Никто не любил его. Ложь и распущенность в сумрачных комнатах палили его голову. Голубой шорох женских одежд обращал его в колонну, а в притолоке стоял ночной силуэт матери. К его изголовью льнули, высились тени зла. О, ваши ночи и звёзды. По вечерам ходил он с калекой в горы; на ледяной вершиле лежал розоватый отблеск вечерней зари, а его сердце тихо позванивало в сумерке. Тяжко нависали бурестойкие ели над ними, и красный егерь выходил из лесу. Только наступала ночь, хрустально раскалывалось сердце его и мрак бил его по лбу. Под лысыми дубами ледяными руками задушил он дикую кошку. Стеная, одесную явился белый силуэт ангела, и выросла в темноте тень калеки. Он же поднял камень и бросил в того-- тот ,воя, бежал, и со вздохами обратился в тени древесные кроткий лик ангела. Долго лежал он на каменистой пашне и ,дивясь, видел златой шатёр звёзд. Нетопырями гонимый, метнулся он назад в темноту. Бездыханный, ступил он в разрушенный дом. Во дворе пил он, дикий зверь, воду голубую родника, пока его не пробрало холодом. В лихорадке сидел он на ледяной лестнице, неистово заклиная Бога, чтоб тот умер. О, серый лик страха, когда он воздел круглые глаза над перерезанным горлом голубки. Скользя по чужой лестнице, встретил он девушку-еврейку, и ухватил он её за чёрные волосы, и взял её рот. Враждебное следовало за ним мрачным проулкам, а его уши драл железный лязг. У осенних стен следовал он, мальчик с клироса, за молчащим священником; под иссохшими деревьями пьяно вдыхал он скарлатину (scharlachrot-- багряный, но не "багрец"?--прим.перев.) того почтенного облаченья. О, захудалая пластина солнца. Сладкие мучения раздирали плоть его. В одном заброшенном сквозном подъезде явился ему, замершему пред отбросами, собственный кровоточащий образ. Он пуще любил возносящие каменные творенья: башню, что адской гримасой ночами штурмует синее звёздное небо; хладный гроб, коим ограждено огненное сердце человека. Увы невыразимой вине, возвещённой им. Вот когда он, пылающий, размышляя, шёл под лысыми деревьями вдоль течения осенней реки, явился во власянице ему пылающий демон, сестра. Когда они просыпались, гасли звёзды у глав их. О, проклятые родовые связи. Только в запятнанных комнатах завершена чья-то судьбя, ступает плесень наводящими шагами в дом смерть. О, пусть бы вовне весна была, а во цвете дерева милая птица пела. Но серо иссыхает скудная зелень под окнами ночного, и оно замышляет добавку зла кровоточащим сердцам. О, оно-- смеркающимся весенним тропам размышляющего. Праведно радуют его цветущая изгородь, молодая нива поселянина и поющий птах, божья кроткая тварь, вечерний звон и чу`дная общность людская. Да запамятает он свой крест и тернии. Вольно зелен ручей, гле серебряно странствует нога, а вещее древо шумит над его помрачённой главой.И вот, возносит он немощной рукой змею, а в огненных слёзах плавится его сердце. Возвышены молчанье леса, темнота с прозеленью, и мшистое зверьё, вспархивающее, когда ночь. О, дрожь, когда каждый знает свой грех, идёт своей тернистой тропой. И вот, нашёл он в терновом кусте белый образ дитя, кровоточащей на плащ своего жениха. Он же застыл, немо погребённый во сталенеющие волосы свои, и страдающий пред нею. О, лучезарные ангелы, разметаемые пурпунеым ветром ночи. Ночь напролёт обитал он во хрустальной норе, и проказа серебряно высыпала на его челе. Тенью шёл он окольной тропой вниз под осенними звёздами. Падал снег, и синяя тьма полнила дом. Слепо звенел суровый голос отца, отягощал серость. Увы согбённым явлениям дам. Одеревенелые руки роняли плоды и орудия ужасом пронзённому поколению.Волк терзал первенца, и сестры бежали в тёмные сады к костлявым старикам. Помрачённый провидец пел тем у дряхлых стен, и глас его жадно глотал божий ветер. О, сладострастие смерти. О, дети тёмного поколения. Серебряно мерцают злые цветы крови на тех челах, хладная луна -- в их смятых глазах. О, ночующий; о, проклятый.  

Старый бандеровец  остался героем вопреки биографам, он умер в сортире от инфаркта миокарда, зато в молодости было  утопил комиссара в выгребной яме на Волыни, в чём ни разу не раскаялся. Поэтому, справляя большую нужду на людях, он незаметно для себя нервничал с каждым годом всё пуще. Дух старика в унитазе made in PRC на Луцком вокзале глотает мобилки поляков, притом всасывает молодые кисти рук, зато пара хмурых глаз водяного резуна лечит геморрои. 

Неведома нам легендарная глава, где яблоки глазные зрели. Правда, лишь торс его пылает канделябром полупогашенным,-- и вся молва о нём одном,-- иначе б верх груди померк, а чресел мановенье не улыбалось бы посереди опоры статуи, презрев крепленье. Иначе б этот каменный обрубок, служил опорой, парой плеч негрубых и не мерцал бы шкурой хищной рыси, не вырывался б из своих кордонов звезде подобен, ибо занял выси, низинам виден. Суть важней законов. перевод с немецкого Терджимана Кырымлы  Archaischer Torso Apollos Wir kannten nicht sein unerhoertes Haupt, darin die Augenaepfel reiften. Aber sein Torso glueht noch wie ein Kandelaber, in dem sein schauen, nur zurueckgeschraubt, sich haellt und glaenzt, sonst koennte nicht der Bug der Brust dich blenden und im leisen Drehen der Lenden koennte nicht ein Laecheln gehen an jener Mitte, die die Zeugung trug. Sonst stuende dieser Stein entstellt und kurz unter der Schultern durchsichtigem Sturz und flimmerte nicht so wie Raubtierfelle, und braeche nicht aus allen seinen Raendern aus wie ein Stern, denn da ist keine Stelle die dich nicht sieht. Du musst dein Leben aendern. R.M. Rilke

Сколь люба мне година смерти дня, пожар лучей в немом покое моря: и мёды грёз грядущего садня`т, и взор былого путь к сознанью то`рят. Тоскую я, следя лучей игру вдоль глади волн до Златожара-града, покой вдали влечёт больную грудь, а думы пишут остров Эльдорадо. перевод с английского Терджимана Кырымлы  Cм. перевод Андрея Пустогарова (http://www.stihi.ru/2008/05/17/1337), мне он не понравился, --прим.Т.К.  How dear to me the hour when daylight dies, And sunbeams melt along the silent sea, For then sweet dreams of other days arise And memory breathes her vesper sigh to thee. And, as I watch the line of light that plays Along the smooth wave tow'rd the burning west, I long to tread that golden path of rays, And think 'twould lead to some bright isle of rest. Thomas Moore (1776 – 1852)

Струится канитель; красив поток: то ль вторит рябь полётам и паденью капризных бризов, каждый завиток вразброс жемчужен, вторящий смятенью в глазах прохожих, пролетит чуток, одарит брызгами внахлёст соседний. Гляди, где круговерти скок, бубенчик наперстянки бедный полуудушен кру`гом лунок милых; то ль эльфик лазал в ра`кушке сырой, дабы сиесту переспать, а ветер его баюкал; ибо солнца зной до шёлков глубоких искони не тронет; спасу его, не то мой эльф утонет. перевод с английского Терджимана Кырымлы  на фото-- цветок наперстянки,-- прим.перев. A Rivulet It is a lovely stream; its wavelets purl As if they echoed to the fall and rise Of the capricious breeze; each upward curl That splashes pearl, mirrors the fairy eyes Of viewless passer, and the billows hurl Their sparkles on her lap, as over she flies. And see, where onward whirls, within a ring Of smoothest dimples, a dark foxglove bell Half stifled by the gush encircling; Perchance some tiny sprite crawled to that shell To sleep away the noon, and winds did swing Him into rest; for the warm sun was well Shaded off by the long and silky down; So I will save it, lest the elf should drown. Thomas Lovell Beddoes

Круты это Трупы. С них заживо содрана кожа. Городам смерть-- пребудьте вы, музеи и церкви. Чтоб не выделяться, я опустил уголки улыбки, я научился старательно принюхиваться. В сердце Батурина жируют козы,  он наша столица, бывшая. Скелеты, черепа... Пчела проще любого быдла: ухода меньше, взятка слаще. Бортник одинок и свят. Скотнику приходится попотеть, особенно-- с молодыми; ульи, они отрада старых инвалидов. Божок смерти гОпнотизирует ещё живых. Чигирин, Чингисхан пили опий, пилили предателей. 

Артур Саймонс "Impression" ................................................... М. К. Чернь шёлка, розовый корсет, блиставший в золочённом жаре хрустальных люстр в румянах и росе, и тот парик, что лоб несносно парил, и пафосные очи те; но лондонские рампы знают: улыбка совлекает тень с них, так, улыбочка простая. Вовне мрачны колокола, воскресный Лондон тихо замер; но чу? вразмах чьи два крыла в злачённой розе чу`дных зарев? вольный перевод с английского Терджимана Кырымлы 

Impression To M. C. The pink and black of silk and lace, Flushed in the rosy-golden glow Of lamplight on her lifted face; Powder and wig, and pink and lace, And those pathetic eyes of hers; But all the London footlights know The little plaintive smile that stirs The shadow in those eyes of hers. Outside, the dreary church-bell tolled, The London Sunday faded slow; Ah, what is this? what wings unfold In this miraculous rose of gold? Arthur Symons

Уж умер день. А лес волшебен был, цвели под папоротью цикламены, зарилась сосен высь, меж них ходил звон-ветер, пахло вскрытой веной тебя в дорогу нашу сон сморил, я шёпотом ласкал напевным: тогда твоё сердечко пробурил росток белейшей лилии,-- наверно, я семечко нарочно уронил.

Был красен вечер, что твои уста-- мои в них губы впились сладострастно, а тот огонь, что нас тотчас достал, лизал одежд завистливые снасти... День умер, лес шумел-- и перестал. Для нас воскрес Спаситель, а напа`сти нужды и зависти день мёртвый смял. Луна великая--к нам в хо`лмы, Счастье с ладьи лилейной вышло на причал. перевод с немецкого Терджимана Кырымлы 

Schon starb der Tag... Schon starb der Tag. Der Wald war zauberhaft, und unter Farnen bluteten Ziklamen, die hohen Tannen gluehten, Schaft bei Schaft, es war ein Wind, - und schwere Duefte kamen. Du warst von unserm weiten Weg erschlafft, ich sagte leise deinen suessen Namen: Da bohrte sich mit wonnewilder Kraft Aus deines Herzens weissem Liliensamen die Feurlilie der Leidenschaft. Rot war der Abend- und dein Mund so rot, wie meine Lippen sehnsuchtheiss ihn fanden, und jene Flamme, die uns jaeh durchloht, sie leckte an den neidischen Gewanden... Der Wald war stille, und der Tag war tot. Uns aber war der Heiland auferstanden, und mit dem Tage starben Neid und Not. Der Mond kam gross an unsern Huegeln landen, und leise stieg das Glueck aus weissem Boot. R.M.Rilke

Артур Саймонс, "Макияж" Румянца шарм на щёках, их не трожь, белила-жемчуга, а возле глаз-- блестящ и тёмен Индостана газ; плывущий аромат, сулящий ложь: душистый будуар и ночь в тенетах альковов, занавешенных от света, нежнейших, цвета сливок или роз, устроенных что цвет Аврорин; её летящих цветотеней рознь подобна той, апрельской своре, когда туманов отслезилась тень, и переменой грозен полуде`нь. перевод с английского Терджимана Кырымлы  Maquillage The charm of rouge on fragile cheeks, Pearl-powder, and, about the eyes, The dark and lustrous Eastern dyes; The floating odour that bespeaks A scented boudoir and the doubtful night Of alcoves curtained close against the light Gracile and creamy white and rose, Complexioned like the flower of dawn, Her fleeting colours are as those That, from an April sky withdrawn, Fade in a fragrant mist of tears away When weeping noon leads on the altered day. Arthur Symons

Артур Саймонс "Хороша" Белянка, плоть от лилий взросла под льдистою луной, столь милый экстаз твой, тихой белизной он пал, метелью лилий. Невинности твоей открытье, трудни волнистое боренье, сокрытье, под обморок сирени**, белее белого открытье, она --постель из лилий, чей пост ревниво строг, бразилий роскошества полок..., но ох! невинность лилий! перевод с английского Терджимана Кырымлы  Morbidezza* White girl, your flesh is lilies Grown 'neath a frozen moon, So still is The rapture of your swoon Of whiteness, snow or lilies. The virginal revealment, Your bosom's wavering slope, Concealment, 'Neath fainting heliotrope, Of whitest white's revealment, Is like a bed of lilies, A jealous-guarded row, Whose will is Simply chaste dreams:--but oh, The alluring scent of lilies! Arthur Symons * Mor`bi`dez?za 1. (Fine Arts) Delicacy or softness in the representation of flesh. 2. (Mus.) A term used as a direction in execution, signifying, with extreme delicacy. ** В тексте-- гелиотроп, он похож на сирень,-- прим.перев.