На балконе лежит пила

И осталось лишь плавить воск,
задевая углами колени,
надгрызая кромешные стены
клыком фитиля;
выходить на мороз –
под шуршание снега и елей,
упереться в сугроб,
что в незыблемый столп бытия.

Протащиться к ларьку,
где, как водится, тоже нет света,
убедиться – наощупь –
в могуществе тьмы на Земле.
Отпирая свечами
ночное обличье планеты,
заприметить Шахед,
проскользивший, как чёрт на метле.

Рождество – через месяц.
Дожить бы весёлой и тёплой
до мигающих белок
в подъюбниках хвойных телес.
Я пойду на мороз,
и Луна, словно белая свёкла,
обнаружит себя
на прилавке нежданных чудес.

Идите нахуй, господа, идите нахуй!
Тащить всю вашу нелюбовь,
как пианинный гроб, домой,
ежесекундно приближаясь к краху?!

Окститесь, малодушные рабы!
Обрубки крыльев окуная в океаны,
вы проклинаете обрыдлую сутану,
что бросили на берегу. Кабы

тот чёрный холм тряпья и обстоятельств
поджёг бы кто недрогнувшей рукой,
вы б наслаждались праздной наготой
и грубым сексом – лучшим из приятельств.

В хламину пьяные, задроченные псы,
ловцы синиц и снов о личной катастрофе:
Идите Нахуй!  Скатертью – к Голгофе.
Распятье-шоу! Будут ли бисы?

Холодно. И отключают свет.
Двери вжались в петли, впускают сипло.
Отзвуков тебя в этом мире нет.
Осень и война. Полагаешь, влипла?

Вечная зависимость: от любви, примет,
вкусного обеда, горячей ванны...
Отзвукам тебя – миллионы лет,
словно пенью дюн в тишине Ботсваны.

Время – лишь иллюзия. Зыбкий фон
для суженья взглядов на дорогое.
Отзвуки тебя – личный камертон:
он далёк и чист, как река в Нагое.

Войны – липосакция тех жиров,
что набили сердце тугою ватой.
И теперь не важно: Steinway, Petrof –
я звучу собой. Рассыпаю злато

на стигматы дней – что на дно ручья.
Да взрастут цветы из ростков-бемолей!
В отзвуках себя – светлая, ничья –
принимаю мир в неизбежнй роли.

Верблюд в горбах фильтрует пиво,
коты хранят в хвостах сосиски.
На дне морей бутыль текилы
содержит нашу переписку.

Маячит Годовщина Встречи –

Яйца почешу, поясок ослаблю,

Яблокам место в шарлотке,
курица краше в бульоне.
Срочно, налейте мне водки:
выстрелы слышу в районе

сердца и местных артерий – 
мост там вчера подорвали.
Юниты двух артиллерий
(знать бы, на что уповали?)

смертию пали печальной,
сгинув до третьего свиста.
Реет платочек венчальный
Матери Девы Пречистой

над обагрённым простором.
Здесь ли Любовь процветала?
«Глупая! – крикнули хором
груды костей и металла. – 

Пей лучше горькую водку,
трескай паштет под Пуччини,
но никогда больше – в топку! – 
мысль о женатом мужчине».

Ночами крадутся осенние ливни,

Жил-был пианист. Изменял он вселенной
с попсой да с женой, игнорируя чудо
"звучащих галактик" в системе Стейнвея.
Засел за баранку, поплёлся за Людой.

Он пил. Искажался зеркальной болезнью.
Платил за роскошные женские ноги.
Играл что попало (просили невесть что) –
месил, словно тесто, мотивчик убогий.

Vittoria! Талант по-младенчески чистый
с лихвой оскоплён. Basta проникновенью
во спас на крови, где сочится Всевышний
хоралом – для звёзд, для Луны – песнопеньем;

в космический глас ледяного распутья –
одну из Его мимолётных акустик.
Изношен. Устал. А растрачен, по сути,