы!
Анни: Это касается нас, не при нём.
Анатоль: Нет... говори...
 Макс: Это замечательно.
Анни: Что вы находите замечетельным? Замечетельно или нет, но это так!
Анатоль: Милая детка, я пока ничего не понял... Ты, наверное, желаешь назначить день свадьбы?
Анни: Ах, если бы! Тогда бы не понадобилось прощаться с тобою.
Анатоль: Прощаться?!
Анни: Ну, тогда напрямик. Я влюбилась, Анатоль, безумно влюбилась!
Анатоль: И, позволь-ка, в кого?
Анни: ...Скажите, Макс, почему вы улыбаетесь?
Макс: Слишком роскошно!
Анатоль: Оставь-ка его... Поговорим вдвоём, Анни! Ты должна мне обьяснися...
Анни: Ну, слушай... Я влюбилась в другого, и скажу тебе открыто: между нами всё кончено...
Анатоль: Да,... но, к чорту, в кого?!
Анни: Ну, милый детка, не груби!
Анатоль: Я желаю... я желаю принять окончательное решение...
Анни: Пожалуйста, Макс, позвоните-ка: я так проголодалась!
Анатоль: Ну вот ещё! Аппетит!! Аппетит разгорелся в такой момент!
Макс (Анатолю): О н а   же  супирует сегодя  в п е р в ы е! (Кельнер входит).
Анатоль: Что вам угодно?
Кельнер: Звонили!
Макс: Продолжайте накрывать стол! (Пока кельнер хлопочет).
Анни: Да... Каталини уезжает в Германию... это решено...
Макс: Вот как... и с ней прерван контракт?
Анни: Да... разорван... ничего не скажешь.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы