Долгих шесть недель Великого поста мы готовились к Святым дням Пасхи Крестной, как называли древние христиане Страстную седмицу, и прошедшие великопостные дни не были для нас лёгкими, потому что это были дни труда, собирания себя, своих сил для того, чтобы мы были в состоянии пережить это напряжённое и насыщенное смыслами время, когда Господь наш грядёт к вольной страсти.

Страстная седмица — самое насыщенное время церковного года, время настолько содержательное, что мы не в состоянии воспринять всю полноту тех глубоких и таинственных знаков и откровений, которые предстают перед нами со всем своим неизбывным трагизмом и безжалостной честностью. В эти дни богослужение, как переполненная чаша, в избытке даёт нам пищу для ума и сердца: много читается текстов из Священного Писания, хор поёт пронзительные и трогательные песнопения, выносят Плащаницу, духовенство в особых облачениях совершает службу, читаются страстные Евангелия.

Так много символов, что мы не в состоянии всему прикоснуться, всё объять, исчерпать всё содержание этих служб. Именно поэтому нам следует правильно настроить себя в первый из этих священных дней и понять, что здесь мы сшествуем Христу в Его страстном подвиге, и шествие это совершается в смиренном и благоговейном изумлении перед тайной Крестной жертвы.

Приидите убо и мы, очищенными смыслы, сшествуим Ему.

Шесть недель мы занимались собой, шесть недель мы “очищали смыслы”, мы каялись в наших грехах, будили нашу душу от обычной спячки, пытались усвоить какой-то новый урок, новое знание о себе самих. И в этом нам помогал сам ритм великопостного богослужения, строй и содержание постных дней.

Но на Страстной всё будет иначе: чем ближе к дням Страданий Спасителя, тем меньше в богослужебных текстах аскетического содержания, мотивов покаяния, призывов к добродетели — всё наше внимание поглощается таинственными событиями, разворачивающимися у нас на глазах. И отмечая эту охваченность Христом, мы заметим, что все наши аскетические труды, понесённые постом, имеют значение лишь средства, но не цели: такими трудами мы “очищаем смыслы” ради участия в этом таинственном и трагичном шествии Бога по земле.

В первый день Страстной седмицы мы вспоминаем прекрасного Иосифа, вся жизнь которого есть прообраз жизни Спасителя. Невинного и целомудренного юношу, любимца отца, бросают в ров, продают за 20 сребреников в рабство, он переносит множество скорбей, но через них воцаряется над египтянами, называвшими его “спаситель мира”, и спасает от голода свой народ. Иосиф — “спаситель мира”, Иосиф — пшеницедатель!

Как очевиден образ Христа и Евхаристии в жизни этого праведника! Христос, преданный по зависти, претерпевший страдания, прошедший ад, становится Спасителем мира, утоляет нашу жажду Бога — не словами, не стройным этическим учением, но Чашей Жизни, Чашей Воскресения.

Нельзя не упомянуть здесь и пророческого смысла искушения Иосифа. В песнопениях Триоди беззаконная египтянка названа второй Евой: целомудренный Иосиф, убежавший греха, есть образ Нового Адама — Христа, проложившего иной путь истории человека — истории без греха прародителя, без наследственной порчи, человека, полного любви Божией и жизни Его.

И потому историей Иосифа — “конспектом” Страстной седмицы — мы входим в это священное время, чтобы, забывая самих себя, очистив свой ум от всех удобных и слишком понятных образов и предубеждений, честно и вдумчиво всматриваться в это таинственное и добровольное шествие Христа на Голгофу и самим сделаться участниками этого пути.

Многих вещей нам не понять — они слишком невыносимы для нас — зачем необходима была именно такая жертва и все эти унижения, как Господь спасает нас, какого ужаса смертности и тления Он нас избавил, что это за любовь, что требует страдать за неблагодарных и суетных? Как было бы всё просто и ясно, если бы Бог любил нас чуточку меньше!

Господи! Мы будем Твоими спутниками в эти страшные и таинственные дни. Может быть, нам не хватит бодрости духа и чистоты зрения. Но только Ты один подлинно знаешь всю немощь нашу и нашу неведомую нам самим красоту.Господи, Ты веси, яко люблю Тя (Ин 21:15).

 Игумен Савва (Мажуко) 

Есть в Евангелии очень странная повесть. Она — о чуде, совершенном Спасителем на пути в Иерусалим. Каждый год в понедельник Страстной седмицы эта история читается в церкви, и обычно найдется хотя бы один человек, смущенный необычным поступком Христа. Как же так? Христос — Податель жизни, Он — Сама Жизнь, как же Он может отнимать жизнь, убивать невинное дерево?

Фото: eparhiya.by

Евангелисты Матфей и Марк пишут, что это случилось на другой день после торжественного Вербного воскресенья, когда ликующий народ встречал Господа как царя и воскресителя, невиданного чудотворца, не просто поднявшего мертвеца из гроба, но и действие тления обратившего вспять.

В окружении учеников Христос шел в царский город из Вифании, где жили сестры Марфа и Мария и их брат Лазарь. На пути он почувствовал голод и подошел к покрытой листвой смоковнице, стоявшей у дороги, —«не найдет ли чего на ней, но ничего не нашел, кроме листьев, ибо еще не время было собирания смокв. И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек» (Мк 11:13–14).

Евангелист Матфей говорит, что смоковница засохла тотчас же (Мф 21:19), а Марк сообщает, что погибшее дерево ученики увидели лишь на следующий день (Мк 11:20). Как бы то ни было, совершенно ясно, что слово Христа, Его проклятие убило дерево, и этот факт очень смущает, волнует и настораживает. Как настораживает и реакция учеников: они вовсе не возмущаются смертью дерева, а, как мальчишки, восхищаются силой и ловкостью — вот здорово! тотчас и засохла! И Сам Христос вовсе не поправляет их, а говорит лишь о той силе, которой можно совершить действие, подобное «смоковничному»:«истинно говорю вам, если будете иметь веру и не усомнитесь, не только сделаете то, что сделано со смоковницею, но если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет» (Мф 21:21).

Сразу — по поводу реакции учеников. Такая культурная среда. В кабалистике есть легендарный ритуал «пульса-де-нура» — «удар огня». Над неверным или врагом истины праведник способен совершить некое действие, пусть даже мысленное или словесное, которое может убить противника, обратить его в прах, навлечь на него беды или смертельную болезнь. Поэтому верующие пугливо шепчутся о «кфида» — гневе праведника и том, как опасно праведного человека обижать и доводить до такого жуткого состояния — не выводите святых из себя! Но применимо ли это ко Христу? Что же — гибель дерева была результатом гнева праведника?

Христос разозлился от голода или непокорства? Он не знал, что на этом дереве ничего не растет? Или не знал, что в это время года на смоквах не может быть плодов? Если мы верим в Христа-Человеколюбца, Воплощенную Любовь и Божественное смирение, если все благовестие Спасителя есть благовестие не силы, а любви и смирения, то нам следует искать других объяснений этого необычного жеста, но уж никак не проявления злобы или благочестивой вспыльчивости.

Для «апостолов» вегетарианства Христос — весьма неудобная фигура. Уж рыбу Он точно ел. Это факт, подтверждаемый многократными евангельскими свидетельствами. И не только ел, но и ловил и даже повелевал ей как Владыка неба и земли бросаться в сети будущих учеников. А еще Он рыбу готовил на огне, то есть жарил в огне убитую рыбу. Вспомните рассказ о явлении Воскресшего при море Тивериадском. Пораженные ученики видят Господа, который готовит им на огне хлеб и рыбу (Ин 21:9).

Тогда по повелению Господа в неводе апостолов оказалось 153 рыбы — загадочное число, если учесть, что его сообщает самый таинственный из евангелистов, ничего не упоминавший просто так. Но нигде не написано, что рыба была отпущена с извинениями, зато повсюду упоминания о трапезах с участием рыб и не только. Опуская подробные богословские апологии ловли рыбы, все-таки поставим вопрос: что такое произошло со смоковницей? Что, какой смысл скрывается за этим, безусловно, важным действием?

В проклятии смоковницы виден жест пророка. Ветхозаветные праведники неоднократно совершали такие поступки — странные и пугающие, образно, зримо воплощавшие какой-то важный смысл, сообщение, откровение, в силу своей пластичности и яркости становившийся понятным даже самым простым людям. Пророк Иезекииль проводил осаду кирпича, на котором был изображен Иерусалим (Иез 4:1–3); Иеремия торжественно прятал пояс за Евфратом в расселине скалы (Иер 13:1–7), что было знамением пленения Иуды; пророк Осия женился на блуднице, чтобы тем самым явить знамение отпадения народа от истинного Бога, и его жена — Гомерь явилась символом Израиля.

Примеры можно множить, но вот, что поражает: готовность праведников Ветхого Завета свою жизнь превратить в знак, образ, миф по воле Божией, верность Его слову и мужество до самозабвения — ведь я жизнь свою превращаю в икону некой истины, жизнь свою единственную жертвую служению Богу, забывая себя до конца, теряя в этом всепоглощающем служении, собственно, и саму жизнь, как мою личную биографию.

Подходя к Иерусалиму, Христос видит смоковницу. Она стоит на фоне царственного города, «камнями побивающего пророков» (Мф 23:37), и город выглядывает сквозь ее листву. И само дерево превратилось в «икону» города, явило собой не просто судьбу Иерусалима, но и для всякого читателя Библии стало предупреждением, знаком, символом духовного бесплодия, духовной небрежности и пустоты.

Об этом дереве помнят уже две тысячи лет и, наверное, не забудут его до самого конца истории. Сколько лет может жить смоковница, инжир, ficus carica из семейства тутовых, плодоносящее три раза в год? Максимум — 300 лет. А вот бесплодная смоковница в бесплотном состоянии намного пережила свой естественный возраст. Христос не убил это дерево. Он превратил его в слово, в миф, в символ.

Смоковнице повезло больше, чем деревьям, из которых сделаны скрипки Страдивари, ведь лучшее, на что пошла бы ее древесина это были бы дрова — тоже вещь нужная, но не такая благородная, как скажем, книги, иконы, кресты или скульптуры. Да, это так — мы возмущаемся смерти дерева, читая об этом в книге, сделанной из убитого дерева, сидя в кресле из убитого дерева, опираясь на стол… — продолжите за меня.

В Древнем Египте лодки предпочитали делать из кедра, а на Ближнем Востоке — из кипариса. Умерщвленных, конечно. Праведный Ной свой ковчег рубил из загадочного дерева гофер, а из таинственного дерева ситтим, вообще-то акации, сделали Ковчег Завета. Груша и липа хороши для резьбы, а еще из липы делают протезы и мебель. Если строите баню, лучше всего брать осину, мертвую, конечно, она не обжигает, и на пол хорошо, и совсем не важно, что осина идет на спички.

Лучшие бочки — из дуба, как и паркет, и столы. Из березы мебель тоже хороша. Орех будет подороже, но выдаст ваш изысканный вкус, а для внутренней отделки — бук, предварительно умерщвленный. Если ложки и миски у вас из клена, это еще не значит, что он не годится для скрипки, как и ель, просто этими убитыми деревьями отделывают разные части скрипки и виолончели. А если вы спорт любите, то вот — возьмите теннисные ракетки — это — лучшие, они из покойной ивы сработаны.

Смотрел ли Христос, сын плотника, на деревья, как на материал для работы? Не думаю. А если и так, что же в этом зазорного? И если Он однажды превратил дерево в слово, в символ, который уже никогда не умрет, позволил ему развоплотиться, чтобы стать образом, так что каждый из нас временами находит себя в нем, — не подивимся ли мы творению этого Чудесного Художника, не позволяющего умирать никому, особенно же тем, кто дерзает жизнь свою обратить в икону?

Игумен Савва (Мажуко)

Почему грядущее воскресенье 99% православных называет Вербным и редко кто сразу вспоминает о Входе Господнем в Иерусалим? Размышляет протоиерей Александр Авдюгин.

Православный праздник, в сути своей, всегда есть соединение двух миров — Божественного и человеческого. В церковной проповеди мы часто их обозначаем определениями «горний» и «дольний». Да что там обозначаем! Если реально, осознанно и искренне участвуешь в богослужении, то данное соединение ощущаешь сам, лично. Праздничная же служба, где торжественность воспоминаемого события усугубляется личным ликованием и пониманием, что понятие «прошлое» для данного торжества неприменимо, подчеркивает нашу собственную вечность.

Происходит то, что когда-то произошло с пушкинским пророком после его судьбоносной встречи с шестикрылым серафимом:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

«Лоза дольняя» не потому у Александра Сергеевича так называется, что растет в долине. Нет. Тут она характеризует все то, что миру земному принадлежит, что материального происхождения. Она противопоставлена неземному, небесному, духовному, горнему миру. Тому, где слышно «ангелов полет».

И да простит меня поэт великий, но как только перечитываю или вспоминаю этот стих, то тут же ассоциация возникает: лоза — вербное воскресение — Вход Господень в Иерусалим.

Вот только последовательность эта во времена нынешние не по восходящей идет: от ветки ивовой (вербной лозы) к воспоминанию шествования Христа на ослице в ликующий Иерусалим, а как раз наоборот. Лоза, к сожалению, стала не праздничным атрибутом, а главным действующим символом Входа Господнего в Иерусалим.

Напомню неискушенному читателю, что за пять дней до собственной смерти и за шесть до Своего Воскресения Господь наш въезжал в древний Иерусалим. Его встречали как Царя, который, по мнению многотысячной толпы, освободит Иерусалим от римского господства и даст народу еврейскому право самим быть господами и хозяевами. Встреча царя всегда предусматривает ликование и определенные действия, его отражающие. В те годы обязательным условием встречи лиц царского рода было устилание их пути коврами, цветами и пальмовыми ветками.

Естественно, ковры стелили богатые, которых всегда мало, и не только потому, что богатство не любит многочисленность, но еще и оттого, что богатству очередная смена власти всегда прискорбна. Цветы бросали середняки, количество которых тоже невелико, да и цветы всегда в цене, независимо от века проживания. Бедным же, кроме самых красивых ветвей неприватизированных деревьев под ноги царствующей особе и бросить-то, по существу, нечего. В Иерусалиме в те дни таким деревом была пальма. Ликовали в Иерусалиме в те дни искренно, особенно бедняки, поэтому ветвей набросали много.

На Руси великой пальмы заменила верба, дерево весенней радости и надежды.

Казалось бы, антураж праздника, его внешнее украшение должны исполнять лишь свою второстепенную, оттеняющие роль, но тот, об избавлении от которого мы по нескольку раз в день молимся, то бишь лукавый (сущность хитрая и всегда современная), в очередной раз вмешался. Именно он смог сместить смысл торжества, с переживания встречи с Богом Царем, на второстепенное украшение данного праздника, на ветки вербы.

Внутренне мы понимаем, что язычество пережить нельзя, оно испокон веку было и до скончания века будет. Все века библейские с ним боролись, и два тысячелетия христианство войну данную продолжает. И все же с вербой вышло похлеще, чем с ножом и всем круглым на Усекновение или с гаданиями на Крещение.

Чего только не привнесено и не навешано на хрупкие весенние веточки с распускающимися почками! Тут тебе и сила целительная, и детей зачатие, и бури укрощение, и огня усмирение, и даже града прекращение. Ничего более для жизни не надобно. Ни молитвы, ни поста, ни труда. Просто сходи в вербное воскресенье в церковь, веток побольше набери, и все годовые проблемы решены будут.

Хотя, одна сугубая примета данного дня мне очень даже по душе: молодежь вербой данной отхлестать рекомендуется. Это вам не ремень для наказания, а вполне «святое» действо, которое ни одна ювенальная юстиция не остановит.

Наверное, каждому священнику ни один раз приходилось выслушивать по телефону просьбу: «пару веточек оставить». Спрашиваешь, а чего сам-то в храм Божий субботним вечером накануне праздника не заглянешь, или утром в воскресенье? В ответ стандартное объяснение, с Евангелия известное: быков купил, жену привел, на торжище надобно. Некогда…

Вот это «некогда» и привело к тому, что вместо веры — суеверие, что из-за отсутствия горнего в душе — земная ветка, пусть даже красивого дерева, стала главней входящего в Иерусалим и в нашу жизнь Христа.

Церковь многие добрые народные обычаи ввела в свой обряд, она заменила их языческое наполнение на добрые, человеколюбивые образы и понимания. Иначе и быть не могло, душа-то наша по природе своей христианка, но чтобы лукавый не привнес в нее разлад, нужно все же помнить, что вербное воскресение — это Вход Господень в Иерусалим, а не высокотехнологичный процесс превращения обыкновенных веток в «святые» идолы.

Поймем, и небесное соединиться с земным.

Поймем, и сможет увидеть «горних ангелов полет».

Поймем, и уже, даже через печальную Страстную седмицу увидим зарю Христова Воскресения.

Протоиерей Александр Авдюгин

Прочитав... Сподобалось замітка... Навіть, правильніше сказати, не сподобалась, а заставила трішки задуматись...

О «Титанике» как модели цивилизации — протоиерей Андрей Ткачев.

Недавно смотрел с детьми «Титаник» Кэмерона. Не специально, просто его «крутили» по ТВ. Настоящий просмотр хорошей пьесы или кино —  это когда все до нюансов известно, и уже не следишь за сюжетом, потому что знаешь его. Тогда смотришь и думаешь, смотришь и анализируешь, и многое тогда начинает открываться. Это то, о чем говорят: «Настоящий театр начинается тогда, когда пьеса знакома, как свои пять пальцев».

Кэмерон без сомнения — молодец. Он так проникся темой, что некоторые кадры смотрятся как документальные. Вот, в первое время после столкновения пассажиры и матросы действительно играли на палубе в футбол куском льда от айсберга. И фраза: «Мы одеты во все лучшее и умрем, как джентльмены», — действительно была произнесена Бенджамином Гуггенхаймом, одним из погибших на корабле бизнесменов.

Таких подробностей в фильме множество, вплоть до номера псалма, который поют в корабельном храме в утро трагедии; вплоть до пожилой пары, оставшейся в каюте тонущего корабля (это экс-конгрессмен США Исидор Штраус с женой Идой). Такое бережное восстановление подробностей катастрофы не может не удивлять и не впечатлять. И сам режиссер называл свой фильм «кинематографическим венком в память погибших на «Титанике».

Оставив за скобками романтическую упаковку, на фоне которой развертывается повествование (на фоне которой только и может что-то развертываться для современного зрителя), я смотрел и думал о том, насколько символична гибель этого корабля. Это, без сомнения, гибель целой модели цивилизации, сколь тяжеловесной, столь же и подогнанной в частях друг к другу. Это гибель умного и гордого мира. Не беда, что умного, но беда, что гордого. Пусть не целого мира, но гибель настоящей модели гордого мира, который перестал чувствовать свою уязвимость и смертность.

«Титаник» пошел ко дну 14 апреля 1912 года, то есть за два года до начала Первой Мировой войны и за пять лет до Революции в России. Дома Романовых, Гогенцоллернов, Габсбургов отойдут из области реальности в область преданий. Мир, который казался незыблемым, вскоре изменится изменением страшным и беспощадным. Но перед этим утонет корабль, который казался непотопляемым.

Корабль действительно был огромен. Его длина (270 метров) превышала высоту всех тогда стоявших в Штатах небоскребов. Один лишь вес руля «Титаника» превышал общий вес корабля Колумба «Санта Мария», на котором была открыта Америка. И для питания пассажиров на борту находилось одного лишь мяса 45 с лишним тонн. Это был плавучий город, светящийся огнями. Это был кусок цивилизованного материка, мягко оторвавшийся от суши и поплывший вдаль, так что если не смотреть на море, то и ощущения плавания можно было вовсе лишиться. Но на этом плавучем куске гордой цивилизации были все проблемы той же цивилизации.

Билет 1-го класса стоил 3.100 долларов США, что равно приблизительно 124.000 по нынешнему счету. А билет в 3-й класс стоил 32 доллара, то есть менее полутора тысяч по-нынешнему, что тоже, отметим, немало. Но какова разница! Соответственно проданным билетам людей и спасали. Из первого класса было спасено 60 процентов пассажиров и только 25 процентов — из третьего. Женщины и дети из кают первого класса спаслись почти полностью. Половина женщин и детей из третьего класса погибла.
Демократия, равенство и прочие громкие слова работают со сбоем, когда приходит беда. Так было в самой свободной стране в начале прошлого века. Так, к несчастью, бывает и всюду. Да, еще одна деталь. Наемные рабочие, бросавшие весь рейс уголь в топку, по прибытию в порт получали аж целых 5 (!) долларов, или что-то около того.

Как всегда ручейками стеклись в одно русло те сотни мелочей, каждая из которых ничего по отдельности не значит, но которые вместе превращаются в фатум. Кто-то закрыл бинокль в сейфе и другой кто-то потерял ключи. Что-то недодумали по части заклепок на обшивке и легкомысленно не доукомплектовали корабль спасательными шлюпками. В радиорубке радисты передавали на берег частные телеграммы за «чаевые» и поэтому предупреждение о близости льдов не получили вовремя. И так далее. Все это — точная модель крушения, которое, если уж задумано в вышних, то состоится непременно, хотя и будет выглядеть так, как стечение необязательных обстоятельств.

Чрезвычайно интересно, что в 1898 году некто Морган Робертсон написал книгу «Тщетность, или гибель Титана». В ней шла речь об огромном корабле, который потонул из-за столкновения с айсбергом. Книга увидела свет через 14 лет после написания, как раз накануне гибели реального корабля — в 1912 году.

*

Если смотреть на это кораблекрушение как на символическое крушение целой цивилизации, то нельзя не отдать должное героям, погибшим на корабле. Героями были женщины, предпочетшие умереть с мужьями, а не спасаться без них. Несомненными героями были музыканты, игравшие на палубе среди крика и хаоса почти до самой своей гибели. Среди прочего они играли 3-ю симфонию Бетховена. В фильме это квартет, но в действительности оркестр состоял из семи человек. Погибли все.

Героем был радист Джек Филипс, который не покинул рубку и погиб, до последнего вызывая помощь. Героем был священник, исповедовавший на шлюпочной палубе всех желающих. В фильме он громко цитирует Откровение о новом небе и новой земле, потому что «прежние небо и земля миновали, и моря не будет уже». И полковник Джейкоб Астор, покинувший шлюпку со своей молодой женой чтобы уступить место незнакомой женщине, тоже герой.

Тот погибавший в холодных водах Атлантики мир был миром христианским. При всех болезнях и несовершенствах, при всем гордом опьянении силой и наукой, таком свойственном 19-му веку, в том мире было место самопожертвованию, чувству долга, служению. Эта гибель не была аналогом всемирного потопа уже потому, что среди предсмертных криков звучало Слово Божие и играла музыка.

*

Насколько же жуткой будет гибель иного символического корабля, но в таких же беспощадных водах при стечении роковых обстоятельств? И как это будет в мире, где никто никому уже не уступит места в шлюпке; если над погибающими не будет звучать ни проповедь, ни музыка? Что это будет за кошмар, если женщин и детей вперед пропускать не станут и никто не наденет парадное платье для встречи со смертью, как подобает?

Я смотрел фильм и думал об этом. Потом фильм кончился, а мысли нет. Да и как могут кончиться тревожные мысли о внезапной гибели огромного и могучего корабля, если сами мы — все вместе — продолжаем плыть по житейскому морю и еще далеко не вошли в тихое пристанище?