Итак,
орлиные, пантеровы
суть Поэтовы Устремления,
суть твои Стремленья под Тысячю Масок,
Дурак! Поэт ты!
Тебе, человека увидевшему,
Бог- что Овца:
Бога разорвать в Человеке-
что Овцу в Человеке,
и ,разрывая, смеяться-
вот, вот твоё Высшее Счастье,
Пантеры и Орла Высшее Счастье,
Поэта и Дурака Высшее Счастье!..
Когда темнеет Небо,
когда уже` Серп Луны
Ростком взрезает Пурпур красный,
Завистник, выползает весь наружу,
Дню Враг:
с каждый шагом тайно,
Роз повисший Цвет
сечёт он ,а те- ложатся
к Но`чи, а те- никнут,-
так и я сник однажды:
из своей Правды-Безумия,
из Дневных Стремлений,
Днём уставший, болен Светом...
сник, пал к Вечеру, да в Тень,
Единою Правдой
сожжённый, жаждал я...
Помнишь ли ты, припоминаешь, Сердце-Жар,
сколь жаждало ты здесь?
Быть мне сосланным
всею Правдою!
Глупцом быть! Поэтом разве!

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Also
adlerhaft, pantherhaft
sind des Dichters Sehnsuechte,
sind deine Sehnsuechte unter tausend Larven,
du Narr! du Dichter!…
Der du den Menschen schautest
so Gott als Schaf —,
den Gott zerreissen im Menschen
wie das Schaf im Menschen
und zerreissend lachen —
das, das ist deine Seligkeit,
eines Panthers und Adlers Seligkeit,
eines Dichters und Narren Seligkeit!…
Bei abgehellter Luft,
wenn schon des Monds Sichel
grn zwischen Pupurrthen
und neidisch hinschleicht,
— dem Tage feind,
mit jedem Schritte heimlich
an Rosen-Haengematten
hinsichelnd, bis sie sinken,
nachtabwrts blass hinabsinken:
so sank ich selber einstmals,
aus meinem Wahrheits-Wahnsinne,
aus meinen Tages-Sehnschten,
des Tages muede, krank vom Lichte,
— sank abwrts, abendwaerts, schattenwaerts,
von Einer Wahrheit
verbrannt und durstig
— gedenkst du noch, gedenkst du, heisses Herz,
wie da du durstetest? —
dass ich verbannt sei
von aller Wahrheit!
Nur Narr! Nur Dichter!…

текст оригинала- прим. Терждимана Кырымлы

Следовательно,
орлоподобны, пантерообразны
страсти, владеющие тобою,
твои страсти под тысячею личин,
глупец! Пиита!
Тебе, углядевшему в человеке
божественную овечку,
суждено разодрать в человеке Бога,
как разодрал в нем овечку,
и, раздирая, расхохотаться –
вот в чем, вот в чем твоя благость,
орла благость, пантеры благость,
глупца благость, пииты благость!..
В часы, когда убывает свет,
когда, завистливо зеленея, серп месяца
взрезает пурпурную высь
и крадется в ночь, -
возненавидев день,
на каждом шагу украдкою
срезая своим серпом
стебли роз, чтоб поникли,
чтобы во тьму поникли, -
так я поник и сам:
из безумия истины,
из ежедневных желаний,
устав, заболев от света,
выпал
вниз, в вечер, в страну теней,
Единою Истиной
Опаленный и алчущий, -
вспоминаешь ли ты, вспоминаешь ли ты,
раскаленное сердце,
свою тогдашнюю жажду? –
не ведать впредь никакой
Истины!
Быть глупцом! Быть пиитой!

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

... но наступил день- и моё время вышло, и я взяла расчёт. Это было поздней осенью. С кустов осыпались вялые ягоды, а стада спускались с холмов, промёрзшие и голодные, поскольку с горных лугов ветер ночью сорвал траву и рассыпал её по скалистому берегу. По серебряным рельсам, двум последним лучам солнца прочь унёс меня поезд. Ночью я достигла границы. Таможенники конфисковали мой багаж, а когда я захотела было разменять деньги, выяснилось, что тут в ходу иная валюта. На мою родину отсюда никто никогда не возвращался- и обменного курса просто не было. Итак, мои деньги обесценились.
Но я не пала духом. Уже в первом городе я познакомилась со многими добрыми людьми- они пособили мне чем смогли- и я вскоре нашла себе работу на фабрике. Позже я поступила в одну дорожно-строительную фирму. Это была весной, я увидала первую трассу, великолепное шоссе, по нему катили сверхтяжёлые грузовики, великолепную трассу, что вела прямо к морю. Но море было ещё далеко, на пути к нему- множество стоянок: маленькие города и очень большой, Мировой Город был среди них. Некоторые хронологи предполагали, что он вознёсся на руинах Вавилона, но их авторитетные истории казались мне блёклыми и ничтожными на фоне действительности.
Этот город всё не отпускал меня, ибо всё чем только я ни занималась -то ли играла на бирже, то делала машины, то повышала урожайность плантаций, сопровождал успех паче моих чаяний. Кргда меня впервые пропечатали в газете, я была счастлива как никогда раньше- и решила остаться тут. Хотелось почаще ездить к морю, но до этого не доходило, поскольку мне надо было справляться с новыми взятыми на себя обязательствами, решать новые, сверх прежних, задачи- только успевай.
Редкими вечерами, очень уставшая, ездила я по трассе до последнего поворота к морю- и там, останавливаясь, вытаскивала из задавленного ежедневным трудом воображения виды недосягаемого моря , и замирала под бездонным небом, смыкавшимся дальше берега с океаном. Когда одержимость иссякала, я, отрезвевшая, катила обратно, успокаивая себя: мол, эта поездка ещё состоится, а я за миг свидания ничего особенного не добавлю к тому, чем уже владею.
Годы приходят и уходят, люди приходят и уходят: я пришлась ко двору и времени, и людям: теперь у меня есть своё место под солнцем.
И вот, настигает меня уже несколько дней ,мгновениями, когда я слишком занята чтоб отвлечься, пение флейты, разорванная ветром мелодия, некий ослабленный простором зов, и кажется мне, что он доносится с побитых осенью холмов, граничащих с безупречной синевой утреннего неба. Или это перезвон овечьих колокольчиков :стадо рыщет долиной и упирается в склон? Или это слышится дрожащий напев той солнечной колеи, что ведёт к хижине у ручья, а оттуда прямиком впадает в солнечный шар, великий всеобъёмлющий странноприимный вокзал, куда приходят все небесные составы?
Тогда я принимаюсь пытать тайну собственного успехов, и доложу вам, если удастся мне достичь моря, все пути и водоёмы означить своим именем- и тогда не расстанусь с надеждой вернуться на закате домой , ухватиться за дивных пастухов, холмы и ручьи моей родины -и предъявить то, что уже достигла и осуществила. Но валюты здесь и там по-прежнему разные: если и вернусь, то разве что немного постаревшей и усталой, и едва ли утолю сердце своим возвращением.
И снова одолевает меня уже окрепшая с ветром мелодия, из страшного близко непонятный, жалящий зов, и мне кажется, что доносится он из этого, бьющегося  надо мною сердца, а к дрожащей груди прильнули осенние холмы, а безупречное небо пробирается, чтоб убить, в меня. Или это - перезвон моего колокольца, а тоска моя стремится к кустам чтоб собрать красные, спелые плоды последней осени? Или это гудит мерцающая на закате колея, которой еду я к домику над ручьём, а оттуда- прямиком к оплывшему солнечному шару, что будто великанский, тонущий вокзал, принимает всех странствующих домой, на небо?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Камелия Кондова "Богомилско"

Добрите хора лесно се обичат,
магията е да обичаш лошите.
С един от тях - най-лошия от всички,
да споделиш пробитите си грошове.
Добрых людей полюбить- не задача,
магия в том, что любить нехороших.
С худшим из всех да истратишь заначку,
с худшим поделишь горбушку и грошик.
  
Да ти почерни погледа и празника,
да ти приседнат глътката и залъкът.
А в нощите, в които му е празно ,
да те вини, че си му дала ябълка.
Да очернит твоё утро и праздник,
кус и глоток твой да ополовинит.
Ночью винить тебя станет напрасно
в райском грехе, чему стала причиной. 

Да те обича, ала само тялото.
Да го откъсва хищно от душата ти
и да те иска прокълнато ялова -
да не родиш на някой друг децата му.
Тело твоё да полюбит- и только;
помни: душой не делись непреклонно.
Да не родишь ему, нет, ни ребёнка.
с ним оставайся заклято бесплодной.

А ти сама да се затвориш в клетката.
Да му подхвърлиш ключа на победата
и нежно да го милваш през решетките,
когато е дошъл да те погледа.
Ты затворишься в домашнем вольере.
Брось ему ключ от щедрот сквозь решётку
нежно прости его, милуя первой,
и покажись ему первой, пришёл коль.

И да мълчиш. Дори да се запали,
дори да се взриви над тебе здрачът.
Додето не реши да те погали
най-лошият човек и не заплаче.
Только молчи себе. Даже в пожаре,
даже когда твой закат догорает.
Может, тогда наихудший товарищ
клеть отворит твою слёзы роняя.

Веднъж сълза отронил е обречен
добър и свят пред теб да коленичи.
Тогава можеш да си тръгнеш вече -
добрите хора лесно се обичат.
Раз прослезившись, колена прело`мит,
добрым, святым станет вмиг обречённо.
Можешь уйти тогда: худшего кроме
есть для любви и хорошие очень.  

курсивом- перевод Терджимана Кырымлы

    Я так и не узнал, как провёл свои последние дни фельдфебель Хвастек. Возможно, да наверняка, он уже не свиделся с Молли и её семьёй- и взялся за оружие, поскольку понял, что ошибся в прошлом и не отыскал выхода или просто устал.  Кто знает? В "Картечи" на этот счёт я ничего не разузнал. Фрида Хошек больше не пришла. Она теперь работает, слыхать, на картонажной фабрике в каком-то отдалённом пригороде, то ли в Либене, то ли в Каролинентале. Его друзья, которые видали Фриду незадолго до самоубийства Хвастека, ничего не смогли сказать мне. Они представили себе эту историю совсем иначе. Следовать потайными ходами человеческой души- это не в духе чешских солдат. То ,что им любо- просто и плоско как трогательные любовные романы с несложной развязкой, любой из которых каждый служака перечёл ,может быть, дважды.  И вот, кончину фельдфебеля Хвастека представили они трогательной, нежной и немного пошлой историей. Солдаты сказывали, будто Фрида изменила Хвастеку с одним капралом пионеров. Писарь из батальонной канцелярии изобразил картину , которая пото`м долго провисела на длинном гвозде на стене в распивочной "Картечи". На ней были изображены фельдфебель и Фрида Хошек, тесно обнявшиеся, щека к щёчке, влюблённая пара. На ней был венок с пламенеющим сердецком и рукопожатием, а вдали, забрызганные пивом и подливой к жаркому, виднелись башни и сводчатые, покатые крыши Града Праги.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Офицеры занимали свой собственный долгий стол ,а мы, одногодки- контрактники -отдельную комнату, но и туда, бывало, проникал людской поток: девушки ругались у нашего стола когда цапались со своими любовниками; тут не прекращались толкотня, шум и проклятья солдат, взвизги баб и лязг надеваемых штыков пока не из ближайшей казармы не являлся наряд- и снова воцарялся относительный порядок, а самых буйных смутьянов уводили прочь от танцевальных радостей под заслуженный арест.
     Такой была гостиница "У картечи", там я и познакомился с фельдфебелем Хвастеком, служившим тогда в третьем батальоне. Он был красавцем, высоким и статным- я им, нашим знаменосцем, издавна втайне любовался на парадах и смотрах. Он подобно гостинице днями выглядел угрюмым и замкнутым, молча исполнял свою службу, а вечерами "У картечи" возвращался к своей полнокровной жизни. Там его, всех перепивающего, я что ни вечер видал сидящим за столиком у самого подиума музыкантов с Фридой Хонек. Но там он надолго не задерживался. Как только пустела его пивная кружка, он тут же прощался с девушкой. Где шумело и кипело, где смех гремел, где фельдфебель видел раскрасневшиеся, возбуждённые лица, там он был ко двору, там обретался в своей стихии. Вначале- у стола в нише, где канониры играли в "зелёный луг". Он ставил два гульдена на первую попавшуюся карту, лишь отчасти радуясь выигрышам, лишь бы побыть за компанию. Выиграв ли, проиграв, он не дожидался причитающихся ему монет- и внезапно присаживался за стол старого, мрачного оружейника Ковача, интимно прихлёбывал из его кружки- и пропадал среди музыкантов. Возвращаясь со скрипкой лабуха Котржмелеца, вскакивал он на стул и наигрывал оттуда назло хозяину инструмента, который, бранясь, сбегал с подиума и хватал проказника за мундир. Тогда Хвастек бросал скрипку на стол и хватал за руку Фриду Хошек ,и заводил с нею танец, мех столов и стульев, проносясь галопом мимо кельнера, балансирующего с дюжиной пива на подносе, пока девушка, обессилев и выдохнувшись, а всё же счастливо улыбаясь, не опускалась на стул. Ему же всё было мало: он ,забравшись на стол фельдъегеря, демонстрировал своё искусство жонглёра и фокусника- заставлял исчезнуть гульден под салфеткой или вынимал из кармана оторопевшего рекрута дюжину вилок и всякую всячину. И, насытившись всем этим, он распевал уличную дразнилку или марш, а остальные пели хором заодно.
     То были грустные и весёлые напевы. Двенадцать лет минуло с той поры, а я всё помню те чешские песни и мелодии, которым в маршевом темпе вторили было солдаты. Вот одна из них, печальная, о смытой мельнице, послушайте:

          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.
          Уплыли` колёса все,
          лопасти да сундуки.
          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.

     А затем припев:
 
         Вспомни, милая, вспомни, любая,
         как однажды было нам...

      ...после чего Фрида Хошек всегда распускала слезы. Она была плаксива, сама не зная, отчего. Потом ещё была песня с 1866 года, о солдате, который лежит в госпитале. Она начиналась так:
 
         Правая нога надво`е,
         левая- одна культя`.
         Милая, приди, взгляни-ка:
         ах, война, сгубила ты меня.

     Но фельдфебель знал и озорные песни. Например, псевдояпонскую дразнилку, явившуюся из русофильского сердца чешского солдата:

         Как из Порт-Артура
         ехала да фура,
         а на ней- фельдмаршал Канимуро.
 
     А хор подхватывал припев:

         ...сидит-варит себе чаю, чаю,
         кофе чёрный, шоколад,
         сидит-варит себе чаю, чаю,
         шоколад и ром.

    Но любимейшей песней Хвастека была та, где рекрут не отдал чести своему фельдфебелю:

        В воскресенье я гуляю,
        сигаретой дым пускаю,
        а под ручкой- девка-
        мимо- герр фельдфебель.

        Я его не привечаю,
        повисеть ему желаю.
        Он- три слова гордо:
        "Завтра -мне с рапо`ртом".
   
        Все рапо`рты эти знаю,
        я к ефрейтору шагаю.
        Говорит: "Неделю
        карцера. Ты, смелый".

       Капитан сердит по-волчьи 
       пышет ядом, брызжет жёлчью,
       дал мне три недели,
       молча отметелил.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В этих сумерках, что приближаются к ночи,
заливается сердце, глаза мои красит...
Отзвонили; Венера восстала; карета
почтарей: ровно семь; холодает...На красном
небе пальма, звонни`ца, терраса
поверяют истории старые мне, из забытых,
словно я заблудился в тумане, прокрался
между лоз, детка, спящий убито...

Поворот: вот карета уж стоном зальётся,
в мир несётся! Мой свет,он ещё существует!?
А мне кажется родиной новой зовётся
слёз поток этих. Молкну, печалясь, ликуя.

перевод с испанского Терджимана Кырымлы

Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвётся на волю...
Лёг туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою...
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребёнок во сне, и смешался с туманом.

Развернётся карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль...если есть ещё дали!
Я стою одиноко и заворожённо,
не достигший отчизны паломник печали.

Перевод А.Гелескула

.

Ты должен был явиться мне в густой ночи,

из серебра шелков постель что: в ней почить.

.

С тем должен был проспать при мне всю долгу ночь.

Мой тёмный узкий лаз-глаз тёмен ,шахта в точь.

.

А око то - источник, искони  духовсвет:

в него ты глянешь: "правда, а счастья будто нет".

.

Всё сладостное с тёплым смыканье век снесёт,

Ночь спелым мандарином к устам да поднесёт.

.

Пусть косы мои станут снопами зелий-трав,

распустятся кровями: таких ты не видал.

.

Неведомо пахучи, невиданно светлы,

неслышно прибывали б тебя всего залив.

..

Сны ,замершие, глянут в сновидца:"мы правы".

Томленье сбросит шляпу с горящей головы.

.

Но руки мои-змеи лукавые ползли б,

мягки, нежны, к тебе в луг изгибом за изгиб.

.

В силках красивых спутан, заснежен в лепестках,

на гром благой проснулся б? ты , во цветочных снах.

.

...................перевод с немецкого................Терджимана:)

.

Погост высок в снегах июня,

близ горного села

долину занимал пустую

что водяная гладь.

.

Весна соцветий не роди`т,

поу`тру дёрном отхрустит.

Кресты просты и холодны...

число мало, но "господин"-

один.

.

Дорога узкая дурна;

мала деревня и бедна,

тут несть ни бдения , ни сна:

трезвонит песенка больна

"одна...одна...одна...одна..."

.

Всюду доносится "славься" с амвонов,

вечно слышны из соборов сказанья.

Только дворцы, что на тихих каналах,

не зазывают.

И мимоходом, размашисто очень,

сонную гладь рассекая каналов,

мчатся гондолы из древних анналов

к ночи.

.

.................перевод с немецкого.............................................Терджимана:)

Шакир Селим(род. в 1942 г.)(с)

Истанбул ялысында

Истанбулнынъ ялысында козюм тюшти бир къызгъа,

тири балыкъ сата эди тутып Къара денъизден.

- Не къадар я?- дедим тюркче шу балыкъчы йылдызгъа.

- Балыкъннымы соруёрсыз?- деди кулип о бирден...

.

Шашмаладым, сонъ анъладым тюрк къызынынъ шакъасынъ.

- Ёкъ, ёкъ ,дедим,- соруёрым балыкъчынынъ фиятын.

Дюльбер ёсма деди манъа: - Лаф арамызда къалсынъ:

беним киби балыкъчыйы алып олмазсыз сатын.

********************  

Истанбул. Набрежный рынок

Истанбул. Набрежный ринок. К деве ветром я прибился:

свежей рыбой торговала, белой рыбой черноморской.

- И почём же?- я по-тюркски обратился к зорьке милой.

- Вы о рыбе?- отвечала та сей миг с улыбкой скромной.

.

Удивился, но продолжил я, тюрчанкой сбитый с толку:

- Нет, желаю прицениться к деве-рыбнице,- промолвил.

Как отрезала: - Оставьте,- мне пригожая красотка

- Нас не купишь шуткой плоской. Звон да мелочь ваше слово.

(перевод мой--------Терджиман)

********************

На стамбульском побережье , где ветра морские скачут,

женщина торгует рыбой, черноморской рыбой свежей.

- Сколько стоит?- по-турецки обращаюсь я к рыбачке,

- Вы про рыбу?- улыбнувшись, на меня взглянула нежно...

.

Я опешил, но, подумав, в тон рыбачке продолжаю:

- Я спросил о продавщице, сколько стоишь, коль не шутишь?

А красавица смеётся: - Да,себе цену я знаю,

но за все алмазы мира ты, поверь, меня не купишь.

(перевод О.В.Голубевой(с))

................................................................................................................,

Сара Тисдейл, "Мистерия" Ты пьёшь меня взглядом-- в нём блески любви, он близок мне, рядом, он прям и ревнив. Мы долго любились, мы знаем насквозь взаимностей мили-- то ближе, то врозь. Свёв взгляды упруго вот так, ощущаем что мало друг друга мы всё-таки знаем; нас дух избегает свободный, пугливый... когда мы узнаем друг друга, смогли бы? перевод с английского Терджимана Кырымлы  The Mystery Your eyes drink of me, Love makes them shine, Your eyes that lean So close to mine. We have long been lovers, We know the range Of each other's moods And how they change; But when we look At each other so Then we feel How little we know; The spirit eludes us, Timid and free— Can I ever know you Or you know me? Sara Teasdale