Проживший долгую жизнь Борис Пастернак на первый взгляд написал не так
уж и много — все его стихи помещаются в один большой том. Обычно
объясняется это тем, что у него всегда не хватало времени на творчество.
Необходимость зарабатывать деньги многочисленными переводами, трудности
с жильём, душевные терзания.
Однако если рассматривать всю его жизнь — вне стола, пера и бумаги —
как произведение, мы получаем объёмный роман о борьбе вдохновения и
быта, пера и молота. Лишь часть его описана самим автором — и прямо, и
иносказательно.
Пастернак мог и не быть поэтом. «Многим, если не всем, обязан отцу,
академику живописи Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной
пианистке», — писал он в биографии. Родившись 10 февраля 1890 года в
Москве, куда семья переехала из Одессы, он с детства пробовал рисовать, в
юности шесть лет серьёзно занимался музыкой, учился философии.
И вдруг резко ушёл в поэзию в начале 1910-х.
Выдающийся поэт, почти лауреат Нобелевской премии, которую Борису
Пастернаку дали за роман «Доктор Живаго», был во многом обязан женщине,
вошедшей в его жизнь так стремительно и внезапно, чтобы остаться там до
последних дней, а после смерти любимого испытать мучительные трудности и
лишения.
Борис Леонидович Пастернак родился в Москве 29 января (10 февраля) 1890
года в семье художника и пианистки. В их доме собирались известные
люди: художники, музыканты, литераторы, и с детства Борис был знаком с
самыми известными людьми искусства в России. Он сам неплохо музицировал и
рисовал. В восемнадцать лет Пастернак поступил на юридический факультет
Московского императорского университета, а спустя год был переведён на
историко-филологический факультет. Юноша пожелал стать философом.
Через несколько лет, на собранные заботливой матерью деньги, молодой
человек отправился в Германию, чтобы прослушать лекции у знаменитого
немецкого философа. Но там, окончательно разочаровавшись в этой науке,
на оставшиеся деньги он отправился в Италию, а в Москву начинающий поэт
вернулся с настойчивым желанием посвятить себя литературе и поэзии. Его
поиски себя с тех пор были закончены.
«У него было смуглое, печальное, выразительное, очень породистое лицо… —
вспоминал Пастернака тех лет его современник Исайя Берлин, — говорил он
медленно, негромким тенором, с постоянным — не то гуденьем, не то
вибрированьем, которое люди при встрече с ним отмечали».
Женщины его боготворили. Пастернак был с ними терпелив, нежен и
заботлив. «Руки Пастернака — их невозможно забыть. Вся полнота его
чувств, всё состояние души оживали в их движениях, воплощались в них», —
рассказывала одна из его знакомых.
Первая супруга писателя, художница Евгения Владимировна Лурье, прожила с
ним семь лет. Однако брак был разрушен из-за страстной влюблённости
Бориса Леонидовича в Зинаиду Николаевну Нейгауз, с которой он
познакомился в 1929 году. Несмотря на то что бурный роман литератора
обсуждался его друзьями и они всячески отговаривали Пастернака от
развода, поэт уехал с Зинаидой на Кавказ, где влюблённые провели
незабываемые в их жизни недели. А спустя полгода поэт ушёл от Лурье,
оформив с ней официальный развод, и женился на Зинаиде Николаевне.
Прошло шестнадцать лет, когда в жизнь писателя вошла Ольга Всеволодовна
Ивинская.
Они встретились в послевоенном 1946 году. Ивинской в то время
исполнилось тридцать четыре года, она была вдовой и воспитывала двух
детей: дочь от первого мужа и маленького сына от последнего супруга.
Ольга работала в журнале «Новый мир» в отделе начинающих писателей. И
когда в редакцию пришёл Борис Пастернак, они неожиданно для самих себя
вдруг разговорились.
Тогда поэт признался новой знакомой, что решил написать роман. Позже он
рассказывал об Ивинской: «Она — олицетворение жизнерадостности и
самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни перенесла… Она
посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…»
Пастернак вспоминал, что образ Лары в его романе родился благодаря
Ольге, её внутренней красоте, удивительной доброте и странной
таинственности.
Работа над романом началась, и Пастернак стал чаще заглядывать к
опытному редактору. Сначала их отношения носили лишь дружеский характер,
позже возникли более глубокие чувства. Однако поэт не мог уйти из
семьи, бросить жену, которую он всё ещё любил. С другой стороны,
лишённая романтики и утончённости Зинаида Николаевна была так не похожа
на Ольгу — нежную, мечтательную и женственную.
Несколько раз влюблённые пытались расстаться, но не проходило и недели,
как Пастернак, обвиняя себя в слабости, опять шёл к любимой. Долго
скрывать страстную связь любовники не могли.
Вскоре об их романе узнали друзья и коллеги, а Пастернак отрицать своих
отношений с возлюбленной не стал. Подруга Ивинской вспоминала, что поэт
становился перед Ольгой Всеволодовной на колени прямо на улице, и когда
та, смущаясь, просила его прекратить такие выходки, Пастернак, шутя,
говорил: «А пусть думают, что это киносъёмка». Он никогда не стеснялся
своих чувств, не боялся выглядеть смешным, нелепым или слабым.
Близкие поэта обрушили на Ивинскую бурю негодования. Они обвиняли её в
коварстве и подлости, заставляли расстаться с Пастернаком, требовали от
него прекратить порочную связь. А Пастернак признавался одной из
знакомых: «Я весь, и душа моя, и любовь, и моё творчество, всё
принадлежит Олюше, а Зине, жене, остаётся один декорум, но пусть он ей
остаётся, что-то должно остаться, я ей так обязан».
Его отношения с Ивинской всё-таки прекратились, когда осенью 1949 года
её неожиданно арестовали. Женщине предъявили обвинение в том, что она
якобы хотела убежать вместе с Пастернаком за границу и предпринимала для
этого побега определённые меры.
От неё требовали признать, что в переводах её любовника, которыми он
занимался в то время, прослеживается «политическая неблагонадёжность» и
клевета на советскую действительность. Несколько месяцев возлюбленная
писателя провела в холодной и сырой камере, где её ежедневно подвергали
пыткам, чтобы выбить признание.
Несмотря на то что женщина ждала ребёнка (Ивинская была беременна от
Пастернака), её не жалели и обращались с чудовищной жестокостью. Так,
после очередного допроса, Ольга Всеволодовна потеряла ребёнка.
Следствие закончилось, и её отправили в лагерь.
Поэт тщетно ходил по инстанциям и просил выпустить возлюбленную из
тюрьмы. Единственное, чем он смог помочь Ольге, это то, что долгих
четыре года заботился о её детях и постоянно помогал им материально.
Ивинская вышла на свободу в 1953 году и опять вернулась к Пастернаку. К
этому времени он перенёс инфаркт и, казалось, постарел на много лет.
Его любовь стала ещё сильней, а отношение к любимой казалось более
нежными и трепетными.
Знакомой иностранной журналистке писатель рассказывал: «Её посадили
из-за меня как самого близкого мне человека… Её геройству и выдержке я
обязан своей жизнью и тому, что меня в те годы не трогали», а потом
добавлял: «Лара моей страсти вписана в моё сердце её кровью и её
тюрьмой…»
Когда в 1955 году Борис Пастернак закончил последнюю главу «Доктора
Живаго» и ни одно издательство не взялось его публиковать, он согласился
на издание романа в Италии. Это произведение вышло в свет спустя два
года, а ещё через год, в 1958 году советскому писателю дали Нобелевскую
премию. В первые годы правления Хрущёва Запад всемерно заигрывал с СССР и
буквально завалил Нобелевскими премиями советских учёных. Советскими
властями это приветствовалось. Отношение же к литературной, то есть
идеологической Нобелевской премии оказалось прямо противоположным.
Автора романа обвинили в измене родине, в предательстве, называли
отщепенцем и Иудой.
В конце октября состоялось собрание актива Союза писателей СССР, на
котором были одобрены решение исключить Бориса Пастернака из Союза
писателей и просьба выслать его из страны. Травля продолжалась несколько
недель, пока доведённый до отчаяния герой скандала не отправил
телеграмму в Шведскую Академию: «В связи с тем, как было встречено
присуждение мне Нобелевской премии в том обществе, к которому я
принадлежу, я считаю необходимым отказаться от неё и прошу не принять
это как обиду».
Несколько лет писатель провёл в Переделкино. Изредка выезжая оттуда в
другой город, он непременно отправлял Ольге самые нежные письма: «Олюша,
так грустно почему-то в минуту пробуждения, по утрам! Я в полном
неведении о том, где ты и что с тобою…» или «Золотая моя девочка… Я
связан с тобою жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и
грусти, сознанием своей вины…
И чем лучше нас с тобою все остальные вокруг меня… чем они милее, тем
больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю
страшно крепко, и почти падаю от нежности, и почти плачу».
В марте 1959 года он писал Ивинской: «Родная Олюша моя… Я чувствую тебя
такой неотделимой от себя… Радость моя, прелесть моя, какое невероятное
счастье, что ты есть на свете, что в мире есть эта едва представимая
возможность разыскать и увидеть тебя, что ты меня терпишь, что ты мне
позволяешь изливать и вываливать тебе всё, что от встречи к встрече
накопилось и собралось у меня в мыслях и душе…»
В начале мая 1960 года Пастернак в последний раз увиделся с Ольгой
Ивинской. Спустя несколько дней, 7 мая, писатель перенёс очередной
инфаркт. Несмотря на оптимистичные прогнозы врачей, состояние его
стремительно ухудшалось. Он не раз повторял, что не сердечная болезнь
сломила его, а более коварный и страшный недуг, но близкие лишь
недоумевали и лечили его сердце. Диагноз, поставленный самому себе,
подтвердился у Бориса Леонидовича через несколько дней, когда врачи,
проведя рентгенологическое исследование, определили у него рак лёгких.
Ивинская, узнав, что состояние любимого ухудшается, попыталась приехать к
нему, однако родственники поэта запретили ей приходить в их дом.
Она, плача, стояла под окном, а любимый, отправляя ей короткие записки,
просил не искать с ним встреч. Что чувствовала в те страшные минуты
женщина — известно лишь ей одной. Перед смертью писатель говорил родным,
что рад умереть, что больше не может видеть людскую подлость и что
уходит непримирённым с жизнью. 30 мая 1960 года Бориса Пастернака не
стало.
Ольга Всеволодовна тяжело и мучительно переживала смерть любимого. Она
осталась одна. Близкие друзья, которые при жизни писателя держались с
ней достаточно дружелюбно, не только отвернулись от неё, но и стали
отзываться об Ивинской весьма нелестно. Родственники Пастернака называли
её лгуньей, грязной и нечистоплотной личностью, о ней стали
рассказывать самые невероятные и лживые истории. Однако самое страшное
было впереди.
Летом 1960 года Ольгу Ивинскую арестовали во второй раз. Обвинение в
контрабанде было странным и нелепым — возлюбленная поэта получала
гонорары из-за границы после каждого издания там романа «Доктор Живаго».
Её приговорили к восьми годам лишения свободы и отправили в лагерь в
Мордовию. Туда же направили и дочь Ирину. Спустя четыре года Ивинская
вышла из лагеря, а реабилитировали её лишь в 1988 году.
Конфискованный личный архив Ивинской, в котором находились адресованные
ей письма Пастернака, несколько книг, а также некоторые рукописи поэта,
законной владелице так и не вернули. В начале 1990-х годов Ольга
Всеволодовна писала: «Мне 82 года, и я не хочу уйти из жизни
оскорблённой и оплёванной. Происходящее унизительно для меня не меньше,
чем глупые домыслы и потоки целенаправленной клеветы…»
В 1992 году Ивинская выпустила небольшую книгу воспоминаний о любимом
человеке. Она умерла 8 сентября 1995 года, так и не возвратив себе те
вещи, которые были отняты у неё несправедливо и по праву принадлежали
ей.
«...Боря начал поздно. Но и это ещё не всё! Мало того, что он взялся за
стих, не имея маленького опыта (в пустяках хотя бы!), но он тащил в
стих такое огромное содержание, что оно в его полудетский (по форме)
стих не то что не лезло, а, влезая, разрывало стих в куски, обращало
стих в осколки стиха, он распадался просто под этим гигантским напором»,
— писал Сергей Бобров, коллега по поэтическим группам «Лирика» и
«Центрифуга».
«Роды» продолжались долго, лишь свою третью книгу «Сестра моя — жизнь»,
написанную в 1917-м и изданную чуть позже, он считал началом своего
«пробуждения». Здесь определилась его роль в советской литературе. Дело в
том, что Пастернак — это своего рода Маяковский, который не пошёл на
площадь вытрясать из себя личность в угоду пролетариату, а старался
внимательно наблюдать за своими ощущениями и передавать их с
максимальной точностью. Потому по «Сестре» очень точно можно представить
(не на уровне фактов, но обоняния, осязания и прочего), чем было лето
1917-го.
Милиционером зажат
В кулак, как он дёргает жабрами,
И горлом, и глазом, назад,
По-рыбьи, наискось задранным!
О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.
Так что Пастернак был и поэтом, и обычным человеком. Говорил и о
восстаниях, и о том, как тяжёл разрыв с любимой. Гениальным мастером
стиха и гражданином, которому надо ещё и просто жить. Какое-то время обе
эти роли успешно уживались в нём — молодость!
А в 20-х наступает новая пора, когда постреволюционная разруха (она же
неопределённость) оказывается созвучной и той и другой ипостаси. Везде —
суета. Пастернак прописан в коммуналке, в бывшей отцовской мастерской,
он постоянно переводит. Жена похожа на него — художница Евгения, ей тоже
нужно место для работы. Многие заботы о доме он берёт на себя.
Таким образом, он становится вторым Маяковским, но не идёт на площадь, а
просто пишет о том, что видит и помнит. 20-е годы — время больших
поэтических форм.
Две из них особо важны для понимания Пастернака.
Поэма «Девятьсот пятый год», посвящённая эпохе первой революции: «…на
эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной
сделки с временем», — писал он Константину Федину. Привычная
самокритика, стихи всё равно отличные:
Лето.
Май иль июнь.
Паровозный Везувий под Лодзью.
В воздух вогнаны гвозди.
Отёки путей запеклись.
В стороне от узла
Замирает
Грохочущий отзыв:
Это сыплются стёкла
И струпья
Расстрелянных гильз.
Потому что это прекрасный рифмованный репортаж, в котором нет самого
героя. Он смотрит на происходящее и каждый всплеск награждает
эмоциональными эпитетами.
И «Лейтенант Шмидт», где — удивительно! — главный герой, один из
лидеров восстания в Севастополе 1905 года, который стал героем, не веря в
победу и противясь кровопролитию. Закрутило, завертело и к осанне
привело. Практически жизнь самого автора вкратце.
Смерчи беснуются без устали
Очевидно, что дикая литературная скачка и необходимость «переключаться»
утомили писателя. Наркотик революции прекратил действие.
Он считал, что скоро силы его оставят. Неслучайно в 1929-м вышел
сборник «Поверх барьеров», в котором были собраны дореволюционные стихи,
прошедшие личную цензуру. «Сестра моя жизнь» и следовавшие после неё
«Темы и вариации» также были переизданы в виде «Двух книг». Таким
образом подводились, возможно, последние итоги.
В 1930-м он писал родителям: «Я боюсь, что языком совершенно
непобедимая тяжесть и еле преодолимый сердцем мрак так сильно сказались
на мне, что от искусства у меня ничего не осталось... какой-то
безысходный, не тот, лирически молодой, а окостенело разрастающийся
автобиографизм всё теснее охватывает всё, что я делаю. И тут кончается
искусство».
Кто-то должен был взять на себя заботу о Человеке. Спасителем оказалась
Зинаида Нейгауз, с которой Пастернак познакомился в январе 1929 года.
Она сказала, что на слух не очень поняла его стихи. И тот ответил, что
готов писать проще. Так родился сборник «Второе рождение»:
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Серый день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Хлопья лягут и увидят:
Синь и солнце, тишь и гладь.
Так и нам прощенье выйдет,
Будем верить, жить и ждать.
Нейгауз стала ему женой и делала для его комфорта всё возможное. Лишь
бы он творил. Она даже смирилась с последнею любовью, Ольгой Ивинской,
взявшей на себя заботу об издательских делах.
Воспоминания Зинаиды Николаевны Пастернак (по первому браку - Нейгауз)
можно читать тремя способами. Во-первых, как любовную мелодраму с
несколькими любовными треугольниками, промежуточным хеппи-эндом и
запоздалым катарсисом. Во-вторых, как записки о жизни советской элиты с
описаниями писательских банкетов во время голода 30-х годов, способов
получения путевок в закрытые санатории, размеров пайков из лимитных
магазинов и иерархии участков на государственных дачах.
Наконец, на эти воспоминания можно смотреть как на хронику семейной,
творческой и политической жизни Бориса Пастернака, от фавора в
сталинскую эпоху до "нобелевской" травли писателя за роман "Доктор Живаго". Последний способ прочтения предпочтительный.
Зинаида Николаевна принялась за мемуары в 1962 году, через два года
после смерти Бориса Леонидовича и за четыре года до собственной кончины.
То был для нее очередной бедственный период: после обеспеченной жизни
дамы высшего света она оказалась одна, в больнице, да еще и без средств к
существованию. В ожидании пенсии приходилось уповать на милость
Хрущева.
То ли по причине этих обстоятельств, то ли по природному темпераменту
слог ее воспоминаний строг, скуп и лаконичен. Порой прямолинеен и резок.
Сдержанность и прямолинейность, впрочем, были у Зинаиды Николаевны в
крови. Именно эти черты ее характера в свое время дали повод близким
упрекнуть ее в жестокости. Сразу после первых дней близости с Борисом
Пастернаком Зинаида Николаевна написала письмо своему первому мужу,
пианисту Генриху Нейгаузу.
Тот в этот период был на гастролях. В этот письме Зинаида Николаевна
без утайки выложила всю правду-матку. Рассказывают, что Генрих
Густавович получил этот послание накануне концерта. Посредине
выступления он закрыл рояль и заплакал. Надо отдать должное Зинаиде
Николаевне: она потом корила себя за эту поспешность.
В своих воспоминаниях Зинаида Николаевна сохраняет тот же тон бескомпромиссности.
Ее удивляет холодность Ахматовой, с которой поэтесса отреагировала
сначала на известие о первом аресте ее мужа Николая Пунина, а потом и на
весть о его счастливом освобождении. Ее возмущает самовлюбленность
Осипа Мандельштама, не желающего слушать ничьи стихи, кроме своих.
Разумеется, Зинаида Пастернак испытывает глубокую антипатию к первой
жене Бориса Леонидовича Евгении Владимировне и его последней пассии
Ольге Ивинской. В последнем случае к чувству женской ревности
примешивалась еще и ревность прототипа литературного персонажа.
Зинаида Николавна имела все основания считать себя главным прообразом
Лары из "Доктора Живаго", ведь история связи Лары с Комаровским была
списана Пастернаком прямо с Зинаиды Николавны. Однако под конец жизни
Пастернак на прямые вопросы жены о прототипе Лары отвечал уклончиво:
мол, образ собирательный.
И тем не менее единственный, кого Зинаида Николаевна окружает ореолом
безмерного почитания, это Борис Пастернак. Она вспоминает его мужество, с
которым он однажды во время водной прогулки спас их от верной гибели.
Она описывает детское простодушие, с которым Борис Леонидович вступался
перед Сталиным за опального Мандельштама. Она рассказывает о его
безрассудной порядочности, с которой он отказался подписать письмо в
поддержку расстрела Тухачевского, Якира и Эйдмана.
Она не устает повторять о бескорыстности Пастернака, отказывавшегося от
многотысячных зарубежных гонораров и всегда приходившего на помощь
страждущим.
Говорят, Зинаида Николаевна писать мемуары не хотела. Уговорили
родственники. По какой причине она так сопротивлялась этой мысли,
неизвестно, но усилие, с которым она повествует о своей жизни,
чувствуется. Не потому ли, что прямота и честность требуют раскрытия
куда больших тайн, чем это необходимо для сохранения доброй памяти?
Можно ли осуждать Пастернака за то, что в 1930-е годы отказался от роли
певца эпохи? Нет, потому что она ему была неприятна. К тому же он не
хотел губить свой талант творца, говорящего с вечностью, ради
единовременной попытки. Его друг Маяковский ушёл в глашатаи, а закончил
самоубийством. А Маяк, говорят, пастернаковскому гению завидовал…
Характерно, что мандельштамовские стихи «Мы живём, под собою не чуя
страны…» Пастернак в личном разговоре с поэтом назвал «самоубийством»:
«То, что вы мне прочли, не имеет отношения к искусству». И добавил, что
тот ему стихотворение не читал, а он его не слышал.
Но нельзя сказать, что Пастернак не видел происходящего вокруг или
совсем уж соглашался со всем этим. Он защищал Мандельштама в разговоре
со Сталиным, заступался за Гумилёвых, отказался подписать письмо с
одобрением расстрела Тухачевского. Писал Пильняку:
Иль я не знаю, что, в потёмки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
К чему стрелять из рогатки, если можно быть символом пацифизма?
Но быть живым, живым и только
Зимой 1945/1946-го, начав работу над «Доктором Живаго», Пастернак внутренне примирился с душевным разладом.
История врача, который теряет любимых и родных из-за нищеты, репрессий,
голода, душевных терзаний. История России от начала века до 1929 года,
увиденная глазами её гражданина.
В это время исчезает не только двойственность его натуры, но и
неоднозначность его положения в литературе. В газете «Культура и жизнь»
прозвучали следующие фразы: «реакционное отсталое мировоззрение», «живёт
в разладе с новой действительностью», «советская литература не может
мириться с его поэзией». Говорят, в 1955-м поэт даже проходил участником
диверсионной организации работников искусств (вымышленной), наряду с
Мейерхольдом и Бабелем. Однако его до сих пор не трогали. К тому времени
он постоянно жил на большой даче в Переделкине, вдали от Москвы и
Кремля.
По сути, Пастернак сочинял «Живаго» всю жизнь — такие вещи, как
«Аппелесова черта», «Письма из Тулы», «Детство Люверс» и многое другое
были попытками создать роман. Пастернак постоянно обещал, что вот из
этого куска он разовьёт крупное произведение: «В области слова я более
всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение
относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия
мне представляется большим литературным этюдником».
А ещё проза — это примирение воздушного и земного Пастернака.
Роман занял десять лет. Параллельно шла работа над переводами трагедий
Шекспира, «Фауста» Гёте, поэтов Грузии. Писались и стихи — совсем
другие, скажем так, более прозаические, близкие к классической русской
поэзии, рассудительности, народничеству, славянофильству. Он стал
говорить с читателем так, чтобы «всем было понятно»:
Всё нынешней весной особое,
Живее воробьёв шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.
«Живаго» даже был предложен Гослитиздату и журналу «Новый мир» — сам
Пастернак указывал на то, что «роман был отдан в наши редакции в период
печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных
условий». Казалось, сейчас можно сказать многое, что не было высказано
ранее — и потому, что не хватало времени. И потому, что нельзя было.
Журнал отказался — якобы из-за непонимания автором роли Октябрьской
революции и участия в ней интеллигенции. С издательством дела тоже шли
ни шатко ни валко. Роман вышел в Италии.
Отравленный Россией
И если вы не ставите цель изучить творчество Пастернака, но понять его
самого, романа может быть и достаточно. Потери, разочарования, огромная
Россия, тихая смерть в трамвае, когда другие уходят вперёд, к репрессиям
и войне, — это не просто разговор писателя с собой, это диагноз всей
интеллигенции, которая то пыталась стать пролетариатом, то замыкалась в
себе, то строила воздушные баррикады. Долгая исповедь, написанная языком
беллетристики и поэзии. Человека и поэта.
Почему Пастернаку так везло в жизни? Он прожил относительно спокойно,
его не вызывали на допросы в КГБ, не отбирали жильё, разрешали
зарабатывать литературой, печататься… Наверное, людям, которые работали и
жили «в духе времени», только к концу его жизни стало понятно,
насколько иным он был. Или поэту просто больше позволялось, чем
писателю? Нет, просто у него был очень сильный инстинкт самосохранения.
Часто входивший в противоречие со стихией, которой он был одержим.
Роман опередил своё время, и эта победа стихии над самосохранением
стоила Пастернаку жизни. «Живаго» превратился — стараниями советской и
западной пропаганды — в политическое произведение. И Нобелевская премия,
на которую, в общем-то, Пастернака выдвигали уже давно (ежегодно с 1946
по 1950 год, в 1953 и 1957 году), связывалась исключительно с этим
текстом.
Казалось бы, вот наступила гармония в его душе, прими, Россия! Но
непонимание, отторжение романа, в котором нет максимализма (как можно
было бы подумать, изучив «Живаго» только по письмам трудящихся,
поступавших в газеты во время травли писателя), безусловно, ослабило
его. В 1960 году он умер от рака лёгких.
Какое место занимает Пастернак в российской истории сегодня? Он может
тебе в глаза сказать вещи, которые ты сам не мог расковырять настырной
ложкой бессонницы. Пастернак — это антибиотик, который впитал все
горести и радости переменчивой России. И, не стесняясь, показал всю
антигероическую сущность писателя, поэта, публициста. Мы постоянно
делаем из творцов идолов, не понимая, что они болеют теми же болезнями,
что и люди, которые не написали в жизни ни строчки. Просто они находят
лекарство и дают его нам — в виде своих произведений.
Принимать следует осторожно. И ни в коем случае не уговаривать себя читать через силу.