Тридцать девятого декабря, сорок второго марта, будто бы в понедельник
Тополи встали в ряд, картой не билась карта, будто мне было дело.
Все они говорят о подтасовке фактов, шитых ниткою белой.
Делаешь вид, что рисуешь, я тут с вопросами «как ты». Будто интересуюсь
Делом твоим, а не телом. Признаки катаракты – видеть чужие пределы,
Не откликаться несмело, не отзываться на почту, кратко отписывать в блоге...
Милый, она сумела – больше тебя не хочет. Кастинг. Вакансия бога.
Ровный девичий почерк.

Меда ли, крови ли, яда ли, что бы мы там ни делали, мне от тебя не надо.
Знаешь, на самом деле, все это лишь обряды – подлости, зла, добродетели.
Сами себе свидетели, сами себе награда. Ты не бываешь рада, если тебя заметили.
Я нахожу отраду в точке на белом свете, где ни один из смертных всуе не кажет имя.
Черт бы со всеми с ними – был бы табак и ветер, красное и сухое, двадцать часов покоя,
Пепел на сигарете вздрагивал и кружился, в каждом своем ответе мы вынимали жилы,
Каждым своим вопросом грели бы нетерпенье. Девочка-загляденье, ангел простоволосый.

Три сопливих мужика опозиціонери що ви робите, чого ви сподіваєтесь рецидивістів наперсточників обіграти в наперстки ?

Шел тридцать третий месяц медленной украинской революции

На Майдан все так же выходили Кличко, Яценюк и Тягнибок. Они уже не говорили, а молчали. Говорить не было смысла, массы и так все знали. Это был удивительный акт единения, когда лидеры и масса понимают все без слов. Только ветер развевал прапоры и слышался крик ворон, кружащих в потоках воздуха.

Время от времени толпе раздавали письмо №33 от Юлии Тимошенко. Оно тут же направлялось в топки многочисленных буржуек.

На Банковой Сергей Левочкин и Андрей Клюев сидели в большой комнате с большим монитором, где показывалась картинка с Майдана. Они играли в шахматы. Тоже без слов. Иногда дверь открывалась и в комнату входил Виктор Медведчук. Он пытливо смотрел на них, потом говорил: «ну да, ну да» и уходил.

В Кремле бухали. Веры не было ни кому. Все оказались засранцами. Глазьев пил больше всех. Он не понимал, почему так. Он вообще уже ничего не понимал.

В МВФ безуспешно предлагали деньги Украине, но никто не приходил их уже брать.

В Брюсселе все ходили в вышиванках, потому что поняли, что увязли надолго.

США бомбили Ближний Восток. А при слове Украина Виктория Нуланд в ужасе закрывала глаза.

Квасневский купил квартиру на Липках и жил. Вместе с Коксом. Иногда ездил к Тимошенко.

Сикорский часто плакал. Просто плакал, и по ночам было слышно, как он всхлипывая кричал: Быдло пшекльонте, курва мать.

По КМДА ходили коровы и козы. Там же они и жили.

На склонах Майдана виделись огороды, там работали крепкие селянки, которых любили фотографировать туристы.

На самом Майдане бегало много детей. Крепкие малыши. Плоды любви «Беркута» и женщин Майдана. Врачей сначала пугало, что при рождении они кричали «Геть!», «Зрада!», «Ганьба!», а потом привыкли. Дети Майдана, что с них взять….

На палатках висели трусы и выцвевшие плакаты. Трусы сушились, плакаты просто никому не мешали.

Виктор Федорович Янукович охотился в Сухолучье. Там развелось много кабанов и ему вообще все было по х*й.

Это Украина, друзья. Это медленная украинская революция.

Юрий Романенко, "Хвиля"

Это даже хорошо в какой-то мере.
Шесть патронов есть в обычном револьвере,
Семь в Нагане, пять в каком-нибудь для скрытых
Отношений, где оружие отдельно выдаваться будет каждому по вере.
Без осадка, без сухого там остатка, без уходов по кривой и вертикали,
без улыбок, когда знаешь, но не скажешь.
Это брат такая тонкая работа, что осилить можно только если очень
Кто-то хочет от тебя любви и счастья, но ты к этому увы не приспособлен,
И молчишь, и нажимаешь кнопку "дальше", и канал переключаешь на "иное"
Твой ковчег, что соберешь потом с собою будет полон этих раненых животных
Без ноги, одной руки, кто с сотрясеньем, кто с весенним, кто, увы, опять с осенним
Этим чувством неизбежным расставания.
Эй вставай, твоя закончена работа – руку жми, целуй лопатку, вытри губы,
Выдыхай подушек запах в стылый воздух, и кому, как не тебе сказать "Все просто!
Все на самом деле просто – в этом ужас…»
Нет возврата, нет обета, нет к тому же никаких друг к другу каверзных вопросов.
Уходя, захлопни двери – мне здесь дует, чего доброго придется звать другую.
Эй старуха, дверь закрой, ну что за ветер?

Вечно тянет по ногам
кого-то встретить.

Ті хмари над водою – то є день,

Де джміль важкий так солодко гуде

І між дерев колишеться трава.

Он сонце, як медова голова

До чаю ввечері. Із пасіки мерщій

Старий із медогонкою помчить

Бо небо хмариться і сповіщають дощ

Густе повітря й краплі на брилі

Ми не дорослі, ми іще малі –

Молочні вуса, хмарні кораблі.

Бабуся у одвірок спогляда

Як поверта із поля череда.

Вода холодна, ось вона – вода.

Єдине, що залишиться тобі.

Вещи падают на песок в переплет сосновых корней. С головой под воду бросок и минуту живешь в тишине.
Кто теперь пожинает плоды, кто не выучил свой урок и глядит из речной воды, как июнь идет за порог?
На вопросы ответов нет, да и надо ли? Знаешь сам – ни с одним кто знает ответ не случаются чудеса.

Когда приходит тепло – всё посчитано. Черника полгода здесь ждет своей очереди, чтоб летом запачкались мы в темно синее, когда нам захочется. Кустов будет четверо. И яблони строем за новой листвою, и новое лезвие в руку для резки. За утренним солнцем подобен архангелу выходишь в ряды и сам проверяешь надежно ли выросло: «Тот жив, этот мертв, этот слаб, этот сможет, коль срезать пониже, убрать, что мешает». Так, мы в круговерти – отбросить все лишнее, и все будет правильно. Иссохших под корень – под корень обрезать и бросить, где взяты.

Аллеей становится сад, появляется логика. Чужие ошибки так просто исправить и солнца всем поровну. Здесь много – убрать. Слишком мало – оставим. Сословие деревьев не терпит излишков. К закату скрипя оседает и вишня. Все ветки повыше чем нужно отправить в древесное прошлое. Их кроны мельчают, их сила растеряна. Орех размышляет у кромки забора – не прыгнуть ли? Его спрячут сосны, его не найдут – так он думает.

Пила мне за ворот бросает опилки и кажется, что я набит ими, что всё из меня высыпается. И волос становятся жестким, и гарь разливается. Рыбацкое кресло на солнечном месте – кладешь сигареты в пустой подстаканник. Сонм срезанных веток повыше веранды – где вишня, где яблоня больше не ясно. Вороны затеяли брачные игры. Треть здешних берез не покинула зиму, сломавшись от ветра. Погибли и сосны, от снега согнувшись. Погибли друзья – всего двое за зиму. Архангел их спутал со слабыми, что ли? Сугробы на поле. Подмерзшая глина, как шов хирургический вместо дороги, расходится, где проезжает машина. Обрезка в саду эти мысли большими вдруг делает, чтоб не осталось вопросов.

Цыплят посчитав, как учили под осень, друзей не забудь перечислить весною: «Тот жив, этот мертв, этот слаб, этот сможет…»

Закажешь чего поесть, сядешь за столик, где потолок течет и бокал пивной поставлен на стол. Вода в него капает из плафона, лампочки нет. На крыше метр снега, швы сдались, бетон вымок. За окном снег, в помещении зябко. Влажность растет, ветер крепок. Кап, кап. В лыжной куртке только и ходишь, лыжи не надеваешь. Полцарства за трактор.

Вечером из дому кое-как в пальто доберешься – ресторан открывают. Обещаны блюз и пиво. Подают старый рок и кому что в голову стукнет. Выцыганишь у девочки администратора дурацкую ручку, не знать зачем. У красивых всегда надо что-нибудь выцыганить – совершенно неважно что.

Клубную карту после выбросишь дома. Подсядешь к друзьям, слушать девочку на выданье. Она пришла и говорит необычно много. Хочет петь, но гораздо больше она хочет другого. Глаза огромные, фигура да, голос как на радио, пушап этот, снова-таки, и мама справа. С папой выйдешь покурить – поговоришь, раскланяешься. Нормальный мужик. Все же, много чего на этой планете я никогда не пойму.

В блюзовый клуб следует ходить одному, чтобы встречать там кого-то, или никого не встречать. Чтобы говорить там или вовсе молчать.

На Марсе, конечно, нет и не может быть жизни. В этой стране, конечно, нет и не может быть ничего, кроме воды с потолка и снега по пояс; девочки за столом под присмотром мамы; нерасчищенной от сугробов стоянки для тракторов и памятника самолету в какой угодно дыре.

Вугілля тепле – згаяна любов. Холодне вістря кожної хвилини.
Останній день – його могутні стіни.
Скажи що-небудь, тишу нажени. Всміхнись мені, немов чужа людина.
Гранична мить, коли ще наші спини щось випадкове здатне зупинить.
Молись до неба – випадковий збіг, який рятує дурників дорослих,
Що захопились мужністю і зростом приходить безперечно не до всіх.
Наступний ранок, випадковий сніг. Одному в світі затишно і просто,
Та уві сні там щось тобі болить,
А що? Хіба ж ти здатен пригадати? Береш ключі, ідеш собі із хати.
Поштова скринька, папірець в руці. Так починаєш мовчки забувати усіх,
Кому лишилось що сказати, увесь той ваш дитячий щирий сміх.