Чтобы понять сакральный смысл этого слова, мы должны мыслить не только категориями падшего человека нашей гуманистической цивилизации, но, «согласно психологии нашего второго рождения», по выражению отца Константина Галериу, современного румынского богослова.

Будучи людьми, мы рождены во плоти, но, будучи христианами, мы возрождены в Духе (Ин.3:6). Между тем мир, та интеллектуальная и социальная среда, в которой мы живем, так часто оказывает на нас влияние, что мы продолжаем думать и действовать как ветхий человек, согласно «мудрости мира сего».

«Жить, чтобы умереть» или «умереть, чтобы жить»? Такова конечная дилемма, стоящая перед нами, перед каждым из нас, а также перед всем человечеством. Христианский путь определённо выбирает вторую часть этой альтернативы: умереть на время, чтобы жить в вечности. «То, что обязательно, — говорит святитель Василий, — делай добровольно. Не береги свою жизнь, потеря которой неизбежна». Эта смерть должна быть понята в христианской перспективе упования: речь идет не о том, чтобы умереть ради смерти, но чтобы умереть ради жизни. Упование придаёт смерти, как и всякой христианской аскезе, знак в высшей степени позитивный. Свет упования, непоколебимого доверия Богу, блистает даже в самой глубокой ночи, которая нас окружает со всех сторон. Мы находимся в Женеве; если я не ошибаюсь, девиз этого города Post Tenebras Lux («после тьмы — свет»). Вот прекрасное свидетельство упования. Если бы я должен был интерпретировать этот девиз, я дал бы ему два объяснения. В первом, более материальном смысле он означает следующее: «Сейчас ночь, и жизнь трудна, но будьте терпеливы: скоро наступит утро, будет день и жизнь станет легче». Во втором, духовном смысле он учит: «Чтобы достигнуть истинного света, сначала надо пройти сквозь мрак, через отказ от ложного света». В этом втором смысле идет речь о предписании добровольного вхождения во мрак как условия, без которого невозможно достигнуть истинного Света, Света Божественного и вечного.

Мы должны стараться развивать в себе ту духовную восприимчивость, которая одна лишь позволит нам воспринимать реальности духовного мира, чтобы получить духовное сердце, духовный разум, духовное зрение и, наконец, духовный язык. И тогда то, что было таинственным и непостижимым, станет ясным, перестанет возмущать наш ум и быть препятствием на нашем пути.

Силуана Афонский

Тане что-то не спалось. Потолок разглядывать надоело. Одеяло сползало, как будто назло. И даже любимая подушка кололась. Таня повернулась на правый бок, потом — на левый. «Все бока отлежала» — подумала она. И вспомнилась ей та самая жирная двойка, которая красовалась в дневнике, прямо под пятёркой по литературе. «Я не врала маме, — рассуждала она в который раз, — я просто сказала о пятёрке, а о двойке не сказала... Вот если бы мама спросила меня, не получила ли я двойку, и я сказала бы „нет“, то это было бы враньё». Тут подушка впилась ей в щеку, и Таня ударила её кулаком: — Вот тебе! Но в конце концов ей стало так плохо, что она спустила ноги, пошлёпала босиком в комнату родителей и легонько толкнула спящую маму в плечо: — Мама! — Что ты не спишь, Танюша? — мама совсем не сердилась. — Мне плохо вот здесь! — и Таня показал в самую середину груди. Мама внимательно посмотрела на дочь и спросила: — Почему же тебе плохо? — Я не сказала тебе про двойку, которая под пятёркой. — Ну, вот теперь и сказала, иди спать. — А что у меня болело вот здесь? — спросила Танюшка, прижимая кулачок к груди. — Там живёт совесть, — ответила мама, — в маленьком домике, который называется сердцем, — она-то и не давала тебе уснуть. А теперь ты сразу заснёшь, вот увидишь, — и она потрепала Таню по щеке и поцеловала. Танюшка пропрыгала полкоридора на левой ноге, полкоридора — на правой, плюхнулась в мягкую кровать, обняла свою любимую подушку и прижалась к ней щекой. Потом от радости поджала колени к животу и улыбнулась самой радостной в мире улыбкой — от уха до уха.

Так, улыбаясь, она и заснула.

Марина Алёшина

      

       "Звезды, сиявшие в Вифлеемскую ночь, и ныне над нами".

                                                                                                    Святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский.

"Кто весть от человек, яже суть в человеце, точию дух человека, живущий в нем?" (1Кор.2:11). Один только Испытующий сердца и утробы ведает все тайны внутреннего человека.

В послании к Ефесянам св. ап. Павел советует молиться духом: "Всякою (сказал он) молитвою и молением молящеся на всяко время духом" (Ефес.6:18). Тот же апостол в послании к Коринфянам говорит: "Дух мой молится, а ум мой без плода есть" (1Кор.14:14). Как же это бывает, что человек молится духом, а ум его остается бесплоден?

Слово "дух" в Cвятом Писании разумеется в человеке различно. Иногда оно полагается вместо дыхания, иногда вместо самой души, иногда вместо какого-либо желания и намерения, как доброго, так и злого, а также вместо какой-либо добродетели или недобродетели, как-то: дух смирения, дух любви, дух милосердия, и противоположное им: дух гордыни, дух ненависти, дух сребролюбия и прочее. Иногда же слово "дух" полагается вместо какого-либо дарования Святого Духа, как, например, дух премудрости, дух разума, дух прозорливства и прочее, а иногда и вместо самого ума, как пишется у того же; апостола: "Обновляйтеся, - говорит он, - духом ума вашего" (Ефес.4:23).

Когда апостол советует ефесянам молиться духом, то здесь вместо духа он полагает сам ум, который должен молящийся человек устремить к Богу. Когда же, пиша коринфянам, он говорит о духе молящемся и об уме, пребывающем бесплодным, то в данном месте он полагает дух вместо голоса и дыхания человеческого, как бы говоря к ним: какая вам польза, коринфяне, если вы молитесь только голосом вашего дыхания, а ум ваш не внемлет молитве, но мечтает о чем-то ином? Какая польза говорить языком много, а умом не внимать тому, что говорится, если бы даже и тьмы слов языком произнес ты, о человек! Какая польза от того, если бы всей гортанью, на сколько позволит дыхание твое, воспоешь, а ум твой не предстоит Богу и не видит Его, но уклоняется помышлениями в иное место? Такая молитва не принесет тебе никакой пользы, не будет услышана Богом и останется бесплодной. Хорошо рассудил и св. Киприан, говоря: "Как ты хочешь быть услышанным Богом, когда и сам себя не слышишь? Хочешь, чтобы Бог помнил о тебе, когда ты молишься, а сам о себе не помнишь?" Апостол дает коринфянам, а вместе и всем нам, себя в пример, говоря: "Помолюся духом, помолюся же и умом; воспою духом, воспою же и умом" (1Кор.14:15). Когда, говорит он этим, я молюсь языком и голосом, происходящим от моего дыхания, то должен молиться и умом.

игумен Валаамскигумен Валаамского монастыря ХАРИТОН

В отличие от ученого, мистик не исследует тайну бытия. Он ее переживает. Тайна спасения не была интеллектуально «выведена» Лютером из их работ предшествующих богословов. В соответствии с его собственным описанием, эта тайна была пережита в мистическом озарении. К сожалению, схоластический интеллектуализм почти похоронил мистический элемент веры Лютера. Но хотя опыт Лютера был в значительной степени обескровлен и отчужден от современного человека, он не был совершенно утрачен. Посмотрим вокруг: нас окружает множество людей, которых Сам Господь призывает к Евангелию. Эти люди были бы рады верить в то, во что верим мы. Но они испытывают к этому препятствия. Нередко те, кто приходят в церковь осознанно, понимают, что вера отличается от идеологии. Чувствовать истину сердцем - не то же самое, что избирать ее интеллектуально. Лютеранство официальных вероисповедных документов, то есть идеологическое лютеранство, не находится в противоречии с лютеранством богослужения, молитвы и Таинств, с лютеранством духовного парения. Но подменить мистическое лютеранство идеологическим просто невозможно. Поэтому мы не менее наших иноземных братьев и сестер нуждаемся в новом открытии лютеровской мистики и лютеровского мистического богословия. Странствие души Реформатора может пробудить интерес к нашему собственному опыту.

Опасности, которые сегодня несет мистицизм, не отличаются от тех, которые присутствовали на исходе Средних веков. Но вне нерационального опыта веры, как и ее рационального осмысления, церковь не может существовать - так же как жизнь разума невозможна без участия сердца. Мистическое богословие Лютера может преподать нам важные уроки и устранить многие препятствия в живом общении с Богом.

пастор Дмитрий Зенченко 

Книга рассказов Юрия Казакова «Старый дом» издана в серии «Современная православная проза»; на титульном листе стоит благословение Святейшего Патриарха Алексия II. Почему так?.. Писатель Казаков умер в 1982 году, и никаких сведений о приверженности этого писателя Церкви вроде бы нет... 

«Пахло галочьим пометом и сухим деревом, было темно, но чем выше, тем становилось светлее и воздух чище. Наконец Агеев выбрался на площадку колокольни. Сердце его слегка замирало, ноги ослабли от ощущения высоты. Сперва он увидел небо в пролеты, когда выбирался из люка на площадку — небо наверху, с редкими пушистыми облачками, с первыми крупными звездами, со светом в глубине, с синими лучами давно затаившегося солнца. Когда же он взглянул вниз, то увидел другое небо, такое же громадное и светлое, как верхнее: неизмеримая масса воды вокруг, до самого горизонта, во все стороны, сияла отраженным светом и островки на ней были как облака. Агеев как сел на перила, обхватив рукой столбик, так больше и не шевельнулся до темноты...

— Где ты был вечером? — спросила Вика.

— Там,— неопределенно махнул рукой Агеев,— наверху. У Бога».

Рассказ Юрия Казакова «Адам и Ева» — о человеке, который понимает, что гибнет. Погибает, погружаясь в беспросветную тоску, нелюбовь, озлобление, презрение к людям, фальшь и неизбежное пьянство. Хочет ли он спастись, верит ли хоть сколько-нибудь в спасение?.. 

Вот он идет вверх — по древней скрипучей лестнице, на колокольню заброшенного храма на маленьком северном острове. Вот он там, наверху — у Того, Кто ничему в его жизни не равен и ни к чему в ней не сводим. А вот он идет по той же лестнице вниз. Небо вздыхает светом, начинается северное сияние, художник видит храм на его фоне. Что-то меняется. Душа пытается очнуться, обрести силы, но не может. Не хватает главного — любви. Это, как мне представляется, мысль автора. Я бы сказала больше — не хватает веры. Слово «Бог» в доперестроечных изданиях Казакова писали со строчной буквы. 

Герой рассказа «Долгие крики» — заядлый охотник, так же, как и сам автор. Мечта поохотиться на токующих глухарей приводит его в северную лесную глушь, на место разрушенного монастыря. И ему уже не до добычи. Он пытается, но не может разгадать овладевшее им чувство. Вся его прежняя жизнь отходит куда-то далеко, от вчерашнего дня отделяет, кажется, вечность.

«Поворотясь, я... глядел на место, где некогда стояла обитель, на темные четырехугольники во мху, на какие-то трухлявые кучи, ровные грядки розовых валунов. Какая стена кипрея, заглушает, наверное, все это летом! Потом опять стал я бродить глазами по озеру... Как, должно быть, прекрасно, возвышенно становилось на сердце богомольца, когда после утомительного пути тропа выводила его к Долгим Крикам (прозвание места, на котором приходилось подолгу кричать через озеро, вызывая перевозчика.— М.Б.), он видел опрокинутые в озеро кельи обители, колоколенку, слышал ее звон, крестился и думал: «Привел Бог!» Святыня...

Хотя — какая же это святыня?..» 

Сердце у человека умней сознания. Сознание располагает общеупотребительными обрывочными сведениями: жизнь монахов на самом деле вовсе не была святой, да, конечно, были и отшельники-аскеты, они «жили в смрадных пещерах», но зачем это — «даже если думать о Боге?». 

А сердце свободно от всяких внушений. Оно видит истину. Вопреки неверию — «я все оглядывался на то место, где так долго стояла обитель, все не оставляло меня видение сизых рубленых ее келий с окошечками, чудесной ее церковки, все слышался мне такой живой в этой пустыне колокольный звон...».

Действие рассказа «В тумане» тоже происходит на охоте: меж двумя товарищами возникает неожиданная дискуссия о счастье. Для одного из них счастье — это добыча, подстреленная утка. Другой вдруг понимает, что счастье — это не удача, не успех. Его причина не во внешнем мире, оно кроется в самом человеке, причем в таких его глубинах, в которых все — не так, как здесь, на поверхности: «...в самую глухую минуту, в самое беспросветье — вдруг блеснет, и забьется сердце, и долго потом вспоминаешь этот день». 

А знаете ли вы, кто такие кабиасы? «Попадете к ним в лапы — тогда и узнаете, кто они такие»,— так ответил бы на этот вопрос герой рассказа «Кабиасы» колхозный сторож Матвей. Завклубом Жуков, молодой и горячий комсомолец, узнав, что Матвей распространяет по деревне реакционные мистические слухи о кабиасах, сразу делает самокритичный вывод: «Плохо у меня с атеистической пропагандой поставлено, вот что». Но затем комсомольцу приходится возвращаться к себе домой ночью через лес. И там, на лесной дороге, его закономерно подстерегают кабиасы. «Перекреститься надо,— думал Жуков, чувствуя, как пытаются сзади схватить его холодными пальцами.— Господи, в руки Твои...». Рассказ помогает понять нечто важное. Естественное, в любого человека с неизбежностью вложенное религиозное чувство в условиях искусственного ослепления вырождается в бесконечные страхи, неподвластные сознанию: вот почему иной убежденный атеист ни за что не пойдет ночью через кладбище, а верующий, православный человек пойдет совершенно спокойно. Ночной страх, овладевающий вполне сознательным, казалось бы, комсомольцем, демонстрирует ему всю шаткость его мировоззренческих устоев. Он не склонен об этом задумываться, он молод, здоров, влюблен, и вот ему уже смешны его ночные страхи. Но вопрос-то остается... 

Потомственный москвич, выросший на Арбате и получивший музыкальное образование, Юрий Павлович Казаков пешком исходил весь русский Север, все рыбацкое Поморье. Что он увидел в тамошних людях, столь непохожих на москвичей? Старую правду, извечную мудрость, пережившую все катаклизмы эпохи, однако же обреченную угаснуть вместе со своими последними носителями. Исконную русскую талантливость, еще не окончательно выродившуюся, еще живущую, подобно роднику под землей, еще вырывающуюся время от времени на поверхность — но тоже, судя по всему, обреченную. 

Невозможно забыть пьяницу Егора — героя рассказа «Трали-вали». Автор говорит о нем и о его беспутной жизни без всякой пощады. Но вот очередные гости уговорили Егора спеть: «И при первых же звуках его голоса мгновенно смолкают разговоры — непонятно, с испугом все смотрят на него! Не частушки поет он и не современные песни, хотя все их знает и постоянно мурлычет. Поет он на старинный русский манер, врастяжку, как бы неохотно, как бы хрипловато, как, слышал он в детстве, певали старики. Поет песню старую, долгую... столько силы и пронзительности в его тихом голосе, столько настоящего русского, будто бы древне-былинного, что через минуту забыто все — грубость и глупость Егора, его пьянство и хвастовство...»

Егор молод, а Марфа, героиня рассказа «Поморка», очень стара. Она праведница и великая труженица. В ее огромной двухэтажной избе (кто был на русском Севере, тот видел такие избы) белые полы пахнут мылом и березовым веником. На стене среди колхозных почетных грамот висит старинная раскольничья икона в серебряном окладе. И в облике самой Марфы проступают черты иконы, а лучше сказать — северной храмовой деревянной скульптуры. Автор, наблюдающий за Марфой, видит: «Какая-то торжественная перемена происходит у ней глубоко в душе. И эту перемену она воспринимает как знак, как предзнаменование скорой смерти. Все чаще снятся муж, мать, отец, умершие дети. И я вижу, как лазит она в сундук, разглядывает свое смертное: чистую рубаху, уже пожелтевшую и пропахшую деревом сундука, просторный белый саван, платье, расшитое покрывало... Она рассматривает, перекладывает, расправляет все это — чуждое и страшное человеку — с той же споростью и пристальностью, как и всякую другую необходимую в хозяйстве вещь». Смерть как торжество, как венец, как долгожданная встреча с ушедшими ранее близкими — легко ли это понять современному человеку?

Современниками Казакова были так называемые писатели-деревенщики; примечательны они, конечно, не тем, что происходили из деревни, а тем, что их проза разом отодвинула все догмы «социалистического реализма» и вздохнула, наконец, свободно — но как же горько! И так же горько вздохнула проза москвича Казакова, и они совершенно неслучайно перекликнулись в тот исторический момент. 

Проза Юрия Казакова религиозна насквозь, только Создатель в ней присутствует — неузнанным, неназванным, а если названным, то — с маленькой буквы. Рука, отчаянно протянутая в плотный осенний туман. Надежда найти пристанище — в мире холодном и бесприютном. Интонации Псалмопевца: «А теперь вот и земля черна, и все умерло, и свет ушел, и как хочется взмолиться: не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому!» (рассказ «Свечечка»).

Проза Казакова духовна и потому целительна. Книжка «Старый дом» оказалась в моих руках совершенно непредвиденно — в довольно-таки муторный период моей жизни: из-за навалившихся проблем и конфликтов я не видела ни Великого поста (хотя продолжала его соблюдать — на одном сухом чувстве долга), ни Вербного воскресенья, ни надвигавшейся Страстной седмицы, ни даже просто весны. Читая Казакова, я понемногу ожила. Снова услышала птичий гомон, вдохнула запах клейких веточек тополя, почувствовала вкус просфоры. Ощутила необратимость земного времени, краткость здешней жизни и безмерность вечности.

Из предисловия, написанного священником Ярославом Шиповым, я узнала, что Юрий Казаков был знаком с архимандритом Кириллом (Павловым) и что отец Кирилл освятил дом писателя в Абрамцеве, тот самый «Старый дом». 

На первых страницах некоторых рукописей Юрия Павловича остались краткие обращения к Богу — просьбы о помощи. 

«Вспомнилось мне, как плыл я однажды по Волге, и сколько ни плыл — все показывались на горизонте, и проходили мимо, и скрывались за другим горизонтом колокольни церквей по высоким берегам, и как вообразилась мне тогда минута, когда все церкви, сколько их было на всей реке, начинают звонить одновременно в какой-нибудь праздник, как звук колоколов летит по воде от одной церкви до другой — и вся великая река из конца в конец звучит как огромная дивная струна, протянутая через всю Россию». 

Учтите — это написано в СССР не позднее 1972 года.
Марина Бирюкова

Что такое — человек? На этот вопрос отвечает человекам Апостол: Вы есте церкви Бога Жива, якоже рече Бог: яко вселюся в них, и похожду, и буду им Бог, и тии будут Мне людие (2 Кор. 6, 16). Священное Писание называет всякого вообще человека домом, обителью, сосудом. Тот человек, который не захочет быть домом Божиим, сосудом Божественной благодати, соделывается домом и сосудом греха и сатаны. Егда нечистый дух, — сказал Спаситель, — изыдет от человека, преходит сквозе безводная места, ища покоя, и не обретает. Тогда речет: возвращуся в дом мой, отнюдуже изыдох: и пришед обрящет празден, пометен и украшен. Тогда идет и поймет с собою седмъ иных духов лютейших себе, и вшедше живут ту: и будут последняя человеку тому горша первых[1]. Человек не может не быть тем, чем он создан: он не может не быть домом, не быть жилищем, не быть сосудом. Не дано ему пребывать единственно с самим собою, вне общения: это ему неестественно. Он может быть с самим собою только при посредстве Божественной благодати, в присутствии ее, при действии ее: без нее он делается чуждым самому себе и подчиняется невольно преобладанию падших духов за произвольное устранение из себя благодати, за попрание цели Творца. Апостол, благоговейно созерцая свободу, которую Бог предоставил человекам преуспевать как в добре, так и во зле во время всей земной жизни, говорит: Яко камение живо зиждитеся в храм духовен, святительство свято, возносити жертвы духовны, благоприятны Богови Иисус Христом, в велицем дому мира не точию сосуди злати и сребряни суть, но и древяни и глиняни, и ови убо в честь, ови же не в честь. Аще убо кто очистит себе от сих, будет сосуд в честь, освящен и благопотребен Владыце (1 Пет. 2, 5; 2 Тим. 2, 20, 21). Дана свобода, но воля Божия пребывает неизменною: Сия есть воля Божия — святость ваша, хранити себе самех от блуда, и ведети комуждо от вас свой сосуд стяжавати во святыни и чести, а не в страсти похотней, якоже и языцы, не ведящии Бога. Не призва бо нас Бог на нечистоту, но во святость. Темже убо отметаяй, не человека отметает, но Бога, давшаго Духа Своего Святого в нас (1 Сол. 4, 3—8). Соделывается человек сосудом и жилищем Божиим посредством христианства; устраивается и украшается жилище действием Святаго Духа: вы созидаетеся, — говорит Апостол, — в жилище Божие Духом (Еф. 2, 22). Вожделенно для человека удовлетворение Божественной цели! Вожделенно для человека достижение достоинства, предоставленного ему Богом! Достоинство это при сотворении человека было даром Божиим; потерянное падением, оно по искуплении опять соделалось даром Божиим. Преклоняю колена моя, — пишет святой Павел к Ефесенам, — ко Отцу Господа нашего Иисуса Христа, да даст вам по богатству славы Своея, силою утвердитися Духом Его во внутреннем человеце, вселитися Христу верою в сердца ваша (Еф. 3, 14, 16, 17). Достоинство даровано и законоположено Богом: отвержение достоинства влечет за собою вечную погибель. Будите во Мне и Аз в вас, — сказал Спаситель всем ученикам Своим — христианам. — Якоже розга не может плода сотворити о себе (сама собою), аще не будет на лозе: таю и вы, аще во Мне не пребудете. Аз семь лоза, вы же рождие, и иже будет во Мне, и Аз в нем, той сотворит плод мног: яко без Мене не можете творити ничесоже. Аще кто во Мне не пребудет, извержется вон, якоже розга, и изсышет, и собирают ю, и во огнь влагают, и сгорает (Ин. 15, 4—6). Аще кто любит Мя, слово Мое соблюдет, и Отец Мой возлюбит его, и к нему приидем, и обитель у него сотворим (Ин. 14, 23). Соделались храмами Божества все избранники Божии, как говорит о себе святой Апостол Павел: Живет во мне Христос (Гал. 2,20). Неудовлетворивших Божественному назначению он называет не тем, чем они должны быть. Или не знаете себе, — говорит он, — яко Иисус Христос в вас есть? Разве точию чим неискусни есте, то есть (по русскому переводу) «разве только вы не то, чем должны быть» (2 Кор. 13, 5). За неудовлетворение человеком назначению своему Апостол возвещает ему вечное бедствие. Не весте ли, — говорит он, — яко храм Божий есте, и Дух Божий живет в вас? Аще кто Божий храм растлит, растлит сего Бог[2] отступлением от него, преданием собственному состоянию падения, общению с падшими духами и последствию их — погребению на веки во адской огненной бездне. Храм Божий свят есть, иже есте вы, — то есть «храм Божий свят, а этот храм — вы» (1 Кор. 3, 16—17). Не только души, но и телеса ваша храм живущаго в вас Святого Духа суть, Егоже имате от Бога, получив в себя при таинстве крещения, и несте свои: куплени бо есте ценою Крови Богочеловека. Прославите убо Бога в телесех ваших и в душах ваших, яже суть Божия (1 Кор. 6, 19—20). Основываясь на этих свидетельствах Святаго Духа, определяем человека так: «Человек есть Богозданный храм Божества по душе и телу».

Естественно, что учение Священного Писания о человеке возвещается и проповедуется единогласно Отцами Православной Церкви. «Мы дом Божий по слову пророческому, Евангельскому и Апостольскому», — сказал преподобный Марк Подвижник. Святой Иоанн Златоуст говорит: «Благодать Святаго Духа соделывает нас самих, если мы проводим благочестивую жизнь, храмами Божиими, и мы получаем способность молиться на всяком месте. Не таково у нас богослужение, каковым было оно некогда у иудеев, сопряженное с значительною наружною обстановкою, нуждавшееся в многих обрядах. Там намеревавшемуся принести молитву долженствовало прийти ко храму, купить горлицу, иметь в руках дрова и огонь, пригласив жреца, приступить к алтарю, сверх того, исполнить много других постановлений: здесь ничего нет такого; где бы ты ни был, приуготовлен тебе и алтарь, и жрец, и жертва. Ты сам и алтарь, и священник, и приношение». Вы есте церкви Бога Жива (2 Кор. 6, 16). Этот дом укрась, извергни всякое греховное помышление, чтоб соделаться драгоценным членом Христа, чтоб соделаться храмом Духа». Основания инаго никтоже может положити паче лежащего, еже есть Иисус Христос (1 Кор. 3, 11), о Немже всяко создание составляемо (т. е. зиждется всякое здание) (Еф. 2,21). Самое дело, будучи рассмотрено со вниманием и точностию, показывает, что основание иначе положено быть не может, как трезвенным и правильным жительством. Здание растет, — говорит Апостол, — в церковь святую о Господе, — часто повторяет он это, — в святой храм, в жилище Божие Духом (Еф. 2, 21, 22). Что это за здание? Храм, предназначаемый в обитель для Бога. «Каждый из вас есть храм, и все вообще составляете храм, в котором жительствует Бог, как в Теле Христовом, как в духовном храме». Учение святого Иоанна Златоустого читаем и в возвышенных словах святого Исаака Сирского. Епископ Ниневии и отшельник в пустынях Месопотамии, а потом Египта (Исаак) уясняет это учение из опытов святого подвижничества. «Дерзаю утверждать, — говорит Исаак, последуя святому Павлу, — что мы — храм Божий. Очистим храм Его, потому что Он чист, чтоб Он возжелал вселиться в него. Освятим его, потому что и Он свят. Украсим его всеми делами благими и благолепными. Покадим его кадилом — упокоением Бога исполнением воли Его, чистою и сердечною молитвою, которой невозможно стяжать при частом общении с миром участием в действиях его. Тогда осенит душу облак славы Божией, и свет величия Его воссияет внутри сердца. Небо — внутри тебя, если будешь чист: в самом себе увидишь ангелов со светом их, и Владыку их с ними и внутри их. Сокровище смиренномудрого внутри его: оно — Господь. Храм благодати тот, кто растворен с Богом и пребывает в попечении о суде Его. Что значит пребывать в попечении о суде Его? Не что иное, как непрестанно изыскивать все средства к упокоению Его, непрестанно скорбеть и печалиться по причине немощи естества нашего, непопускающей нам достигнуть совершенства, непрестанно заботиться о том, чтоб постоянно содержать в душе своей непрерывающуюся память Божию, как сказал блаженный Василий. Сосредоточенная молитва, чуждая развлечения, соделывает в душе волю Божию явственною. В этом заключается вселение Бога в человека, когда Бог, постоянным памятованием Его, напечатлеется (водрузится) в человеке». Святому Исааку был предложен вопрос: «В чем заключается совокупность всех частных подвигов жительства, то есть безмолвия, чтоб по ней подвижник мог уразуметь, что он достиг совершенства в жительстве?» Великий Отец дал вопросу следующее решение, которое можно было дать только из глубокой подвижнической опытности: «Когда безмолвник достигнет постоянного пребывания в молитве. Достигший этого достиг высшей грани всех добродетелей и отселе соделался жилищем Святаго Духа. Если кто с достоверностию не приял в себе благодати Утешителя: тот не может свободно пребывать таким образом в молитве. Дух, говорит Писание (Рим. 8, 26), когда вселится в кого из человеков, не престает от молитвы: потому что Сам Дух непрестанно молится. Тогда молитва не пресекается в душе ни во время сна, ни во время бодрствования; но ест ли человек или пьет, или что другое делает, даже во время глубокого сна, благоухания и пары молитвы этой без труда источаются из его сердца. Тогда молитва не отлучается от подвижника, но постоянно пребывает в нем и с ним: если она и умолкает по наружности на краткое время, то тайно она же служит в нем».

Преподобный Макарий Великий очень часто в глубоких беседах своих к совершенным христианам обращается к объяснению назначения, данного человеку Творцом. Он постоянно выражается о человеке, как об обители, храме, сосуде, Престоле Божества. «Благоизволил Небесный Отец обитать во всяком, верующем в Него и просящем у Него (Ин. 14, 21, 23). Так восхотело беспредельное милосердие Отца! Так угодно непостижимой любви Христовой! Таково благоволение неизглаголанной Божией благости. Внутренний человек есть некое живое существо, имеющее свой образ и вид: внутренний человек есть подобие внешнего человека. Это — превосходнейший и драгоценнейший сосуд, потому что Бог благоволил о нем более, нежели о всех тварях. Престол Божества есть ум наш, и, наоборот, престол ума есть Божество и Дух. Подобно этому, по преступлении заповеди Адамом, на его сердце, ум и тело, как на свой престол, воссели сатана, начала и силы тьмы. Для разрушения их царства пришел Господь, приняв плоть от Девы, и низложил духов злобы, восседающих в теле, с престолов их: с разума и помышлений, в которых они обитали. Господь очистил совесть, соделал Своим престолом разум, помышление и тело. Естество наше может быть в общении с демонами и лукавыми духами, равно как и в общении с ангелами и Святым Духом, бывает храмом сатаны и храмом Святаго Духа. Итак, рассматривайте, братия, совесть вашу: с кем вы находитесь в общении, с ангелами ли или с демонами? Чей вы храм и жилище, Божие ли или диавольское? Каким сокровищем наполнено сердце ваше, благодатным ли или сатанинским? Как дом, оскверненный зловонием и нечистотами, должно, во-первых, окончательно очистить, потом украсить и наполнить всяким благовонием и сокровищами: так должно нам очистить и сердце, чтоб вместо сатаны пришел Дух Святый и почил в душах христианских. Души, ищущие естеству своему Странника, то есть освящение Святаго Духа, прилепляются всею любовию своею ко Господу, в Нем живут, в Нем молятся, к Нему устремляют все помышления свои, презирая все прочие блага мира. За это они удостаиваются приять елей Божией благодати. После этого они могут проводить жизнь свою беспреткновенно, во всем вполне благоугождая духовному Жениху. Но души, пребывающие в одном собственном естестве, пресмыкающиеся помышлениями своими по земле, занятые попечениями единственно о земном, — разум их живет в стране дольней. Сверх того — что хуже всего — обольщенные самомнением и упорные в нем, они признают себя, будучи украшены плотскими правдами, истинными невестами Небесного Жениха. По самой же вещи их невозможно признать рожденными Свыше, как неприявших елея радости. Дом, в котором не живет господин его, находится в темноте, нечистоте и запустении, наполняется сором и смрадом: так и душа, в которой не обитает Господь с ангелами, наполняется греховным мраком, скверными и унизительными страстями. Горе пути, по которому никто не ходит, на котором не слышится человеческого голоса! Такой путь соделывается притоном зверей. Горе душе, в которой не ходит Господь и не прогоняет из нее Своим гласом зверей — духов злобы! Горе дому, когда не обитает в нем владелец его! Горе земле, когда нет земледельца, который бы возделывал ее! Горе кораблю, не имеющему кормчего! Он сокрушится и погибнет от морских волн и бури! Горе душе, не имеющей в себе истинного кормчего Христа! Находясь в горестном и мрачном море, обуреваемая волнами страстей и духами злобы, бедствуя как бы от тяжкой непогоды, наконец, она подвергается погибели! Горе душе, если она не имеет в себе рачительно возделывающего ее Христа, чтоб она могла приносить благие плоды Духа! Будучи оставлена, она порастает терниями и волчцами и, наконец, подвергается потреблению огнем. Горе душе, если она не имеет обитающим в себе Господа своего Христа! Будучи оставлена, она наполняется смрадом страстей и соделывается жилищем пороков».
Святитель Игнатий (Брянчанинов)

— Кролик сбежал! — влетела я в трапезную, где сестры уже пили чай. — Как сбежал? — Все же сбежал? — Молодец какой! Оживились сестры. Матушка молчала. Я заламывала руки: «Сбежал, сбежал... Подкоп вырыл. Даже не знаю, как я проглядела-то...» В нашем маленьком сельском монастыре, где мне посчастливилось жить больше года паломницей, животных было немного: три собаки, которые охраняли территорию монастыря, две кошки — любимицы Матушки, да дюжина кур, что несли нам яйца. Другой живности Матушка на заводила — сестер берегла, итак их всего четверо, а работ невпроворот — когда ж управиться еще и с живностью? Но тут Матушке на именины кто-то подарил пару крольчат разного пола. Крольчата были такие забавные, пушистые и лопоухинькие, что Матушка умилилась и подарок приняла великодушно. А заботу о крольчатах доверила мне. «Пускай, спасается!» — благословила Матушка. Крольчата быстро подросли, и вскоре мы их уже пересадили в разные клеточки. Моя забота заключалась в кормлении, чистки клеточек, расчесывании, мытье и прогуливании моих подопечных. Кормила я их утром и вечером, клетки чистила раз в три дня, а купала — совсем редко. Заботиться о кроликах мне понравилось, и вскоре я их полюбила всем сердцем. Кролики наши имен не имели — имена всем животным в монастыре давала Матушка, а кролики как-то ею быстро забылись — на руки их особо не возьмешь, не потискаешь, вообщем, толку от них оказалось никакого, и имен им не досталось. Потому мы их просто величали Кролик и Крольчиха. Крольчиха была серенькой, невзрачной, с тихим послушным характером. Она легко давалась в руки и лишь поджимала ушки от страха, когда её гладили. Кролик был не такой. Рыжий, мохнатый, у него был характер как у льва — всякого в свою клеточку он не пускал. А если что-то его не устраивало, мог и лапой сильно стукнуть, а то и укусить. Кролика сестры побаивались. Друг с другом кролики дружили — и часто можно было наблюдать такую картину: Крольчиха через прутья клеточки шепчет что-то Кролику, а тот, подняв ухо, слушает, или Кролик Крольчихе кусочек своей морковки несет да яблока, угощает её. Иногда, когда Матушка уезжала куда-нибудь на несколько дней, мы их вместе отпускали бегать по коридору нашего подвала, предварительно закрыв все двери. Кроликам это развлечение нравилось. А нам нравилось на них смотреть — кролики бегают очень быстро и забавно, действительно сверкая пятками. Летом, если была хорошая погода, Кролика и Крольчиху я выносила на улицу. Сажала их в место с сочной травой, сверху накрывала клеткой и уходила до вечера. На улице светило солнышко, летали бабочки, пахло сеном — благодать! Крольчачий рай. К слову сказать — места у нас были заячьи — рано утром можно было зайца настоящего увидать на полянке рядом с нашим корпусом. Так что кролики были довольны. Только вскоре я стала замечать, что Кролик от походов на улицу будто пьянел — он совсем дичал, не давался в руки, плохо ел. А однажды обнаружила вырытую ямку возле самой стены клеточки — Кролик рыл подкоп, чтобы выбраться — догадалась я — видимо дикий зов свободы начал его будоражить. С тех пор я стала более тщательно следить, чтобы клеточка Кролика была закрыта, и плотно входила в землю. Но не углядела — сбежал Кролик. «Сбежал и хорошо! — наконец, произнесла Матушка. — Забот меньше». «Но, Матушка, жалко ведь!... А вдруг он вернется... Я верю, он вернется. У него же здесь Крольчиха осталась!» — причитала я. «Подумаешь Крольчиха. А там — свобода! Нет, оставь, ушел Кролик и всё. Небось, к зайцам пошел». На том разговор был окончен, но я надежды не теряла. Все же не верилось мне, что Кролик ушел насовсем. Да и Крольчиха, видно было, затосковала по другу своему. И потому я каждое утро, вынося её на полянку, звала Кролика. «Кролик, Кролик! Возвращайся!». Но никто не приходил. В монастыре все на до мной смеялись. И я сама через пару дней стала сомневаться, а жив ли он вообще. Все же дикий мир не жизнь в клеточке на всем готовом. Он ведь не заяц, а кролик... Прошла неделя. Был то конец июля. Духота сменилась дождем. Дождь грозой. Я лежала во время дневного отдыха в келье и тут вспомнила, что у меня на улице Крольчиха мокнет. Как была босая побежала её спасать. Выбегаю я во двор — а там ливень страшный. На полянку бегу, глядь, что-то возле клетки с Крольчихой. Что-то чумазое, рыжее, жалкое. Я остановилась как вкопанная, забыла про дождь. Кролик, екнуло сердце. Пошла тихонько поближе. Рыжее мокрое существо носом прислонилось к клеточке, а Крольчиха, встала на задние лапки и что-то ему как прежде шепчет. Я подхожу ближе... Вдруг Кролик метнулся — увидал меня. Застыл. Я села на корточки. Он тоже сел и смотрит на меня настороженно. «Кролик, Кролик, милый, иди ко мне! — протягиваю я руки — иди, мой хороший...» Кролик не двигается с места, внимательные глазки не мигают. Я еле-еле придвигаюсь в нему, все так же вытянув руки. «Иди, мой хороший, иди же сюда». С минуту мы смотрим друг на друга — оба мокрые, с налипшими волосами. Руки мои от волнения трясутся, хочется схватить его, но я жду, понимая: сейчас главное — терпение, сейчас главное — молитва. Господи, помоги! «Кроличек, Кролик...» — шепчу я и чувствую — слезы текут по лицу, горячие под холодными каплями дождя. Ещё секунда — Кролик опускает уши и прыгает ко мне в руки. Я держу его, быстро бьющееся сердце в усталом тельце моего друга трепещет под рукой. Целую его шерстку. Плачу. «Вернулся!» Кролик стал как шелковый — тихий и кроткий. За свое отсутствие он сильно похудел, шерсть его висела клоками, уши исцарапаны. Он спокойно позволил себя вымыть и причесать, и даже когда мы мазали его уши зеленкой, он смиренно сидел на руках. «Вот — цена свободы — смирение!» — шутила Матушка. Теперь Кролик много ел и спал. И не любил выходить на улицу. Крольчиха суетилась вокруг него, часто что-то ему рассказывая, успокаивала, наверное. Он быстро потолстел, распушился, заблестели его глазки.

А через десять-двенадцать дней вновь начал рыть подкоп. O nomen dulce libertas!

Инна Сапега

Это предписание действительно ужасно, но в нем нет ничего патологического. Оно выражает основной духовный закон: Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать (1 Пет. 5:5). В этом духовном врачевании нет ничего нового, но в случае старца Силуана оно выражается наиболее радикальным способом. Эти наставления, выраженные по-разному и с различной степенью интенсивности, можно найти на протяжении всей истории Церкви. Возьмём несколько примеров таких наставлений из «Изречений Отцов Пустыни» (Апофтегм). «Брат просил авву Пимена: дай мне наставление. Старец говорит ему: когда горшок снизу подогревается огнем, то ни муха, ни иное какое пресмыкающееся не может прикоснуться к нему; когда же простывает, тогда они садятся на него. То же бывает и с монахом: доколе он пребывает в духовном делании, враг не может поразить его». «Некогда Паисий, брат аввы Пимена, завел знакомство с кем-то из другой кельи. Авве это не понравилось. Он прибежал к авве Аммону и говорит ему: брат мой Паисий завёл с кем-то знакомство; меня беспокоит это. Авва Аммон отвечал ему: Пимен! разве ты ещё жив? пойди, сиди в своей келье и положи на сердце своём, что уже год, как ты в могиле». Во время, более близкое к нам, в прошлом веке святитель Игнатий Брянчанинов свидетельствовал о той же традиции: «Стяжи предвкушение адских мучений, чтобы при воспоминании о них душа твоя содрогнулась, отсеки от себя грех и припади к Богу в смиренной молитве <...> Бог помилует тебя и вместо ада введёт тебя в рай». Преподобный Силуан был человеком гигантской силы духа и был способен вынести эту форму аскезы, доведённую до крайней степени, и не впасть при этом в отчаяние. Но надо отметить, что такая аскеза не для всех. Эта заповедь написана огнём. Каждому человеку нужна рассудительность, чтобы знать, до какой степени он может приблизиться к этому огню и не сгореть в нем, не впасть в отчаяние или даже в безумие, и как он может применить этот завет к своей жизни, к своим силам. Для большинства из нас это прежде всего означает жизнь в покаянии, обвинение в своих ошибках самого себя, искреннее произнесение слов: «Даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего» (молитва преподобного Ефрема Сирина). Путь покаяния необходим для всех, так как нет ни одного без греха; покаяние открывает нам врата милосердия. Нам всем необходимо пройти через огонь покаяния, чтобы достигнуть Божественного Света. В 1932 г., спустя несколько лет после своего прибытия на Афон, отец Софроний пишет одному своему другу, иеромонаху Д., следующие строки: «Надо сознательно и изо всех своих сил держать ум во аде, это значит считать себя проклятым, недостойным Божественного милосердия, заслуживающим вечных адских мучений. Только когда душа сокрушится сознанием этого, она может надеяться на милосердие Бога и не отчаиваться. Как только ты смиришься до земли, Бог вознесёт тебя до неба. Когда ты будешь считать себя достойным ада, рука Божия проведёт тебя к созерцанию небесных благ, прочувственных и премысленных». Традиция Отцов Добротолюбия не потеряна, она осталась, даже сегодня незримо присутствуя в Церкви. Её язык, радикально высказывающийся о гедонизме нашей эпохи, может показаться словом суровым (ср. Ин. 6:60), трудным для усвоения.

Но вспомним, что узок путь, ведущий к спасению (Мф. 7:14), путь, решимостью следовать которым до конца (по словам преподобного Серафима Саровского) нам надо обладать.

 Архимандрит Симеон — духовник монастыря святого Иоанна Предтечи