Одним летом мы с отцом отдыхали в Одессе. Практически дикарями. Лет десять-одиннадцать мне было.
И как-то пошли в порт смотреть на корабли. Там как раз какой-то огроменный паром швартовался.
Большие скопления народа я уже тогда не любил, оперативно нарыл какую-то дыру в ограде стратегического объекта, куда и протащил отца вместе с собой. К парому мы оказались ближе, чем все остальные.
С этого момента я, кроме парома, уже ничего не видел. Только и мог восхищенно попискивать, дергая отца за большой палец левой руки: «Па, ну па-а! Какое судно! Какое судно!».
И я не заметил, что к нам направился коренастый кривоногий мужичок в оранжевом жилете. Не дойдя приостановился, о чем-то подумал, и, наконец, подошел вплотную:
– Слышь, малой! – веско отвлек он меня от созерцания корабля, – Запомни: это – корабль, а судно в больничке!
Развернулся на каблуках и ушел.
Чуть позже от отца я узнал, что моряки обижаются, когда корабль называют судном. И, конечно же, корабль ходит, а не плавает. Плавает говно.
Наш школьный трудовик бледнел, когда кто-то называл отверстие дыркой. Стоически поправлял ровным негромким голосом, а потом шептал перегаром в сторону: «В жопе у тебя дырка!»
А когда к нам в класс пришел пожарный с какой-то там лекцией, то прямо с порога предупредил, что он – пожарный, а не пожарник. И сурово зашевелил бровями.
Физичка просто ставила двойки тем, кто называл термометр градусником. Без компромиссов. Прямо в журнал. Отучила всех от этой безграмотности меньше, чем за месяц. И до конца жизни.
Мой внутренний дизайнер начинает мерзко верещать и сучить ножками, когда гарнитуру называют шрифтом. Если хотят, чтобы я со шрифтом еще и поигрался, да не с одним, а с несколькими, внутренний дизайнер бодро впадает в кому.
Это я тут кусок нового крымского брендбука углядел:
Могу сказать, что это какой-то концентрированный стыд. Со всеми его шрифтами и
украденными фоточками.
