Моё сердце похоронено в Варшаве.
Не на кладбище, не в храме. На вокзале.
Том, где самолёты вздорной стаей
то садятся, то взмывают ввысь.

Том, где до полуночи прождала
встречи: пусть бы даже безотрадной.
Пусть излишней, горькой. Лишь бы встретил!
И спустя мгновенье проводил.

В жгучей невозможности объятий
стыла очевиднейшая правда.
Замерзало Солнце над Канадой –
под стопой заплаканной Земли.

Загорались звёзды перфокартой
древних алгоритмов расставаний.
Выгружалась память, рассыпалось
вещество кармической любви.

Подошёл автобус – села. Встала
по ту сторону себя, в больном угаре:
манекен, игрушка чунга-чанга,
кукла вуду без лица и чувств.

Чемодано-километрами молчанья
замело пространство между нами.
Затопило небо кораблями,
камни разукрасил мох...

Я нашла покой в своём кармане.
Ты мне неумышленно помог.

Лежу на кровати, жую дуриан –
контракт мой почти что окончен.
Все песенки сыграны,
драмы – разыграны,
не спится. Дорожное «пончо»

ретиво висит в непролазном шкафу,
прищучив лианы из платьев.
Все юбки надеты,
все песенки – спеты,
не бьёт от работы кондратий.

Не гладит бедро молодой офицер,
не пишет агент о проценте.
Не жаждет Любимый,
не едет с повинной
к перрону – вокзальной плаценте.

Domani* впихну свою жизнь в чемодан:
она, как пить дать, с перевесом.
Что ж, выброшу верность,
потёртую ревность,
пошлю сожаления лесом.

Маньяна** неведомым краем манит,
кудрявым холмом и каньоном...
Стейнвеи настроены,
я – жечь настроена
в подъюбнике тёмно-зелёном.

[ Читать дальше ]

Длина волны
от Нью-Йорка до Мальмё
равна количеству обстоятельств,
умноженных
на тёмную материю нелюбви.
Атлантика любит отчаянных,
от причалов в спешке отчаливших.
C'est la vie.

И по радио
(Кто сейчас слушает радио?
Кто ловит сигнал?)
скрипом, хрустом прокрустовым, лагерным,
раздаётся симфония Баттерфляй.
Крылья плещутся, бьются
о камень молний, о мел грозы.
Не летит, но падает даже птица.
Бабочке
страшней в разы.

Ты всё так же размеренно, взвешенно,
водкой
глушишь морзянку сердца –
кардиограмму SOS,
чтобы остаться невредимо-сдержанным,
неподверженным:
до правдивых (не праведных!)
не дорос.

После шторма – бури,
пляски сугробов пены на гребнях волн –
не пугает ничто, кроме смерти
Любви,
её ветром взрыхлённый призрак, маяк –
могильный холм.

Только пепел жены,
что разбрасывает пожилой вдовец
по чужим краям,
оставляет шлейф
недоверия
к намоленным
общественным алтарям.

Так что есмь правило,
если не сизифово «яблоко»,
если не ложь?
А обещания, штампы, клятвы,
их варево?
Вынь да положь
мнимую верность, присутствие рядом
до гроба и после него!
С одними и теми же костями,
червями...

Prego! Pre-go!
Действуй, пожалуйста,
в согласии полном
с длиною
своей волны.

А увидишь меня –
облаком,
случайно когда-нибудь.
Со спины.

Здесь нет сигар,
здесь отсырели чувства,
здесь одиночества скитаются 

Не будь со мной!
Не оставляй нам ни полшанса!
Закрой замшелую тетрадь стихов:
не умирай до первых петухов
и не рождай небрежного аванса.

Останься там, где ветер
рассекает камень,
где на скале цветёт искристый мох.
Где без меня ты в одиночку смог
заснуть живым,
и без меня подняться.

Замри и жди.
Пусть из углов полезут змеи
далёких волн.
Пусть выйдут на охоту звери
и зазвучит
полночный горн.
За артемидовой фанфарой
с небосвода
сорвутся Гончий пёс, и Лев, и Ворон.

Замри!
Услышишь ли растущий гомон
Всебытия
сквозь рокот приближенья колесниц?

Не будь со мной!
Не увлажни по мне ресниц.

***

Из-под Земли, вполоборота,
я вижу грозди новых звёзд.
Трёхсотый день
во весь свой рост
встаёт и рушит временные петли,
где твой ко мне неперейдённый мост.

Со стороны Луны,
на выселках планеты,
плывёт чертог – мой величавый дом,
и счастье растворяет ком
в солёном горле.
И неважно где ты...

Всё верно, подруга,
ты всё понимаешь.
Следуй за новым мужчиной,
этот уже не твой.
Его крылья – чужого цвета,
их раскрывает другое солнце.
В его рассветах – иной силуэт,
нагой и прекрасный
на фоне ветреного океана.
Он хранит его в сердце,
в жилах – до дрожи:
каждое мгновенье любви
впиталось в кровь,
наполнив её горечью.

Под вечер, подруга,
достань бокалы. Пей правду!
Дом, задымленный скукой,
не омоется радостью.
Дом, где так мало цветов!
Только пластиковые розы
за мертвенным призраком
занавески.

Смелей, обманутая подруга!
Считай шаги уверенно, чётко,
словно песо в твоём кошельке,
словно чётки в молитве за нищего.
Ровный шаг твоей поступи
уведёт тропой,
устланной хмельными травами.
Ветви черешен приласкают тебя
и ты вспомнишь день,
когда окликнула перемены.

О, немыслимая подруга! Прости!
Это моё солнце
цвета песчаной радуги
останавливает мгновенье.
Это линия моего бедра
извилистым ручьём
втекает в его сны,
полные жажды и отчаяния.
Зверь истерзывает его плоть
и срывается на прогулку
долгими лунными

А кончается всё вот так:
просто, быстро и некрасиво.
Раз! – с икон облезает лак,
опадает со стен лепнина,

за портьерой царица-моль
прогрызает на свет узоры.
Пустоту замещает боль,
оседает, как пепел, в поры.

Два! – и целый планетный год
уничтожен: что был, что не был.
И бредёшь, как последний Лот
от Гоморры. Причалить где бы?

Три! – грядущее, словно мышь,
заползает в карман – с билетом.
И не топнешь, не крикнешь: «Кыш!»
Подневольна зимой и летом

Ты любишь меня! Я чувствую это по снегу:
он больно рассыпчат, на всякие бабы* не гож.
Читаю по звёздам. «Ты любишь!» сияет как Вега!
И ранит верней, чем наточенный кухонный нож.

Тебе не остыть, не упрятать горящее сердце
в колонну собора одолженной на год страны**.
Любимый Шопен поместился б в твой свитер и берцы,
но Швеция жмёт и вот с этой, и с той стороны

Отпусти облака на свободу –
прорастёт бирюза.
Вы не знали, мой друг? Нынче в моду
входят просто глаза.

Просто щёки, улыбка – любая,
переменчивый лоб.
Непосредственность: добрая, злая –
без закадровых проб.

Серебристый огарок слезинки
и живые слова.
Чтоб не с той и не с этой картинки,
не цукат, не халва,

а солёное море из яблок!
Сделай шаг по воде!
Пришвартован бумажный кораблик
на тончайшей слюде

многоцветного, хрупкого утра,
затопившего высь.
Ангел мой, дорогой, златокудрый,
забирайся, садись!

Поплывём до излучины полдня,
где заветренный мир
в нас прицелится дюжиной молний,
захлыстает эфир

проливными дождями, ветвями
многомудрых дерев.
«Я лечу послезавтра в Маями», –
протяну нараспев.

Ты не спросишь: «Надолго ль, родная?»
Верно, знаешь ответ.
Улыбнёшься: «В окрестностях мая
будет в моде твой свет».